Текст книги "Спасенное сокровище"
Автор книги: Аннелизе Ихенхойзер
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Донос
Все сильнее становились коммунисты Мансфельда. Все решительнее вели они забойщиков, навальщиков, откатчиков, сортировщиков – всех горняков и металлистов – на борьбу с медными королями. С полным правом носил Мансфельд свое гордое имя «Красный Мансфельд» – так называли его рабочие по всей Германии.
Шел 1930 год. Ранним апрельским утром горняки потоком устремлялись в ворота рудника, одни на велосипедах, другие пешком. Штейгер Шиле бегал по двору, не поднимая глаз от земли, как всегда хмурый и злой. Он яростно отбросил ногой пустую спичечную коробку и хотел уже идти в штейгерскую, как вдруг остановился на полпути.
Из раздевалки доносился чей-то спокойный, уверенный голос. «Стоп», – подумал Шиле и крадучись пошел назад.
Но сквозь маленькие, запыленные, тусклые стекла нелегко было что-нибудь рассмотреть. К тому же прямо перед окном висела пара ботинок. Шиле вытянул шею влево, вправо, немного вверх, еще чуть дальше влево, и вот наконец ему удалось заглянуть внутрь. Горняки уже натянули свои рваные брюки и обтрепанные куртки, прикрепили лампы к каскам и приготовились к спуску. Они столпились вокруг одного из своих товарищей, который, стоя на скамье, что-то говорил. Как ни вертелся штейгер Шиле, он не мог разглядеть его лица, да и слов нельзя было разобрать. Шиле вплотную прижался носом к стеклу. Фигура, жесты, спокойный голос шахтера показались ему знакомыми. И вдруг оратор на секунду повернул голову. Наконец-то! Слава богу! Шиле с быстротой молнии помчался к управляющему Паппке.
– Господин Паппке, – крикнул он задыхаясь, – в раздевалке Брозовский агитирует против администрации! Я случайно шел мимо и услышал. Представьте себе, он говорит, что под эту лавочку надо бы заложить хорошую бомбу, чтобы все взлетело на воздух и первым – генеральный директор.
– Что? Не может быть! Вы сами все это слышали?
– Да, конечно. То есть почти все, – солгал Шиле, – почти каждое слово.
– Да ведь это подстрекательство к бунту! – удовлетворенно сказал Паппке. – Вы правильно поступили, – похвалил он Шиле. – Наконец-то мы разделаемся с этим красным.
Когда в следующую субботу Отто Брозовский получал зарплату, в конверте с деньгами он обнаружил извещение об увольнении.
Протест горняков не помог. Медные короли не могли держать на руднике человека, который так бесстрашно боролся за интересы рабочего класса и никогда не склонял головы; они готовились к наступлению.
Куется оружие забастовки
И вот 24 мая 1930 года горняки, вернувшись со смены, увидели на здании правления белый плакат. Горняки, еще не привыкшие к свету, щурились от яркого майского солнца. Правильно ли они прочитали? Может быть, их обманывают глаза?
Быть может, это всего лишь страшный сон и на плакате написано что-нибудь другое?
Но нет, столько глаз не могло ошибиться, и чей-то голос, глухой и прерывистый, как стук руды о почву забоя, высказал вслух то, чему не хотелось верить:
– Ну что, прочли? Снижение зарплаты, товарищи! С понедельника зарплата снижается! Видно, господа в Эйслебене находят, что нам слишком много платят… Слишком много! Нищенские, жалкие гроши! Кровопийцы!
Горечь и отчаяние, ненависть и страх перед нищетой звучали в проклятиях горняков.
С быстротой молнии распространялась новость от одного поселка к другому.
Ссутулившись, входил горняк в дом и, устало опустившись на стул, говорил:
– Ты уже слышала, мать? Придется опять подтянуть ремень потуже.
– Что ж, вы и это стерпите? – сердито отвечала жена. – А мне что прикажешь делать? Топиться вместе с детьми? Или милостыню просить?
