Текст книги "Спасенное сокровище"

Автор книги: Аннелизе Ихенхойзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Трудное время

В первые дни трагического тысяча девятьсот тридцать третьего года фашизм при поддержке магнатов Мансфельда и Рура, помещиков Гольштейна и Мекленбурга пришел к власти.

Наступил февраль.

В понедельник утром Отто Брозовский, как обычно, вычистил крольчатник и налил кроликам свежей воды. Дверь сарая скрипнула. На пороге стоял Петер, бледный, осунувшийся. В его серых глазах застыл страх.

– Дядя Брозовский, это правда? Андреас был с дедушкой в Эйслебене… Они сломали Андреасу руку…

Брозовский кивнул, захлопнул дверцу крольчатника и мягко сказал:

– Это правда, мой мальчик.

Петер опустил голову.

То, что рассказал Андреас, казалось ему страшным сном.

В спортивном зале в Эйслебене играли дети рабочих. Звенит смех, ни на минуту не смолкает веселый гам. И вдруг весь этот радостный шум перекрывает какой-то резкий незнакомый звук. Пуля пробила стекло. Вокруг маленького черного отверстия паутиной расходятся трещины. Дети кричат от ужаса. Второй выстрел. Дверь распахивается. С револьвером в руках штурмовики врываются в зал. Рабочие пытаются защитить забившихся в угол детей, но фашисты сбивают их с ног.

– Они убили троих рабочих, – шепотом рассказывал Андреас своему другу.

Петер в ужасе прибежал к Брозовскому.

– Это правда, Петер, – говорит Брозовский, и голос его, как всегда, спокоен, но в нем звучит такая гневная печаль, какой мальчик еще никогда не слышал. И, как прежде, много лет назад, Брозовский обнимает Петера за плечи: – Пойдем, мой мальчик, погуляем немного.

Они пересекли Гербштедт и вышли на проселочную дорогу. Свинцово-серое небо низко нависло над Мансфельдом, словно и природа понимала, что на земле наступила долгая, беспросветная ночь.

Из глубин памяти вставали перед Отто Брозовским прошедшие годы.

День за днем темные рудники. Но и среди этого мрака коммунисты зажгли свет в сердцах рабочих. Этот свет видели многие и многие горняки, и они вступали в борьбу за свободное, счастливое будущее человечества. Сколько было радостей, сколько трудов!

Отто хорошо знал только Мансфельд, его рудники и заводы. Но он знал и другое: в Руре, в Саксонии, в Баварии таких, как он, Август, Геллер, как Вальтер Гирт, неисчислимое множество. И все они сливаются в нерушимое боевое единство, в Коммунистическую партию Германии.

И все это вдруг должно исчезнуть?

Под свинцово-серым покрывалом неба мягко плыли темные облака, они плыли так низко, что, казалось, задевали за высокие терриконы. Холодный воздух беспрестанно дрожал от гула тросов рудничных подъемников. Там, внизу, на глубине восемьсот метров под землей, забойщики вонзают в породу отбойные молотки, навальщики наполняют вагонетки. Все это сильные, молчаливые люди. И в их сердцах продолжает гореть свет. Отто Брозовский глубоко вздохнул. Пусть беснуются коричневые убийцы! Мы, партия, подобны могучему дереву, и наши корни глубоко уходят в народ. Ибо мир и свобода написаны на наших красных знаменах.

– Мы победим, Петер. Они никогда не сломят нас, – твердо сказал Брозовский. – Но теперь настало трудное время. Кто знает, что нам еще суждено пережить? Для того, чтобы быть настоящим коммунистом, нужно иметь много мужества. Если бы твой отец был жив, он бы не пал духом. А ты? – Он крепко сжал Петеру руку: ему хотелось, чтобы мальчик понял, как он его любит.

– Я тоже, – не задумываясь, ответил Петер.

Они молча продолжали идти рядом. Один – несгибаемый, стойкий, уже закаленный в борьбе боец. Другой – совсем еще мальчик, сын горняка, погибшего на шахте.

Небо, из свинцово-серого ставшее черным, опускалось все ниже на суровые уступчатые терриконы Мансфельда.

