Текст книги "Антигона"

Автор книги: Анри Бошо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Мы подошли к Северным вратам, к той башне, с которой Полиник предпочел увлечь за собой в бездну поражения и своего брата. Дрожь пробежала по моему телу, Иссос снова дал мне воды и проговорил, наклоняя флягу в последний раз:

– Братья твои, Антигона, сейчас в лучшем мире, чем мы, им больше не надо беспокоиться о своей жизни.

Неужели я все еще стремлюсь защищать свою жизнь? Мое тело и все оставшиеся силы отвечают мне: «Да, ты будешь защищать свою жизнь и нисколечко не уступишь Креонту своей свободы».

Подойдя к воротам, я снова оказалась перед стражниками, которые с изумлением воззрились на меня: на связанные руки, грязное, рваное платье, на ноги, обмотанные тряпками. Тут был и ожидавший меня Зед.

– Ты не ранена? – тихо спросил он.

– Беги к Исмене, – прошептала я, – принеси мне платье и сандалии. Только не надо, чтобы она приходила.

Начальник стражи застыл, увидев меня (это был друг Гемона), он разрывался между дружескими чувствами и страхом перед Креонтом. Судя по всему, с тех пор как я вернулась в Фивы, я только и делаю что отравляю жизнь другим… Чтобы не разговаривать со мной, он провел меня в сторожевое помещение, куда притащили скамью. Теперь я смогу лечь, а Иссос сядет на полу. С наслаждением вытянула я ноги – что услышу от Креонта никто не знает. Но тут меня стало куда-то сносить… Очень быстро сносить куда-то…

Я проснулась оттого, что какая-то женщина провела по моему лицу влажной душистой тряпицей. Аромат этот мне знаком – так пахнет от Исмены.

Женщина эта – Налия, она и обтирает мое тело. Ощущение превосходное, но вдруг я встревожилась:

– А Иссос?

– Я уложила его под скамью, он тебя не видит: он спит. – Она сняла с меня изодранное платье. – Такая красивая девушка, как ты, создана иметь детей… Но что сделали с тобой эти люди? А ноги… бедные твои ноги! Я смажу их маслом, надену хорошие сандалии… нельзя оставлять тебя на погибель… Только не встречайся с этим старикашкой Креонтом лицом к лицу… Нужно уйти тихо.

– Уйти? Между мною и Креонтом – стервятник.

– Стервятник? Какой еще стервятник?

– Тот, который рвет Полиниково тело и которого мне надо отогнать.

Налия плакала, продолжая растирать мои ноги, и приговаривала: «Стервятник… стервятник…»

Она надела на меня платье, на голову и плечи накинула восхитительный белый шарф, который прислала Исмена. У Иокасты, насколько я помню, был такой же, и ей он очень нравился. На таком шарфе она и повесилась… Исмена… Уж не решили ли они таким образом помочь мне сохранить свободу… Чего бы это ни стоило?..

Вошел главный стражник: царь приказал, чтобы я предстала перед его судом. Иссос поднялся с пола; его поразило, что на мне чистое платье и белый Исменин шарф. Главный стражник торопил его, да и сам Иссос хотел поскорее избавиться от такой неудобной персоны, как я.

Перед нами вышагивали пятнадцать вооруженных воинов и столько же следовали сзади.

– Если она сбежит, – сказал начальник стражи Иссосу, – не много будет стоить твоя жизнь.

– Не стану бежать, – вмешалась я в их разговор, – я хочу, чтобы меня судили.

В пути нас сопровождал громкий звон оружия, на улицах – ни души, ставни закрыты. Но вскоре из домов стали доноситься пронзительные женские вопли, им вторили мужские.

Временами панцири и солдатские шлемы звенели под ударами камней, летевших с крыш. Верные мои друзья – мальчишки из шайки Васко – давали знать таким образом, что они со мной.

Перекресток Четырех ремесел, где я сожгла Креонтов эдикт, охранялся отрядом воинов – никто не двигался, но крики, сопровождавшие меня, не утихали.

