Текст книги "Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– В Тулузе есть кому тебя выкупить?

– Бодуэн… предатель.

Я даже хотел плюнуть – во рту накопилось немного крови – но плевок повис на губах и упал мне же на грудь. Бодуэн снова ударил – в подбородок, так что клацнули зубы; его кольчужная перчатка сдирала кожу. Похоже, он старался бить не сильно, но я все равно упал. И снова поднялся, опять с помощью сержанта.

– Выкупить есть кому?

Хотел бы я знать, подумал я с возвращающейся от ярости ясностью разума. Что тебе ответить? «Граф Раймон – мой отец, передай ему, что я его сын, он захочет выкупить меня. Или хочешь – выкупи меня сам, брат моего отца, дядя Бодуэн; или убей, только не надейся, что я буду тебя бояться. Вы окружили со всех сторон, но вы не вечны, страх не вечен, мне плевать на вас. Плевать».

– Отвечай.

– Поцелуй меня в зад, провансалец, – как мог раздельно сказал я по-франкски. Фраза из далека-далека, откуда-то из уст брата Эда. И относилась она в те незапамятные времена – когда я еще рассчитывал жить долго – кажется, к графу Раймону.

Кольчужный огромный кулак с грохотом ввинтился мне в переносицу. Послышался какой-то хруст, я издалека успел подумать, что хрустит моя кость. Ничего, сейчас меня прикончат, сказал мой разум – долго больно не будет; но тело все-таки успело закричать. Светлый свет, Господи Иисусе, рано или поздно каждый встречается с этим светлым светом… Я католик, Господи, Ты только помни, что я…

В общем, когда я упал, я думал, что уже умер.

Быстрые руки переворачивали меня, подтирая влажной тряпкой.

– Да не бойся ты его, каноник. Он сам того гляди подохнет.

Я лежал на ложе голый, ничего толком не видя, кроме полоски деревянного потолка перед глазами. Сначала я подумал, что частично потерял зрение; потом понял, что дело в толстых повязках, намотанных мне на лицо. Одна нога казалась толще другой и пульсировала, как огромное сердце.

За мною ухаживал небольшой лысоватый человек в сутане вроде профессорских (которых я навидался в Париже), с широкой – не то тонзурой, не то просто лысиной. Едва заметив, что я смотрю на него и хлопаю глазами, он поспешно отошел и обратился вглубь комнаты:

– Мессен, он опомнился! Слышите? Глазами смотрит!

– Ну и славно. Хорошо ты поколдовал.

– Я не колдун, мессен, – с достоинством отозвался так называемый каноник. – Я лишь в тайных знаниях поднаторел, которые вполне богоугодны! Колдовство – вещь сатанинская, а мои умения основаны на знании сил природы и устройства человеческого организма…

– Ладно. Ступай, каноник. Я за тобой пришлю.

Черный человечек засеменил прочь. Вместе с сознанием ко мне возвращалась боль – теперь она была более тупой, но зато сломанный нос отдавался во всю голову. К моей кровати – то была именно кровать – подошел другой черный человек, повыше, с прямыми грязными волосами, свисавшими по стороны лица. Бодуэн предатель. Он сделал некий быстрый жест по направлению к моей голове.

Я невольно зажмурился, вжимаясь спиной в постель.

– Не бойся, – хмыкнул тот. – Больше бить тебя не буду. Если не будешь грубить.

Я осторожно открыл один глаз. Хотя еще раньше глаз мне сказало правду обоняние. Перед самым носом – вернее, перед белой повязкой – Бодуэн держал деревянную миску с кашей.

– Мягкая кашка, – сообщил он, усмехаясь одной стороной рта. Ни у кого я не видел такой зловещей усмешки! Вся храбрость моя кончилась тогда, на площади перед воротами: я ужасно боялся, боли, смерти, чего угодно… Самого Бодуэна, который наверняка замыслил надо мной что-нибудь еще более ужасное. Показательную казнь – за измену франкскому войску. Пытки… Отлучение. И самое ужасное, что пришло в мою голову – а вдруг Бодуэн знает моего брата Эда? Вдруг сейчас откроется дверь – и Эд войдет? Войдет и скажет: да, это мой брат. Отдайте мне его, я заплачу выкуп. Чтобы убить изменника своими собственными руками…

– Ешь, – сказал Бодуэн, тыкая ложкой мне в зубы. Я открыл рот и послушно проглотил вязкую массу. Две ложки. Три. Потом поперхнулся, и каша сама собой вылетела у меня из глотки на полотно, которым я был прикрыт, и частично – на Бодуэна.