Петеру все вокруг казалось чужим и зловещим. Он озяб. Чтобы прервать молчание, он спросил по-мальчишески звонко:

– Дядя Брозовский, а фашизм еще долго продержится?

Но не получил ответа.

Арест

В этот мартовский вечер 1933 года стемнело раньше обычного. Неясные контуры терриконов слились с затянувшими небо снежными облаками. Во дворе рудника «Вицтум» зажглись огни.

Сумерки спустились на улицы и переулки Гербштедта, нависли над крышами домов и прокрались в спальню Брозовских. Минна Брозовская, лежа в постели под толстой пуховой периной, кряхтя растирала замерзшие ноги.

Она только что вернулась из хлева, где кормила скотину; правда, Отто запретил ей это. Каждый день, уходя, он говорил: «Ты больна, тебе надо лежать, я все сделаю сам, когда вернусь». Но ведь у него и без того хватало забот. И стоило ему уйти, как она накидывала платок, брала палку и, ковыляя, совершала свой ежедневный обход: от ослика Луше к козе, от козы к поросенку, от поросенка к кроликам и курам.

Отто возвращался домой поздно. Он никогда не рассказывал, где был, и она никогда его ни о чем не спрашивала.

С тех пор как к власти пришел фашизм, жизнь ее переменилась. На душе и без того было тяжело, а тут еще у Отто появились секреты. «Иначе нельзя, – оправдывался он. – Ведь и у стен есть уши».

И она смирилась.

Лежа в постели, Брозовская смотрела, как в наползающих сумерках словно растворяются предметы: спинка кровати, сундук, шкаф, теряя очертания, расплывались во мгле. Матушка Брозовская задремала.

Вдруг она вздрогнула. Ей послышалось, будто внизу кто-то тихонько постучал. Она прислушалась. Все было тихо. Но опять… Кто это может быть? Раньше она не пугалась, когда к ним стучали.

Заскрипели половицы, кто-то быстрыми, легкими шагами поднимался по лестнице. Брозовская затаила дыхание. Снова тишина, потом осторожный стук в дверь.

– Войдите! – крикнула она.

Дверь, скрипнув, приоткрылась.

Черная щель становилась все шире, но никто не появлялся. Матушке Брозовской стало страшно. Ей показалось, что она слышит чье-то дыхание.

– Кто там? – спросила она шепотом.

– Это я, тетя Брозовская, – раздалось еле слышно.

– Ты, Петер?

Из-за высокой спинки кровати вынырнул Петер. В полутемной комнате круглое личико мальчика казалось совсем белым. В волосах у него еще сверкали тающие снежинки.

Петер запыхался. Пока он бежал сюда, он думал, что сразу же скажет все, что нужно. Но он представлял себе это совсем иначе. Он ждал, что Брозовские будут сидеть на кухне и что дядя Брозовский тоже будет дома. А здесь оказалось темно и пусто. И вот он стоит перед тетей Брозовской, которая лежит больная в постели. Да к тому же он ее еще и напугал. Петер смущенно комкает шапку.

– Что случилось, Петер?

– Они идут сюда, тетя Брозовская.

– Кто идет?

– Нацисты.

– Штурмовики? – Брозовская испугалась. – Их много?

– Шестнадцать человек, все с револьверами и в касках. Один идет впереди и кричит: «Пошли за Брозовским!» Он пьяный.

«Какое счастье, что его нет дома», – подумала Минна Брозовская.

На улице послышался четкий стук сапог по мостовой, гулко отдававшийся в вечерней тишине.

– Отделение, стой! Троим занять вход во двор!

Брозовская с ужасом посмотрела на темное окно, за которым прозвучал этот пьяный голос, суливший беду. Потом обвела взглядом комнату. «Боже мой, – вспомнила она, – ведь у нас за шкафом знамя из Кривого Рога».

– Лишь бы они не нашли знамя, Петер! – прошептала она.

«Я буду хранить это знамя как зеницу ока», – сказал в тот памятный день Отто Брозовский, и вот теперь его нет здесь, и он не может сдержать слово.

Внизу распахнулась дверь. Подбитые гвоздями сапоги застучали по коридору, и тонкий голос пронзительно крикнул:

– Эй, есть тут кто-нибудь?

