Текст книги "Антигона"

Автор книги: Анри Бошо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Этеокл упал сверху, спина у него перебита, он наверняка мертв. Полиник тоже умирает, и он это знает: тело его переломано.

Но почему же он ползет к Этеоклу, почему тянется к нему, почему, опираясь на его плечо, собирает в последнем движении все силы и опускает кулак ему на лицо? Почему я должна видеть эту кровь? Почему я должна видеть, как боль и хлынувшая кровь привели Этеокла в чувство и он начал искать, чем бы – в свою очередь – ответить Полинику и, нащупав свой меч, ударил брата его рукояткой.

Исмена так ничего и не увидела – зачем же вы наградили этим даром меня? Сестра упала, я даже не знаю, как мы добрались до тел братьев. И снова перед моим взором Этеокл и Полиник: в мучительных усилиях ползут они друг к другу. Теперь их видит и Исмена, неужели и ей доведется стать свидетельницей этого ужаса? Братья уже не видели друг друга, но они тянулись друг к другу, открывали друг другу свои объятия. Для обеих нас прозвучали Этеокловы слова: «И все же я любил тебя, брат». – «Я тоже любил тебя», – эхом отозвался Полиник.

Полиник захрипел, кровь хлынула у него из горла – конец. Мы закрыли ему глаза. Все лицо Этеокла в крови, но он смог увидеть нас, огромным усилием захотел что-то сказать, но язык не слушался его, и до нас долетело лишь слово: «Шум!»

Какой шум, что нам делать с этим диким шумом, что надвигается на нас, и с этими криками, что долетают с крепостных стен? Мы закрыли Этеоклу глаза. Плакать – мы хотим только опуститься на колени перед этими телами, обретшими, наконец, покой, и плакать.

Неожиданно рядом с нами оказался Гемон, он опустился на колени, поцеловал Этеокла в лоб. Он поднял нас, с силой потянул за собой – почему, зачем?

– Ворота слишком далеко, – простонала Исмена, – мне не дойти.

– Ворота заперты, – ответил Гемон. – Мы идем к стене, там две веревки. Быстрее, кочевники наступают.

Наконец до меня дошло: шум – это приближающиеся кочевники. Поняла это и Исмена и попыталась было идти. Я взяла ее за одну руку, Гемон – за другую, мы бросились вперед. Исмена снова упала, Гемон с поразительной легкостью поднял ее и донес до стены.

– Поднимайся вместе с Исменой, – сказала я, – одна она не сможет.

Я обвязала их веревкой, и они быстро оказались наверху – на веревке был блок; на той же, к которой привязана я, блока нет, меня потащили наверх, но быстро это не сделать.

Человек из синего клана заметил меня, ринулся было, но не успел схватить, только копье его разорвало мне платье. Конь кочевника встал перед стеной на дыбы, всадник сейчас дотянется до меня, но просвистела стрела, и он упал с лошади.

– Тащите, тащите быстрее! – услышала я Гемонов вопль.

Меня волокли вверх по стене, тело мое цеплялось за камни. На кочевников со всех сторон летели стрелы, булыжники, балки. Прежде чем отступить, всадники должны оказаться прямо под стенами. Я ударяюсь о стены, сдирая кожу; подо мной водоворот из людей и лошадей, на которых наемники пытаются уйти от фиванских защитников. Для меня перестала существовать опасность: мысль о спасении потонула в горе, страдании и боли. Чьи-то сильные руки стали тянуть веревку быстрее, перенесли меня через выступ крепостной стены. Передо мной Гемон, он всклокочен, лицо возбуждено, панцирь помят и на нем царапины; Гемон захотел поднять меня, заключить в свои объятия, унести отсюда. Я смогла только крикнуть «нет!» и свеситься со стены – мне кажется, что меня сейчас вырвет. Стоны вырывались у меня, живот сводило спазмами, но меня не вырвало: нечем. Я могу только молить: «Воды… воды!» Вокруг меня счастливые, радостные крики, машут руками – надо мной же раскинуло крыла безграничное горе. Но от жуткой сердечной боли я забыла даже о горе. Горе, как орел, обрушилось на меня с высоты и рвет когтями. Возвратился Гемон, он весь кипит от действия, от победы, от радости, что спас меня.