Я смотрел на него с ужасом – только этого еще не хватало: вытошнить ему на одежду! Если он сейчас эту самую ложку воткнет мне в глаз, ничуть не удивлюсь…

В глаз! Я сразу же вспомнил одноглазое, изуродованное лицо рыцаря Гилельма. Боже мой, Боже! Вот чего на самом деле я боялся более всего. Даже более, чем встречи с братом. Я боялся лишиться своего лица.

От страха меня немедленно стошнило еще раз. Рыцарь Бодуэн, брезгливо кривясь, вытер мокрой тряпкой остатки каши с моего подбородка, с одеяла – и с собственной груди. После чего поднес к моему рту чашку воды.

– Вот пей. Да не заглатывай, а пей мелкими глотками. А то опять вывернешься.

Я глотал часто, думая, что сейчас захлебнусь, но боясь ослушаться. Тошнота снова подступала к горлу. Только не плюнуть водой ему в лицо… Только не вытолкнуть ее наружу, глотать, глотать…

Наконец Бодуэн отнял чашку от моих губ.

– Захлебнешься, если будешь так трястись. Сказал же тебе – не бойся. Больше бить не буду.

А что тогда – будете? Резать уши? Вешать? Что? Зачем было вместо того, чтобы просто убить, принести меня в этот дом, и перевязать, и даже приставить ко мне какого-то каноника?

– Чего вы хотите… мессен? – спросил я, ненавидя себя за последнее слово, но ничего не в силах поделать.

Бодуэн опять зловеще усмехнулся и сел на край кровати.

– Пока – поговорить.

Лицо – карикатура на моего прекрасного отца. Те же черты, но им как будто чего-то не хватает. Чего-то важного. И вот еще что – выглядит он по чертам и по количеству седины графу Раймону ровесником. Нашел тоже дело я – рассматривать! Лучше уж глаза закрыть. Может, он хочет, чтобы я сломался, стал плакать, его умолять – после чего расправится со мною? Это похоже на франков, как рассказывал о них рыцарь Гилельм… Впрочем, на провансальцев тоже похоже. Это похоже на людей, когда они встречают человека из стана врага… Miserere mei Domine.

– Зачем… мессен?

– Предположим, из праздного любопытства.

Бодуэн – в одной грязной рубашке, распахнутой воротом, и пыльных штанах, сидел, широко раставив ноги. Как будто отдыхает после трудового дня.

– Положим, парень, я в свое время предал Раймона ради Монфора. И теперь мне интересно, по какой такой причине человек может предать Монфора ради Раймона. Если ты, конечно, не соврал. Но думаю, нет. Во-первых, выговор у тебя шампанский, это верно. И во-вторых… так соврать – глупее некуда.

Я перевел дыхание.

– Терять тебе все равно нечего, – просто сказал Бодуэн. – Так что… давай лучше поговорим. Так почему?

Я снова перевел дыхание, глядя на худое желтое лицо. Худое лицо… своего родича. С ума сойти можно…

– Потому что граф Раймон – мой отец.

– Врешь, болван, – спокойно сказал Бодуэн.

Я молчал.

Тот встал, с хрустом потянулся, отошел из моего поля зрения. Я, скосив глаза, старался проследить его передвижения по тесной комнате. Он что-то взял – меч? Или плеть? Нож? Снова подошел.

За горлышко он сжимал огромную оплетенную тростником бутыль.

– Ну и?

– Что… мессир?..

Опять не знаю, кто первым перешел на франкский. Французский Бодуэна был куда красивей, чем провансальский. Его голос делался выше и даже как будто мягче.

– Давай, говори дальше. Сделай так, чтобы я тебе поверил.

Он тяжело сел на край кровати, на пару долгих мгновений присосался к бутылке.

– Вина тебе не предлагаю – опять сблюешь. Говори.

Вот так и получилось, милая, что мессир Бодуэн Тулузский первым изо всех узнал мою тайну.

