Текст книги "Прощальное эхо"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Он наконец-то сел на диван, неловко, как кукла, которой слишком резко ослабили ниточки, и прижался холодным лбом к ее коленям. Оксане было тяжело и неудобно, но она не шевелилась, а только гладила его круглую голову до тех пор, пока Том сам не поднял к ней уже окончательно успокоенное и просветленное лицо. Тогда она извинилась и почти бегом скрылась в ванной. Хотелось выплакаться, но это было бы слишком опасно. И без того ее будущее, стоившее таких жертв, казалось еще слишком хрупким и зыбким. Оксана открыла ящичек под зеркалом, достала из него тюбик с персиковой маской для лица, нанесла на кожу густую, быстро затвердевающую массу и, опустив ноги в теплую воду, выждала положенные пятнадцать минут. Она не могла позволить себе быть некрасивой или хотя бы чуть менее красивой, чем раньше. Она собиралась бороться до полной и безоговорочной победы…
* * *
В день, когда маленькой Насте исполнился месяц, Наташа поняла, что ей уже ничего не хочется. Ни московской прописки, которая, правда, и с самого начала не была самоцелью, ни теплого семейного очага, ни даже любви. Она устала ждать, устала надеяться, а самое главное, поняла, что это бесполезно. Лихорадочная одурь первых дней, проведенных в квартире Андрея, схлынула, миновало и отчаянное желание все-таки понравиться ему, заслужить если не любовь, то хотя бы повышенный интерес, а не только вежливую благодарность. Осталось одно ясное и беспощадное сознание того, что все, что бы она ни предприняла, бесполезно…
Сначала она пыталась, правда, пыталась! В доме все время была вкусная еда, рубашки Андрея, выстиранные и отглаженные, висели в шкафу на плечиках. Ей нравилось чистить его брюки, наглаживать смоченные уксусом «стрелки». Нравилось лепить для него пельмени и готовить судака в фольге, запекать рыбу по совершенно особенному рецепту Наташу научила мама. Кроме обычных соли, перца и масла она добавляла еще укроп, немного фенхеля и совсем чуть-чуть мяты. Судак получался – пальчики оближешь! – вкусный, ароматный, истекающий соком. Но Андрей ел его, как и все остальное, быстро, аккуратно, но без особых эмоций. Нет, он, конечно же, говорил, что приготовлено очень вкусно, просто восхитительно. Но Наташа видела, что ему не терпится быстрее выйти из-за стола и заняться чем угодно, лишь бы не разговаривать с ней. Она сильно подозревала, что он тоже мечтает о маленькой отдельной конуре, куда можно было бы забиться одному и выходить оттуда только в случае крайней необходимости. Иногда Наташа с тоской думала, что они похожи на двух пассажиров, попавших волею судьбы в одно купе. Бывает так, что попутчикам поговорить или не о чем, или просто не хочется, а потом наступает время обеда. И вроде бы надо вытащить из сумки свои запасы, но как-то неудобно приступать к обгладыванию неизменной жареной курицы на глазах у постящегося соседа. В лучшем случае пассажиры начинают предлагать друг другу присоединиться к трапезе, организовывают общий стол, но из этого обычно ничего хорошего не получается. Колбаса и вареные яйца заглатываются мгновенно, застревая поперек горла, каждый старается есть все-таки свою еду, не посягая на запасы соседа. В общем, удовольствия от совместной трапезы не получает никто. Попутчики снова валятся на свои полки и начинают тихо думать, каждый о чем-то своем…
Она догадывалась, что, возможно, Андрея тяготит и смущает ее слишком рьяная хозяйственная деятельность, но наверняка поняла это, когда однажды решила почистить его обувь. Положив рядом с собой щетку и тюбик с черным кремом, Наташа уселась тогда в прихожей рядом с полочкой для обуви и принялась вытаскивать из ботинок шнурки. В гостиной работал телевизор, и она не услышала, как Андрей вышел из комнаты. Когда она подняла голову, он стоял рядом с ней и, засунув руки в карманы брюк, сосредоточено рассматривал календарь, висевший на противоположной стене. Ей был знаком этот его взгляд с памятного объяснения ему в любви в осеннем больничном саду. В тот момент Андрей тоже был не с ней, думал не о ней и тем не менее не забывал о ее присутствии. В обоих случаях у него был взгляд человека, который собирается сказать что-то жестокое, но необходимое. Наташа выпустила из рук ботинок, с глухим стуком упавший на пол.
