Текст книги "Прощальное эхо"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Оксана не возвращалась. И острую обиду сменила тяжелая апатия. Андрей ясно понимал, что любить никогда уже не сможет по одной простой причине: весь выделенный ему Господом Богом лимит любви он израсходовал за один раз. Раньше ему делалось немного смешно, когда он слышал «прижизненные» разговоры об однолюбах. Ну как, как могут и окружающие, и сам человек знать, что будет с ним через год, полгода? Говорить: «Все, я – однолюб», – это то же самое, что: «Все, я – вечный чемпион мира по прыжкам с шестом, и никто никогда не побьет мой рекорд». А теперь он знал, что внутри может быть пусто и черно, как после пожара, что любовь может и занимать, как газ, «весь предоставленный ей объем», не оставляя места ни для чего другого, и уходить, оставляя позади себя черную, страшную, безжизненную гарь.
Его стали раздражать блондинки с синими глазами. Все они были несовершенны, одним фактом своего существования портили идеальный образ, хранящийся в его памяти. Его раздражала даже собственная память, потому что она не хотела отфильтровывать только хорошее, и в самый неподходящий момент вспомнились последние слова Оксаны, прощальные слова: «Я ухожу к другому человеку». Господи, если бы она еще не краснела при этом, если бы она сказала честно и виновато: «Я люблю его!» Но ведь нет! Она сказала: «Я люблю тебя, а ухожу к нему!» Андрею было досадно так, как если бы чистейшая героиня прекрасного мудрого романа в кульминационный момент отправилась воровать ириски в ближайший гастроном. Это было пошло и невозможно, и, наверное, он возненавидел бы автора, позволившего себе легким, ироничным росчерком пера уничтожить и многодневный труд собственной души, и тот мир, что успели для себя придумать его читатели. Впрочем, если бы дело касалось книги, наверное, не только не возненавидел бы, а даже, наоборот, оценивающе и благосклонно усмехнулся: «Да, оригинальный у мужика взгляд на жизнь! Молодец, сюжетик завернул, конечно, здорово!»
Он не знал, какого Автора ненавидеть сейчас. Да, впрочем, у него уже и не осталось сил на ненависть. Желания его стали вялыми, смутными и еле уловимыми, как у умирающего старика. Андрею вроде бы и хотелось видеть Оксану, и в то же время не хотелось, потому что инстинкт самосохранения подсказывал, что от этого будет только хуже. Он утешал себя тем, что она скорее всего уже в Англии, и что боль его постепенно пройдет, нужно только терпеливо ждать. А потом позвонила Алла. И это было как электрошок, после которого на мониторе начинают бешеными зигзагами отражаться удары уже остановившегося сердца. Андрей толком не знал, зачем едет в больницу. Кто-то другой, понимающий смысл происходящего, ловил за него такси, называл адрес, открывал тяжелые двери и спрашивал, как найти врача Денисову. Кто-то другой вел его в пространстве – до Алкиного кабинета, а во времени – до той минуты, когда он узнал: ребенок жив, ребенок нормальный, это девочка…
Оксана лежала на заправленной кровати, свернувшись клубочком, и со спины было совсем не заметно, что она беременна. Она не спала. Пальцы ее, чуть отекшие, но все еще красивые, отрешенно перебирали неровные складочки на рукаве махрового халата. Андрей остановился на пороге. Он вдруг понял, что не сможет вот так, просто назвать ее имя, сказать «здравствуй» или что-нибудь еще. Где-то в коридоре истерично взвизгнула колесиками каталка для белья. Оксана обернулась, вернее, развернула только голову и плечи, посмотрела на него равнодушно, так, будто они в последний раз виделись только вчера, и попросила:
– Прикрой дверь, пожалуйста. Из коридора сквозит, да еще эта каталка постоянно громыхает. Знаешь, удивительно: здесь обслуживание такого цивилизованного уровня, а каталки из каменного века!
Андрей послушно притворил дверь, подошел к ее кровати и сел на стул, ощущая себя то ли посетителем, то ли просителем. В ванной монотонно капала вода из плохо закрытого крана, в окно заглядывало декабрьское солнце. Оксана продолжала лежать, развернувшись плечами к нему, а коленями к окну. Когда она наконец поднялась, тяжело опершись на локоть, стало видно, что ребенок все-таки есть.