Он спросил, католик ли я. Я честно сказал, что да. Он нагнулся надо мной – в какое-то ужасное мгновение я подумал, что сейчас он поцелует меня в забинтованное лицо. От него пахло выпивкой. Но Бодуэн выпростал из-под одежды нательный крест – большой, со стертой временем фигуркой Спасителя – и потребовал приложиться, в знак того, что я говорил правду. Я послушно ткнулся в теплое золото губами, причем от попытки приподнять голову всю ее пронизала острая боль.

Бодуэн снова выпил. Он внимательно рассматривал мое лицо – то, что от него было видно поверх повязок, а именно пару глаз, будто ища обещанного родственного сходства. Он усмехался – уже не весело, но так, будто ему было больно.

– Раймон об этом знает?

– Нет, – честно ответил я.

– Почему?

– Я… еще не сказал ему.

– Я спросил – почему?

– Потому что… потому что не было времени. Война…

В голосе Бодуэна было что-то для меня непередаваемо страшное. Безнадега. Полная безнадега.

– Знаешь, – медленно сказал он, – знаешь, я расскажу тебе кое-что. Некогда я, молодой и веселенький, приехал в Лангедок за отцовским наследством. Приехал к брату Раймону… к своей родной крови.

Молодым – я еще мог его представить, хотя и с трудом, а вот в веселенького – не поверил. Это лицо никогда не умело улыбаться, по моим представлениям – разве что усмехаться краем губ, как сейчас… Окситанцы могут себе позволить явно выражать чувства; франки – сдерживаются. Я вспомнил, как мессир Эд ненавидел, когда я плакал от его побоев. Заплакать – означало верный способ продлить самому себе наказание…

А вдруг – все наоборот, и существовал некогда черноволосый юноша с открытой улыбкой, с широкими распахнутыми глазами, приехавший издалека в веселое приключение, в новую землю, за любовью своего брата?

– Угадай, что сделал любезный брат, когда я нашел наконец его, – продолжал Бодуэн, помавая рукой с зажатой в ней бутылкой. Фривольный жест выглядел в его исполнении угрожающим. – Раймон, кстати, тогда был занят войнами в Провансе. Наконец мне удалось его настичь – проехав по его следам почти что весь Лангедок, я застал его в Сен-Жилле, в графском замке. Не меньше достопамятного легата де Кастельно я за ним гонялся. Так вот, Раймон принял меня и выслушал, даже весьма благосклонно. После чего заявил, что знать меня не знает, не было у него и нет никакого брата; и предложил мне вернуться во Францию за документами, удостоверяющими, что я – сын принцессы Констанс и графа тулузского!

Бодуэн захохотал, будто рассказывал что-то очень веселое. Я начинал понимать, что собеседник мой зверски пьян – еще бы, в одиночку осушил почти что две большие бутылки! Я всегда боялся сильно пьяных – они своими страстями не владеют, такой зарежет – а проспавшись, покается… Я лежал, вжимаясь спиной в постель, и радовался, что лицо мое почти все под бинтами, выражения так просто не разглядишь. А то еще примерещится моему не в меру разбушевавшемуся родичу, что я смеюсь или, наоборот, грущу не к месту…

– Я поехал, конечно, во Францию. А делать-то что? – продолжал тот. – Полгода где-то у меня заняла эта возня с документами! И вот прелаты и бароны двора, общим числом где-то двадцать человек, составили мне бумаженцию о моем происхождении, рождении, образовании… Подписи, печати, все как положено. И доказывала та бумаженция, что я в самом деле сын мадам Констанс, матери графа Раймона VI и сестры короля Франции!

Он снова засмеялся, раскачиваясь взад-вперед.

– Сам смотри: об отце ни слова. Откуда взять доказательства, что покойный граф – мой отец, ежели родился я уже после развода родителей? Мало ли, с кем принцесса Французская по дороге гульнула. А то, что мать моя была честнейшая из замужних женщин, и то, что рожа моя, как все говорят – вылитый Раймон Пятый, чтоб ему пусто было, бабнику и еретику, – это доказательство в бумажку не занесешь. Слова брата, конечно, хватило бы. Но Раймону лишний братец был ни к чему. Я, видишь ли, своим появлением нарушал наследственное право Рамонета – нашего драгоценного принца, Раймончика; так я и стал «сводным братом графа», что может быть глупее при обоих общих родителях? Ничего, Раймон мне еще честь оказал, что вообще признал. А не отправил хорошим пинком под зад, вместе с моей бумаженцией, чистить выгребные ямы. Слышал такое выражение – sed privatum beneficio et honore? Значит, «без личного апанажа и сеньории». Употребляется по большей части в актах признания незаконных сыновей.

