Текст книги "Спасенное сокровище"

Автор книги: Аннелизе Ихенхойзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Аннелизе Ихенхойзер
Спасенное сокровище

Рюкзак защитного цвета

По пустынной проселочной дороге с оглушительным треском мчался мотоцикл. Смеркалось. Ветер гнал над полями большие серые облака, то сталкивая их, то разрывая в клочья.

Мотоциклист решил включить фару. Щелк… Слабый луч заметался по ухабистой дороге и тут же погас. Щелк… Щелк… Щелк…

– Черт возьми!

У водителя нет времени остановиться и починить фару, у него нет ни минуты. Он должен попасть на рудник раньше, чем горняки выйдут в ночную смену. Там его уже наверняка ждет Вальтер Гирт.

Огромный террикон[1]1
  Террико́н – гора пустой породы.


[Закрыть] рудника «Вицтум» все четче вырисовывался на фоне вечернего неба. У подножия террикона на ветру качались рудничные фонари.

Вдруг на дорогу легла длинная тень. Мотоциклист круто взял в сторону: впереди кто-то стоял. Знакомый голос, раздавшийся из темноты, перекрыл треск мотоцикла:

– Стой!

Посреди дороги, широко расставив ходули ног, торчал полицейский вахмистр Шмидт. Недоставало только встретить этого старого негодяя! Сделав вид, что он ничего не слышал и не знает, кто преградил ему путь, мотоциклист замахал рукой:

– А ну, с дороги!

Полицейский вахмистр не двинулся с места.

– Почему едешь без света? – закричал он. – Стой!

Но мотоциклист никак не мог выполнить этот приказ Шмидта, потому что в рюкзаке у него было нечто, что вовсе не предназначалось для любопытных взоров. Поэтому, чуть не задев полицейского, он объехал его справа.

– Добрый вечер, господин вахмистр! – крикнул он, оглянувшись. – Я сейчас починю фару!

У ворот рудника человек соскочил с мотоцикла и прокатил его мимо вахтера. Сегодня дежурил старый Готлиб-Носач. Этой кличкой вахтер был обязан своему огромному любопытному носу, из которого упрямо торчали желтые, как солома, волосы. Он вечно совал его в чужие дела.

– Глюкауф![2]2
  Шахтерское приветствие, пожелание счастливого возвращения.


[Закрыть] – приветствовал вахтера кряжистый, широкоплечий мотоциклист. – Я тут забыл кое-что, пришлось вернуться.

– Глюкауф, Брозовский, – пробурчал Готлиб-Носач и мрачно посмотрел на рюкзак защитного цвета, болтавшийся на багажнике мотоцикла.

Тень в окне

Отто Брозовский загнал мотоцикл в угол двора и снял рюкзак с багажника. Еще не переступив порог шахтерской раздевалки, он услышал, как кто-то насвистывает его любимую песню, песню о маленьком барабанщике:

 
Однажды ночью на привале
Он песню веселую пел…
 

Брозовский начал подсвистывать, громко и немного фальшиво. «Это Вальтер!» – подумал он с нежностью.

Он вошел в раздевалку. Электрическая лампочка без абажура слабо освещала узкое, длинное помещение. Вдоль стен стояли деревянные скамейки. На крюках рядами висело серое тряпье – спецодежда шахтеров: потрепанные куртки, рваные, затвердевшие от рудничной пыли брюки. Пыль залепила маленькие слепые окна раздевалки; пыль покрывала скамейки и стены; пыль носилась в воздухе, оседая в легких горняков, которые дышат этим воздухом всю свою жизнь. Со временем у шахтера лицо становится серым, а глаза западают. И, даже если он молод, он уже обречен – у него силикоз, болезнь шахтеров. Медные короли Мансфельда, высосав из него все соки, выбросят его на улицу, как собаку.

Жизнь была сурова и жестока. И жестокость ее возмущала Отто Брозовского. Возмущала, начиная с того самого дня, когда он, совсем еще мальчиком, до крови ободрал себе спину в темном забое.