– Тебе, наверное, странно, что я не удивляюсь? – Оксана запахнула разъехавшиеся на располневшей груди полы халата. – А я сразу поняла, что твоя институтская подружка непременно тебя разыщет. Женщинам такого типа обычно до всего есть дело. Суются они туда, куда не просят… Но, в общем, ладно. Рассказывай, зачем пришел?
– Значит, аборт ты тогда все-таки не сделала? – он указал глазами на ее живот. Она усмехнулась:
– А какие, по-твоему, есть варианты ответа? – усмехнулась Оксана.
Губы ее нервно кривились, и Андрей вдруг подумал, что, наверное, сейчас Оксане очень хочется курить. Когда она расстраивалась или волновалась, то первым делом хватала сигарету.
– Не надо, – он покачал головой. – Не надо вот этого всего. Давай не будем устраивать состязания в остроумии… Мне просто хотелось узнать, почему ты не сделала аборт, но если не хочешь – не говори. Тем более сейчас это уже не так важно.
– Я просто опоздала, как опаздывают тысячи баб. – Она снова усмехнулась. – А ты, наверное, подумал, что я решила оставить ребенка в память о нашей любви? Ну, скажи честно, подумал, да?
И все же она была безумно красива. Даже с этим злым изгибом губ, с холодным огоньком, мечущимся в синих глазах, с чужим усталым голосом. Андрею вдруг стало так жаль той, ушедшей Оксаны, той, которую уже никогда не вернешь, что захотелось кричать. Лицо ее осталось таким же прекрасным, жесты – привычными. И все же это была уже не она.
– Послушай, – Андрей, сжав кисти, хрустнул костяшками пальцев, – я как раз об этом и хотел с тобой поговорить… В общем, мне сказали, что ребенок тебе не нужен. И я могу это понять: у тебя новая жизнь, новый мужчина. Но зачем обязательно его убивать? Тем более что это уже не аборт на малых сроках, а почти нормальные роды. Может быть, тебе имеет смысл доносить его еще хотя бы месяц, а потом сдать в Дом ребенка?
Ее брови удивленно и насмешливо поползли вверх, некрасиво наморщился лоб, задрожали уголки губ.
– Ну давай-давай! Продолжай! – Оксана скрестила руки на груди. – Расскажи мне, как ты заберешь его из детдома и воспитаешь. Ты ведь знаешь, что это девочка, да? Ну тогда расскажи, что сделаешь из нее идеальную модель меня, вырастишь себе маленькую, хорошенькую Оксану, которая тебя никогда не обидит и никогда не бросит. Я ведь угадала, правда?
Андрей отвернулся к стене и уставился на полочку под зеркалом. Он с самого начала знал, что она все поймет, да в общем-то и не собирался ничего скрывать. И все-таки почему-то ему казалось, что все это произойдет не так. Ведь она уходила из дома виноватой, страдающей и вроде бы еще любящей. Откуда же вдруг ни с того ни с сего взялись и эта стервозность, и эта обозленность, и это отчаянное, паническое нежелание выслушать его?
– Я не хочу тебя слушать! – продолжила она, словно прочитав его мысли. – Не хочу, потому что все это ужасная чушь! Даже глупые девки понимают, что хранить в память о прошедшей любви можно открыточки с сердечками и залитые слезами фотографии, а отнюдь не детей. Ты врач и наверняка покопался в моей истории болезни, поэтому не имеешь права уговаривать меня отказаться от искусственных родов. Если я умру, виноват будешь только ты… Все уже решено, и ничего менять я не собираюсь.
– Тогда все, я пошел. – Он поднялся со стула, подвинул его к стене и направился к двери. Сзади, за его спиной, повисло молчание, тяжелое и страшное. Он, не оборачиваясь, знал, что Оксана сидит сейчас на кровати, схватившись обеими руками за край матраса, и смотрит ему вслед. Он знал, что она все еще ждет от него, конечно, не пафосно-идиотского «прощай, я ухожу навсегда», но чего-то хотя бы отдаленно похожего на финальную точку. Их разговор, напоминавший неудавшуюся встречу деловых партнеров, повис в воздухе, как оборвавшаяся нить паутины. И все же он решил, что не скажет больше ничего.