Я слушал, похолодев от страха. Все мои худшие опасения, беззастенчиво разбуженные Бодуэном, терзали меня, как скорпионы. Скорпион сам себя гладит ядовитым жалом – так и отчаяние подпитывает самое себя.

– Твою родительницу, парень, когда-нибудь обзывали прелюбодейкой? Притом, что она ей и являлась, коли уложила в свою постель Раймона в обход законного мужа. Не называли? А вот мою – было дело. Косвенно, конечно, очень вежливо, в присутствии многих нотариев. И делал это ее собственный старший сын, лишь бы только не делиться со мною наследством. А вот своему собственному ублюдку, по имени Бертран, недавно отвалил недурную сеньорию – женил его на дочке виконта Брюникельского, дал щенку два замка в Керси – все ради того, чтобы получше вознаградить свою бывшую девку, простолюдинку с руками, загрубевшими от мотовила!.. Впрочем, Бертрановы земли-то теперь мои. Наш добрый граф пожаловал за верную службу! Я графа Монфора имею в виду – он верных людей никогда не обижает.

И еще какой-то незаконный сын Бертран. Откуда взялся этот Бертран? Иисусе, сколько у меня братьев… И ни одному из них я не надобен!

Рыцарь Бодуэн был уже вовсе пьян. Белки глаз его порозовели, движения стали размашистыми и неловкими. Он разговаривал уже не со мной – выплескивал свою давнюю обиду из себя, не особенно заботясь, есть ли у него слушатели… Впрочем, насчет этого я ошибся. Потому что Бодуэн повернулся ко мне, нависая над ложем болезни, глядя прямо в глаза.

– И не надейся, парень, – хрипло сказал он. – Даже не надейся. Ты ему не нужен, Раймону… Ему вообще никто не нужен. У него уже все есть.

Озарение было внезапным, как сияние молнии. Сквозь собственные мои старые страхи, ревность к неизвестному мне Рамонету, какие-то ужасы о наследстве – я узнал эту безнадежную тоску, это яростное желание. Желание, чтобы тебя заметили наконец.

Ты увидишь меня, ты на меня поглядишь – хоть с ненавистью, но поглядишь… Я еще займу в твоей жизни место, очень важное место, так что когда упомянут одного из нас – тут же вспомнят и второго…

Я узнал это на собственном опыте – некогда у постели умирающей матушки, когда кричал яростно, что ненавижу своего отца, прелюбодея, графа-предателя, что хочу проткнуть железом его черное и злое сердце. И теперь мне было нетрудно узнать корни этого чувства: все она же, безрассудная любовь. Противу которой ничего не может человек.

Я посмотрел в узкие, темные, злые глаза Бодуэна – и впервые за всю жизнь мне стало кого-то жальче, чем себя.

Думаю, милая моя, этот день мой Ангел-Хранитель отметил особым знаком в своей книге. Такое-то октября 1212-го года: подопечный мой слегка приблизился к Богу, кого-то бескорыстно пожалев.

Моя духовная нищета, казавшаяся мне такой исключительной – в другом человеке, казалось бы, сильном, самодовольном, имеющем власть убить меня или отпустить. Этот человек – мой родной дядя, подумал я пораженно, как некое откровение; он – член моей семьи. Так смешно. Каждый вечер, молясь за своих сродников, я, того не ведая, молился и за Бодуэна.

Бодуэн громко допил вторую бутылку. Спросил, обращаясь к стене:

– Знаешь, что мои ребята хотели тебя забрать?

– Как? – не сразу понял я.

– Да вот так. Сказали, выкуп за такого пацана большой все равно не будет; сказали, отдайте его нам, мессир, он – предатель. Кому он нужен в Тулузе, у него нет там родни, выкупать будет некому. Мы расправимся с ним по-своему, поступим с ним, как с Мартином д-Альге. И с прочими ему подобными. У них почти что у всех погибло много близких – братья, друзья… У одного паренька, который со мной ездит, отца убили – уши ему отрезали да нос, и вышвырнули зимой в чисто поле.