Отто Брозовский верил, что настанет прекрасный день, солнечный и счастливый, когда свободный горняк водрузит над рудничным подъемником красное знамя. Пылающее красное знамя!

Но долго ли еще этого ждать?

Вальтер Гирт сидел на узкой скамейке. Он уже надел спецовку и, тихонько насвистывая, зашнуровывал ботинки. Брозовскому были видны только его спина и шапка темных, густых волос.

– Глюкауф, друг! Карл еще не пришел?

Вальтер выпрямился и покачал головой. Его веселое лицо было красным от прилива крови.

– Глюкауф! Погляди-ка. – Вальтер поднял ногу: подошва почти совсем оторвалась и хлюпала, напоминая утиный клюв.

– И это называется «высший сорт», товарищ Брозовский!..

Вальтер засмеялся и искусно обмотал ботинок куском шнурка. Теперь подметка и верх снова составили одно целое.

Отто Брозовский подсел к Вальтеру и начал не спеша развязывать рюкзак. Вальтер Гирт сгорал от нетерпения. Сегодня Брозовский впервые вызвал его в раздевалку за полчаса до спуска в шахту. Первое поручение! Но он ни о чем не спрашивал и только смотрел на Брозовского. Движения того были так неторопливы, что Вальтер готов был разорвать рюкзак.

Наконец Отто Брозовский засунул руку в рюкзак и сказал:

– Я тебе кое-что принес. – Он вытащил целую кипу листовок. – Вот, возьми. Разделишь на пачки и завтра утром, перед концом смены, разложишь по вагонеткам. Но незаметно, слышишь ты, горячая голова?

– «Горячая голова»! недовольно повторил Вальтер, но листовку тут же прочитал.

Это была прокламация партийной ячейки рудника «Вицтум».

Горняки! Внимание!

В наступившем году уже двое рабочих были тяжело ранены.

Вы знаете сами: введены новые отбойные молотки. Может быть, хозяева рудников хотят облегчить наш труд? Как бы не так! Они думают только о своем кармане. Наше здоровье, наша жизнь хозяев не интересуют. Среди штейгеров[3]3
  Ште́йгер – мастер, ведающий рудничными работами.


[Закрыть] тоже хватает погонял. Эти верные псы своих господ из кожи вон лезут, чтобы доказать свое усердие. Они даже не оставляют нам времени для крепления забоя. Можно ли после этого удивляться, что несчастных случаев стало больше?

Поэтому все на борьбу, все в единый классовый Красный фронт!

Вальтер весь ушел в чтение. Он забыл, что сидит в шахтерской раздевалке, что нужно хранить в тайне, кто принес листовки и кто передаст их дальше. Он прочел во весь голос:

– «Особенно остерегайтесь штейгера Ши…» Ох!

Вальтер получил сильный удар под ребра и замер, раскрыв рот.

– Спрячь это! – Отто Брозовский нахмурил густые брови и еле заметно кивнул в сторону пыльного окна, в котором только что мелькнула тень.

Брозовский соскользнул со скамьи и опустился на рюкзак. Вальтер мигом рассовал листовки по карманам своих изодранных брюк.

Послышался тихий скрип, и дверь распахнулась. Штейгер Шиле! Что ему нужно в раздевалке в такое время?

– Глюкауф, вкрадчиво поздоровался штейгер.

Его крысиные глазки перебегали с Вальтера Гирта на Отто Брозовского и наконец внимательно оглядели рюкзак, на котором сидел Брозовский. Горняки ответили на приветствие.

– Кх… кх… – откашлялся Шиле.

– Сегодня холодновато, – сказал Отто Брозовский, насмешливо посматривая на штейгера.

Шиле поежился: под взглядом этих светлых глаз ему было явно не по себе.

– Что вы здесь делаете так поздно, Брозовский? – спросил он с нарочитым спокойствием.

– Позвольте, ведь я профсоюзный делегат и могу приходить на рудник в любое время! – В голосе Брозовского звучало удивление.

– Это я знаю, – выдавил Шиле, чуть не добавив: «К сожалению».

– А тогда не о чем и говорить, – отрезал Отто Брозовский.