И тут дверь перед ним открылась, и в палату вошел средних лет мужчина с высокими залысинами и очками в металлической оправе. Андрею стало ясно, что это и есть тот самый Томас Клертон. Наверное, и Томас Клертон понял, кто он такой. Во всяком случае, взгляд его был долгим и грустным. Говорить «Я тебя люблю!» в компании третьего, тем более, если этот третий – муж, Андрею расхотелось. Да и кому говорить? Оксаны Плетневой больше не было, ее заменила миссис Клертон, сейчас, наверное, мучительно соображающая, как она будет оправдываться перед супругом…
Алла ждала в своем кабинете. На столе перед ней лежал листочек, сплошь изрисованный дурацкими цветочками и глазками с длинными ресничками. Эта привычка машинально рисовать где попало и что попало сохранилась у нее еще с института. Андрей хорошо помнил ушастого Чебурашку на обложке ее тетрадки с лекциями по анатомии.
– Тебе надо было стать офтальмологом, – сказал он, усаживаясь напротив. – Глазки у тебя получаются просто чудесные.
Она отодвинула ручку в сторону так же аккуратно, как он пять минут назад стул, и подняла на него серьезные и грустные глаза.
– Не надо, Андрей, – голос ее мягко осел, как западающая клавиша рояля. – Я же вижу, какое у тебя лицо заледеневшее… Так что, если хочешь, поговори со мной. Только шутить не надо, ладно?
Ему вдруг стало стыдно из-за неудачного разговора с Оксаной, что пожалела его сейчас именно Алка. Та Алка, которую он не хотел видеть, та Алка, которой был благодарен за ненавязчивость. Женщина, связь с которой вспоминалась, как досадное недоразумение.
– Да, прости меня, – Андрей потер пальцами переносицу. – А поговорить с тобой мне действительно нужно… Если я правильно понимаю, в своем детском отделении ты – царь и Бог, и никто в твои дела не суется?
– Ну, в общем, можно сказать и так. – Она взглянула на него несколько удивленно.
– Тогда у меня к тебе есть одна просьба… Точнее, это сложно назвать просьбой. В общем, если ребенок Оксаны родится живым, я бы хотел, чтобы ты не позволила ему умереть.
Она инстинктивно отстранилась, откинувшись на спинку стула, и отрицательно покачала головой.
– Чего-нибудь в этом духе я от тебя и ждала, – Алла снова взяла шариковую ручку и подтянула к себе листок. – Но только ничего не получится. Во-первых, я в два счета вылечу с работы, если кто-нибудь из начальства об этом узнает. А узнают обязательно, потому что, кроме меня, есть еще детские сестры и бригада, которая будет принимать роды…
– И кто-то пойдет «стучать» на заведующую детским отделением? Тем более что ты никого не убиваешь, а, наоборот, спасаешь жизнь ребенку! – заметил он.
– Ой, ты же сам врач, так что перестань говорить красивые слова! – Цветочки на ее листке получались ровные, но как будто придавленные к земле. – Этому ребенку, если он, конечно, родится жизнеспособным, можно пожелать только одного: чтобы ему было комфортно и небольно. А комфортно и небольно ему будет, только если ему дадут умереть… Тем более мать решила, что девочке лучше не жить. Ребенок сильно недоношенный, и она имеет полное право распоряжаться его судьбой.
– Интересно получается! – Андрей резко выдернул у нее листок, и от очередного круглого лепестка к краю протянулась тонкая чернильная линия. – Значит, самоубийц мы спасаем, потому что они как бы не имеют права распоряжаться собственной жизнью, а вот мать может сказать: «Пусть мой ребенок умрет!»
Алла проводила взглядом листочек и снова отложила ручку.
– Но там же может быть какая угодно патология! – Она переплела пальцы и взмахнула ими, как бабочка крыльями. – Твоя Оксана формально не обязана всю жизнь воспитывать инвалида и своим решением, можно сказать, избавляет государство от забот.