Матушка Брозовская не знала, что ей делать. Она с трудом поднялась с постели. В голове у нее шумело, при малейшем движении все тело пронизывала боль. Петер помог ей надеть туфли.

– Хотите, я унесу знамя? – вдруг сказал он.

– Унесешь знамя? – Это была неплохая мысль, но Брозовская тут же отвергла ее. – Ничего не выйдет. Ты только послушай, как они там орут. Разве тебя пропустят?

– Есть тут кто? – снова раздался тот же пронзительный голос.

На лестнице послышались тяжелые шаги.

– Как-нибудь выберусь, – прошептал Петер и бросился к шкафу.

В этот момент дверь распахнулась. Щелкнул выключатель и вспыхнул свет.

На пороге, широко расставив локти и засунув пальцы за ремень, стоял штурмовик. На рукаве у него, окруженная белым кругом, чернела свастика. Увидев Брозовскую и Петера, он зло засмеялся:

– Так вот вы где? Попрятались, как крысы? Все равно мы вас нашли! – Он подошел поближе. – Ага, хозяйка дома! Ты могла бы приодеться для гостей получше, такой приятный визит бывает не очень часто. А где же твой старик, а?

– Моего мужа нет дома, – спокойно сказала Брозовская.

У штурмовика на лбу вздулась жила.

– Хватит притворяться! Выкладывай, где ты его спрятала? – закричал он.

– Говорю вам, что его нет дома, – вспыхнула матушка Брозовская.

– Врешь! – заревел штурмовик.

Он неуклюже опустился на колени и заглянул под кровать. Потом встал и откинул перину.

– Камня на камне не оставлю, а найду этого красного! – проворчал он и направился к шкафу.

Петер замер. Он по-прежнему стоял между окном и шкафом и с ужасом следил за происходящим. Штурмовик распахнул дверцы и, раздвинув одежду, посветил внутрь фонариком. Сзади лежал какой-то мешок. Ударом сапога он выбросил его из шкафа, на пол посыпались разноцветные лоскуты.

«Сейчас он заглянет за шкаф и увидит знамя», – подумал Петер.

Штурмовик захлопнул дверцу и шагнул к мальчику. Скрипнули половицы. Петер смотрел на огромные черные сапоги, остановившиеся около него, и ему было страшно. Какими грозными и безжалостными они казались! Петер не решался поднять голову. Он закусил губу: «Что делать? Сейчас знамя найдут! Не трусь, Петер, только не трусь!» Он поднял ногу и что было силы наступил на сапог.

– А-а! – вскрикнул штурмовик. – Чтоб тебя!

Он схватил Петера за руку, дернул к себе и с размаху ударил по лицу. У мальчика потемнело в глазах. Штурмовик оттолкнул его так, что он отлетел в сторону и ударился об угол кровати.

– В другой раз будешь смотреть, куда наступаешь, – заорал штурмовик. – Убирайся вон! И не попадайся мне больше на глаза, а не то дам ремня!

Брозовская стояла, прижав к груди руки. Она оцепенела от ужаса, видя, как избивают ребенка. Штурмовик, повернувшись к ней, закричал:

– И ты убирайся, живо!

Брозовская заковыляла из комнаты. Она с трудом спускалась по лестнице, одной рукой держась за перила, другой обнимая Петера.

– Бедный мальчуган, – шепнула она ему на ухо.

– Ничего, – лукаво прищурившись, отозвался Петер. – Я ему все-таки здорово на мозоль наступил, правда? – Петер попытался улыбнуться, но не смог – у него распухли губы.

Они еще были на лестнице, когда щелкнула ручка входной двери.

В дверях стоял Отто Брозовский. Он посмотрел на штурмовиков, на жену, на Петера, который прошмыгнул мимо него во двор, – отступать было поздно.

Двое штурмовиков схватили его:

– Можешь поворачивать обратно. Мы тебя и так заждались.

– Отведите его в кухню, – приказал штурмовик, стоявший наверху, на лестнице. – Пусть на прощание понюхает, что ему старуха сварила на ужин. Сегодня ему будет не до еды.