Шиле растерялся. Его взгляд был прикован к рюкзаку. Он сделал еще одну попытку завязать разговор.

– Прошу! – Его портсигар щелкнул под носом Брозовского.

– Я не курю…

Вальтер тоже затряс головой:

– Меня всегда тошнит от папирос.

Получив отпор, штейгер спрятал портсигар и вдруг насторожился: на полу лежало что-то белое. Вальтер перехватил его взгляд и остолбенел: это была листовка!

Должно быть, она выпала, когда он в спешке рассовывал пачки по карманам.

– Присаживайтесь, штейгер, – сказал он, приветливо улыбнувшись, молниеносно поднял листовку, скомкал ее и вытер ею пыль со скамейки. Скомканная листовка исчезла у него в кармане. – Пожалуйста, здесь чисто.

Но Шиле не сел.

– В последнее время у нас по ночам крадут инструменты, – многозначительно сказал он.

«Ах ты, хитрая лиса!» – подумал Брозовский.

– Да, раз инструменты пропали – значит, их кто-то стянул, – равнодушно ответил он.

– Да, да, – продолжал пронырливый Шиле. – И воров уже приметили. Ворованный инструмент они, видно, уносят с собой.

– Вот как? – с серьезным видом отвечал Отто Брозовский и изо всех сил хлопнул по своему рюкзаку. – Да, да, в такой штуке можно что хочешь утащить. Это вы правы.

Шиле встрепенулся, но так и не решился спросить, что лежит в рюкзаке, и, пробормотав «глюкауф», вышел из раздевалки.

Товарищи облегченно вздохнули. Едва исчез штейгер, дверь опять отворилась. Вошел горняк с широким угрюмым лицом и поздоровался за руку с Отто и Вальтером.

Брозовский вытащил часы из жилетного кармана.

– Мы условились встретиться в половине десятого? – сказал он, выразительно взглянув на долговязого Карла Тиле. – Верно?

Он захлопнул часы и, укоризненно постучав по крышке, опустил их в карман.

– Нечего на меня так смотреть, – проворчал Карл Тиле. – У тебя опять листовки? Всё листовки да листовки. Ты думаешь, мы этим чего-нибудь добьемся? Вот увидишь, в конце концов нас накроют. И тогда уж, будьте уверены, насидимся без работы.

Он был зол, и голос его прерывался, потому что пыль уже забила ему легкие. Но он хорошо знал, что Брозовскому лучше не возражать, – во всем, что касалось партии, тот был тверд как скала, строг к себе и другим. Так было и на этот раз.

– Боишься, малыш? – насмешливо спросил руководитель ячейки.

За дверью раздевалки послышались чьи-то шаги.

– Давай сюда, – заторопился Карл Тиле; листовки исчезли в карманах его куртки.

– Разложи их по вагонеткам перед подъемом!

Дверь открылась. Пришли остальные горняки ночной смены. Ночью в рудник спускались немногие, только запальщики: они бурили породу и закладывали в шнуры динамит. Потом взрывали. К тому времени, когда дневная смена спустится в шахту, пыль уже осядет и можно будет выдавать руду на-гора.

Отто Брозовский вместе с обоими товарищами вышел из раздевалки. Вальтер Гирт и долговязый Карл Тиле поднялись по лестнице, ведущей на верхнюю площадку, откуда спускаются в шахту. Брозовский смотрел им вслед. Во дворе было очень тихо. Дул холодный ветер, и черные лужи затягивались тонким ледком. Внезапно в воздухе послышалось тихое жужжание. Отто Брозовский поднял голову. Огромные черные колеса подъемника пришли в движение. Вальтер и Карл Тиле спускались в рудник с листовками в карманах.

Отто Брозовский спускается в шахту

В шесть утра, через час после того как Вальтер Гирт, Карл Тиле и другие запальщики поднялись из шахты, туда спускалась утренняя смена. Переодевшись в раздевалке, забойщики прошли через замерзший двор и, стуча башмаками, поднялись на верхнюю приемную площадку.