В винном погребке Гербштедта стоял несмолкаемый шум. Долговязый Карл Тиле говорил с издевкой:
– Ну почему вы не хотите быть благоразумными? Для медных королей наступили плохие времена! Вы же сами это только что прочли, в объявлении так и написано, черным по белому. – Он откинулся на спинку стула, сложил руки на животе и с притворным благоговением закатил глаза. – «Рабочие и служащие должны пойти на жертву…» – Карл изменил голос и заговорил умильно и слащаво – точь-в-точь горный советник: – «Рабочие и служащие должны пойти на жертву и отказаться от части своей зарплаты». – Он стукнул кулаком по столу так, что зазвенели стаканы. – Вы поняли? Мы должны идти на жертвы ради медных королей! Мы!
– Живодеры!
– Они угрожают нам голодом: «Тот, кто не согласен, может забирать документы и уходить».
– Все в их руках, – вздохнув, сказал старый слесарь Нойдорф. – Так оно было, так уж и будет.
– Аминь, – насмешливо заключил Карл Тиле.
– А забастовки тысяча девятьсот девятого и двадцать первого года? – раздался чей-то задорный, звонкий голос.
Из-за столика в углу, где каждый вечер чинно восседали со своими супругами аптекарь, мясник и булочник, на горняков опасливо поглядывала фрау Рункель. На голове у нее была кокетливая шляпка с украшением, напоминавшим кисточку для бритья. Фрау Рункель размышляла.
– Послушай, Гуго, – прошептала она наконец на ухо мужу, – если начнется забастовка, они уже не будут покупать у нас булки?
– Булки? – прикрикнул на нее муж. – Дура! Им не на что будет купить кусок хлеба. Опять начнут забирать всё в долг, и, кто еще знает, чем это для нас кончится…
Рано утром по ухабистой дороге, ведущей к руднику «Вицтум», мчался мотоцикл. Казалось, он мчится один, без пассажира – так низко склонился над рулем Отто Брозовский.
Из будки вахтера высунулся огромный нос. В ворчливом голосе Готлиба-Носача звучало удивление:
– Брозовский? Куда это ты?
– Не видишь, что ли, куда?
– Я не имею права пускать посторонних на рудник!
– Но, Готлиб, ведь это же я! Я здесь уже тридцать лет, – пытался уговорить его Брозовский.
– Ну-у, – протянул Готлиб с нескрываемым злорадством. – Теперь это, слава богу, кончилось. А если хочешь знать, так тебя-то мне уж никак пускать не велено. – От него, как всегда, разило водкой. Он тупо поморгал своими красными глазками и, понизив голос, добавил: – Специальное распоряжение администрации.
«Так, так, – подумал Отто Брозовский, – специальное распоряжение».
Он заглянул во двор.
На здании правления белел плакат.
С верхней площадки доносился звон колокола. Доверху нагруженные вагонетки с грохотом катились от подъемной клети к сортировке. Непрерывно вращаясь, жужжали колеса подъемника.
«А что, если чья-нибудь рука остановит колеса? – Брозовский прищурил глаза и улыбнулся. – Берегитесь, господа! Ваше специальное распоряжение вам не поможет!»
Он нажал на стартер и дал полный газ – скорее в Эйслебен! За Аугсдорфом он еще издали заметил мужчину, тот помахал ему. Подъехав ближе, Брозовский узнал руководителя партийной ячейки рудника «Вольф» и затормозил.
– Куда ты, Отто?
– В Эйслебен.
– Я тоже.
– Садись!
Распахнув дверь районного комитета, они в первую минуту ничего не могли разобрать – все тонуло в табачном дыму, и голоса сливались в нестройный гул. Люди сидели на стульях, столах и подоконниках. Какой-то пожилой горняк пытался говорить по телефону. Стоявшее рядом с телефоном блюдце было до краев наполнено пеплом и окурками.
– Привет, Отто! Какими судьбами?
– Ну, Отто, как там у вас?
– Франц рассказывает, что на руднике «Клотильда» настроение что надо.
– У нас тоже!