– Можешь пить, – протянул он мне свой шлем, наполненный водой. – Вода хорошая. Сейчас тебе помогут. – Он увидел мое лицо, понял, что я чувствую, и боль снова возникла в нем: – Этеокла нет больше, – услышала я его голос.

Он не хотел показывать свои слезы среди всеобщей радости, но он опечален и оплакивает моего брата в глубине души, вместе со мной.

Воины, мужчины и женщины, что находились на крепостной стене, теперь, когда опасность миновала и враг бежал, окружили нас. Они славили Гемона: «Фивы! – кричали они. – Победа!» Нам пора расстаться, я вижу это.

– Бедные мои братья, – вырвалось у меня, – Этеокл и Полиник!

Гемон выпрямился, шагнул от меня прочь:

– Одна оплакивай Полиника, который убил своего брата, который напал на нас с чужаками. Лишь Этеокл заслуживает слез!

Он вскочил на парапет крепостной стены, высоко поднял Тимуров лук. Он предстал перед моим взором совершенно другим: дикий, великолепный – такой он, наверное, в битве.

– Победа! Фивы победили! – кричал он. – Этеокл победил! Слава Васко, который отомстил за нас кочевникам!

И все, кто окружал его, все, кто мучил меня, крича со всех сторон в своей бешеной радости, славили победу. Только я не кричала. Только я, которая так хотела бы закричать. Не буду славить Этеокла – он, отобрав у Полиника корону, вошел вместе с ним в его гордое безумие. Я люблю их, я буду любить их всегда, обоих. Все, кто славили Этеокла и думали, что Полиник был врагом Фив, не могли понять меня. Даже Гемон, который так любит меня. Одна лишь Исмена сможет понять меня, одна она сможет разделить мое горе и радость освобождения Фив, – почему же ее нет со мной? Я раздвинула кольцо окружавших меня людей.

– Где Исмена? – властно спросила я Гемона.

– Ее увели во дворец, чтобы оказать помощь.

– Почему во дворец?

Гемон не ответил, но я услышала то имя, что звучало в его молчании: «Креонт».

Прибыл гонец, Гемон поговорил с ним, потом приблизился ко мне. Наверное, я плакала, потому что он начал вытирать мне слезы:

– Меня зовут во дворец, идем со мной.

Слово «дворец» привело меня в ужас.

– Останься здесь! – молила я.

– Креонт… – произнес Гемон вслух, и я поняла.

– Я подожду, – сказала я.

Гемон с сожалением удалился, я же села на парапет и уставилась на равнину, по которой уходили вдаль последние отряды кочевых всадников. Чтобы не слышать больше голосов, славящих Этеокла и проклинающих Полиника, я заткнула уши. Весь город пришел в движение, лилось вино, в домах и на улицах праздник, бегали дети, размахивая фиванскими значками, и били в цимбалы.

Глазами ищу место, где должны быть тела моих братьев. Их уже нет: унесли, и мне стало легче от мысли, что они под защитой стен нашего города и им будет обеспечен ритуал погребения. Раскрылись ворота… Вышел Васко – наверняка, он и занимался телами погибших братьев. Васко дошел до места, куда они упали: я знала, что он плачет, и я плакала вместе с ним: я не одна. На моих глазах Васко преклонил колени перед тем местом на земле, где агонизировали братья, и я поступила, как Васко: опустилась на колени. Он направился к воротам, от горя ничего не видя, не поднимая глаз на крепостные стены, где, впрочем, стояла я, такая же потерянная из-за непоправимости происшедшего, такая же сломленная.