– Наташа, я давно хотел поговорить с тобой на эту тему, но все как-то не получалось, – начал он. – Понимаешь, я очень благодарен тебе за то, что ты делаешь для Настеньки и для меня, но, честное слово, ты ставишь меня в крайне неловкое положение. Я ничем не могу тебя отблагодарить, кроме доброго отношения. Ты – славная, милая девушка, но… В общем, не надо так уж стараться, тем более чистить мою обувь. Я вполне в состоянии сделать это сам…
Она хотела ему сказать многое, но ответила коротко и ясно.
– Хорошо, если вам это неприятно, я постараюсь меньше суетиться. – Наташа нащупала рядом с собой тюбик с кремом и стиснула его в мгновенно вспотевшей ладони. – Только, пожалуйста, не нужно вдаваться в подробности, я и так все понимаю.
Андрей согласно кивнул и, секунду помедлив, вернулся в комнату. А она осталась сидеть в прихожей с тюбиком обувного крема, зажатым в руке, как кинжал.
С этого дня Наташа перестала проявлять чрезмерное рвение. Ужинала и завтракала теперь в одиночестве, не дожидаясь Андрея с работы и решая тем самым проблему «двух пассажиров в одном купе». Стирала ему только рубашки, не притрагиваясь к носкам и тем более к нижнему белью. Она выбрала для себя удобную и привычную прическу «конский хвост», собранный на затылке, и больше не пыталась изобразить на голове то «стодолларовую» косичку, то каскад свободных и романтических локонов. Правда, за малышкой по-прежнему ухаживала тщательно и добросовестно, внушая себе, что выполняет работу, за которую ей платят жильем и питанием. К первому «месячному» дню рождения Насти она все-таки решила испечь торт.
Когда она заливала верхний корж белковым кремом, в замке повернулся ключ, и в прихожую вошел Андрей.
– Привет! – Он принюхался и удивленно приподнял брови. – У нас сегодня праздник?
– У вашей дочери праздник, – бесстрастно отозвалась она.
Наташа повернулась и тыльной стороной ладони убрала со лба лезущую в глаза челку. Андрей стоял у порога, опираясь плечом о косяк, и смотрел на нее так же странно, как в тот вечер, когда она сказала, что вовсе не требует от него исполнения супружеского долга. Наташа уже давно не пыталась разгадать, что означает это неопределенное выражение его тревожных глаз. Она просто ждала, держа на весу испачканные белковым кремом руки, и чувствовала, что он хочет что-то сказать.
– Вот что, Наташа, – произнес наконец Андрей, отряхнув снег с шапки, которую держал в руках, и снова надел ее, – в самом деле, давай сегодня немножко попразднуем, а? Настенька выросла благодаря твоим заботам. А у меня сегодня на работе хорошие новости. Так что еще один повод есть. Схожу я, наверное, за бутылочкой вина, как ты думаешь?
Наташа молча кивнула головой. Он сам предложил посидеть и выпить вина! Хотя даже после загса они не выпили ни капли шампанского! Что ж, их брак был, по сути дела, фиктивным. День рождения-то тоже не Бог весть какой. Тем не менее Андрей предложил сам, да еще и посмотрел так, что сердце жалобно екнуло. Если бы он хотел быть просто благодарным за торт, то наверняка просто вежливо съел бы кусочек и заметил, что никогда не пробовал ничего подобного. А ведь он уже надел шапку и готов идти в магазин!
– Ну так что? Предложение принимается? – снова спросил Андрей, теперь уже с улыбкой.
– Принимается, – прошептала Наташа еле слышно.
Когда Потемкин вернулся с бутылкой массандровского портвейна, гроздью бананов и коробкой конфет, она уже успела переодеться в короткую джинсовую юбку и свободный голубой джемпер с рукавом «летучая мышь», выглядевший, правда, несколько доисторически, но почему-то он ей нравился.