Следующий перекресток перегородила молчавшая толпа. Я узнаю их – это больные и бедняки, что приходили в деревянный дом за помощью: там им давали есть и лечили. Впереди толпы – Диркос и Патрокл. «Отпустите Антигону!» – кричат они, и крик этот подхватывают десятки людей.

В ответ сразу же прозвучала команда. Стражники образовали каре, угрожающе ощерились их копья. Было ясно, что дорогу они проложат силой.

– Не надо крови, – обратилась я к главному стражнику. – Дайте мне поговорить с ними.

Он грубо схватил меня за плечо и вытолкнул вместе с Иссосом в первый ряд.

– Диркос, – произнесла я, – не надо крови, не надо войны. Я не нападаю на фиванские законы, и царь вправе судить меня… А я имею право себя защищать. Идите с миром.

– Тебя не будут судить, Антигона, тебя уже приговорили. Приговорили к смерти. Все остальное – притворство…

– Дай нам пройти, Диркос, – снова взмолилась я. – Никакой крови, никакой крови именем Антигоны…

Он понял, что столкновение со стражниками, к которому была готова толпа, для меня хуже смерти, и замолк… Толпа расступилась, пропустила нас и двинулась следом. Женщины пели мелопею, которая была известна мне в детские годы. Теперь я не помнила ее. Я так старалась запомнить и записать Эдиповы просоды, что забыла о других. Эдип был подлинным аэдом. Из-за своих просодов, но более – из-за избранного им, верного пути, того, которым должна следовать и я, несмотря на новые препятствия. Я содрогнулась, ноги подкосились, и я упала бы, не подхвати меня Иссос и какой-то стражник. На улице, по которой мы шли, велись работы у сточных канав, и зловоние напомнило о Полинике, его разлагающемся трупе и смраде возле него – том смраде, который мне уже никогда не забыть…

Долго ли еще предстоит двигаться в этот, самый жаркий, час дня по городу, где аромат цветущих садов смешивается с гнилым дыханием сточных канав? На мгновение я потеряла сознание и удержалась на ногах лишь потому, что меня поддержали мои стражи.

Из окна, закрытого ставней, донесся мужской голос: «Она не выдержит, она сейчас упадет». Женский голос ответил: «Она не упадет. А если упадет, то встанет… Она такая…» – эти слова незнакомой женщины придали мне сил, и я дошла до дворца, подталкиваемая Иссосом, который меня же одновременно и тащил.

Меня втолкнули в почти не освещенный погреб, заполненный стражниками. Иссосу нужно было выступать на суде, он развязал веревку, которой я была к нему привязана, передал ее другому стражнику и ушел. Принесли скамью, и я смогла сесть, но лечь и вытянуться на ней нельзя, потому что тот, к кому меня теперь привязали, уже сидит рядом.

Я чувствовала себя измученной, но, может быть, именно физические страдания и помогли вытерпеть запах, что забивал ноздри, и то, что застило мне глаза. Тело Полиника бесславно вошло в чертог смерти – не так, как Этеокл и Васко. Тайком, кое-как, Полиник прикрыт землей. Перед моими глазами стоят собака и стервятник, рвавшие куски его плоти, которую тащат они затем прочь… А этот смрад, этот запах, что преследует меня, так и будет мучить до последнего дня? Весь наш род кажется мне непоправимо оскверненным, обесчещенным… заломить бы в отчаянии руки, но я не могу пошевелить и пальцем… Закричать бы, но кто услышит?.. Креонтовы стражники?..

Если Гемон успеет вернуться, смогу ли я, видевшая стервятника, стать женщиной?.. Креонт бросил тело моего брата диким зверям, превратил его в падаль… Так смогу ли я с сыном Креонта заниматься любовью, желать от него детей?.. Гемон очень хороший, он любит меня больше всего на свете – я знаю это, – но почему же, подчиняясь своему отцу, он оставил меня одну в этот ужасный час?

Обниму ли я когда-нибудь своего первенца, вспоминая – а я этого не забуду, – вспоминая о тряпке, которой закрывала лицо, когда я забрасывала землей тело своего брата, брошенное стервятникам?

Через щель в стене подвала я вдруг услышала детский голос: «Антигона, я вижу тебя… Ты меня слышишь?..»