Васко вошел в город, за ним захлопнулись створы врат. Солнце застыло в зените, оно жгло меня, раны и ссадины причиняли боль. Еще на рассвете мы стояли здесь с Исменой, вооруженные, боясь и ожидая приближающегося приступа. Теперь осаждающих нет: погибли или бежали, тысячи фиванцев убиты, ранены, оба наши брата мертвы – день же еще едва достиг полудня. Как это может быть, как мне жить, если за такое короткое время все оказалось разрушено? Однако мне ничего не придумать, и Исмена со своим ясным умом должна осознать всю невероятность происшедшего: ничего не сделав, Креонт вышел из схватки победителем. Теперь он – хозяин. «Не надо мной!» – кричало все мое существо. Да, он не хозяин мне, но он – хозяин Гемону, который так и не появился на крепостной стене. Около меня лежали брошенные на настил веревки, которые спасли нас от кочевников. Не будь Гемона и этих веревок – от нашей семьи никого бы уже не осталось.

Ко мне приблизились две девушки:

– Царевич Гемон отправил нас сюда, вы ранены, мы поможем вам и потом перенесем.

– Ко мне?

Они не ответили. Как они добры и внимательны, как нежны их руки. Они дали мне напиться, очень бережно уложили на покрывало, осмотрели раны и царапины. Они устроили меня в тени, пообещав очень скоро вернуться.

Мне следовало бы уйти до их возвращения, мне это понятно, но я не могу пошевелиться – и, конечно, проваливаюсь в сон.

Проснувшись, я увидела возле себя уже четырех девушек, которые снимали меня с телеги. Несли они меня на носилках, размеренно покачивавшихся. Чувствовала я себя разбитой, хотя ничего и не болело. Я не дома, здесь нет ни сада, ни высокой вишни – только камни, огромные камни дворца, откуда некогда изгнали Эдипа. И стража у дверей.

– Я не хочу во дворец, – запротестовала я, – Гемон должен прийти ко мне домой.

– Царевич Гемон навестит вас во дворце, – улыбнулась девушка. – Так сказал царь.

Получилось, что Этеокл и Полиник не только погибли, но и отдали нас во власть Креонта. На счастье, Исмена, как всегда, будет знать, что делать. Тихое покачивание, с которым девушки несут носилки, действует усыпляюще. Силы покинули меня, мне бы умереть, как уже сделали оба моих брата, и необъяснимо, почему мной завладел страх. Неужели я боюсь Креонта? Чего я боюсь? Что я могу еще потерять?

Меня принесли в большую комнату. Очень хочется пить, нужно пить – и я пью, чтобы доставить удовольствие этим девушкам, и почти засыпаю. Они ухаживают за мной, перевязывают ловкими пальцами. Мне хочется увидеть Исмену, но это невозможно – она отдыхает. А почему не приходит Гемон? Придет, он ведет переговоры с командующим отступающего вражеского войска.

Девушки будят меня каждый час и заставляют что-то пить. «Вы ранены, у вас лихорадка, нужно много пить». Сидя у моего изголовья, они сменяют друг друга, добрые, красивые, удивительно нежные.

Я заснула. Комнату наполнил громкий шум, доносящийся снизу, из города, но не могу подняться без посторонней помощи.

– Что это? – спросила я.

– В городе праздник, – произнесла та, что неусыпно сидела подле меня.

– Какой может быть праздник в день гибели моих братьев?

– Праздник победы, – уточнила девушка.

Две другие стоят у окна, все трое сгорают от желания выйти в город.

– Уходите, быстро, – приказала я, – вы мне не нужны, мне уже лучше.

Они не тронулись с места, молчат, совсем как Креонт, который все получил, ничего не сделав.

– Уходите, быстрее, – я настойчива.

– Мы не можем оставить вас, – произнесла в конце концов одна из них.

Я вспомнила Иокасту, выпрямилась, как сделала бы она.

– Итак, значит, я пленница? Можете не отвечать. Возражать бесполезно! Идите к царевичу Гемону и скажите, что мне нужно его видеть, – и поторапливайтесь!

Они о чем-то стали совещаться, затем одна из них вышла. Как ни старалась я заснуть – ничего не вышло. Во сне я увидела братьев: они еще маленькие и просят обнять их… Я заплакала, и кто-то рядом со мной заплакал тоже – это Гемон, и я чувствую, как от рыданий содрогается его сильное плечо. Говорить ничего не надо, знаю: он оплакивает Этеокла – друга, заводилу, товарища плохих и хороших дней – того, кто придал ему мужества признаться мне в любви.

