Текст книги "Антигона"

Автор книги: Анри Бошо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Стоя между Железной Рукой и Тимуром, в ужасе смотрела я на эту великолепную схватку: любое движение, любой поворот лишь подчеркивали совершенство конских тел. Но скоро мы стали испытывать беспокойство: эти земные существа, подобные чуду, в своей ярости и неукротимости стали походить на создания почти сверхъестественные, и их открытое соперничество переросло в жестокую схватку. Лишь Полинику было не до сожаления: радость переполняла его, он только знай подзадоривал коней своими криками. Неужели он не понимал, что если жеребцы – или один из них – повредят себя, то все его путешествие, весь долгий поиск скакуна, равного Нике, будут обречены на провал? Конечно, все это Полиник прекрасно знал, но наслаждение, которое он получал от совершенства обоих сошедшихся в схватке коней и дикой красоты зрелища, которое становилось все жестче, целиком завладело им. Вид крови, струящейся по шкуре его коня, был невыносим для Пармениоса, он повернулся к нам спиной и двинулся к дому.

Кони снова встали один перед другим на дыбы – один раз, еще, копыта ударили в чужую грудь. Ни один из соперников не думал уступать в быстроте и безумии, никто из них не мог одержать в этой битве верх, и все очевиднее становилась угроза трагического исхода.

Мне были видны только головы жеребцов, их обезумевшие зрачки, губы, вздернутые так, что обнажились зубы. Да разве это кони – передо мной чудовища с царственными головами, передо мной мои братья, которые готовятся убить друг друга. Видеть это я больше не могла, я бросилась к жеребцам – их нужно разнять. Но у меня не хватало сил, из глаз скакунов летели молнии, зловеще белели их пасти, пена летела клочьями. Кто-то из них укусил меня, я закричала, получив жесточайший удар по голове, и упала – сейчас эти чудовища растопчут меня.

Откуда-то возник Полиник, его мощный кулак обрушился на морду Нике, такой же удар получил Свет, и кони отступили. Полиник кажется мне огромным – разве у него волосы? – это грива вздымается у него на голове, и он, усмиряя коней, не по-человечески кричит, а ржет, и ржание его еще громче, чем у этих двух жеребцов. Полиник поднял меня, вынес из-под копыт. Над нами просвистела веревочная петля, и Нике уже пригвожден к земле Тимуровым арканом, вторая петля обвилась вокруг шеи Света. Железная Рука и кочевники схватились за веревки, кони встали, но развести их не удалось. Полиник передал меня Железной Руке, бросился на жеребцов и с невероятной силой взнуздал их. Он ласкал их и бил, и, получив еще по одному удару, усмиренные скакуны перешли в руки Тимура и кочевников.

Железная Рука отнес меня в дом к Пармениосу, жена его смыла с меня кровь – чужую!.. Удар, что я получила, оглушил меня, но ранена я не была. Железная Рука тем временем уверял опечаленного Пармениоса, что оба жеребца целы.

Подошедший Полиник все еще дрожал от лихорадочного буйства недавней схватки:

– Какая битва, сколько пыла, что за несравненные кони! То, что я и хотел, – они действительно равны друг другу, ни в чем не уступят… И ты хороша со своей великой душой – она, видишь ли, не может это видеть и бросается между ними! Бледная, волосы дыбом, такая же дикая, как они, и считает, что может противопоставить свою доброту их дикому естеству. Это жизнь, вот такая, настоящая, разнузданная, такая, какую мы, Этеокл и я, любим; такую жизнь, не понимая этого, любишь и ты, и Железная Рука тоже, который, когда увидел, что ты упала, решил меня убить. И ты посреди всего этого, самая красивая, самая безумная, и Тимур, который не сводит с тебя глаз, и тут орлом взвивается его аркан, чтобы защитить тебя. Хватит реветь, Антигона, я горд тобой, да, очень горд моей маленькой дикой сестричкой. Это все было опасно, это был даже безумный поступок, но что это была за схватка, что за зрелище и что за удовольствие мы испытали!

Вернулся Железная Рука, он вместе с Пармениосом осматривал коней и ухаживал за ними.

– Оба скакуна, – проговорил Пармениос, – показали себя равными. При продаже я настоял, чтобы имя моего коня – Свет – не было изменено. Изменено должно быть имя черного жеребца: неправильно будет звать его по-прежнему Нике, будто он одержал победу над моим жеребцом. Отныне ему имя – Мрак.