Это один из мальчишек Васко. Я приникла к щели и прошептала: «Слышу…» Стражник, что был рядом со мной, ничего не заметил… «Зед, – снова прозвучал голос, – сообщил Гемону… Он вернется и спасет тебя…» На этот раз стражник попытался заткнуть мне рот. «Зед, – продолжал мальчишка, – велел передать тебе: „Тяни время… Хорошо?..“»

Воин зажал мне рот ладонью и чуть не задушил. Но мне удалось во что-то вцепиться зубами – и он завизжал от боли.

«Антигона, – услыхала я испуганный детский голосок, – ты сделаешь так?»

Воин отдернул окровавленную руку, я с отвращением что-то выплюнула и крикнула своему невидимому собрату: «Нет!»

– «Нет!» – вопила я, надрываясь.

XX. СУД

За мной пришли. Наверняка это был кто-то из приближенных царя, если судить по его манерам, по тому уважению, что пришедший внушал воинам. Ему неприятно видеть меня привязанной к стражнику, и он приказал снять веревку и обмотать ее вокруг моей талии. Так, я, кажется, обретаю свободу движения, но руки остаются связанными. Мы поднимаемся по темной лестнице, сразу же за которой начинается длинный коридор, и вдруг я оказываюсь на пороге огромного зала. Сначала я ничего не увидела из-за ослепившего меня яркого света, но затем прямо перед собой различила три громадные каменные фигуры.

Трое судей строго разглядывают меня, я же, не очнувшись от подвального мрака, едва понимаю, что передо мной кто-то есть. В глубине зала собрались какие-то немолодые мужчины, чтобы творить надо мной суд. Лучше бы подойти к ним и избавиться от одиночества, стать, как и они, частицей фиванского народа. Но человек, который привел меня перед лицо трех неподвижных судей, и испуганная группка, что вскоре станет их соучастниками, выполняли другой приказ.

После бессонной ночи и мучительного дня голова моя гудит от боли, а ослепленные солнцем глаза закрылись. То, что возвышается передо мной – тяжелая череда статуй или скал, – это Креонт и его судьи… Или это просто мрачное воображение моего измученного тела и духа? У тех, кто стоял позади меня, было еще что-то человеческое: эти люди могли понять, что же я совершила. Но мешал страх, губительный страх… Я чувствовала это по тоскливому запаху, который доносился до меня.

Каменные статуи – дикие, выжженные, как фиванские улицы, цвета смерти и обглоданных костей, цвета крепостных стен. В каменных стенах гудят первостепенные для Фив слова: «гордыня», «деньги», «закон». Бесплодные эти законы знаменуют смерть, статуи готовы произнести приговор, и приговор этот убьет меня – но прежде надо, чтобы пришла Исмена. Вот и она, вместе с каким-то юношей, – они соединены счастливыми узами. Но ему в зале не отведено места, и он с сожалением удалился.

Исмена, кажется, не идет, а летит по воздуху, и ее появление вызвало гул одобрения и восхищения у тех, кто стоял позади нас. Ни минуты не колеблясь, она направилась ко мне и, проходя мимо царя, присела в быстром грациозном поклоне, как принято в Фивах. Скорее, так следует приветствовать дядю, который, как она считает, все еще любит ее, а не оскорбленного владыку. С невероятной отвагой она сумела обойти моих стражников и тут же принялась развязывать путы, стягивавшие мне запястья.

Креонт, конечно, приподнял брови и задал вопрос, который помешала мне расслышать моя слабость, потому что Исмена ответила ему как ни в чем не бывало: «Что я делаю?.. Развязываю ее бедные руки, иначе – как она сможет отвечать вам?»

С огромным облегчением я опустила руки вдоль тела.

– Я была уверена, – прошептала она, – что ты умираешь от жажды. Ты вся горишь… Пей поскорее, я добавила в воду лекарство.

Не переставая поглядывать на Креонта, Исмена напоила меня. «Дай ему выговориться, – шептала она, – притворись, что ты беспредельно больна… Гемон уже близко».

Когда она стала развязывать веревку на моей талии, во взгляде ее клокотало негодование: веревка была слишком грубой, а на платье – огромное пятно.