Мы вместе вознесли молитвы, но я соединила оба имени в том, что уже перестало быть надеждой, но осталось – молитвой.

– Завтра будем славить Этеокла, на траурную церемонию придут люди. Ты вместе с Исменой должна будешь совершить ритуалы, которые подобают женщинам. Отдохни, поешь, чтобы набраться сил.

– А похороны Полиника?

– Ими займется Аргос – они его очень любили. После траурной церемонии по Этеоклу я покину Фивы на несколько дней проследить за отступлением кочевников из Аргоса.

– Не оставляй нас надолго одних.

– Я не задержусь, – ответил он. Подойдя к девушкам, сухо приказал: – Не давайте Антигоне никаких лекарств, вы причинили ей вред.

Девушки кивнули в ответ. Но почему же он не сказал, что мне надо предоставить свободу? Не может? Так приказал Креонт?

Гемон подошел ко мне проститься, глаза его покраснели, но в них блестела надежда:

– Когда установится мир, мы, Антигона, вместе уйдем из Фив.

Слова Гемона отдались во всем моем теле. Неужели еще можно надеяться? На пороге Гемон, как положено, обернулся, уходя, и улыбнулся мне – печальная улыбка была не только на его лице, он улыбался всем своим большим телом. Как бы мне хотелось ответить ему, но лицо мое улыбаться отказывается – брошенные не улыбаются.

Одна из девушек, ни слова ни говоря, улеглась на полу возле моей постели, две другие растянулись перед дверью – это Креонтов приказ. Я отвернулась к стене, мне хотелось ничего не чувствовать, и я заснула.

XVIII. ПОГРЕБАЛЬНЫЙ КОСТЕР

Когда я проснулась, все три девушки по-прежнему находились у меня в комнате, и тягостно было это чужое присутствие в такой горестный день. Я проголодалась, меня мучила жажда, но я отказалась принимать из их рук что бы то ни было. Когда они стали принуждать меня выпить хоть немного, я опрокинула стакан. В эту минуту появилась Исмена с подносом.

– Оставьте нас, – сказала она моим стражницам, – мы поедим вдвоем, затем вы сможете одеть ее для церемонии.

Те остались недовольны, сделали вид, что ушли, но было слышно, что они стоят за дверью.

– Это невыносимо, – проговорила бледная как полотно Исмена и беспомощно пожала плечами.

Нас осталось только двое: Тезей и Клиос далеко, Гемон мог еще помочь нам, но для него Полиник – предатель. Мы одни. Только для нас братья неразделимы, только мы любили обоих вопреки их преступлениям.

Исмена встала:

– Нужно подготовиться, быть красивой, чтобы отдать почести Этеоклу.

Вздохнув, она вышла. Тотчас появились мои стражницы, причесали меня, одели с необычайной нежностью. Они обхватывали меня своими ловкими руками – нас теперь четверо, и я самая старшая среди них – уже давно мне следовало стать женщиной и матерью. Я выше всех, сильнее всех, я – та, что познала дорогу, но они – красивее, тоньше и, как Исмена, знают, у кого власть.

Мне приятно чувствовать прикосновение их рук, и в то же время они мне ненавистны, потому что я – пленница.

– Почему у моей двери вооруженная стража?

Они улыбаются, они не знают, но так хочет царь. Царь, царь Креонт, тот, кто уже давно жаждет моей смерти из-за своего сына, но Этеокла он боялся. «Из-за него, – сказала мне Исмена, – Креонт действовал очень осторожно, – теперь он будет жестче, много жестче». – Возможно, но ему не ухватить меня своими когтями: скоро я уйду отсюда с Гемоном. Дом вдали от Фив, земля, дети. Да можно ли в это поверить? Я еще не совсем ясно соображала после снадобий, которыми напоили меня вчера эти улыбчивые. Они обвязали мне талию широким поясом стойкого красного фиванского цвета, надели на меня браслеты и ожерелье – «драгоценности короны», – с уважением произнесли они. Я сорвала все их. Эти драгоценности душат меня, и я бросила украшения на землю. Неужели эти девушки принимают меня за настоящую царевну? Неужели не видят, какие у меня руки, неужели – единственные во всех Фивах – они не слышали мой нищебродский крич?