Я мгновенно покрылся испариной. Пьяный Бодуэн, не глядя на меня, продолжал:

– Парня звать Гарнье из Перша – может, ты слыхал. Нет? Не знаешь? Ну и твое счастье. Не всегда приятно знать человека, который хотел тебе уши порезать да глаза выколоть. Это, знаешь ли, такая провансальская забавка – так они часто делают с пленными рыцарями, с одобрения моего милого брата Раймона.

Я вспомнил рыцаря Гилельма. Крепость Брам. Усилием воли заставил себя смолчать.

– Впрочем, наши – то бишь франки – у них быстро научились, – засмеялся Бодуэн без малейшего веселья, – так что не будем уши считать. Штука не в том, кто у кого сколько ушей отрезал, а в том, кто прав, кто не прав. В том, с кем Христос. «PaОen unt tort e chrestiens un dreit, aoy!»[10]10
  Язычники не правы, а христиане правы («Песнь о Роланде»; в русском переводе – «Мы правы, враг не прав»)


[Закрыть] Да и в том, чей граф щедрее, конечно. Вот у нашего доброго графа (так в насмешку над братом рыцарь Бодуэн называл Монфора) я заработал за год больше, чем у Раймона – за пятнадцать лет, поверишь ли! Так что не теряйся, малый, переходи к нам обратно. Я тебя прикрою. И парням резать тебе уши не дам. Скажу – ты мой… родственник.

Он уставился на меня совершенно безумным взглядом. Левый глаз его слегка косил и подергивалось веко – будто Бодуэн хотел заглянуть за угол, проверить, нет ли там шпионов. Я подозревал, что таким разговорчивым этого человека никто не видел никогда… И что для меня это добром не кончится.

– Ну как, племянничек? Согласен перейти обратно в католическое войско?

Я тяжело сглотнул. Прикрыл глаза и кратенько помолился. После чего ответил – «нет», одними губами – покачать головой было больнее, а голос пропал куда-то.

– Как же – нет? – рыцарь Бодуэн глумливо подмигивал и делал жесты руками, как будто пересыпал из одной ладони в другую монеты. – А как же выгода? Раймон-то никудышный полководец, он все теряет, скоро и Тулузы у него не останется. Раймон – еретик. Всех, кто с Раймоном, отлучили, всех, кто против него – благословили. Что же, ты Раймона любишь больше, чем Христа?

Я лежал и ждал, что он сделает теперь? Разобьет о мою и без того разбитую голову глиняную бутылку? Сломает мне скулу? Я смотрел в тоске на его руки, большие и сильные.

Но Бодуэн ничего не сделал. Он встал и внезапно показался очень трезвым. Со стуком поставил бутылку на пол.

– Что же, не хочешь – как хочешь. Мое дело предложить.

Я подумал, что он собрался уходить. И хорошо, и слава Богу. Может быть, он даже проспится и забудет все, что я ему сказал… потому что сказал я ему слишком много. Вполне достаточно, чтобы себя погубить.

От двери он развернулся. Этого человека совершенно нельзя было принять за пьяного по походке. Только по голосу.

– Скажи мне вот еще что. Как ты думаешь, что такое предательство?

Я подумал над его вопросом. Очень хорошо подумал, потому что ответ был важен и для меня самого. Для спасения моей души.

Когда ты оставляешь свою родную кровь ради выгоды, хотел сказать я. Но… тогда для меня или Бодуэна выхода вовсе не оставалось. Потому что родная кровь – она по обоим берегам. А ведь должен быть способ, должен быть какой-нибудь путь!

Может быть, предательство – это нарушать свое слово. Вот и в псалме сказано – «Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей? Тот, кто ходит непорочно и делает правду… Кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет…»[11]11
  Пс. 14, 1–5 (прим. верстальщика).


[Закрыть] Но с другой стороны… с другой… Если ты дал слово сеньору, клянясь на Евангелии, и дал слово Церкви – как выбрать, какое из них исполнять, если два этих слова ополчаются друг против друга, как Бодуэн на собственного брата?