– Хватит! – Он скомкал листочек и швырнул его в корзину для бумаг. – Хватит, Алка! Ты заведомо говоришь ерунду. Какое государство? Какое избавление от забот? Ты ведь с самого начала поняла, что ребенка хочу забрать я!
Она только вздохнула и подперла лоб ладонью, пропустив пальцы сквозь пряди волос.
Алка, добрая старая подружка Алка, сидела напротив за своим персональным полированным столом. Она избегала смотреть в ему в глаза, но Андрей упорно пытался поймать ее взгляд. Он пришел сюда, четко зная, чего хочет.
– Ты хоть понимаешь, что я могу вылететь с работы с волчьим билетом? – выдавила она с трудом. Он замер, боясь произнести хоть одно неосторожное слово и тем самым спугнуть почудившуюся удачу. – Потребуются липовые документы на отказного ребенка, на усыновление… Если бы ты был хотя бы фиктивно женат, теоретически это было бы возможно. Оформили бы как ребенка твоей жены, а так…
– Аллочка, я скоропостижно женюсь на какой-нибудь добропорядочной гражданке, – он неуверенно и в то же время ободряюще улыбнулся. – Все сделаю, как ты скажешь. Только помоги, а? Неужели тебе, как врачу, как женщине, не жаль этого младенца? Она ведь уже большая, уже все чувствует, на все реагирует…
– Ох, Андрюшка! – Она снова покачала головой, но уже как-то обреченно, совсем не так, как в начале разговора, – влипну я из-за тебя в историю!.. А ты уверен, что это тебе нужно? Пройдет время, Оксана забудется, а ребенок останется. И никуда ты его уже не денешь! А если появится другая женщина, которую ты полюбишь, что тогда?
Конечно, можно было сказать ей о том, что никакой другой женщины, которую он полюбит, не может быть даже теоретически, о том, что в этой девочке сосредоточился теперь весь смысл его жизни, но Андрей только вздохнул и произнес раздельно и четко:
– Алка, ты же знаешь меня много лет, ты уже должна была понять, что я не имею привычки менять решения, тем более, жалеть о чем-то, что сделал…
Это было запрещенным приемом. Она вскинула на него тревожные глаза, в которых отразились и острая память той давней ночи, и смущение, и даже удивление.
– Да, я не имею привычки жалеть о том, что сделал, – повторил он еще увереннее, – потому что я всегда принимаю решение, предварительно хорошенько подумав.
– Будь по-твоему, – отозвалась Алла. – Я попробую тебе помочь, но заранее ничего не обещаю. И ты должен будешь сделать все, как я скажу…
* * *
Оксане всегда казалось, что у людей с крупными чертами лица и кисти должны быть соответственные: широкие, массивные, с сильными набрякшими пальцами. А вот у медсестры Зои, которая ставила ей капельницу, ручки были маленькие, гладенькие, просто не ручки, а кошачьи лапки. Сначала она этими своими крошечными ручками долго массировала сгиб ее локтя, потом перетянула руку резиновым жгутом, и когда вена упруго вздулась, осторожно ввела в нее иглу. Оксана отвернулась к окну. Ей не хотелось видеть ни Зою, ни ее поднос с ватными тампонами и салфетками, ни Тома, тихо сидящего в углу на стуле. Прошло полчаса, как ей сказали, что у нее должны начаться роды.