– Ого! Я тебя не узнаю! – усмехнулся он, снимая у порога ботинки. И хотя эта оценивающая улыбка вышла отчасти нарочитой, Наташа почувствовала себя почти счастливой. Он никогда раньше не говорил с ней так! Возможно, впервые осознал, что она – женщина, а не бесполое существо с дипломом медицинской сестры.
– Ужин готов, – объявила она, кивнув головой в сторону кухни, где уже на столике были разложены приборы, расставлены бокалы и тарелки с картофельным пюре и котлетами.
– А как же Настенька? – На лицо Андрея набежала мгновенная тень. – Все-таки это ее день рождения. Я полагаю, нужно для начала поздравить ее? Я ей ползунки принес и две погремушки. Пойдем-ка на нее посмотрим?
Наташа почувствовала, как от горла к щекам и вискам поднимается жаркая, удушливая волна. Конечно! Как можно было забывать о маленькой «лягушке», ради которой, собственно, все и делается? Ради которой, похоже, вращается Земля! А она-то, дуреха, невольно придала их предстоящему застолью оттенок недопустимой интимности.
– Да, конечно, пойдем, – отозвалась она, пряча глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. Теперь Наташа видела его ноги в темно-серых носках и коричневых шлепках. Ступни у Андрея были вытянутые и худые, щиколотки тонкие, но крепкие. И она вдруг с ужасом поняла, что ей хочется упасть на пол и прижаться щекой к этим щиколоткам, поцеловать эти выступающие косточки, пробежать губами к пальцам. Непонятное желание показалось ей каким-то извращенным и постыдным. Нормально хотеть прильнуть к рукам любимого мужчины, его губам, но не к ногам.
– Только давайте осторожно. Настя, наверное, уже спит, – добавила Наташа совсем тихо и увидела, как правая ступня, оторвавшись от ковра, сделала первый шаг в сторону спальни…
«Лягушка» лежала в своей кроватке и спать вовсе не собиралась. Личико ее, в общем-то не особенно привлекательное, сейчас почему-то хранило выражение тупого отчаяния. Казалось, что она вот-вот заорет, изогнув рот широкой «подковкой». Соска со светящимся колечком валялась у самых деревянных прутьев. Видимо, «лягушка» выплюнула ее. Андрей подошел к кроватке и низко наклонился, взявшись руками за боковую планку. Когда его тень пересекла матрасик, под прямым углом продолжившись на стене, малышка все-таки взвизгнула. Наташа видела в жизни немало грудных детей, но почему-то ей казалось, что никто из них не пищал противнее юной госпожи Потемкиной. Наверное, и ее мать в детстве вопила точно так же.
– Вот тебе подарок ко дню рождения! – объявил Андрей, доставая из кармана пуловера пластмассового попугая и резинового зайца, грызущего резиновую же морковку. Девочка ни на зайца, ни на попугая никак не отреагировала. Впрочем, как и на голос отца. Она продолжала жалобно повизгивать и похрюкивать.
– Да-а, – произнес Андрей неопределенно и, выпрямившись, отошел на пару шагов от кроватки. Теперь он стоял, скрестив руки на груди, и изучал «лягушку», устремив на нее все тот же странный, тревожный взгляд. Тень его, длинная и тонкая, все так же пересекала матрасик, а вокруг головы, в свете ночника, образовалась золотисто мерцающая аура. В эти минуты он был красив так, как не может быть красив простой смертный, и Наташа чуть не задохнулась от любви, восторга и счастья. Да, и от счастья тоже! Потому что она все-таки жила с ним в одной квартире, хоть и формально, но была его женой, и никто, кроме, может быть, каких-нибудь гадалок и экстрасенсов, не мог еще с точностью сказать, что будет с ними обоими завтра. Ей вдруг захотелось по-настоящему присоединиться к торжеству по случаю дня рождения малышки, почувствовать близость, единство, принадлежность к семье. Ведь как-никак она имела на это право.