Я нашел, наконец. Нашел надобное определение.

– Предательство… Это когда ты из страха… оставляешь то, что любишь.

Бодуэн усмехнулся. Совершенно по-трезвому. И открыл дверь, чтобы уйти.

– Ишь ты, как сказал. Ладно, лежи пока. Не рыпайся.

Что же со мной будет, мессир, хотел спросить – самое главное, единственно интересное. И не спросил.

Поставил ли Бодуэн мое имя в списке, посланном с гонцом в Тулузу? Иисусе, выкупит ли меня кто-нибудь?.. Граф Раймон… если он помнит обо мне – а откуда ему помнить? Мы же ни разу не разговаривали за целый год, с той краткой встречи во дворе капитолия. Я, конечно, с тех пор видел его не раз – но он-то меня не замечал.

Кто еще? Остался мэтр Бернар, но найдутся ли у него сто лишних су?.. И стою ли я для него этой суммы – я, приживал, подобный любому другому, рыцарю Гилельму, вилланину Бермону, Жаку…

И если меня никто не выкупит – что со мной будет?

Я выпростал руку из-под одеяла, ощупал свои уши, потрогал глаза, прикрытый повязкой сломанный нос. Хоть сломанный, а нос… Никогда не думал, что я могу быть так привязан к собственным членам. В жизни их не замечал, а теперь они казались мне чудесно красивыми, такими любимыми… Я зажмурил глаза, стараясь представить, каково это – остаться совсем слепым. И на что похоже, когда тебе отрезают…

Признаюсь, никогда еще мне не было так страшно.

Бодуэн, как выяснилось, поместил меня в комнате, где спал сам. Более того – уложил на свою постель. Городок, где стояли отряды его и Гюи Монфора, был маленький, даже такому важному человеку, как Бодуэн, не досталось на квартировку более комнаты три шага на четыре, с довольно узкой кроватью. Что это Бодуэново жилье, я узнал вечером, когда рыцарь явился спать и сдвинул меня на край постели. Уснул он тихо и стремительно, не сказав мне ни слова; из окна на лицо его падал лунный свет, и в сумраке он казался еще более похожим на графа Раймона. Делалось видно, что он в самом деле младше своего брата. Лицо такое спокойное… почти красивое, без усмешки, без презрительных морщин по углам рта. Я смотрел на Бодуэна, скосив глаза, и боялся громко дышать, чтобы его не разбудить. Я все-таки еще не был уверен, что он меня не убьет.

Бодуэн приставил ко мне человека, каноника, по имени мэтр Гилельм. По-франкски Гийом. Чернявый, маленький и лысый, этот человечек был из Наварры и потому говорил с акцентом, одинаково сильным на обоих языках – провансальском и франкском. Мэтр Гийом умел лечить. По его словам, он был не просто клирик – а поэт и хронист; преодолев страх передо мной – данный клирик, похоже, боялся вообще всех на свете – он расспрашивал меня о делах в Тулузе, о настроениях баронов. Все отрывочные сведения, которые я сообщал ему без опасения сказать лишку – в Тулузе ли граф Фуа, боится ли Раймон новой осады – он заносил аккуратным мелким почерком в черную, переплетенную кожей книжку, помеченную литерами G.T. Он вообще все свое небогатое имущество, которое я у него замечал – ложку, кинжальчик для резки хлеба и мяса, круглую коробочку с драгоценным перцем – помечал этими литерами. Чтобы, мол, никто не присвоил чужого по ошибке.

Метр Гилельм переменил мне повязки – ту, что на лице, он отдирал не без брезгливости, как можно дальше держа руки, как будто я мог его укусить. Он же накормил меня теплым супом, и на этот раз еда осталась внутри моего тела. Он же заглянул следующим днем, от имени «мессира графа Бодуэна» передав, что велено отвести меня на мессу. Будет служить священник графа Гюи, и ежели я хочу приобщиться Тела Христова – то такому болящему, как я, это можно совершить даже без надлежащего поста и подготовки.