Честно говоря, после вчерашнего визита Андрея она очень рассчитывала, что преждевременные роды начнутся сами собой, и делать ничего не придется. Как только дверь за ним захлопнулась, у нее началась истерика, да еще какая! Пришлось пригласить дежурного врача. После трех таблеток какого-то успокоительного все кончилось, и осталось только особое ощущение пустоты. Том ни о чем ее не спросил, деликатно завел разговор о их будущей жизни в Лондоне, вот только ушел скорее, чем обычно. Оксана снова осталась одна. На этот раз растревоженная и несчастная. Она ненавидела всех, включая собственную мать, два часа тому назад рыдавшую возле ее кровати, как перед гробом. Она ненавидела Тома за то, что он такой «положительный» и «добренький», ни к чему ее не принуждающий, но всем своим видом намекающий, что так будет лучше. Она ненавидела Андрея за то, что он вслух предложил ей тот выход, о котором она старалась не думать. Оксана предпочитала успокаивать себя тем, что для Потемкина это просто блажь, что, может быть, он, конечно, и заберет ребенка, но пожалеет об этом уже через месяц, и в результате девочка будет несчастной. Так не лучше ли этой девочке вообще не родиться? Она находила новые и новые слова, но все они были неубедительными по одной простой причине – внутренний голос, перебивающий их холодностью и монотонностью, как автоответчик, повторял: «Ты сделала свой выбор, значит, надо идти до конца. Надо рвать абсолютно все нити, связывающие тебя с Андреем. Надо сжигать за собой мосты, чтобы не было соблазна вернуться». И она соглашалась, потому что понимала, что пожертвовала уже слишком многим, и сейчас нельзя давать волю эмоциям. Один неверный шаг, одна минута слабости, и она повиснет в неизвестности и неопределенности. Ей хотелось верить, что боль пройдет и последующая счастливая жизнь позволит ей забыть эту палату с розовыми шторами и мягким ворсистым ковром. Но она все равно замирала, леденея от ужаса, когда ребенок начинал слепо и тяжело ворочаться у нее в животе.
А утром пришла врачиха, сказала, что результаты анализов готовы, и все можно закончить уже сегодня. Спешно вызвали Тома, так же спешно сменили постельное белье, постелили огромную клеенку и прикатили устройство с капельницей на колесиках. Гинеколог предупредила, что будет больно, но терпимо, что ей, по возможности, будут давать анестезию. Потом приехал Клертон и снова сел в углу, как провинившийся школьник, а минуты через три после него появилась Зоя…
Время шло, лекарство медленно капало в вену, голова слегка кружилась, но скорее от волнения. Боли не было – только ее ожидание и желание, чтобы все уже поскорее началось. Том скучно и раздражающе покашливал в своем углу, видимо, порываясь что-то сказать, но осекался в последний момент. А ребенок затаился, словно предчувствуя неладное.
– Ну что ты молчишь? – Оксана наконец повернула к нему голову. – Поговори со мной о чем-нибудь. Или, если тебе неуютно, просто уйди. Я сейчас могу накричать на тебя, обидеть, так что, наверное, в самом деле, будет лучше, если ты подождешь дома…
– Нет-нет, – он торопливо встал, чуть не опрокинув стул, – кричи, если тебе хочется, ругайся. Я же все понимаю, я люблю тебя… Бог мой, Оксана, если бы ты только знала, как мне тебя жалко!
В пояснице резко стрельнуло, как в простуженном ухе: она поморщилась. Наверное, Том принял это на свой счет, потому что тут же заговорил быстро и суетливо:
– Да, мне тебя жалко, но сейчас не нужно расстраиваться. Не в наших силах было что-то изменить. Все у нас с тобой будет хорошо, и дети обязательно будут. Тебе нужно только поправиться, окрепнуть и как следует полечиться в хорошей клинике. Но всем этим мы займемся уже в Англии… Господи, совсем скоро мы уедем, и ты забудешь все это, как ночной кошмар!
Она согласно прикрыла глаза и чуть-чуть подвинула к краю постели свободную руку, чтобы пришедшему мужу было удобнее ее гладить. Пальцы у него оказались неожиданно горячими. Оксана подняла глаза к пластиковой бутылке и увидела, что жидкости в ней осталось уже меньше половины. Значит, прошло так много времени? Значит, уже пора? И, словно отвечая на ее вопрос, где-то в глубине тела возникла боль, горячая и безжалостная, как раскаленные клещи. Оксана только сдавленно охнула, с удивлением и растерянностью прислушиваясь к собственным ощущениям. Ей почему-то казалось, что первые схватки должны быть слабенькими и редкими, как подергивание в нарывающем пальце… Новый приступ боли заставил ее судорожно втянуть в себя воздух и зажмуриться. «Что это? – испуганно подумала она. – Может быть, это от лекарства? Надо немедленно позвать врача! Вдруг что-нибудь пойдет неправильно, и я умру? Зачем тогда было огород городить? Зачем?»