Ночью снова наступила зима – ударил мороз, началась метель.

На площадке было темно и нестерпимо холодно. Выстроившись в длинную очередь, забойщики ждали спуска. То раздвигаясь, то захлопываясь, лязгали решетки подъемных клетей. Пронзительно сигналил колокол. Клеть за клетью исчезала под землей. Бесконечный поток тяжелых башмаков грохотал по ступеням; длинная серая очередь не убывала. Люди молчали. Многие из них встали в четыре часа утра. Глоток горячего кофе при свете сального огарка – и долгий-долгий путь по заснеженным дорогам из Мансфельда на рудник. Говорить не хотелось: они слишком устали.

Отто Брозовский, глубоко засунув руки в карманы, стоял в самом конце очереди. Тревожный свет рудничной лампы освещал его лицо – умные глаза, энергичный рот с насмешливой складкой у губ.

– Привет, Отто!

К нему подошел Иоганн Брахман. Он прикурил от лампы Брозовского.

– Привет, Ганнес!

Иоганн был лучшим другом Отто. С детства они были неразлучны, мальчишками сидели на одной парте и, бывало, тайком подпиливали палку, которой грозил им на уроках учитель, прятали ее или обмазывали клеем. Но все это было давным-давно. С тех пор они выросли, стали горняками, коммунистами.

– Ну, как вчера? – спросил Ганнес, почти не раскрывая рта, одними губами.

Отто Брозовский подмигнул ему, утвердительно кивнув головой.

– Великолепно. Они согласны. Текст хороший, оттиск чистый. Молодцы! – Он тоже едва шевелил губами.

Иоганн, сочинивший листовку, смутился и поднял руку, как бы отмахиваясь от похвалы. Он хотел еще что-то сказать, но в это время к ним подошел третий горняк:

– Глюкауф!

– Глюкауф, Рихард! Ну, как твой маленький Макс? – спросил Отто Брозовский.

Рихард Кюммель вздохнул:

– Кто его знает! То ему лучше, то так раскашляется, словно душа из тела выскочить хочет. Жена каждый вечер ревет. Да что поделаешь! Доктор говорит, мы должны его отправить в Гарц.

Он пожал плечами. Иоганн Брахман, работавший вместе с Рихардом Кюммелем, сказал с раздражением:

– В Гарц отправить! Умен этот доктор, куда как умен! Правда, Отто?

Брозовский задумался. Потом повернулся к Кюммелю:

– Послушай, приходи после смены ко мне в профком. Посмотрим, не удастся ли нам отправить твоего Макса через МОПР.

Серая очередь снова двинулась вперед. Забойщики медленно заполняли подъемную клеть. «Дзинь!» – закрылась решетка. «Бом, бом!» – Рукоятчик быстро дернул за веревку колокола, и ноги, плечи, лица, каски с лампами исчезли, словно шахта проглотила их.

И вот уже очередь вползает в следующую клеть. Снова: «Дзинь!», «Бом, бом!» – и клеть исчезла. Она спускает забойщиков под землю, вниз, до четвертого горизонта.

Очередь продвигалась. Мигали огоньки карбидок.

Отто Брозовский, Иоганн Брахман и Рихард Кюммель вошли в клеть. «Дзинь!» – закрылась за ними решетка. «Бом!» – прозвучал колокол. Подъемная клеть, где в два ряда, тесно прижавшись друг к другу, стояли люди, начала падать, бесшумно падать вниз. Она уносила их под землю, на глубину восемьсот метров, на восемьсот метров от солнца и ветра, от деревьев и снега, в темное царство руды, туда, где породу пронизывают тонкие сине-зеленые жилки меди.

Клеть опускалась все ниже и ниже. У одного забойщика еще горела рудничная лампа. Остальные лампы задул сквозняк. Усталые лица тускло белели в свете извивающегося пламени.

Вдруг взгляд Рихарда Кюммеля случайно упал на противоположную стену.

– Глянь-ка, – вырвалось у Рихарда.