Не спрашивай, хотел ли я. После года с лишним в отлученной Тулузе…

…Мне даже не пришлось подниматься с места: я как стоял на одном – здоровом – колене, так и принял Господа в свой горестный и нечистый рот. Выглядел я непонятно даже, на сколько лет – на шестнадцать или шестьдесят: с замотанным лицом, трясущимися руками, волосами в засохшей крови. Надо же было именно в таком виде предстать впервые за столько времени перед Таинством, для которого обычно люди наряжаются в лучшую одежду! Священник – совершеннейший франк, здоровяк, должно быть, вылезавший из кольчуги только на время мессы – сам поднес мне белую облатку, хотя и поглядывал на меня с явным недоумением. Но Бодуэн кивнул ему, и священник опустил Господа моего прямо к моим раскрывшимся навстречу губам.

Corpus Christi… А, Corpus Domini…

Ради того, чтобы вобрать в себя огромную сладость – сладость совершенно безвкусного малого хлебца – стоило попасть в плен Бодуэну. Оставалась только мечта исповедаться за всю жизнь, все сжечь, обратиться в белое, некрашеное полотно, в чисто выметенную комнату, готовую принимать великого Жильца. Но я слишком боялся, что не уйду отсюда живым, если кто-нибудь кроме Бодуэна узнает, кто я таков. Доверяя священству, не доверять священникам – что может быть глупее? И вместе с тем, что могло быть разумнее, Иисусе, спросил я безмолвно, смакуя белую облатку на языке. Ты уж меня прости, что я без исповеди, Ты ведь Бог – дело Твое такое, прощать нас, несчастных…

Бодуэн внимательно смотрел, как я причащаюсь. Он более не называл меня «племянником», ничем не показывал, что запомнил хоть что-нибудь из нашего безумного первого разговора. Да что там – он и не разговаривал со мною больше. Только велел Гийому отвести меня обратно; завтра, мол, приедет гонец из Тулузы, привезет выкуп за пленных. Лицо у Бодуэна было осунувшееся, с явственными следами похмелья. Стоя на коленях во время возношения Даров, он явственно морщился от подступавшей тошноты. Выпить в одиночку две кварты неразбавленного вина – тут и мессира Эда бы свалило, а мессир Эд здоров был пить.

Гийом-каноник помог мне подняться – мессу служили прямо под открытым небом, единственная имевшаяся в городе старая часовенка была мала даже для полусотни человек. Каноник повел меня в дом, отдуваясь под тяжестью даже такого ничтожного веса, как мой.

Вы любите ли мессира Бодуэна, Гийом, спросил я, чтобы разговором отвлечься от боли ходьбы. Или, может быть, затем, чтобы знать, любит ли хоть кто-нибудь мессира Бодуэна.

Граф Бодуэн, храни его Иисус, человек благочестивый и благородный, – отдуваясь сообщил мне мэтр хронист. – Предпочел меня никчемным жонглеришкам, сам вручил мне каноникат в Брюникеле, искусство поддерживает, за советами обращается. Достойный рыцарь, дай Бог ему долгих лет.

Бедный Бодуэн, снова подумал я, бедный, бедный. Хотя и странна была такая мысль у того, кто сам находился в положении беднейшем. «А если бы, скажи, Аймерик, если бы этот Бодуэн пришел к графу Раймону обратно? Принял бы тот его?» «Конечно, да. Или – нет… Я не знаю». Но прав был мой друг-еретик: чего там, он же не вернется.

* * *

– Вставай, – сказал мне рыцарь Бодуэн. – Ходить уже можешь. Пошли.

Куда, спросил я безмолвно, одними глазами. Повязку с моего лица уже сняли, нос навеки остался слегка скривлен – от удара Бодуэновой железной рукой. Глаза мои кричали от испуга. Еще бы – меня около недели продержали в доме врага, я ел Бодуэнов хлеб и спал на его кровати; неужели пришел час платить за все?

Рыцарь понял мой взгляд, усмехнулся – этой своей усмешкой… которую я никогда в жизни не смог забыть.

– Не трусь. Никто тебя резать не будет. Уши на месте останутся, нос – тоже. Тебя выкупили. Пора тебе проваливать отсюда, хватит жрать мой хлеб.

Я слегка задохнулся от восторга. Боже мой! Неужели правда? Неужели я останусь в живых… еще надолго, более того – вернусь в Тулузу?