– Том! – произнесла она со стоном при очередной схватке.
– Что такое? – встрепенулся он. – Тебе так плохо, что пора приглашать доктора?
Эта его, в общем, невинная медлительность (пора приглашать доктора или, может быть, не пора?) взбесила ее неизмеримо сильнее, чем потные ладони. «Пингвин» со свойственной пингвинам тупостью берется рассуждать: «достаточно плохо» или «недостаточно плохо»! Да просто плохо – и все!
– Началось! – Оксана выкрикнула это слово с озлоблением дикой кошки. – Ты, наверное, рассчитывал, что все будет цивилизованно и красиво, и мы с тобой вот так, рука об руку, просидим до вечера, приятно беседуя? Ну да, это было бы здорово! Вечером бы ты ушел, а назавтра узнал, что все кончено, ребенка нет, а жена поправляется!
– Господи, милая! Я люблю тебя. Только потерпи! – забормотал он, протягивая руку к кнопке в изголовье. – Потерпи, пожалуйста…
Потом добавил что-то еще, и она с мгновенным и вместе с тем вялым удивлением поняла, что не воспринимает смысла его слов. Думать теперь получалось только по-русски. Да и получалось ли вообще? Какие-то куцые обрывки английских и немецких школярских фраз всплывали вдруг сквозь паническое: «А вдруг я умру? Я ведь не знаю, как именно должно быть больно? Вдруг все идет неправильно?» Она почти задыхалась от ужаса и металась по кровати, рискуя выдернуть из вены иголку капельницы.
Врачиха прибежала через пару минут, осмотрела ее и сказала, что все хорошо, надо просто ждать. Теперь все пойдет быстро, правда, последний час будет очень тяжелым, но от этого никуда не денешься. Оксана слушала с закрытыми глазами и еле сдерживалась, чтобы не крикнуть ей: «Ага, конечно, никуда не денешься! Наверняка есть и специальное обезболивающее, и какая-нибудь электростимуляция. Просто мне их не хотят давать, потому что я «злая стерва», не пожелавшая из-за ребенка рисковать своей жизнью!». Сквозь мутную красноватую пелену боли чудовищная несправедливость происходящего представала перед ней во всей своей кошмарной полноте. Что она сделала не так? Кого обманула? Кого обидела? Она просто захотела жить нормально и достойно. Причем пошла не в какие-нибудь там любовницы, а совершенно законно вышла замуж. Она захотела быть честной перед собственным мужем? Почему же тогда все так?..
Том по-прежнему сидел рядом, гладил ее по руке. Стоило ей застонать, и пальцы его на долю секунды отдергивались, словно ужаленные электрическим током. «Жалеет меня? – подумала Оксана с каким-то уже болезненным равнодушием. – Нет, не меня! Себя жалеет. Жалко ему себя, несчастного, вынужденного все это слушать, на все это смотреть и еще изображать из себя сильного, спокойного мужчину!» Очень скоро схватки участились, и она перестала замечать его присутствие. Ей уже было все равно, кто держит ее запястье, кто слышит крики, кто видит судорожно и некрасиво выгибающееся тело: Том ли, Андрей? Андрей?.. Почему Андрей?.. Где Андрей?