Этот возглас привлек внимание всех забойщиков. Восемь пар глаз обратились в ту сторону, куда был устремлен его взгляд. На самом верху подъемной клети из темноты выступала надпись. Кто-то мелом большими печатными буквами написал:

БОРИТЕСЬ С МЕДНЫМИ КОРОЛЯМИ И ИХ ПРИХВОСТНЯМИ!

Отто Брозовский и Ганнес напряженно ждали, что скажут люди.

– Хорошо! – раздался чей-то могучий голос в полутьме стремительно летящей вниз клети. – Правильно!

Маленький, сутулый забойщик пробормотал себе под нос:

– Они загребают деньги, а мы за это расплачиваемся своей шкурой.

– Ну и что? – вызывающе спросил другой. – Так уж повелось со времен Адама и Евы.

– Вот и нужно это изменить.

– Ну и попробуй.

– И попробуем.

Толчок. Стоп. Тяжелым шагом забойщики вышли из клети. Здесь, на рудничном дворе, было темно и душно, в воздухе носилась рудная пыль.

Начинался рабочий день, длинный рабочий день, полный тяжелого труда и опасностей.

Отто Брозовский простился с товарищами. Он работал стволовым на погрузке. Его друг Иоганн Брахман отправился дальше, к своему рабочему месту в забое.

Штейгер Шиле нападает на след

В той же самой клети минут через десять спускался в шахту штейгер Шиле. Белая надпись, четко выступавшая из темноты, поразила его как молния. Его маленькие глазки чуть не выскочили из орбит.

– Бандиты, свиньи! – проскрежетал Шиле, забыв, что он штейгер, государственный служащий, человек благовоспитанный, которому не к лицу подобные выражения.

Ведь он частенько говаривал своей маленькой дочке: «Не смей дружить с этими шахтерскими сорванцами, от них ты научишься только скверным словам». И вдруг пожалуйста, у него самого и такие выражения!

Но в этой злобной брани и был весь Шиле. Он ненавидел всех рабочих, а особенно коммунистов. Он не переставал ломать себе голову над тем, чьих же рук дело все эти надписи и листовки. Днем и ночью ему мерещилось, будто он уже поймал виновного. Сколько прекрасных, обстоятельных рапортов сочинил он мысленно на имя «Его высокоблагородия, генерального директора акционерного общества рудников и медеплавильных заводов Мансфельда». Разве многие штейгеры не получали именно таким образом повышения в должности? Почему бы не получить и ему?

И, пока клеть опускалась в глубину шахты, в воображении Шиле опять рисовался вожделенный рапорт, написанный его четким почерком: «Сего 6-го марта 1928 года, я, штейгер Шиле, осмеливаюсь покорнейше доложить Вашему высокоблагородию, господину генеральному директору, что я установил личность красного агитатора, который уже давно мутит рабочих рудника „Вицтум“. Речь идет о горняке…» На этом месте прекрасный рапорт Шиле всякий раз обрывался. Штейгеру не хватало имени. Только имени. Но ведь в нем-то и заключалось самое важное.

В этот день штейгеру предстояло испытать еще много огорчений.

Спустившись вниз, он прошел туда, где останавливались составы, подвозившие рабочих к очистным забоям. Здесь во время спуска всегда было оживленно. Как раз приближался поезд. Впереди на локомотиве горела рудничная лампа. Поезд остановился, лязгнули буфера маленьких открытых вагончиков. В пыльном полумраке люди молча расходились по составам, отправлявшимся в различных направлениях. Штейгер Шиле искал поезд, который должен был доставить его к четырнадцатой лаве.

Навстречу ему шли горняки:

– Глюкауф!

– Глюкауф!

– Добрый день!

Кто-то подал ему руку. Шиле удивился: «Обычно эти оборванцы не слишком вежливы». Но вдруг он побагровел, на лбу у него вздулись жилы.

Здороваясь, шахтер сунул ему в руку листовку. В первую минуту Шиле остолбенел, но тут же мысль его лихорадочно заработала. «Ага, теперь он у меня в руках!» – торжествующе подумал Шиле. Он проворно обернулся и схватил кого-то за рукав.