– Борьба будет тяжелой.
– Чаша терпения переполнена, мы готовы драться до последней капли крови.
Вот какие разговоры шли в прокуренной комнате.
Когда собрались представители всех рудников и всех заводов Мансфельда, началось совещание. А когда коммунисты разошлись – каждый в свой поселок, – они знали: рабочий класс всей Германии следит за Мансфельдом. Начав забастовку, они подадут пример остальным. Мансфельд – форпост борьбы. От него сейчас многое зависит.
Отто Брозовский вернулся в Гербштедт под вечер и сразу пошел в погребок у ратуши. Там было полно народу: люди с волнением обсуждали последние события. Отто подсел за один из столиков. Старый усатый Энгельбрехт рассказывал:
– Жена берет карандаш, бумагу и говорит: «Вот смотри, старик, сейчас я тебе все подсчитаю». – Энгельбрехт вытащил картонный кружок из-под пивной кружки и послюнявил карандаш. – «Сейчас, – говорит она мне, – ты приносишь домой сто пять марок в месяц». – Он написал на кружке жирную единицу, потом ноль и пятерку. – Просто гроши!
– А господа из Эйслебена считают, что и это много.
– Тише, – прикрикнул какой-то молодой парень. – Ну, так что же тебе сказала жена?
Энгельбрехт неторопливо подчеркнул единицу, ноль и пятерку.
– Сто пять марок! «А теперь, говорит, вычти отсюда пятнадцать процентов. А что останется, отнеси в Эйслебен господину директору. „Вот, – скажи, – господин директор, поживите-ка сами на девяносто марок“».
– А старуха-то твоя права!
– Пусть хозяева сами идут на жертвы!
Голоса звучали все громче:
– Правильно! Пусть они хоть раз в рудник спустятся! Да погнут спину в забое!
– Еще чего! – рассмеялся Рихард Кюммель. – Они небось думают, что руда сама в руки идет.
– Как же, полезут они в шахту, черта с два!
– Тогда остается только одно! – воскликнул седой горняк.
Шум умолк. Все ждали, когда наконец будет сказано долгожданное слово.
– Забастовка!
В переполненном погребке это слово прозвучало как призыв. Испугался только один человек, секретарь профсоюза Шульце.
Забастовка!
Это совсем не входило в его планы. Ведь он только делал вид, что защищает интересы рабочих, а сам лебезил перед хозяевами. Весь изогнувшись, он протиснулся вперед и заговорил, обращаясь к горнякам:
– Дорогие коллеги!
Все прислушались. Шульце? Ага! Что же он скажет?
– Дорогие коллеги! – нерешительно повторил он еще раз и оглянулся вокруг. – Вы правы. Дирекция поступила возмутительно. И мы должны решить, как нам прийти к соглашению с ней.
– Прийти к соглашению? – рассмеялся кто-то из горняков.
– А поумнее ты ничего не придумал?
Шульце хотел продолжать, но его уже никто не слушал. Кто-то крикнул:
– Здесь Брозовский! Брозовский, скажи-ка ты, что нам делать.
Отто Брозовский поднялся с места. Рядом с ним стоял высокий парень. Брозовский едва доставал ему до плеча. Улыбаясь, он сдвинул кепку на затылок. Его большая красная рука рассекла воздух – привычный жест, вот уже много лет знакомый всем горнякам.
– Товарищи, – начал он, – вы уже сами сказали, что нужно делать. И вы правы. Нельзя больше мириться с наглостью медных королей, потому что иначе они обнаглеют еще больше.
Горняки одобрительно перешептывались.
– Вот мое мнение: самый совершенный отбойный молоток превратится в ненужный хлам, как только горняк перестанет вырубать им руду. Правильно? Так давайте отложим молотки в сторону и посмотрим, как хозяева добудут медь без нас! Увидите, они сразу взвоют.
Горняки рассмеялись.