«Не сердись, – в свою очередь прошептала я, – думай о своем ребенке».

Креонт уже терял терпение и приказал Исмене занять место в другой стороне зала. И снова перед нами скала или просто безжизненная крепостная стена, за которой прячется царь, властелин стервятников, и его трупоеды. Одно за другим перечисляет Креонт преступления Полиника и возглашает, что закон, по которому приговаривают, чтобы тела предателей разлагались без погребения за стенами города, – самый древний и наиболее почитаемый в Греции.

Сосредоточившись на самой себе, я молчу, как того хочет Исмена, молчу – сколько хватит сил. Заканчивая речь, Великий Выговариватель обращает свои обвинения и в мой адрес: «Все в Фивах подчиняются мне, за исключением тебя…»

Исмена подмигивает, предупреждая: «Вот и началось».

Да, началось… Правда, так хотелось бы смолчать, но теперь мне уже не скрыть своих мыслей. Глаза мои, слезящиеся от яркого света, так и не могут различить, где среди каменных изваяний настоящий Креонт?.. Но, возможно, только для него одного и собираю я с трудом силы, чтобы еле слышно произнести:

– Я не отказываюсь подчиняться законам города, но это законы живых, их нельзя применять к мертвым. Для мертвых существует иной закон, и он вписан в женское тело. Нас, живых и мертвых, когда-то на свет произвела женщина. Она выносила нас, родила, выпестовала, она любила нас. И внутренняя убежденность дает женщинам право утверждать, что люди, когда жизнь покидает их тела, имеют право на погребальные почести, которые обеспечат им и забвение, и вечное почитание. Женщинам это известно, и не надо нас этому учить, и не надо ничего приказывать.

Огромная царственная глыба приподнялась и заслонила собой горизонт, а прямо передо мной прозвучал Креонтов голос – исходил он от некой скрюченной человеческой фигурки.

– В Фивах, – заявил этот человечек, – есть только один закон, и никакая женщина не может противопоставить ему свой.

Креонт обернулся к заседателям:

– Вы знаете, что гласит закон?

Заседатели поклонились, и в ответ Креонту эхом прозвучало: «Смерть».

Он обратился к застывшим в нерешительности старцам:

– Вы знаете Антигону. Мы оценили ее преданность городским больным и страждущим, мы поддержали ее. Ее брат, царь Этеокл, и я сам всегда старались помочь ей на верном пути, но гордыня обуяла ее. Антигона разорвала и прилюдно сожгла царский эдикт. Под покровом ночи она преступила запрет и пыталась предать земле тело предателя Полиника. Подобные посягательства на наши законы нетерпимы, вы слышали приговор великих судей, к которому с печалью и я присоединяю свой голос. Теперь решение за вами.

Над ордой старцев поплыло жалостливое гудение, продолжительное тоскливое блеяние. Они оплакивали мою молодость и мою слишком рано прерывающуюся жизнь. Они блеяли и жалели меня, они досадовали о днях, которые я уже не увижу, о супруге, которого не познаю, о детях, которых не рожу… Но между этими их жалобами глухо звучало одно, рассудочно-холодное соображение: они одобряют вынесенное царем решение и поддерживают смертный приговор.

После этого Креонт повернулся к Исмене и, отбросив угрожающую свою манеру, воззвал к пониманию:

– Исмена, ты познала те несчастья войны, от которых нас избавила Этеоклова победа. Настало время восстановить утраченное. Твоя сестра нарушила наши законы и посягнула на царскую власть, она заслуживает смертной кары, которая и будет сегодня осуществлена, если только я не найду возможным заменить ее вечным изгнанием, как позволяет закон в некоторых случаях.

Мне известен несносный характер твоей сестры, только ты можешь убедить ее признать перед нами преступность своих замыслов и сообщить правосудию имя сообщника, чьи следы нами обнаружены.