А потом был родильный зал, кресло, затянутое оранжевой клеенкой и показавшееся ей куда более удобным, чем кровать в палате, какие-то металлические скобы для рук и сосредоточенные лица акушерок. Она тужилась, плакала и снова тужилась. И снова плакала, теперь уже от обиды. Никто не называл ее по имени, и никто не произносил ободряющих слов. А она ведь слышала, когда подходила к стеклянной перегородке, отделяющей родовой блок, как врачи кричат роженицам, ну, совсем как болельщики на стадионе: «Давай, давай, давай!» Никто не кричал ей: «Давай, Оксана!» Ей говорили: «Постарайтесь, женщина! Дышите, женщина! Тужьтесь, женщина!» И она дышала, старалась и тужилась, пока на самом пике боли, надрыва, напряжения из нее вдруг не выплеснулось что-то скользкое и теплое. Она приподняла голову, превозмогая внезапно накатившую смертельную слабость, и увидела красное скрюченное тельце, похожее на освежеванного кролика. Этот мокрый комок, напоминающий только что вырезанную опухоль, никак не мог быть плодом любви ее и Андрея. Он мог быть только сгустком боли, который только что рвал ее изнутри. Оксана, чувствуя, как по телу растекается невыразимое облегчение, равнодушно подставила руку для укола. Ребенок не закричал! Значит, родился мертвым. Значит, она тем более ни в чем не виновата. Значит, теперь можно уснуть. Ей хотелось спать, спать и только спать… Там, возле ее обессилевших, раздвинутых специальными подставками ног, еще орудовали какими-то инструментами, а она уже погружалась в глухую, вязкую дрему…
Оксана не могла видеть, как в соседнем зале от закрывшейся барокамеры отошла светловолосая женщина с глазами цвета засахарившегося меда, как она тяжело опустилась на стул, как прикрыла глаза ладонью. Она не могла слышать, как молодая медсестра спросила: «Ну, что, Алла Викторовна?» И, уж конечно, не могла видеть, как та в ответ пожала плечами и вздохнула странно и неопределенно…
* * *
Девочка была похожа на маленькую сморщенную обезьянку со светлым пушком на красных щеках. Она жила на этом свете уже больше недели и за это время значительно похорошела. Алла находила ее привлекательной. Впрочем, она просто привыкла к тому, что недоношенные дети должны выглядеть именно так. Андрей, по идее, тоже должен был воспринять это нормально. За время учебы в мединституте ему, как и всем студентам, приходилось видеть кое-что и похуже. Правда, сейчас под стеклянным колпаком, в паутине проводков лежала его собственная дочь, и это совершенно меняло дело. К девочке Алла уже привыкла. Сейчас ей было гораздо интереснее наблюдать за Андреем, за его удивленной, полурастерянной улыбкой, за уголками его рта, характерно опустившимися книзу, за его слегка подрагивающими ресницами. Если бы она умела рисовать что-нибудь, кроме солнышка с перекошенным ртом и кривыми лучиками, глазок и цветочков, то обязательно нарисовала бы его профиль с горбинкой на носу, с полуоткрытыми губами. Кстати, она и попробовала сделать нечто подобное еще на первом курсе. Тогда, перед лекцией по философии, к ней подошла однокурсница Петряева и с невинным видом положила на стол обрывок тетрадного листочка. На листочке простым карандашом был нарисован мужчина, очень напоминающий Андрея. У него была другая прическа, немного другой подбородок и уши, растущие из самой шеи, но в целом просматривалось сходство.
– Подари мне, пожалуйста, – попросила Алла, обалдев от желания иметь этот маленький портрет и совершенно забыв об осторожности.
– Что, нравится? – коварно усмехнулась Петряева. – Правда, на Потемкина похож?
Она опомнилась, но было уже поздно. С соседней парты ехидно улыбалась Соня Бергман, видимо, решившая вычислить конкурентку и весьма в этом преуспевшая. По Андрею, вообще, сохли многие девушки их курса, но признаваться кому-нибудь в любви к нему считалось постыдным. Наверное, потому, что выглядело это так же глупо и бесперспективно, как увлечение каким-нибудь киноактером. Алла тогда подумала и решила, что минутный позор – не слишком большая цена заветного портрета. А Петряева с Бергман, видимо, посчитали, что вполне достаточная. Картинку ей оставили. И она на следующей же лекции принялась исправлять на «портрете» прическу и выравнивать подбородок. Вроде бы в деталях все становилось точнее, но общее сходство пропадало. К концу занятий на затертом-перетертом тетрадном листочке осталось нечто, равно напоминающее и Андрея Потемкина, и Льва Лещенко, и даже Квазимодо…
Алла стояла рядом, легонько касаясь своим плечом его руки, смотрела на его высокие, восточного типа скулы и думала, что он не очень изменился за эти годы. Разве что тоненькая сеточка морщинок у глаз? Так это только придает ему шарм зрелой мужественности. Да еще появился серый налет скорби во взгляде и даже в улыбке? Но это можно будет исправить, разгладить ладонями, исцеловать. Он же сказал, что никогда не делал ничего такого, о чем бы потом пожалел. Значит, он, на самом деле, хотел ее тогда, значит, вспоминал об этом потом! А она-то, дура, все время тряслась, заглядывая ему в глаза: помнит – не помнит? Господи, какое же это счастье, что им выпал еще один шанс! А ведь не случись Оксане лечь именно в эту клинику, она бы никогда не решилась набрать его номер. Она бы просто изначально знала, что это бессмысленно. И был бы у нее Толик Шанторский с его растраченным бензином и ангельскими кудряшками на старой мудрой голове, было бы скучное вечернее сидение перед телевизором, но не было бы ничего, ради чего стоит жить…
– Слушай, до чего все-таки она крошечная, – произнес наконец Андрей, не оборачиваясь и продолжая почти испуганно разглядывать тельце под стеклянным колпаком. – На нее даже смотреть страшно, не то что в руки брать.