– Нас называют «Красный Мансфельд». Это наша гордость и наша честь. Так пусть никто не скажет, что мы не умеем бороться. Вспомните тысяча девятьсот девятый и двадцать первый годы. Поступим же снова, как учит нас старая рабочая песня:
Светлыми веселыми глазами Отто Брозовский обвел зал, – на всех лицах он читал железную решимость.
Много надо было сделать для того, чтобы подготовить забастовку. Несколько горняков под руководством Отто Брозовского в тот же вечер составили и отпечатали текст воззвания. Разошлись только к двум часам ночи, а на утро в раздевалке, в подъемной клети, в поездах рабочие находили листовки:
«Товарищи! Медные короли угрожают нам голодом! Ответим им забастовкой! Второго июня ни один горняк не спустится в рудник!»
Шахтеры аккуратно складывали листовки и прятали их в карманы изодранных курток. Штейгеру Шиле ничего не удастся разнюхать! В забоях и штреках горняки собирались вместе, долго и горячо спорили. В поездах, где люди обычно устало молчали, громкие голоса перекрывали теперь грохот колес.
Что-то будет?
Не только на руднике «Вицтум» назревала гроза. На всех рудниках, на всех заводах Мансфельда было такое же настроение. Не только в Гербштедте, но и в Эйслебене, Гейтштедте, Гельбре и Вольфенроде душными вечерами люди собирались на улицах, и во всех разговорах повторялось одно и то же слово: «Забастовка!»
При этом одни с сомнением покачивали головой, другие пытались возражать, но большинство было на стороне коммунистов. «Красный Мансфельд» готовился к борьбе.
Много было сделано за эту неделю. «Забастовка!» – взывали листовки. «Забастовка!» – кричали плакаты. «Забастовка!» – требовали шахтеры на профсоюзных собраниях.
В субботу, 31 мая, после вечерней смены, во дворе рудника «Вицтум» должно было состояться первое собрание забастовщиков.
– Я приду, – обещал Отто Брозовский.
– Но тебя не пропустят. Чего доброго, они к тому времени и полицию вызовут.
– Я приду.
В субботу после обеда Отто Брозовский направился к Брахманам. Дома был один Петер.
– Привет, мальчуган, – весело поздоровался Брозовский.
– Взгляните-ка, дядя Брозовский. – Петер поднес к самому его носу тетрадь, в которой красным карандашом была выведена двойка.[9]9
По принятой в Германии системе оценок «единица» соответствует нашей «пятерке», «двойка» – «четверке» и т. д.
[Закрыть] – Я сделал в диктанте всего одну ошибку. Я написал лучше всех… – Петер покраснел. – То есть почти лучше всех, только двое написали еще лучше, у них совсем нет ошибок. – Он поднял голову и посмотрел на своего взрослого друга снизу вверх. – И то мне кажется, один из них списывал у другого, а?
Отто Брозовский засмеялся.
– Ты мне как раз и нужен, Петер. А двойка – что ж, это неплохо. – Он сел за стол. – Значит, диктанты ты писать умеешь, ну, а скажи, ты не трус?
Они говорили долго и откровенно.
Вишни
Душный летний день клонился к вечеру. На бледном небе вспыхивали зарницы, на мгновение озаряя огромные терриконы. Отто Брозовский, держа Петера за руку, шагал по проселочной дороге. Когда они были уже недалеко от ворот, Брозовский потянул Петера в заросшую травой канаву. Ползти по высокой мягкой траве было легко и приятно. Напротив ворот они остановились и осторожно выглянули из канавы.
У ворот стоял вахтер, а рядом, словно вросли в землю, – трое полицейских. На поясах у них болтались толстые дубинки. У Петера бешено заколотилось сердце, вот-вот выскочит.
– Думаешь, получится? – прошептал он.
– Конечно. Ты только взгляни, какие спелые вишни.
Петер поднял голову и увидел тяжелые ветви, нависшие над самой дорогой. Красные вишни весело блестели сквозь густую листву.
– Полезешь вон на то! – Отто Брозовский указал на дерево, стоявшее наискосок от ворот рудника.