Пока Креонт говорил, на лице Исмены презрение сменилось горделивым вызовом, – это переполнило меня радостью и страхом. Да, моя Исмена, несмотря на свой политический склад ума и привычку быть при дворе, уже готова была изменить привычной сдержанности и тактичности поведения. Предположив, что она может одобрить подлость, допущенную по отношению к мертвому Полинику, и убедить меня выдать кого-либо, Креонт, как и задумывал, глубоко оскорбил ее. Глаза моей сестры метали молнии, и она готова была ответить нанесшему ей оскорбление со всей Иокастиной гордыней.

Мгновенное озарение раскрыло мне всю хитрость ловушки, уготованной Креонтом Исмене: она ведь думает, что он ее по-прежнему любит, – и попадет впросак. Креонту же известно, что если даже Исмена ни в чем не участвовала, она все равно одобряет сделанное мною. Креонт не любил уже Исмену, он знал, что после моей гибели она станет заклятым его врагом, а следовательно – лучше погубить ее вместе со мной. Исмена не видела, до какой степени Креонт изменился, она еще думала, что, памятуя о Гемоне, он сочтет необходимым пощадить нас. Я же знала, что в старческом безумии Креонт не может уже никого ни щадить, ни любить. Ему было необходимо унизить Полиника, ему нужна была моя жизнь любой ценой, а ценой этой станет гибель Исмены. Восстав против оскорбителя, не видя – в порыве возмущения – опасности, Исмена была готова уже бросить ему в лицо тот презрительный отказ, что станет для нее смертным приговором.

Исмена не должна отвечать, и намного раньше меня самой тело мое уже знало, что следует делать. Оно бросилось на колени, лоб уперся в пол, и из самой земли исторглось восхитительное «нет». Этот вопль предупреждения и боли смел с Исмениных уст готовые уже слететь слова. Этот вопль отрицания исторгала я из себя от имени всех женщин – не я одна выплевывала из себя это «нет», но и за Исмену тоже. «Нет» это – намного старше меня, это – жалоба или призыв, поднявшийся из тьмы и из отважнейшего сияния существования женщин на земле. Это «нет» летит и в прекрасные лица, и в спесивую Креонтову рожу. Мое «нет» потрясло зал, разодрало каменные одежды великих судей и разбросало в разные стороны орду старцев.

Это «нет» заставило Исмену зарыдать: ей следовало поплакать – пусть всхлипывает, иначе заговорит, а так – сможет ускользнуть от нависшей гибели.

Я выкрикивала только «нет», одно только «нет», кроме него ничего и не надо. Только «нет» – этого достаточно. Мой вопль заглушил слова отказа, что начинали рождаться на Исмениных губах, но так и не смогли родиться, потому что потонули в ее слезах. А мужчина, который ее сопровождал, бегом устремился к ней. Мне радостно, что он был вне себя и так сумел увести за собой Исмену, что Креонт ничего и не заметил.

Теперь Креонт видел только меня, я – единственный объект его ярости. Ему хотелось что-то сказать, приказать, но мой крик заглушил все. Вопреки желанию Креонта, крик заполнял его слух, заставлял багроветь от натуги. Креонту было не перекрыть голос, который уже перестал принадлежать мне: он шел из времен более древних, чем существование Фив и призрачной тирании.

Мое «нет» сорвало с петель двери, распахнуло их, согнало с мест судей, привело в ужас советников, обратило их в бегство: на полу валялись лишь жалкие знаки их должностного достоинства. Теперь в зале нас только двое – Креонт и я, лицом к лицу. Крик мог преисполниться еще большей мощью, поколебать стены судебного зала и обрушить на Креонта этот памятник беззакония.

Я не должна была покоряться Креонту, но ненависти у меня к нему нет. Не для ненависти я рождена. Ради любви бросилась я в прошлом по дороге из Фив, ради любви следовала за Эдипом до того, как он стал провидцем.

Крик перестал заполнять все мое существо, я в силах приглушить его, сдержать, и он постепенно стих. Смятенный Креонт отнял руки от ушей, и собственный визг устрашил его. Когда я поднялась на ноги, он перестал визжать и сам успокоился: я стояла перед ним молча и ждала. Он не осмелился поднять на меня глаза, он боялся заговорить со мной – не возвращусь ли я снова к своему «нет», которое было единственной моей защитой. Теперь между ним и мной – только смерть и стражники. Их он и позвал.