– A у меня тоже в детстве был почти такой же заяц, – Наташа перекинула «хвост» через плечо и намотала прядь волос на палец. – Только вместо морковки он, по-моему, держал бутылочку с молоком, и шерстка у него была не желтенькая, а серая. Я его очень любила.
Андрей обернулся не сразу, а где-то ближе к концу ее краткого монолога. Обернулся, вспомнив, по-видимому, что, кроме него и Насти, в комнате еще кто-то присутствует. Наташа вдруг почувствовала себя в этой комнате такой же лишней и неуместной, как стиральная машина в музыкальном салоне. И книги ее, занимающие целую полку, здесь были лишние, и пакетик с косметикой… Здесь явно не хватало Оксаниного халатика, небрежно переброшенного через спинку кресла, и запаха «Турбуленса».
– Ну, что, пойдем выпьем? – спросил Андрей, и улыбка его на этот раз получилась вымученной и жалкой.
– Нет, – Наташа инстинктивно отступила на два шага назад. – Это ведь необязательно?
– Но ты же хотела. – Он, понемногу приходя в себя, засунул обе руки в карманы пуловера и довольно сносно изобразил оживление.
– Я ничего не хотела, – внятно произнесла Наташа, поражаясь истерично-жестким ноткам, звенящим в собственном голосе. – Я ничего не хотела и не хочу! От тебя ничего не хочу! Ты понял? Иди сам пей свое вино и празднуй день рождения своей дочери, потому что я не хочу иметь никакого отношения к вашей семье. Я – наемная рабочая сила, и больше никто! Отстань от меня, оставь в покое!
Андрей то ли недоуменно, то ли раздраженно пожал плечами и быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью. А она всхлипнула и без сил опустилась на диван, на котором вот уже месяц спала одна.
Девчонка продолжала плакать, негромко, но нудно и противно. Ее отец не подавал признаков жизни, видимо, как обычно, укрывшись от реальной жизни в комнате с чеканкой на стене и креслом-кроватью в углу. А еще – с секретером, в ящике которого хранится фотография Оксаны. Наташа вытерла слезы рукавом джемпера и подошла к кроватке. Наверное, оттого, что «лягушка» изрядно наоралась, личико ее стало красным. Рот девчонки разевался, как у выброшенной на песок рыбы, а по щеке стекала белая струйка непереваренного молочка, успев испачкать край пеленки и простыню. «Вот несуразное создание! – с раздражением подумала Наташа, доставая «лягушку» из кровати. – Теперь придется не только тебя перепеленывать, но и постельное белье менять!» Впрочем, торопиться теперь все равно было некуда. Никому не нужное картофельное пюре вместе с котлетами и клубничным тортом мирно и обреченно остывало на кухонном столе.
Однако, когда она распеленала девчонку, что-то похожее на тревогу серым комочком шевельнулось в ее сердце. Настя совсем не сопротивлялась. Если обычно она яростно сучила ручками и ножками, то теперь ее ручонки повисли вдоль тельца вяло и покорно, как у куклы. Наташа осторожно прикоснулась к ее лбу губами. Лобик оказался холодным, но тельце!.. Оно пылало! Наверное, не меньше тридцати девяти градусов, и детское сердчишко колотилось часто-часто. Забыть про то, что у грудничков даже при высокой температуре лобик может оставаться холодным при ее среднем медицинском образовании было непростительно! Наташа торопливо достала из аптечки градусник и засунула «лягушке» под мышку. Но все и так оказалось яснее ясного. Ртутный столбик с угрожающей быстротой пополз вверх… Все происходившее дальше еще полчаса назад показалось бы ей сказкой или глупым финалом слащавой мелодрамы. Запеленывая Настю, она вдруг с горячностью и нежностью прижалась к ее влажной щечке губами. Прижалась и отпрянула, удивившись и не поверив в то, что только что сделала. Но жалость, пронзительная, острая и мучительная, не покидала ее. Девочка, больная, несчастная и одинокая, лежала перед ней на диване. И Наташа вдруг поняла, что никакая она не «лягушка», а просто малышка, которую, по сути дела, никто не любит. Малышка, которую бросила собственная мать, ребенок, которого ненавидит мать «официальная». Поддерживая маленькую потную головку, она заходила с ней по комнате из угла в угол, из угла в угол… Минут через пять Настенька наконец успокоилась. Тогда Наташа осторожно переложила ее в кроватку.