– Кто? – выдохнул я – миг гордыни превратил меня в собственных глазах в очень важную персону. Я кому-то нужен. За меня заплатили выкуп. Сто су – я столько денег никогда в руках не держал, сколько за мою жизнь кто-то отдал, благослови его Господь, да только кого же благословлять? мэтра Бернара?.. Но более всего на свете я хотел услышать совсем другое имя. Граф Раймон.

Черный рыцарь молча смотрел, усмехаясь, как я ковыляю к нему, опираясь на палку. Ходить хорошо я еще не научился, но до Тулузы, да под синим небом свободы, доковыляю хоть милю, хоть десять, пускай сотру ноги до колен.

– Кто, мессир? Кто выкупил меня?

Бодуэн отвернулся, берясь за ручку двери, и сказал с неохотою:

– Я.

– Вы?..

От изумления я споткнулся, запутавшись ногами в палке. Бодуэн все стоял на пороге, не глядя на меня. Я добрался до него, ухватил его руку, чтобы поцеловать. Что-то ничего уже я в мире не понимал…

Бодуэн успел отнять у меня свою ладонь прежде, чем я прикоснулся к ней губами. Даже задел меня по лицу от спешки. И быстро пошел вперед.

На улице, вопреки ожиданиям, никакого синего неба не оказалось. Шел несильный, но зато постоянный дождь; по сточным канавкам бежала серая вода. Осень начинается, что ж поделаешь. Бодуэн что-то тихонько бормотал себе под нос – мне, как ни дико, показалось, что он напевает (совершенно немелодично) старую франкскую песенку: про какую-то Арамбор и графа Рено, который предан и забыт с тех пор, увы ему, увы… На меня он не оглядывался.

Остальные пленники уже ждали на маленькой площади возле ворот – там, где нас неделю назад допрашивали о выкупе. Кажется, их было меньше, чем тогда – не у всех нашлись платежеспособные друзья и родные. Не стоило гадать, что стало с остальными. Оставшиеся же – горестное стадо, все пешие, мокрые, со связанными за спиной руками. У одного из них – небольшого, молоденького – все лицо расплылось свежими синяками. Не один я получил по морде за грубость, или еще за что… Теперь все стояли смирно, молчали – еще не хватало неосторожным словом закрыть перед собой дорогу к близкой, такой близкой свободе! Франкские сержанты, без особой любви помыкавшие пленниками, при виде меня оживились.

– А, наконец-то, мессир Бодуэн. Мы уж тут промокли, вас ждать под дождем. Одно утешение – ихние гонцы, черт бы их побрал, тоже не веселятся по ту сторону ворот.

Бодуэн остановился, поджидая меня. Он не надел никакого капюшона, и по волосам его текла вода, капала с кончика длинного носа на подбородок. Я ковылял как мог быстро, жадно глядя ему в лицо. Желая увидеть там причину сумасшедшего благородства. Знают ли эти угрюмые солдаты, что Бодуэн выложил сто су из собственного кармана? Должно быть, нет. С чего бы им знать. А может, все это неправда, может, он пошутил? Насмеялся надо мною, выкупленным на самом деле своими тулузскими друзьями?

Однако сердце мое отлично знало, что нет у меня в Тулузе таких друзей. Таких, как этот… человек, мой родич.

Безумная идея – забыть себя и остаться с ним, здесь, навсегда – мелькнула и пропала, как падучая звезда.

– Ступай, – приказал Бодуэн, махая рукой в сторону пленных. – Тебя привяжут к этим вот и выпроводят за ворота. Там встретит эскорт из Тулузы… если повезет, доковыляешь.

О Боже мой, неужели мы так и расстанемся сейчас – так глупо и быстро, даже не познакомившись по-настоящему? Мне показалось вдруг, что Бодуэн любит меня – и так меня это поразило, что я встал столбом, вроде Лотовой жены.

– Мессир… но почему вы это сделали?

– Не твое дело.

– Почему?..

Я готов был повторять так сотни раз, пока не получу хоть какого ответа. Он – мой дядя – понял и ответил как попало:

– Потому что добрый граф хорошо мне платит.

И еще кое-что сказал он – уже совсем тихо и отчаянно, как могла бы моя матушка на смертном одре, как могла бы прекрасная Бургинь в своем одиноком нищем замке:

– Передавай привет Раймону. Если вдруг встретитесь.