Брозовский повернулся к жене:

– Минна, приготовь мне, пожалуйста, носки и несколько носовых платков.

Его провели на кухню. Там на кушетке храпел штурмовик. Снег на его сапогах растаял, и на валике кушетки расплылось большое грязное пятно.

На столе стояла пустая бутылка из-под водки.

Командир отряда, штурмовик с низким лбом, подошел к Брозовскому:

– Здоро́во, Брозовский, не узнаешь? Мы же старые знакомые. Помнишь собрание в Гельбре? Вы, коммунисты, выставили тогда нас из зала. Вспоминаешь? – Он злобно ухмыльнулся. – Вот и пришло время сквитаться.

Брозовский молча пожал плечами.

Спокойствие Брозовского бесило фашиста.

– Придется тебе немного попутешествовать, – не унимался он. – Фюрер так добр, что посылает тебя на курорт. Там у тебя хватит времени для воспоминаний. Да и ребята наши свое дело знают, они тебе помогут собраться с мыслями.

Штурмовики загоготали.

Брозовский невозмутимо поглядел на эту хохочущую свору и снова пожал плечами.

– Да, да, Брозовский, времена меняются, – продолжал фашистский главарь.

– Это правда, – многозначительно согласился Брозовский, – времена меняются.

Вошла Минна и подала мужу узелок с вещами. Наступило время прощаться. Кто знает, вернется ли он когда-нибудь?

– Марш! – заорал штурмовик и толкнул Брозовского револьвером в спину. – Пошевеливайся!

Брозовский пошел к двери, но вдруг остановился, словно вспомнив что-то, и ударил себя по лбу.

– Чуть не забыл, – сказал он. – Одну минутку, я только объясню жене, что нужно делать с больным кроликом. – Обернувшись к Минне, молча утиравшей глаза тыльной стороной ладони, он закричал ей в ухо, как будто она была глуховата: – Кролику давай настой ромашки, слышишь? – И тихо шепнул: – Спрячь знамя!

Штурмовик оттолкнул его от жены. Брозовский споткнулся, выпрямился и, не оглядываясь, перешагнул порог своего дома.

На Рыночной площади горел только один фонарь. В желтом кругу света выступали неровные камни и мраморные плиты фонтана. Казалось, на площади не было ни души. Но вот в тени домов вспыхнул огонек сигареты, послышались чьи-то шаги, легкий кашель, приглушенные голоса.

Потом все стихло.

Ночь была холодной и темной.

Вдруг издалека донесся тяжелый топот сапог. Отряд приближался; вот он вышел на площадь. В свете фонаря видна была широкоплечая фигура Брозовского, спереди и сзади шли штурмовики.

– Ну, где же твои соратники? – с издевкой спросил один из них.

Другие рассмеялись.

И тут от темных стен домов отделились какие-то тени. Одна за другой они вступали в круг света, вырисовывались головы, плечи, руки.

Это собрались шахтеры, чтобы еще раз увидеть Отто Брозовского, чтобы еще раз сказать ему, что они всегда с ним.

Штурмовики разом примолкли.

У Брозовского радостно забилось сердце. Словно забыв, что его окружают шестнадцать вооруженных фашистов, он поднял кулак, и в ночной тишине прозвучал его спокойный, уверенный голос:

– Рот фронт, товарищи!

Объявление на площади

Мы нашли коммунистическое знамя. В воскресенье оно будет публично сожжено на Рыночной площади.

Группенлейтер Шиле

Ольга Геллер дважды перечитала объявление. Буквы расплывались у нее перед глазами. Они нашли знамя, наше славное знамя! Его сожгут! Здесь, на Рыночной площади!

Она побежала через площадь, безлюдную в этот вечерний час. Этого не может быть! Наше знамя!

– Ну, куда тебя несет! – раздался окрик: она налетела на полицейского вахмистра Шмидта, шагавшего впереди отряда штурмовиков.

Ольга торопливо свернула в переулок и, добежав до дома, распахнула дверь, ведущую прямо со двора в ее комнату. За столом сидел Август и читал книгу. Очки у него сползли на самый кончик носа, он положил локти на стол и, видно, был поглощен чтением. Ольга опустилась на стул и всхлипнула.