Мы вышли из комнаты – я еще некрепко держалась на ногах; с какой добротой, с какими предосторожностями ведут они меня и поддерживают – и все потому, что я должна быть под присмотром. Но я не хотела убегать, я хотела отдать последние почести Этеоклу и пойти вместе с Исменой в Аргос – отдать дань памяти Полинику.

Свежий воздух и ходьба вернули мне силы, которые попытались усыпить мои стражницы. Исмена ждала меня. Бледная, немного подкрашенная, она ослепительно красива под своим покрывалом, и на ней такие же, как на мне, кровавые цвета нашего города. Я хотела подойти к ней, взять за руку, но улыбающаяся троица испугалась, решив, что я хочу убежать, и вцепились в меня. Неужели эти злодейки думали, что я за десять лет, что ходила по выжженной солнцем или холодом Греции, так ничему и не научилась? Они не знали, что я вырубала из камня морского Слепца и что мои руки заставили Полиника просить пощады? Мы вошли в сужающийся коридор, я оттолкнула двух улыбчивых, поставила их у стен и немного надавила. От боли они перестали смеяться – если бы я захотела, я заставила бы их молить о пощаде, но, подобно Иокасте, я не снизошла до этого, что для них было еще хуже. Так и оставив двоих стоять у стен, я обернулась, и одного моего взгляда хватило, чтобы та, что следовала за мной, отступила на несколько шагов.

– Хватит, – сказала я, – не прикасайтесь ко мне больше – никогда!

Девушки испугались: они все поняли, а Исмена обрадовалась. Из глубины своего отчаяния она послала мне слабую улыбку, на которую я ответила, как смогла. Я взяла ее за руку: нас двое, всего двое Эдиповых и Иокастиных детей. Берегись, беда, мы еще сразимся с тобой.

Поддерживая друг друга, мы продвигались вперед, и я почувствовала, что иду той же, немного танцующей, походкой, как Исмена. Мы вышли на площадь, толпа расступилась – поднявшийся шепот сострадания перешел в рев.

На верхней ступени, ведущей в зал собраний, на троне восседал Креонт, по сторонам трона – советники. Красивый, спокойный, величественный, при нашем появлении он поднял руку со скипетром и со своей опасной учтивостью вынудил нас ему ответить.

С другой стороны площади стояло, прислоненное к высокому камню, тело Этеокла, обернутое в ткань с цветами Фив – красными и черными полосами; лицо брата было скрыто серебряной маской, и над ней поднималась только непокорная грива волос. Тело Этеокла, водруженное на поленья, сложенные для костра, который должен был вскоре уничтожить его, было огромно, царило над площадью. Исмена тоже почувствовала это: царственное присутствие смерти свело к тщете земное могущество Креонта, и мы остановились, пораженные: Этеоклово тело, прислоненное к камню, нависало над нами, как волна, которую я некогда вырубала из камня вместе с Эдипом и Клиосом. Воспоминание это захлестнуло меня, заполнило всю – без остатка – грохотом бури.

Наверное, я произнесла вслух: «Он погубит нас», – потому что Исмена обернулась ко мне и прошептала:

– Это неправда, Этеокл – как Эдип: он путник на дороге.

«Но на дороге страстей», – подумала я. Страсти эти никуда не делись, они в напряжении мощного тела, они под серебряной маской, чей покой скрывает еще отблеск желания, отзвук дикой жизни, тень исчезнувшей улыбки.

Когда мы добрались до Гемонова места у подножия костра и сели, сразу же запели трубы. Креонт поднялся на своем возвышении.

– Пусть женщины и жрецы совершат ритуалы, подобающие мертвому царю и фиванскому герою, – произнес он.