Она вбежала в гостиную. Андрей сидел в кресле, тупо уставившись на ящик секретера, в котором лежала Оксанина фотография. Услышав стук открывающейся двери, он медленно и неохотно, как человек, просыпающийся после наркоза, повернул голову.
– Что случилось? – спросил он. А глаза его все еще были там, с ее портретом. Наташа, случайно нашедшая эту фотографию во время уборки, возненавидела ее с первого взгляда. Но сейчас ей было не до Оксаны, не до ее манерно полуоткрытого рта, не до ее прищуренных глаз, даже не до ее колдовской власти над Андреем.
– Твоя дочь заболела! – со злостью бросила она. – И еще я хочу тебе сказать, что ты – самовлюбленный, жалкий тип. Зачем ты позволил родиться этой девочке, если ты ее не любишь? И не надо оправдываться…
– Да я и не оправдываюсь, – он рывком поднялся из кресла. – Объясни толком, что с ней? Понос? Температура?
– У нее температура, – Наташа неожиданно злобно и резко толкнула его, заставляя снова опуститься в кресло. – Две минуты ничего не решат, поэтому я скажу тебе все, что считаю нужным…
Она стояла перед ним в короткой джинсовой юбке, в джемпере с закатанными рукавами, из которых выглядывали тощие ручки «ребенка Освенцима». Краем сознания она понимала, что и волосы у нее сейчас растрепались, как у бабы-яги, и лицо скорее всего покрылось неровными красными пятнами. Но она продолжала говорить, захлебываясь от обиды и путаясь в словах.
– Я тебе скажу, что ты не любишь свою девочку. Невооруженным глазом видно, что ты просто сравниваешь ее с Оксаной. Наблюдаешь за развитием, словно она… какой-то кактус! Похожий уже носик или еще непохожий? Похожие глазки или нет? А она еще не похожа, и, может быть, вообще, похожей на мать никогда не станет. Ты это понимаешь и злишься! А еще ты, наверное, чувствуешь, что вся эта затея с самого начала была страшной глупостью, потому что делал ты все только для себя. Не для нее, не для Настьки, а для себя!
Андрей продолжал сидеть в кресле, судорожно вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники, и желваки на его щеках задвигались страшно и быстро. Наташе по-прежнему, если не больше, хотелось обнять его колени и прижаться щекой к щиколоткам, но вместе с тем и ужасно хотелось его ударить.
– Ты не имел права вмешивать в собственные проблемы ни меня, ни свою дочь, – продолжала она, чувствуя, как там, внутри ее, клокочет тяжелыми пузырями ярость, как борщ в кастрюле. – Я-то ладно, я теоретически в любой момент могу свалить! Но ей деваться некуда, она уже есть!.. Ты пойми, что это не соседская девочка Дусечка! Кроме тебя, твою Настю некому любить, у нее нет другого папы, а мамы нет вообще никакой! Я даже и не мачеха, а так, пришей кобыле хвост! Она, в сущности, сиротка, бедняжка!
– Ну все, хватит! – Андрей снова встал из кресла и, не глядя, рукой отодвинул Наташу в сторону. – Дамские истерики будем устраивать потом. Сейчас нужно заниматься ребенком.
Ладонь его была горячей и твердой, движения быстрыми и красивыми. Она вдруг впервые подумала, что он похож на молодого, поджарого, сильного волка. И даже эта его обаятельная и чуть-чуть виноватая улыбка с опускающимися книзу уголками губ всегда была отчасти усмешкой волчонка, обнажающего клыки. А еще она поняла, что завтра уже ничего этого для нее не будет, что она все сама себе испортила, нагло и бесцеремонно перейдя границы дозволенного. И что делать это было в общем-то незачем, что наговорила она кучу обидных вещей, что не имела никакого права соваться в его личную жизнь, что это все – конец… Злость и обида, только что заставлявшие ее кричать и размахивать руками, как балаганный Петрушка, вдруг куда-то пропали, уступив место ледяному отчаянию. Она почувствовала, что не может больше произнести ни слова, или, может быть, только одно, последнее?