– В чем дело? – проворчал Август, не отрываясь от книги.

– В воскресенье они сожгут наше знамя. На Рыночной площади уже висит объявление.

Август отложил книгу, поправил очки и, с трудом сдерживая волнение, переспросил:

– Сожгут? Нацисты хотят сжечь наше знамя? Этого не может быть. Оно спрятано у Брозовских.

И тут Ольга вспомнила, как она столкнулась с полицейским.

– Я только что встретила Шмидта, – сказала она. – Мне кажется, они опять пошли к Брозовским.

Кормушка ослика Луше

Ольга Геллер была права. Но Брозовские еще не знали, что им предстоит в этот вечер. Семья собралась на кухне. Мерно тикали часы. В ярком свете лампы, висевшей над столом, блестела голубая узорная клеенка. Старший сын, Вилли, читал книгу; Людвиг чинил велосипедную камеру; Петер тоже был здесь, он чувствовал себя у Брозовских как дома. Низко нагнувшись над тетрадкой, он решал задачу. Слышался скрип пера по бумаге и монотонное пощелкивание спиц, – Минна Брозовская вязала чулок. Казалось, даже движения проворных пальцев говорили о ее тоске и тревоге. Иногда она поднимала голову и смотрела на сыновей.

Старший был похож на отца – такой же резко очерченный упрямый рот, а вот глаза у отца спокойнее. «Будь стойким, мой мальчик», – подумала она и улыбнулась сыну. Людвиг был выше, чем Вилли, хотя и младше его. Он доставлял матери немало забот; рос как-то сам по себе, а с тех пор, как увели отца, и вовсе стал избегать матери и брата.

«Ах, Людвиг», – вздохнула Брозовская и снова склонилась над вязаньем. Одна петля спустилась. Она пересчитала петли, и опять защелкали спицы. Брозовская взглянула на взъерошенную голову Петера. «Милый Петер, – подумала она с нежностью, – и тебе приходится туго…»

Петер, усердно скрипя пером, выводил в тетради цифры.

В сенях послышались чьи-то шаги. Раздался громкий настойчивый стук, распахнулась дверь. Вошел полицейский вахмистр Шмидт. Да, он был полицейским до прихода нацистов к власти; полицейским остался он и теперь. А почему бы и нет? Он ведь любил только одно: подмахивать одним росчерком с завитушками «Шмидт» под объявлениями и повестками; он ненавидел только одно: партию коммунистов.

Коммунисты были врагами существующих порядков. Зарплата им, видите ли, казалась слишком низкой, меры предосторожности в шахтах были недостаточными, а хозяева рудников зарабатывали, по их мнению, слишком много денег. Короче говоря, коммунисты были всем недовольны и собирались делать революцию. Хоть полицейский вахмистр особым умом и не отличался, одно он знал точно: после революции ему не сидеть в своем пыльном кабинете, не заниматься своим любимым делом. Он не будет больше расхаживать по улицам Гербштедта вычищенный, разутюженный, с пристегнутыми шпорами. Поэтому Шмидт благодарил бога за то, что к власти пришли фашисты. Это были люди его пошиба, они покровительствовали ему. Вот и теперь они стоят за его спиной. Для успокоения Шмидт покосился на штурмовиков, которые нетерпеливо топтались в сенях.

Брозовская подняла голову от вязанья. Ее обрамленное седыми волосами бледное лицо, на котором светились огромные карие глаза, казалось в эту минуту прекрасным.

– Вставай, старуха, – сказал Шмидт. – Господа пришли взглянуть, какой порядок у тебя в шкафах и не завалялся ли где-нибудь кусочек красного бархата.

И Шмидт, ухмыляясь, обернулся к штурмовикам, которые со скучающими лицами стояли за его спиной и только ждали сигнала, чтобы «позаботиться о спокойствии и порядке».

Выхватив револьверы, они бросились к старой женщине и ее сыновьям:

– Руки вверх!

Даже Петера заставили поднять руки и отойти в угол.