Женщины – это мы, сестры.

– Совершим ритуал по нашим двум братьям и от имени всех женщин.

Исмена согласно кивнула.

Когда мы закончили, положили соль на серебряные Этеокловы губы и возжгли вокруг его тела ладан, мы снова заняли места подле Гемона. Он был крайне взволнован и ждал чего-то не предусмотренного церемониалом. И это случилось: Васко вывел на площадь под уздцы Света, белого жеребца Этеокла, с которого были сняты все украшения. Он, казалось, светился исчезающим светом дикого рассвета, и свет этот неумолимо напоминал Полиниково сияние. Свет двигался, будто танцуя, и восхищенный шепот взлетел над толпой – Креонт же бесстрастно хранил молчание.

Гемон представил народу коня, как будто отдавал последнюю почесть погибшему царю. Совершенство скакуна и контраст его белоснежной шкуры с черно-красными полосами, обвивавшими Этеоклово тело, и с его серебряной маской поразили нас с Исменой – мы как будто увидели обоих наших братьев.

На мгновение Васко оказался рядом со мной.

– Я соврал тебе, мне хотелось… Хотелось… Слишком поздно…

– Ты имел право и мог, – ответила я.

Что я сказала еще, не знаю. Сказала – и теперь невозможно вспомнить что. Отчаянное лицо Васко вдруг осветилось внутренним светом. Он приблизился к костру, схватил Света за подгуздок, Гемон – справа. Испуганный жеребец попытался было встать на дыбы, но у Васко и Гемона блеснули в руках ножи – и вот уже Свет принесен в жертву, раздалось ржание, он зашатался и рухнул на поленья.

Исмена закричала, я – тоже, и слух мой наполнился сдерживаемым гулом толпы, который, казалось, царил теперь над площадью. Неподвижная тяжесть Креонта, стоящего передо мной, душила и застилала весь белый свет. Я не хочу больше видеть его, другой взгляд зовет меня. В ту минуту, когда они закололи скакуна, померк свет, Гемон отскочил в сторону, чтобы его не забрызгало кровью, Васко же не двинулся с места, и теперь смотрел на меня, старясь поймать мой взгляд, и все лицо его было залито кровью. Я не отвела взгляда, я видела, что он решил воспользоваться правом, которое, сама не зная, что делаю, я предоставила ему. В горящем его взоре я прочла любовь, что питал он к Этеоклу, и невозможность жить без него. Я выкрикнула имя Васко – только имя, больше я о нем ничего не знала.

Гемон со стражниками взвалил Света на Этеоклов костер. Взметнулась вверх рука Васко, блеснул на мгновение нож, – удар был смертельным. Васко упал на окровавленную тушу коня и, казалось, слился с ним.

Исмена все видела, я почувствовала, как у нее подогнулись колени, и мы мгновенно пали ниц перед славой воплощения смерти.

Нежными прикосновениями, осторожно Гемон поднял нас, потом бросился к Креонту. В тишине, нарушаемой глухими рыданиями толпы, разнесся его голос: Гемон просил не разделять в смерти царя и тех, кто любил его и так преданно служил ему. Величие происшедшего захватило Креонта, он встал и дал согласие, спустив в знак этого скипетр. Гемон с жрецами возложил на поленья тело Васко, над ним и Светом лежали останки Этеокла. Гемон поднял факел, поджег поленья – сначала с востока, потом – с запада. Движения Гемона были столь же величественны, как и происходящее. Вчера еще в этот час, – думала я, – Полиник, Этеокл, Васко и Свет были живы.

Гемоновы факелы пророчили смерть. Исмена тоже поняла это, я почувствовала, что она вот-вот упадет, но она – дочь царицы Иокасты, она выпрямила спину, подняла голову и неотрывным взглядом впилась в огонь, пожирающий нашу судьбу. Лицо ее, нежное и пламенеющее, никогда еще не казалось мне таким прекрасным.

Огонь рвался вверх с ужасающим ревом, еще немного – и он достигнет тела Света, потом низведет в пепел останки Васко и Этеокла.