– Прости, – тихо прошептала Наташа. Но Андрей уже вышел в коридор и, похоже, ее не услышал.
* * *
Хотя с тех пор прошло уже больше двух недель, Андрей так и не смог ничего забыть. Он помнил все до мелочей. И темную морщинку на ее колготках под коленкой, и пальцы, нервно и яростно теребящие край голубого джемпера. Джемпер почему-то казался воздушным и мягким, как облако, а сама она – колючей, жесткой, незнакомой. Самое странное, что с этими беспорядочно разбросанными по плечам волосами, с глазами, от волнения и отчаяния ставшими диковатыми, с крупными передними зубами, смешно торчащими вперед, его официальная жена Наталья Потемкина показалась ему красивой! Он никогда не подозревал в ней такого темперамента и вообще считал, что кровь течет в ее жилах спокойно и медленно. Нет, он предполагал, что, вполне возможно, в ее жизни тоже были какие-то нервные срывы, трагедии, истерики, но наверняка их проявление ограничивалось судорожным комканием носового платка. Незаметной медсестричке Наташе с ее коричневыми глазками-вишнями, узеньким личиком и тихим голосом, ей-Богу, следовало родиться в девятнадцатом веке. Прогуливаться в белоснежном платье по зеленой роще, любоваться на закатную солнечную дорожку, дрожащую на глади реки, заполнять альбом стихами и покорно ждать замужества. Честно говоря, она просто была ему удобна. Вот он и остановил на ней свой выбор. Тем более девочка нуждалась в жилплощади и прописке…
Он никогда не допускал ее в свою личную жизнь даже в мыслях. И поэтому, когда она, подобно фурии, влетела в гостиную с какими-то требованиями и обвинениями, ему поначалу захотелось просто взять ее за шкирку, как нашкодившего щенка, и вышвырнуть вон. Никто не смел касаться его Оксаны, никто не смел ее порицать. Даже он сам… А тут неизвестно откуда взявшаяся пигалица с перекошенным от злобы ртом и коленками, о которые, кажется, можно уколоться! Прошло минуты три, прежде чем он вдруг понял, что Наташка никого не ругает, кроме него самого, что она просто хлещет его по щекам, как человека, потерявшего сознание. Он падал в обморок один раз в жизни, когда их на первом курсе повели в анатомичку, и тогда его тоже шлепали по лицу, приводя в чувство. Андрею хватило этого раза, чтобы понять: пощечина, целебная ли, оскорбительная ли, вызывает абсолютно одинаковую реакцию. Человек, выдирающийся из темной, глухой обморочной ямы, чувствует только обиду, ярость и недоумение. Но это и помогает ему прийти в себя! Только вот благодарности к спасителю он не испытывает… Тогда, вскочив с кресла, он просто отодвинул ее рукой и ушел в спальню.
К счастью, у Настеньки оказалась неопасная вирусная инфекция. Через три дня она уже снова весело гугукала, смешно разевая беззубый ротик. Зато с Наташкой случилось что-то непонятное. Она погасла мгновенно и безнадежно, как лампочка, в которой от слишком сильного напряжения перегорела вольфрамовая спиралька. Сколько Андрей ни пытался ее расшевелить, вывести на разговор, все было без толку. Она или отвечала вежливо и кратко, или отмалчивалась, или просто ограничивалась равнодушным: «Да, конечно, Андрей, вы правы». Теперь это «вы», раньше казавшееся если не единственно возможным, то, по крайней мере, удобным, раздражало его бесконечно. Но «ты», пусть даже в контексте «ты – самовлюбленный, жалкий тип», больше от нее он не слышал.