– Ты, красная сволочь! – взвизгнул он так громко, что эхо отозвалось в породе.

Человек повернул голову: холеное, одутловатое лицо; каска из самой лучшей фибры, до блеска начищенная лампа. Из-под каски на штейгера смотрели разъяренные глаза. Шиле побледнел так же внезапно, как за минуту до этого покраснел.

Господин горный асессор Янке!

Штейгер Шиле чуть не лишился чувств. В ушах у него звенело и свистело; надменный голос начальника доносился до него откуда-то издалека.

– Вы, видно, не в своем уме, многоуважаемый штейгер!

Дрожа и запинаясь, Шиле пробормотал:

– Извините меня, пожалуйста, извините, господин горный асессор, я вас… ах, боже мой, я думал… Я принял вас… нет, я вас, конечно, не принял… Я нашел листовку, коммунистическую листовку… Ужасная ошибка!

И Шиле продолжал бессмысленно бормотать что-то несвязное.

В некотором расстоянии от них столпились горняки. Молча наблюдали они за взбешенным асессором и заикающимся штейгером. Не каждый день увидишь, как начальники ссорятся.

Из толпы раздался звонкий голос:

– А канарейки-то неплохо чирикают!

Стены содрогнулись от смеха. Горный асессор Янке потерял остатки самообладания. Стукнув тростью о землю, он рявкнул:

– Вы осел! – и поспешно удалился.

Штейгер Шиле уныло поплелся к своему составу.

Но в тот момент, когда Шиле уже хотел опуститься на узкую скамью вагончика, он снова увидел маленький печатный листок и машинально прочитал: «…Все на борьбу, все в единый классовый Красный фронт… Особенно остерегайтесь штейгера Шиле…» Штейгера Шиле… Шиле… Ох! Шиле стало совсем плохо. У него даже в животе похолодело от злости и чувства собственного бессилия. Он задумался. «Особенно остерегайтесь штейгера Шиле!» Ну и сел же он в лужу! Он должен узнать, кто пишет эти лозунги и листовки. И он узнает. Он им положит конец! Он за все рассчитается!

Шиле думал и думал. Кто бы это мог быть? Он перебирал в уме всех горняков, одного за другим. Вокруг, тесно прижавшись друг к другу, сидели забойщики, понурые, безучастные. Некоторые молча курили. На штейгера никто не обращал внимания. «Наверное, все они уже прочли листовку», – думал он, поеживаясь. Громыхая, мчался поезд. Фигуры рабочих отбрасывали гигантские тени на потрескавшиеся стены шахты. Штейгеру Шиле стало страшно.

На седьмом этаже он вышел и стал быстро спускаться по узкому туннелю в два километра длиной. Шиле был здесь совсем один. Дрожащий свет его лампы падал на бесконечные рельсы и трубы, на неровную почву и отвесные стены. Вокруг было тихо.

Мимо штейгера пробегали груженные рудой вагонетки. Казалось, их тянула вперед чья-то невидимая рука. Мрачно поблескивали куски породы. Но что это? Шиле протер глаза.

На стенке вагонетки, скользившей как раз мимо него, белела какая-то надпись. «Да здравствует Красный фронт!» – прочел он по буквам. Внизу были нарисованы серп и молот. Следующая вагонетка – «Все на борьбу за увеличение зарплаты на 1 марку!» Вагонетка исчезла так же тихо, так же медленно, как и появилась.

Следующая вагонетка. У штейгера потемнело в глазах: «Штейгер Шиле – палач шахтеров!» Поравнявшись с ним, вагонетка задребезжала, и штейгеру показалось, что она трясется от смеха. Он прошел мимо путевых сторожей, подозрительно оглядывая каждого. Может быть, этот маленький старичок – коммунист? А может быть, вот тот, молодой, с дерзким взглядом, или тот, у которого на руке не хватает трех пальцев? Но Шиле ничего не мог прочесть на этих лицах, ничего, кроме ненависти. И штейгера охватил страх: «А что, если коммунисты все трое?»

– Глюкауф, – торопливо бросил он и прошел мимо.