Гемон обернулся; силы покидали нас, он понял это и кивнул – знак этот суров и означал: «А вам, сестры, не подобает видеть то, что последует далее».

Я приняла это повеление, Исмена – тоже и подозвала ожидавших нас женщин. Мы хотели бы остаться вдвоем, но измученная Исмена потеряла сознание – я была не в силах помочь ей, женщины подхватили сестру, и мы оказались отделены друг от друга. Когда мы покидали площадь, где проходила траурная церемония, в ноздри мои ударил запах паленого мяса. Обычно так пахнет еда, и во мне проснулся аппетит. Я вспомнила забитых для пира лошадей, то пиршество, из-за которого кочевники пошли на приступ, а мы одержали над ними эту страшную победу.

Для Исмены подали носилки, и улыбчивые унесли ее. Другие женщины, настроенные совсем по-матерински и, конечно, более опасные, увлекли меня от сестры в сторону. Я хотела было броситься за Исменой, но горе и отчаяние отняли у меня силы. Я пустилась в слезливые возражения, и стражницы начали успокаивать меня с недопустимой нежностью. В звучании их слов и в увещеваниях мне все время слышалось только одно слово – «царь». Какой царь? Тот, кого они боятся. И, пока они подталкивали меня, тащили по бесконечному коридору, меня тоже обуял страх.

– Ну вот и пришли! – сказали они, наконец, с облегчением. Я открыла глаза и увидела большую белую пустую комнату без окон, с одной кроватью, двумя скамьями. Мне ничего не хотелось – только спать, кровать притягивала меня к себе, но тем не менее я смогла спросить: «Где мы?»

И ответили они, мои нежные, мои надежные, мои неотвратимые мамочки: «Дома».

Никакой это не дом, эта комната – тюрьма, но сначала мне надо выспаться, набраться сил.

Женщины раздели меня – я позволила им это; одежду мою они унесли, хотели дать питье – я отказалась. Тогда они очень нежно стали принуждать меня к этому, а я – столь же нежно – выплевывать. Кажется, они смутились, испугались, им бы хотелось добиться своего, но страх останавливал их. Кого они боялись? Гемона. Гемон еще жив, он защитит меня. Я заснула с таким чувством, будто очень медленно падаю с крепостных фиванских стен: я бросилась за Этеоклом и Полиником и теперь с ужасом ждала вопля, который будет означать нашу общую гибель. Крик этот я услыхала – мой крик, он наполовину приглушен, наполовину задушен страхом. Самая высокая, самая крепкая из парок подошла к моей постели с еле теплящимся светильником и чашей.

– У тебя лихорадка, – проговорила она, – сильная лихорадка, нужно это выпить.

И тогда между нами и гложущей меня жгучей жаждой завязалась глухая борьба. Это была самая долгая и самая безотрадная борьба в моей жизни. Они смогут заставить меня проглотить это питье – их все же трое, преисполненных сил и доброты, но, как я и обещала Исмене, я выплюнула все или почти все. Во время этой схватки белый жеребец встал на дыбы перед моим внутренним взором, перед теряющим всю свою благородную кровь каплю за каплей Этеокловым телом, которое в конце концов и погубит меня. «Гемон, – вскричала я, – надень на меня серебряную маску моего брата, чтобы они больше ничем не могли меня напоить». И пока я медленно падала в пропасть, до меня донесся Гемонов крик: «Ты должна жить, чтобы у нас были дети». Почему мне никак не удается в это поверить? Мне нужно жить, обязательно, но не для счастья. Парки, которые смотрят за моей жизнью, уже оборвали три нити – Полиника, Этеокла, Васко. Следующая будет моя, но сначала… Что будет сначала?

Я попыталась вырваться из трясины сна, выскользнуть из него, но остаться все той же Антигоной, путницей на дороге, той, кто идет, не останавливаясь, не ища и не обретая счастья. Той, что побиралась лишь чтобы жить, чтобы жил Эдип, чтобы продолжалась моя дорогая жизнь, которую я так любила. Ее и сейчас надо любить, хотя я уже не знаю зачем.