Петер внимательно осмотрел дерево. С минуту они молча лежали рядом.
Брозовский вытащил из жилетного кармана часы и, проверив время, взглянул на колеса подъемника. Колеса замедлили ход. Пора! Выдача руды закончена. Сейчас начнут подниматься горняки.
– Ну, давай! – сказал Брозовский и слегка стиснул Петеру руку. – Ни пуха ни пера!
Петер дополз до дерева и выскочил из канавы. Обхватив ручонками корявый ствол, он начал карабкаться вверх. При этом он пыхтел изо всех сил, стараясь производить как можно больше шума. «Сейчас они прибегут», – думал Петер. Но никто не появлялся. Добравшись до первого сука, он раздвинул ветви и посмотрел на ворота рудника. Ничто не изменилось. Вахтер по-прежнему не двигался с места, около него со скучающим видом торчали трое полицейских.
Петер начал рвать вишни. Он подтягивал к себе ветки и отпускал их; ветки раскачивались, шурша и теряя листья. Но полицейские не трогались с места. Петер принялся обстреливать дорогу, выбирая для этого самые зеленые ягоды, – спелых ему было жалко. Время от времени он что было сил раскачивал тяжелые ветви. Крупные, спелые вишни градом сыпались на землю. Петер готов был разреветься, но задание есть задание. Иногда он вздрагивал, сам пугаясь того адского шума, который производил. Мертвые и те, казалось, должны были бы проснуться. Он опять посмотрел на ворота. Вахтер и трое полицейских стояли как вкопанные.
«Вот сони! Оглохли они там, что ли?» – рассердился Петер.
Он со всех сторон осмотрел дерево и облюбовал на самом верху толстенный сук. Ну, подождите! Он встал во весь рост, дотянулся до сука и, напрягая все силы, отогнул его вниз так, что веточки и вишни градом посыпались на улицу, и со всего размаха отпустил его. Ну вот, слава богу, теперь они там наконец зашевелятся! Послышались быстрые шаги и чей-то властный окрик:
– Эй ты, бездельник, слезай-ка сейчас же!
Петер выглянул из-за листвы и, когда увидел обладателя властного голоса, был ужасно разочарован. «Вот тебе раз, – подумал он, – да ведь это всего-навсего старый Готлиб-Носач».
– Слезай сейчас же вниз, сопляк! – заорал Готлиб.
Он попытался ухватить Петера за ноги. Напрасный труд! Мальчик мигом подобрал ноги, и Готлиб-Носач остался с носом. Петер рассмеялся, залез повыше и снова уселся на сук. Он сосредоточенно отправлял себе в рот самые спелые, самые крупные и сладкие вишни. Вахтер рассвирепел. Он погрозил Петеру кулаком:
– Если ты сейчас же не спустишься, я позову полицию! – крикнул он, указывая на ворота рудника.
При слове «полиция» Петер, по привычке, испугался. Но ведь в конце концов только для этого он и сидит здесь, на дереве, у самой дороги, да еще в такое время, когда, того и гляди, начнется гроза.
– Ну и зовите! – храбро отозвался он.
– Смотри, у них с ворами разговор короткий, – пригрозил Готлиб-Носач.
Он перебежал через дорогу к воротам рудника и вскоре вернулся с одним из полицейских. Тот задрал голову и сквозь зеленый шатер листвы, усыпанной красными бусинками вишен, воззрился на мальчика.
– Слезай! – скомандовал он.
Услышав этот приказ, Петер полез еще выше. Он продолжал как ни в чем не бывало поедать вишни, но от волнения проглотил несколько совсем зеленых. Косточки он сплевывал на дорогу. Одна из них попала прямо в полицейского, щелкнув его по козырьку фуражки. Полицейский вышел из себя.
– Слезай! – заорал он, но, убедившись, что Петер и в ус не дует, обернулся и крикнул через дорогу: – Роте, подите-ка сюда! Здесь какой-то сопляк на дерево забрался!
Неуклюжей рысцой Роте перебежал дорогу. У ворот остался теперь только один полицейский.