Он пытался внушить себе, что ему просто нужна женщина, что такой длительный перерыв – это уже патология. И совсем неудивительно, что в девочке, на которую раньше не обращал внимания, начинают проступать привлекательные черты. Нет, это просто случайность, что ему захотелось именно эту женщину с чуть подтянутыми к вискам глазами и прямыми темными волосами, так не похожую на Оксану. Или же это извращение – пылать болезненной страстью к собственной фиктивной жене? Да и не страсть это вовсе, а так, быстро проходящее увлечение… Итак, спустя две недели после драматической сцены они решили пойти вместе прогулять Настеньку. Точнее, он предложил, а Наташа согласилась. Однако он был давно полностью собран, а она вот уже полчаса не выходила из комнаты. И Андрей сильно подозревал, что она опять там плачет. Наташа вообще часто плакала в последнее время, но тайком. Ее выдавали припухшие покрасневшие веки и болезненная бледность щек. При этом она ни на что не жаловалась, а он считал бестактным ее расспрашивать.
Наташа никак не появлялась, и он уже начинал тревожиться, когда дверь наконец тихонько скрипнула. Она вышла в коридор в унылом сером кардигане с завернутой в одеяло Настей на руках. Андрей вдруг подумал, что ей, в самом деле, есть о чем плакать. Жизнь ее скучна и однообразна. Из дома почти не выходит, одевается затрапезно. Он раза три предлагал ей денег, чтобы она купила себе что-нибудь из одежды и косметики. Наташка отказывалась, он настаивал. Она делала вид, что соглашается, но новых вещей у нее вроде бы не появлялось. Зато к ужину неизвестно откуда брались креветки, мидии и грудинка. Как можно было этого не замечать? Нет, он все видел, но просто не обращал внимания, как пассажир, сидящий в машине и не знающий правил вождения, не обращает внимания на дорожные знаки.
– Ну что, идем? – спросил он, подходя к Наташе и забирая из ее рук Настю. При этом как бы случайно коснулся ладонью ее локтя.
– Идемте. – Она качнула головой, и прямая челочка упала на лоб. Пока Наташа надевала зимние ботинки, он рассматривал маленькое личико девочки, робко выглядывающее из многочисленных чепчиков и шапочек. Настенька пока еще не обещала стать ни блондинкой, ни брюнеткой, ни синеглазкой, ни кареглазкой. Ноздри у нее были смешные и круглые, а щечки гладенькие, как яблочки. Он не удержался и легонько нажал указательным пальцем на «кнопочку» ее носа. Малышка возмущенно мяукнула, а Наташа тут же подняла голову. «Беспокоится! – подумал Андрей с неожиданным удовлетворением. – Или, может быть, проверяет, какие результаты дал ее воспитательный сеанс? Ну и правильно, она имеет на это право. Жена как-никак!»
Потом Наташа с Настенькой на руках вышла на улицу, а он взялся спустить вниз коляску. Естественно, в самый неподходящий момент она застряла между стеной и перилами лестницы. Пытаясь освободиться, Андрей едва не упал вместе с коляской, носящей гордое название «Маркиза». Коляска, правда, угрожающе заскрипела и сверкнула в воздухе спицами всех четырех колес, но осталась цела и невредима. Когда он наконец выволок ее из подъезда, Наташа прохаживалась с девочкой на руках, и к ней успела прицепиться соседка по этажу Серафима Викторовна. Андрей поморщился. Серафиму Викторовну он не любил то ли за чрезмерную слащавость, то ли за бьющую в глаза неискренность, то ли еще за что-то. В общем, не любил – и все! Она, однако, отвечала ему нежной привязанностью и называла «наш красавчик Андрей Станиславович».
– А, здравствуйте, здравствуйте, Андрей Станиславович! – Заметив его, Серафима Викторовна оставила в покое Наташу и изобразила на сморщенном лице весьма отдаленное подобие светской улыбки. Он мысленно возблагодарил Бога за то, что она на этот раз не назвала его «нашим красавчиком». – Как поживаете?
– Спасибо, хорошо, Серафима Викторовна, – Андрей вежливо обогнул ее и покатил пустую коляску вперед, давая понять, что беседу продолжать не намерен. Но это никак не совпадало с намерениями соседки.