XXI. ПЕЩЕРА

Крик этот отнял у меня столько сил, что у меня перехватило дыхание, закружилась голова, и я перестала понимать, где нахожусь и что со мной. С трудом различала я рослого стражника, который приближался ко мне, и лицо у него ничего не выражало – одна задубевшая на ветрах кожа. Он поднял веревку – от нее меня освободила Исмена, – и я, не задумываясь, протянула ему руки. Он схватил мои запястья, и я всхлипнула: обе руки были изранены. Он увидел это и обвязал веревку вокруг моей талии, не слишком затягивая. Наверно, от него пахло вином, но не страхом, как от остальных. Стражник смотрел на меня без злости, но сурово: «Узнаешь?»

Да, это тот человек, что остановил меня у ворот, когда я возвращалась в Фивы.

– Я – десятник Стентос… ты еще угрожала, предрекая мне конец. Вспомнила?..

– Женщинам иногда приходится за себя постоять…

– Да я и не возражаю… Случается, во время битвы я ору, как пять десятков воинов, вместе взятых, но до тебя мне далеко: сам царь не мог заставить тебя замолчать. Если будешь молчать, я не причиню тебе боли, как просила твоя сестра.

Я не возражала. Он потащил меня за собой, и я подчинилась.

– Когда ты отчаянно, как ненормальная, исторгала свое «нет», мне даже понравилось, мне даже было приятно. Иногда я тоже хочу что есть мочи заорать «нет», но, если ты стражник, хоть и десятник, приходится молчать. И пить.

Мы вышли из зала суда – нигде никого… Можно подумать, что Креонта, его судей и советников моим «нет» смыло с этого места, приносящего несчастье. Стентос отворил дверь, за которой – ничего, кроме тьмы. Я застыла на пороге – он попытался втолкнуть меня внутрь.

– Только не темнота, мне страшно, – проговорила я, выпрямляясь.

– Это тебе-то страшно? А кто обрушил на царя такие вопли?..

– Я всегда боялась темноты… Там крысы…

– Нет там крыс… Входи!..

– Оставь мне какой-нибудь огонь! – взмолилась я.

– Хорошо, – ответил он и оставил меня в темноте.

Мне не верилось, что этот исполин, в железе и коже, способен понять то отчаяние и ужас, что я испытывала при виде крыс. Но Стентос вернулся и поставил на камень в центре подземелья небольшой светильник.

«Огонь этот долго не продержится, но и мы тоже долго здесь не задержимся… Если что не так – зови, я здесь, за дверью».

Стентос ушел. Светильник горел неярко, и глаза мои отдыхали после резкого света в зале аудиенций. Я опустилась на камень, почувствовала, как расслабляюсь, и, не успев ни о чем подумать, заснула.

Лежа на камне, я одновременно «видела», как я на нем лежу. Как несчастна эта девушка, раздавленная свинцовым сном, и как жалко ее. Девушку непрерывно терзает нескончаемая и нелегкая любовь к другим и подсознательное желание упорядочить жизнь в тиши, когда увлечен лишь одним-единственным человеком, который, конечно, является только во сне.

Что за неприемлемая жизнь, что за изуродованная жизнь в бесконечной раздвоенности, без мужчины, без дома, без детей?! Мне бы утешить тебя, девушка, но это невозможно. Ты проснешься, и мы снова обретем друг друга, думая, что жестокая это мечта принесет нам печаль.

Я потянулась и поняла, где мне больно, ощутила холод мокрого камня, приготовилась и дальше страдать. Но испытание медлило: еще не настало время. Светильник погас, но мне не страшно, не грустно – я счастлива, что погрузилась в эту сказочную тьму. Как это я могу быть настолько счастлива? Разве стоит истязать себя желанием счастья, если оно здесь, живет во мне и уже льется через край? Зачем пытать тело, которое на свой молчаливый лад и во тьме выявляет свое счастье, и происходит это у меня на глазах, выжженных солнцем. И тело мое нашептывает: живи, живи со мной – я служу тебе, я люблю тебя, жизнь любит нас… Еще любит. Вдохни в себя это счастье, и если тебе захочется заснуть, так и поступим: засыпай… поспим…