Петеру стало не по себе. А тут еще молнии сверкают все чаще, и раскаты грома все ближе. Неизвестно, что страшнее – гроза или полиция. «А вдруг молния ударит как раз в мое дерево?» – подумал Петер, и ему захотелось домой, к бабушке. Даже самые сладкие вишни он проглатывал теперь, не замечая их вкуса.
– Ты что, оглох? – крикнул Роте, задрав голову вверх.
Озадаченные полицейские и вахтер стали совещаться.
– Может, он глухой? – предположил Готлиб. – Я одного такого мальчишку знаю – ни звука не слышит.
Петер взглянул на другую сторону дороги. Там, у ворот рудника, стоял еще один полицейский в такой же зеленой форме и со скучающим видом переступал с ноги на ногу. Последний! «Как же мне выманить его оттуда?» – подумал Петер с отчаянием и совсем уже было приготовился заплакать, но, вспомнив о Брозовском, который лежал в канаве и ждал, набрался храбрости и запел во весь голос:
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…
Полицейским, стоявшим под деревом, песня, видно, пришлась не по вкусу. Они стали грозить Петеру дубинками. Но тот, последний, что охранял ворота, так и не сдвинулся с места. Как же теперь быть? Тут Петеру пришла новая мысль. Он привстал на суке и закричал человеку в зеленой форме.
– Эй, дядя полицейский! Я хочу у тебя что-то спросить!
Тот прислушался.
– Спускайся сейчас же вниз, не о чем нам с тобой разговаривать! – грозно крикнул Роте.
Петер не унимался.
– Ну, пойди сюда, – позвал он таким тоном, каким обычно умасливал бабушку. – Ну, пожалуйста, дядя полицейский.
Это прозвучало так жалобно и просительно, что полицейский не мог удержаться от улыбки. Он еще раз огляделся, не идет ли кто, но в сгущавшихся сумерках дорога выглядела такой пустынной, что он наконец решился. «Пойду-ка узнаю, чего от меня хочет этот сорванец», – подумал он и не спеша побрел через дорогу.
Ворота рудника остались без охраны.
Это и был как раз тот момент, которого с нетерпением ждал Отто Брозовский. Он выскочил из канавы и, пригнувшись, побежал к воротам. Позади он слышал проклятия полицейских и тоненький голосок Петера, распевавшего: «Ах, мой милый Августин, Августин…»
У широкой лестницы, ведущей к верхней приемной площадке, собрались горняки, усталые после работы, с посеревшими, осунувшимися лицами. На площадке слышались удары колокола и лязг решеток. Одна подъемная клеть за другой привозила наверх горняков. Тяжелыми шагами они спускались по лестнице и присоединялись к собравшимся. У некоторых на касках еще светились лампы.
Словно из-под земли, среди рабочих появился Отто Брозовский.
– Брозовский! – пронеслось из уст в уста.
– Как ты сюда попал? – удивился Карл Тиле. – Ведь «зеленые» торчат у ворот, как столбы.
– «Зеленые»! Да они вовсе не ворота охраняют, а деревья, чтобы, чего доброго, какой-нибудь мальчишка не нарвал горсти вишен.
Все столпились вокруг Брозовского. Каждое слово его короткой речи было ясным и доходчивым. И вот один из членов профсоюзного комитета задал решающий вопрос:
– Кто за стачку?
Неторопливо и уверенно поднимались руки – сильные, мозолистые, загрубелые руки, привыкшие держать молоток и толкать вагонетку.
– Мы бастуем!
Тут же был выбран стачечный комитет.
Когда полиция узнала, что Брозовский, вопреки специальному распоряжению дирекции, пробрался на рудник, было уже поздно, – с толпой горняков Брозовский покинул шахту.
Три дня пролежал Петер в кровати, потому что полицейские в конце концов стащили его с дерева и изрядно вздули.
Но каждый день его навещал Отто Брозовский.
– Ах ты, плутишка! – смеясь, говорил он и клал Петеру на кровать пакетик конфет.