– А брать ее тебе пока никто и не предлагает, – тихонько улыбнулась Алла. – Пусть подрастет, вес наберет. Ты не забывай, что она родилась пятисотграммовая. Это же всего две пачки сливочного масла! А ты хочешь, чтобы у нее сразу и мордашка хорошенькая была, и щечки пухленькие, да?
– Ну, нет, почему? – Он немного смутился. – Но все-таки…
– Все-таки! Ты молиться должен, что у нее вроде бы нервная система сохранная, да и вообще нет явных патологий. Если все пойдет нормально, через годик будет чудесная девчушка, похожая на папу…
Последнюю фразу она сказала намеренно, чтобы проверить его реакцию. И реакция не замедлила последовать. Брови его, резко вздрогнув, сошлись к переносице, на лбу залегли морщинки, а уголки губ опустились еще ниже, исчезла и без того слабая тень улыбки. «Он все еще любит эту свою стерву. Все еще хочет, чтобы девочка стала ее точной копией», – мысленно констатировала Алла, незаметно отстранившись и перестав ощущать плечом тепло его руки. Она не чувствовала себя ни обиженной, ни разочарованной. Это был только диагноз болезни, которую предстояло лечить. И теперь она знала, что сможет ее вылечить. Главное, не бояться сейчас говорить об Оксане! Главное, не пытаться его заставить забыть ее слишком быстро!
– А у нее ты был? – спросила она с довольно-таки правдоподобным спокойствием.
– Нет, – Андрей решительно, словно стряхивая сонную одурь, покачал головой. – Не был и не пойду. Ни мне, ни ей это не нужно. Прошло уже все, Алка. На самом деле прошло… Кстати, ее скоро выпишут?
– Не знаю, но скорее всего дня через два-три. Она уже вовсю ходит, и вообще…
– И вообще не будем больше говорить о ней, ладно? – поспешно перебил он Аллу, видимо, решив, что задал неуместный вопрос. – Вон какая красавица лежит. Только она и заслуживает, чтобы о ней говорили, восхищения, преклонения, чего угодно… Когда большая вырастет, я куплю охотничье ружье, заряжу его крупной солью и буду с балкона женихов отстреливать.
Алла вдруг подумала о том, что девочка в самом деле может вырасти точной копией матери. Пока у нее нет имени и она похожа на красного лягушонка. А потом ее будут звать Оксана, наверняка Оксана. У нее отрастут длинные светлые волосы, глаза из младенчески-голубых станут ярко-синими. Место той, другой, в его сердце она, конечно, никогда не займет, но станет календарем на стене, фотографией в рамке, вечно напоминающей о прошедших днях и не дающей нормально и полноценно жить днем сегодняшним. И ей вдруг страстно захотелось, чтобы девочка стала брюнеткой, чтобы она не взяла от матери ничего: ни родинки, ни формы ногтей, ни этой ужасной манеры смотреть с легким, едва заметным прищуром. Пусть бы даже она выросла дурнушкой, так ведь бывает даже при очень красивых родителях.