– Отныне, – с восторгом согласился Полиник, – я буду скакать на коне по имени Мрак, которого Этеокл не смог правильно назвать. – Он обернулся к Железной Руке: – Что бы ты сделал, если бы из-за меня погибла Антигона или была ранена?

Железная Рука не ответил, но туча, набежавшая на его лицо, ясно говорила, что мысль об убийстве родилась в голове этого добрейшего человека.

– Ты бы смог один убить меня?

– Н-не один…

– С кем?.. С Тимуром?.. Восхитительно! Ну и страсти разгораются из-за тебя, малявка! Мой верный Тимур тоже был готов убить меня. И все из-за тебя!

Полиник весь светился, ему нравилось жить среди сильных чувств, которые рождаются из-за его присутствия:

– Антигона в конском аду. Что за зрелище! Оно причинило вам боль и наслаждение, как и мне!

– Да, – признался Железная Рука. Гнев еще не утих, но улыбка уже осветила лицо, на котором появилось то выражение, что бывает у мужчин, игравших вместе в одну и ту же опасную игру.

Обратный путь был долгим, и я то и дело чувствовала, как на мне останавливается пронизывающий взгляд Тимуровых глаз, которые странно мерцали на его синем лице. Если взгляды наши встречались, он тут же отводил глаза. Тимур и Железная Рука не разговаривали, но их объединяли глубокие дружеские чувства. Тимур, кроме своих людей, говорил только с Полиником, который был единственным греком, понимавшим его язык. Когда мы вернулись в лагерь, Тимур с Полиником проводили меня до шатра. Здесь глава кочевников, сделав рукой очень красивый жест, в котором выразилось не только приветствие, но и поклонение, простился со мной. Не отрывая от меня глаз, Тимур добавил несколько слов, которые Полиник перевел мне:

– Я счастлив, что увидел тебя: теперь, благодаря тебе, я смогу пойти дальше. Я твой друг.

«Спасибо», – только и смогла ответить я, но он видел, что я взволнована. Его пронзительный взгляд немного смутил меня. Синее лицо склонилось передо мной, и Тимур исчез.

– Мне надо возвращаться в Фивы, – сказала я Полинику, – когда ты посмотришь мои барельефы?

Занятый своими мыслями, брат рассеяно ответил: «Завтра или позже».

Грусти моей он не заметил. Мне захотелось очутиться в Фивах, и чтобы рядом был К., и чтобы он пришел укрыть меня, как старшая сестра, которую мне всегда так хотелось иметь, и чтобы я заснула, окруженная нежностью. Во сне меня мучили темные волны, они бились в разрушенную скалу, на которой стояла я. Это волны гнева, и сквозь их рев до меня стал доноситься Полиников голос и его крики.

«Ты вместе с Мраком не одержишь надо мной верх, брат, Свет равен ему, но, избежав этой западни, я не заметил за ней другой. Так вот и моя жизнь идет от одной западни до другой. Блуждая в поисках Света, я упустил время: слишком поздно нападать на Фивы в этом году, а ты успеешь за это время расширить и укрепить остальные ворота. Ты в который раз обыграл меня: в будущем году ворота будут закончены и победу одержать станет труднее».

Я еле различала в темноте что-то огромное – это Полиник, и даже больше, чем Полиник, – это темная масса бьется прямо в мою скалу и заставляет ее сотрясаться от ударов. Мне страшно, а мне не должно быть страшно, я спала в собственной постели, в своем шатре, где нет никаких волн, никакой бури, никакой скалы.

– Что это за грохот я слышу, Полиник? Что это за волна, которая не существует, но бьется в моем шатре?

– Это мои мысли, сестра, те мои мысли, что без устали бьются о выступы черных Этеокловых скал, попадая в подземные ямы, вырытые для меня. В детстве он был слабее меня. Он сделал из своей слабости право, право забрать себе Фивы, священную землю, мой нетленный царский венец.

Благодаря тебе я нашел Света, я распознал первую Этеоклову западню, но тут же попал в новую. Пусть возводит новые ворота, я начну с ним войну, к которой он не готов.

– Зачем, Полиник?

– Из-за Фив, из-за того, что мы оба должны дойти до конца, исчерпать наши силы. Если мы и бредим, то в этом есть и твоя вина, Антигона: не брось ты нас, как ты это сделала, ты, может, и смогла бы заставить нас жить в реальности. Вместо этого ты побежала за нашим отцом, а нас предоставила бурным страстям. Я видел Эдипа в Колоне, он изменился, но нужна ли была для этого ты?