Вновь я проснулась, а та, что наблюдала, как я сплю, и беседовала с моим телом, исчезла… но сохранилось, не исчезло счастливое бесстрашие – оно как бы воздвигло надо мной громадное, легкое, как воздух, строение, по форме напоминающее женскую грудь. Из тьмы появляется и – все ближе, ближе еще одно счастье – Исмена, сегодня она – сама нежность… Она вложила мне в руку пузырек – эликсир Диотимии… Ты дала его мне, но тебе он нужнее…

С преданностью друг к другу мы нежно обнимаемся – как в ту грозу, когда были совсем детьми.

– Я недавно вскричала «нет». Вместе с тобой, – прошептала Исмена, – но твой вопль был так прекрасен, что меня никто и не услышал.

– Я слышала, Исмена, но у нас всего несколько мгновений, а я тебе непременно должна сказать, что ты никогда не позволяла мне… С тех пор как я вернулась в Фивы, старшей была ты… Твоя любовь и проницательность оберегали меня. То немногое, что мне удалось сделать, сделано только благодаря тебе. Не будь твоего терпения, твоего огорчения по поводу моих иллюзий, гораздо раньше все обернулось бы к худшему. Без тебя меня бы давным-давно убили, и я не успела бы и не смогла найти в себе силы, чтобы крикнуть Креонту «нет». Запомни, что «нет», брошенное Креонту, это «да» твоему ребенку и всей твоей жизни.

– Я говорю «да» моему ребенку, Антигона, и это – счастье. Но поэтому теперь и я должна подчиняться. Во власти Креонта убить тебя, а я вынуждена молчать, как молчат всегда женщины – женщины, у которых есть дети.

Слова эти удручили меня, но не время было обсуждать, говорить об этом, да и плакать тоже не было времени, потому что Стентос уже приоткрыл дверь и позвал Исмену.

«Капитан идет… Не надо, чтобы он видел тебя рядом с осужденной».

Исмена сразу же перестала плакать. Мы поцеловались, и она убежала, коротким ласковым движением коснувшись моей щеки, – так обычно прощалась с нами Иокаста.

В ушах у меня еще звучала музыка Исмениных шагов, и я испытывала восторг, будто она все еще рядом, когда неожиданно распахнулась дверь. На пороге появился человек в красном плаще. За ним – будто сбитая воедино – группа мужчин, вооруженных стражников.

– Уходите немедленно! – прокричал он Стентосу. – Привяжи ее к себе, чтобы не убежала. В городе расставлены дозоры… Да, возможно, ее станут выручать люди из толпы…

– Несомненно, – процедил сквозь зубы Стентос.

– Нигде не задерживайтесь.

– Она не сможет идти быстро, посмотри на ее ноги.

– Это не мое дело. Пусть несут ее, если надо.

И капитан тотчас исчез вместе с первой группой, мы же последовали за ним – со второй. Стентос привязал меня к себе, но таким образом, что веревку нес он, и, когда я спотыкалась, он мог меня поддерживать.

Город пуст, на каждом перекрестке – дозорные. Толпа, провожавшая меня прежде к зданию суда, рассеялась, но рокот голосов, выражающих сострадание, следовал за нами.

Неожиданно появилась Исмена – одна в пустынном городе, удивительно красивая, она ждала, пока мы приблизимся к ней. Капитан был настолько изумлен, что Исмена осмелилась нарушить приказ Креонта, что не посмел ни заговорить, ни отогнать ее. Он отважился на приветствие, но она не соблаговолила ему ответить. Оказавшись рядом с ней, я встретила ее бесстрашный взгляд, в котором прочла: «Я с тобой». Я попыталась было ответить, но не смогла многострадальными своими сожженными солнцем глазами. Исмена, как всегда, все заметила, потому что, проходя мимо Стентоса, к его удовольствию, поблагодарила. Когда мы уже миновали Исмену, Стентос помог мне обернуться и еще раз взглянуть на сестру – одну посреди пустой улицы.