Обеспечив «спокойствие», они принялись «наводить порядок». Из кухонного шкафа посыпались чашки, тарелки и кастрюли. Из ящиков полетели ножницы и нитки, тетрадь по арифметике была разорвана в клочки. Штурмовики залезли под стол, заглянули под кушетку.

– Говори, где знамя! – набросились они на Брозовскую.

– Откуда мне знать? – отвечала она. – В последний раз я видела его на Первое мая.

– Врешь! – заорал один из штурмовиков ей в лицо. – А ну, веди, показывай дом!

Брозовская встала в дверях кухни:

– Куда мне вас вести? Говорю вам, я не знаю, где знамя.

Штурмовик оттолкнул ее так, что она отлетела к плите.

– Оставьте мою мать в покое! – крикнул Вилли и бросился вперед, чтобы защитить ее, но штурмовик ударил его револьвером по голове, и он, пошатнувшись, рухнул на кушетку.

Людвиг, высокий, сильный Людвиг, стоявший рядом, опустил глаза и сказал:

– Не упрямься, мать, проведи господ по дому. И вообще я не понимаю, зачем устраивать весь этот спектакль?

Его слова поразили матушку Брозовскую больнее, чем жестокие удары нацистов.

– Твое счастье, Людвиг, – тихо сказала она, – что отец не слышал этого.

Петер по-прежнему стоял в углу с поднятыми руками. Ему было страшно. «Как жаль, что я не такой большой, как Людвиг, – думал он. – Я бы им показал».

Двое штурмовиков, стуча сапогами, стали подниматься по лестнице. Брозовская ковыляла за ними так быстро, как только позволяли ей больные ноги. В спальне штурмовики перевернули все вверх дном. Брозовская молча смотрела, как они рылись в ее постели, как из распоротых подушек белыми хлопьями летел пух. Они открыли шкаф и выкинули оттуда вещи; белье и платья валялись на полу, и они наступали на них своими грязными сапогами.

– Говори, где знамя? – набросились они на Брозовскую.

Брозовская думала о муже. Ей было страшно за него – ведь он находился в руках таких же негодяев. Но в то же время мысль о его самообладании и стойкости придавала ей мужества. В глазах ее не было ни слезинки.

Один из штурмовиков, оттолкнув ее, отодвинул шкаф. Обои в этом месте не выцвели. По некрашеной задней стенке шкафа пробежал паук.

Штурмовики загромыхали вниз по лестнице. Брозовская шла за ними следом. Выйдя во двор, они прежде всего заглянули в хлев. Одного из них, видно, очаровал ослик Луше. Он долго разглядывал ослика, поглаживал его, одобрительно хмыкал.

– Осел на осла уставился, – тихо сказала матушка Брозовская.

– Что, что? – обернулся штурмовик.

– Я говорю: осел еще не поен.

Штурмовик отошел от стойла.

В это время Шмидт положил Брозовской руку на плечо:

– А где тут у вас мотоцикл, фрау Брозовская?

– В сарае. На что он вам? – спросила она подозрительно.

– Хотим поставить его в надежное место, – деловито ответил Шмидт.

– В надежное место? – проворчала Брозовская. – Вот у нас-то и есть самое надежное место.

Но что толку спорить! Шмидт забрал мотоцикл, штурмовики облюбовали себе велосипеды. Только велосипед Людвига, с которого были сняты шины, остался в сарае.

Когда штурмовики ушли, Брозовская вернулась к ослику и ласково погладила его. Луше поднял морду от кормушки. Брозовская запустила руку в сено и достала оттуда продолговатый пакет.

– Придется забрать у тебя знамя, Луше, – сказала она и потрепала ослика по серенькому загривку. – Здесь его могут найти. Этим коричневым ослам, видно, понравилось у тебя в стойле.

Луше добродушно пошевелил ушами.

До поздней ночи семья Брозовских сидела на кухне. Тарелки и чашки, которые остались целы, были снова водворены в шкаф, картины повешены на стены. Только на одной картине было разбито стекло да у плиты валялись еще обрывки тетради Петера.

Брозовские долго ломали себе голову: куда же спрятать знамя? В ящик с углем? В курятник? Под обивку кушетки? А может быть, закопать в сарае?

Но в этот вечер они так и не пришли ни к какому решению.