Его вопрос поверг меня в смятение.

– Видишь, ты не можешь ответить, – произнес Полиник, наслаждаясь моим смущением.

– Нет, не могу, это правда. Он ушел, и я пошла за ним, потому что не могла не пойти.

– А если бы пошла не ты, а Исмена?

– Исмена? Она бы вернула его.

– Так было бы лучше для него.

– Нет! – заорала я изо всех сил. – Нет! Я в этом совершенно уверена… – Но мое неистовство только рассмешило Полиника.

– Как красиво кричишь, точно так же, как когда бросалась между жеребцами. Этот крик значит, что Эдип во что бы то ни стало должен был прозреть, каким был, но я между тем не имею права быть тем, кто я есть, я не имею права стать Фиванским царем. Для этого-то ты и явилась сюда – чтобы расставить мне Этеокловы западни и сказать об этом?

– Я пришла лишь для того, чтобы показать тебе барельефы Иокасты, которые Этеокл заставил меня исполнить.

– Заставил?

– Да, я не хотела их делать… Не могла. Исмена долго рассказывала мне об Иокасте и о вас. Под звук ее голоса эти барельефы постепенно рождались у меня под пальцами.

– В муках?

Да, в муках.

– В Этеокловых и Исмениных муках тоже. Тебе захотелось, чтобы к ним добавились и мои. Это столь необходимо, Антигона, что, жизни мало? Зачем ты заставляешь нас так часто страдать, почему беспрестанно становишься на нашей дороге? Эдип ушел из Фив, и ты заставила его взять тебя с собой. Он что, действительно должен был стать чем-то вроде мудреца, праведника, просветленного аэда?

Этеокл украл у меня фиванский трон, мы из-за этого воюем, а как иначе? Мы сражаемся друг с другом, мы заставляем друг друга страдать, но таким образом мы живем ярче, значительно ярче. Он наносит мне великолепные удары, глубокие, неожиданные, я делаю то же самое. Подумай о Мраке, о Свете, которого ты ему приведешь, обо всем, что значат эти пылающие мысли, горящие для другого, подумай о радости обрести другого, о том, как одержать над ним верх или сравняться с ним.

Тебе бы хотелось, чтобы мы заключили мир, чтобы Фивы стали мирным, полусонным городом, который живет мелкими радостями. Но Фивы не такие, это великий хищник, которому необходимо небо, боевой скакун, алчущий сражения. Тебе бы хотелось, чтобы я оставил Этеокла в покое, чтобы я стал добреньким царем жирненьких подданных, которые славят добрые чувства, но чувства, как и боги, – дикие; когда их усмиряют, они умирают, и добренькие цари расстаются со своими тронами. Этеоклу нужен равный ему противник, мне – тоже, эта борьба нам нравится, а ты хочешь помешать нам получить от нее удовольствие. Ты могла бы тоже найти себе удовольствие, полюбить мужчину, завести дом, детей. Ты же предпочла заниматься нашим отцом, побираться ради него, заставить сострадать его несчастью и дочерней преданности всю Грецию. Ты нашла в этом своеобразное и, наверняка, немалое удовольствие, зачем же ты теперь хочешь отнять у нас наше, которое состоит в том, чтобы попытаться победить великолепного противника?

Полиников голос бьет меня, ударяется в сердце, и каждый раз, как волна его голоса ударяет в скалу, что существует во мне, я чувствую, как от нее откалывается кусок и она начинает медленно оседать.

Через полог шатра начинает сочиться свет, Полиник перестает быть той темной массой, той вспенившейся и бурлящей волной, что пугала меня. Я начинаю угадывать его движения, руки, привычный блеск волос, голос его звучит мягче, это уже не хриплый рокот бури.

– Почему это все, – спрашивает он меня, – Эдип, Клиос, Этеокл, Исмена, да и я сам, позволяем тебе смущать наше существование, ставить под сомнение желания, наши безумные замыслы и наш бешеный вкус к жизни? Да, почему это мы тебя любим – я никогда не задавал себе этого вопроса, но об этом вопиет твое молчаливое присутствие. Мы любим тебя, потому что ты красива – не так, как была Иокаста, не так, как Исмена, – твоя красота не бросается в глаза, она притягивает к себе, это красота великих небесных иллюзий. Но ты не только красива, сестричка, ты так убедительна в своем безумии, ты так удобно окружила себя этим безумием…

Полиник рассмеялся, и смех его, похожий на львиный рык, согрел меня своим жаром – я чувствую, что любима, но смех этот одновременно и напугал меня, потому что в раскатах его я услышала, как опасно переплелись наши пути, которые на самом деле разные. Вставал новый день, голос Полиника теплел, он уже чаровал меня.