Стражники первой группы шли, как мне показалось, чересчур быстро, и мы понемногу стали отставать. С трудом поспевала я за Стентосом, хотя шел он медленнее, а вскоре силы и вовсе покинули меня. Что за беда, падай, Антигона!..

Когда мы шли через город, во мне всколыхнулась глупая печаль: я перестала чувствовать любовь к Фивам, к моей родине и родине моих близких. «Не будь тебя, твоих стрел, – вспомнились слова Гемона, – которые заставили кочевников держаться подальше, нам никогда бы не закончить работы и не отстоять город». Среди работ, о которых он думал, была и та, о которой мы не знали, – громадная западня, приведшая Полиника, Этеокла и Васко к смерти, а Креонта – к власти. И всего этого не случилось бы, не будь меня. Не стоит останавливаться на ужасной этой мысли, теперь от меня ждут иного, мне теперь надо только двигаться вперед, идти, как я шла во времена Эдипа.

Мы прошли через огромный рынок, выстроенный Этеоклом, – рынок теперь был пуст, а входы охранялись стражниками. Пена выступила на моих губах, с трудом дышалось, и при каждом шаге меня качало. Стентос подозвал Леноса – его жена как-то приходила к нам лечиться, – и тот с другой стороны поддержал меня.

Капитан вдруг сообщил: «На улице завал… Бегите… Стрелы!» Стентос отдал приказ, и мы побежали, но я слишком слаба для такого передвижения, и оба воина-исполина подхватили меня, почти приподняв, а я, как только могла, перебирала ногами. Так мы и догнали головную группу неподалеку от выступа крепостной стены. Сквозь трещины в ней можно было рассмотреть, что там происходит.

– Что за несчастье! – проговорил Стентос. – Сделать такой смехотворный завал… На них двинутся с тыла – и все, а там женщины и дети. Смотри!

На улице между зданиями рынка и хранилища был насыпан земляной вал, сверху навалены скамьи, столы, перевернутые колесами вверх тачки. За валом плохо вооруженная толпа улюлюканьем встречала появление стражников. Немало в этой толпе знакомых мне – мальчишки Васко, покинувшие подземный город. С ними Диркос, Патрокл, Зед и много женщин, которые приходили лечиться в деревянный дом, да и те, что помогали мне, когда я собирала милостыню на агоре. Вот и невысокого роста булочница – она первой подала мне кусок хлеба. Неужели она не побоялась своего мужа?.. На что они надеются?.. Ведь видно, как с тыла движется дополнительный отряд, и стражники, спешащие на помощь моим конвоирам, вооружены, уверены в себе, и на шлемах у них играет солнце.

– Знаю я этих мальчишек, – говорит Стентос, – они будут стоять до конца… С женщинами и того хуже… Просто начнется резня.

Воины припали к щели в стене, Ленос побледнел и прошептал:

– Там мой сын… и жена с ним!..

– И мои тоже, – проговорил Стентос, отходя от стены.

Смущенный капитан обернулся к Леносу:

– Позови жену и сына. Все, кто придет сюда без оружия, будут помилованы…

Ленос выкрикнул два имени и безнадежно добавил:

– Кто сложит оружие – получит свободу!

– Свободу Антигоне! – донеслось в ответ вместе с неповторимым улюлюканьем.

Наша сторона молчала, и потому на нас обрушился град камней, за ним последовали стрелы: их посылали далеко в небо, подобно тому как стреляли кочевники, и падали эти стрелы затем на противника сверху почти вертикально.

По приказу капитана стражники построились в каре, и над ними поднялась крыша из щитов, под которую и захотел увлечь меня Стентос. Я смогла увернуться, стала отбиваться, умолять:

– Дайте мне поговорить с ними…

Капитан кивнул в знак согласия, и Стентос подвел меня к самому углу стены.

– Скажи, что им конец… Те, кто за ними, готовы пустить в ход стрелы, как и мы…

Я попробовала что-то выкрикнуть, но смогла выдавить из себя лишь слабое мычание…

– Уходите, не надо из-за меня крови! – молила я…

В ответ понеслось жуткое улюлюканье и раздался голос Зеда:

– Это они заставляют тебя говорить такое… Ясное дело… но им не пройти!