Они отделили меня от Исмены, мне остается надеяться только на Гемона, который, как по волшебству, оказался рядом, вырвал меня из лап страха, помог сесть, показал погребальную урну.

– Здесь прах Этеокла, через два дня я вернусь, и мы развеем его над морем, как он хотел.

– Вместе с пеплом Полиника?

– Люди Аргоса унесли его тело с собой.

– Мы с Исменой пойдем в Аргос для свершения церемонии?

– Конечно, но ты больна, Антигона, у тебя лихорадка, надо спать.

– Спать? Это они заставляют меня спать; в воде, которую я выплевываю, есть какое-то снадобье.

Парки, белые, сильные, улыбчивые, подошли к Гемону – держались они вместе:

– У нее сильная лихорадка, она бредит.

Гемон поверил им, тогда я поднялась, тогда я стала гнать их от себя, наступать на них, и они отступили.

– Это дворцовые женщины сделали меня больной, – быстро сказала я Гемону. Ему было никак не поверить мне, я прижалась к нему, зашептала на ухо:

– Прикажи им выпить то, чем они меня поят, сам увидишь.

Гемон предложил им сделать это – женщины не согласились, тогда Гемон разозлился.

– Пейте все трое, сию минуту, – раздался его непререкаемый приказ.

Гемон не сводил с них глаз, и они испугались, выпили это питье и через мгновение уже опустились на скамью.

Гемон сам сходил за водой для меня, помог лечь снова. Он должен наблюдать за отступающими войсками Аргоса, он скоро вернется, и тогда мы уйдем из Фив. Гемон ушел, печаль и сон свалили меня. Мучили страшные сны: будто нужно идти, но тело мое связано – и никак не встать.

Время шло, и больше нельзя было откладывать уход. Наконец, я проснулась – светильник зажжен, но все три парки спят на скамье, одна подле другой. Одежду мою они унесли, на мне лишь то, в чем я спала.

На шее у самой высокой из спавших я нашарила ключ от двери. Сняв его я стянула с нее и платье, сандалии – она так и не проснулась. Сандалии оказались мне впору. Я открыла дверь – в коридоре никого. Тщательно заперев ее, взяла с собой ключ: трем паркам придется подождать, пока их выпустят, а самая опасная из них проснется совершенно голой… Я нашла выход в сад – скоро рассвет. Заставив себя не бежать, я добралась до стены, через которую перелезла, как в детстве, взобравшись на стоявшее рядом дерево, – какое счастье, узнать тот, давний, запах и шершавую кору!..

На улицах еще ни души, свежий воздух быстро излечил меня от одолевавшей тошноты и головной боли. Небо светлело, дикий и пустынный город спокойно дышал, его запахи, шум, поднимающийся ветер – все знакомо мне, как знакомо было всегда, но теперь во всем мне чудится привкус смерти.

Я шла вперед – шла, как во времена Эдипа, не зная куда, как будто его широкая спина по-прежнему маячила у меня перед глазами, и неуверенные мои мысли шли в такт его шагам.

Неожиданно я поняла, что бесцельное это бегство привело меня прямо к деревянному дому, к дорогому дому, который с такой точностью выбрала для меня и бедняков любовь К. и Этеокла, так редко показывавшего ее мне. Калитка заперта, и это меня удивило – в этот час она всегда открыта, чтобы могли войти первые больные. Я крикнула, показался Диркос – не боится ли он, что за мной кто-нибудь идет, потому что сразу вновь стал прикидываться слепым. Он ворчал, как всегда, но я чувствовала, что он напуган. Диркос открыл мне – никого: сад пуст. Где же те, кто сейчас должен был готовить суп и нарезать хлеб для бедных, раскладывать для больных лекарства?

Я опустилась на землю – надо где-нибудь спрятаться и узнать, обнаружили ли во дворце мое исчезновение.

Диркос тут же начал суетиться, заставил меня взобраться по лестнице на чердак второго дома, который стражники не заметили. Сам же он заторопился на рынок – узнать, о чем там говорят.