– С тобой начинаешь верить в богов, в тех, что просвещают и озаряют. Начинаешь верить в небеса, в светила, в жизнь, в музыку, в неизбывную любовь. Ты по-прежнему та, что устремляется в бесконечность надежды, и та, что увлекает нас с собой благодаря своим прекрасным глазам, своим рукам, готовым помочь, благодаря ладоням, привыкшим к трудам, рукам, которым ведомо лишь сострадание.

Туман рассеивался, небо светлело, и Полиников голос все набирал и набирал светлое очарование. Он медленно кружил вокруг меня, не спуская с меня глаз, смотрел, будто никогда не видел. Он был очень несчастлив, и это его печаль молила меня, это ее тихие прикосновения слышала я в его голосе. Но действительно ли это он говорит со мной? Я не уверена, я различаю лишь обволакивающие меня звуки, они успокаивают, они напоминают мне время, когда он был маленьким мальчиком, который, заигравшись в свои жестокие игры, часто падал и ушибался. И он шел ко мне осушить свои слезы, он шел, чтобы я обвила его своими руками, которые были короче, чем у него, чтобы я потерла ему ушибленное место и поцеловала. За этим же он пришел и сегодня: я должна помочь ему забыть Этеоклову тьму и только что пережитый им смутный и непонятный рассвет. Он надеется, что я сейчас открою ему свои объятия – разве я могу отказать ему в этом, разве я перестала быть его маленькой сестричкой, той, у кого есть власть над утешением?

Я встаю, обнимаю его и понимаю, что так и осталась прибежищем его тайной боли. Он прижимается ко мне, мы укачиваем друг друга, как когда-то, и я чувствую, как в нем просыпается радость, а вместе с ней и необузданная сила. Ладони его скользят по моим рукам, подбираются к плечам, а голос нежно повторяет: «Сестра моя, моя сестра».

Я обхватываю руками его тело, я продолжаю прижимать Полиника к себе, но мне бы хотелось, чтобы он высвободился из моих объятий и, как бывало, вернулся к своим играм. Я поняла, что это невозможно, и молчавшая дотоле мысль жестко заявила свое: «Он не смог взять мать, теперь он хочет взять сестру».

Желание защитить его, успокоить так велико, я просто раздавлена происходящим во мне, желание, наполняющее меня и возвращающее образы детства, отнимает силы, и я покорно прижимаюсь к нему.

«Мы погибли, – в замешательстве думаю я, – Гемон погиб, а Этеокл не сможет, никогда, никогда не сможет этого простить».

Лицо Полиника склоняется к моей груди, он с такой тоской и угрожающей нежностью целует меня в грудь, что силы покидают меня. Властные руки сжимают меня в сильных объятиях, звучит шепот: «Моя сестра, сестра, любовь моя».

И эти слова спасли меня. При их звуке тело мое напряглось, отказалось повиноваться, я выскользнула из кольца его рук, мои руки больше не обнимают того, кто был ребенком и вдруг перестал им быть. Мое неожиданное сопротивление привело Полиника в ярость, его пальцы переплелись с моими, он стал пригибать меня к земле, как делал это когда-то во время наших детских игр. Но он не знает, что я вырубала из скалы громадную скульптуру морского Слепца, и, чтобы исполнить ее, нужно было без остатка отдаться ощущению материала.

После стольких битв и любовных сражений Полиник проникся такой уверенностью во власти своих рук, что ему и в голову не приходит, что я могу не подчиниться. Когда его руки натолкнулись на мои каменные пальцы, он не мог и представить себе, что это препятствие непреодолимо. Он настаивал, его желание и натиск нарастали, и он не заметил, что его собственная сила, отталкиваясь от меня, заставила его сгибаться передо мной, как сгибались перед ним мы с Исменой. А так как он сильнее сжимает руки – сильнее сжимаются и мои каменные пальцы. Неожиданно Полиник понял, в чем дело, он прекратил борьбу, и страшный крик вырвался у него: «Хватит!.. Остановись!»

Я разжала пальцы, руки его упали вдоль тела, недужные, слабые. Лицо Полиника свело судорогой боли, но ему удалось выжать из себя улыбку:

– Неплохо получилось, а жаль.