– А я вот все смотрю-смотрю, девочка с колясочкой выходит из нашего подъезда, а спросить, чья она, как-то случая не было… Вот подхожу сегодня и, надо же, узнаю, что из вашей квартиры! Прямо удивительно, как жизнь быстро идет, и не поспеваешь за ней…
Последняя фраза призывно повисла в воздухе. Серафиме Викторовне явно хотелось спросить: «А кем эта девочка вам приходится?», но она не решалась. Андрей подумал, что лучше будет расставить все по своим местам, иначе сплетен не оберешься.
– Моя жена, знакомьтесь. – Он указал рукой на Наташу. Та стояла возле заснеженного газона и тетюшкала девочку. – А это наша дочь Настя.
То ли слово «жена» ему произносить было еще не очень привычно, то ли слова «наша дочь» дались ему с трудом? Во всяком случае, Серафима Викторовна, похоже, что-то заподозрила.
– Жена-а? – она длинно и удивленно раскатила звук «а», в конце взмыв к недоуменным высотам. – Ну надо же!.. А как же Оксаночка? Вы простите меня, дуру старую, что я спрашиваю, просто что-то она как пропала, так и нет ее… Ну да, теперь, конечно, все понятно. Понятно, да…
Она мелко и скорбно закивала головой, сцепив ручки на животе, а Андрей почувствовал вдруг такую всепоглощающую злость, что готов был, кажется, засунуть Серафиму Викторовну вместе с ее интересом к чужой жизни в первый попавшийся сугроб. Конечно! Ей интересно знать, куда делась Оксана! Естественно, она задала этот вопрос совсем не для того, чтобы получить ответ, а просто чтобы он прозвучал. Сейчас она стояла и разглядывала Наташу с интересом и одновременно осуждением. Осуждение, вероятно, относилось к тому, что новоявленная жена еще слишком молода, к тому же взялась неизвестно откуда, а интерес?.. Андрею вдруг показалось, что он может читать ее мысли, что вместе с ней рассматривает «не такие красивые, как у Оксаночки, глаза», «не такие пухленькие губки», «не такую чудную фигурку». А самое ужасное, что Наташа тоже, без сомнения, понимала, о чем думает Серафима Викторовна. Губы ее побелели, глаза потемнели от подступившего гнева. Тем не менее она не отвернулась и продолжала стоять недвижно, такая худенькая и беззащитная в своем темном пальтишке и смешной круглой шапочке с длинными «ушами», обречено впитывая недобрый, изучающий взгляд.
– Наташка, пойдем уже, наверное? – разогнав коляску, Андрей приблизился к газону. – Вы извините, Серафима Викторовна, мы спешим.
– Да-да, – быстро согласилась старушка и развернулась назад, к подъезду. Потемкина именно такое поведение соседки как раз и устраивало. Собственно, то, что он собирался сделать, делалось отчасти для нее, отчасти для того, чтобы успокоить Наташку. Ну и немного для себя, конечно… Уложив Настеньку в коляску и прикрыв ее чехольчиком, он выпрямился, привлек к себе жену и с улыбкой поцеловал ее в щеку. Точнее, собирался поцеловать в щеку, а попал в ложбинку между глазом и носом, потому что в самый последний момент Наташка вдруг сильно и яростно уперлась обеими руками ему в грудь. Со стороны это, наверное, выглядело милой игрой молодых любящих супругов, и Серафима Викторовна почувствовала что-то вроде разочарования. Но Андрей ощутил лишь трепет Наташиных ресниц на своих губах, запах ее кожи, нежный и какой-то юный, и собственное пронзительное, всепоглощающее желание. Сдержанно и тихо выдохнув, он отстранился и взглянул на нее с неуемным весельем.
– Ты чего толкаешься? – Глаза и губы его улыбались, но правая бровь мелко дрожала. – Испугалась, что я тебя уроню?
– Нет. – Она машинально провела перчаткой по лицу, словно пытаясь стереть следы его поцелуя. – Извините, я просто растерялась… Я как-то не сразу поняла, что это из-за вашей соседки, для того, чтобы я… В общем, спасибо вам, Андрей.
То, что она произнесла эти слова, а не промолчала, входило, похоже, в ее репертуар. Но это мгновенно и непоправимо разрушило всю романтику ситуации.