Я молчала, не отводя взгляда.

– Ты победила меня… Невероятно! Я иду к массажисту, мне не удержать в руках оружия.

Полиник удалился, снова обретя уверенность и надменное счастье своего существования. Я осталась одна, не в силах прийти в себя от того, на что он посягнул. В шатре – страшный беспорядок, вошел Железная Рука, который ждал за пологом, не понадобится ли его помощь. Он видел, каким выходил Полиник – «Оббузданный».

Железная Рука сообщил, что к отъезду все готово и мы можем отправляться в путь вместе со Светом, как только я захочу.

Вскоре появился Полиник – массажист при виде его руки пришел в ужас. «Твоя сестра, – сказал он, – была ученицей Диотимии, великой целительницы. Ей наверняка известны снадобья, которых я не знаю, потому что я лечить буду долго».

– Я работала вместе с Диотимией, я попытаюсь.

Усадив Полиника перед собой и не обращая внимания на причиняемую боль, я начала массировать его руки, возвращая им способность двигаться. Постепенно мне стало понятно: чтобы вернуть уверенность и снять судороги, мне достаточно лишь держать его руки в своих ладонях. Полиник весь, без остатка, отдался радости существования, ярости жизни, и меня привела в восхищение такая полная естественность, такая свобода в абсолютном отрицании истин, которые он не признает. Во взгляде его синих глаз была уверенность, что я не смогу умыслить несчастье ни ему, ни Этеоклу, ни Фивам, да это и не столь важно. Важно лишь то, что в данный момент я в его глазах целительница, лечащая его руки, и что в своем безумии привыкший всегда быть победителем, он был готов уничтожить и меня.

Но если бы я умыслила что-нибудь, внезапно понимаю я, войну можно было бы остановить. Полиник не мог бы продолжать ее с такими руками. Но я не хочу и не могу совершить ничего подобного.

– Ты исцелила меня, – Полиник с величественной легкостью высвободил свои руки из моих ладоней. – Вражда между Этеоклом и мной, наша борьба направлена не друг против друга, это борьба против неба, против человеческой жизни, которая слишком стесняет нас, слишком тесна для нас. Хватит иллюзий: я ни от чего не откажусь, он – тоже. Ты пришла сюда показать мне барельефы. Показывай. Я заставил тебя долго ждать, может быть, потому, что боялся.

Я достала барельефы из мешка и прислонила к белому, упругому пологу шатра.

Мы долго смотрели на нашу мать.

– Быть великолепным в славе – просто, – проговорил Полиник. – Быть же великолепным в поражении и беспрестанном сравнении – вот этого я бы никогда не смог.

Напрасно я ждала, что он добавит еще что-нибудь, он был взволнован, но не произнес более ни слова, убрал в мешок барельеф, на котором Иокаста в своем величии восхищенно смотрит на мальчика – на него. Себе он оставил тот, где лицо ее омрачено тягостной Этеокловой судьбой.

– Почему так?

– Потому что за Этеоклом будущее. Будущее ночи, против которой должны бороться остатки света. Из простой отваги, Антигона.

На следующий день мы покидали лагерь. Свет уже был запряжен в колесницу и от нетерпения раздувал ноздри, когда к нам подошел Полиник. Скоро снова начнется война, и я больше не увижу его или увижу при страшных обстоятельствах. Я не могла, не могла оторваться от Полиниковых глаз, от его прекрасных движений, от лица, на котором, впрочем, уже читалось нетерпеливое стремление к другим подвигам, к другим радостям. Обнимая его, я снова произнесла Эдиповы слова в Колоне: «Ты царь, сын мой, и даже больше: ты настоящий царь, как твоя мать была настоящей царицей».

Наверное, он забыл их, потому что услышал, кажется, с радостью. И тогда я напомнила ему то, что еще сказал Эдип и что он не захотел тогда услышать: «Настоящему царю – а ты настоящий царь – не нужен трон, чтобы царствовать».

Полиник промолчал, поднял меня как соломинку и бесцеремонно затолкал в колесницу, на которую, к счастью, уже вспрыгнул и Железная Рука. Он сунул мне в руки вожжи, протяжно гикнул, как кочевники на своих лошадей, пустив Света в галоп. Я едва устояла на ногах, и, когда мне удалось придержать лошадь, лагерь оказался уже далеко позади. Там лишь клубилось, золотилось облако: мой взрослый брат, его смех, его сияние, его рискованная слава – все потонуло в пыли.