Текст книги "Прощальное эхо"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Ничего не бойся. Все можно… Понимаешь? Все.
Блузка, сползшая с плеча, открыла ложбинку между грудей, и он вдруг почувствовал себя молодым и сильным. С чисто мужским азартом принялся наблюдать, как она, вытягивая вперед свои умопомрачительно длинные ноги, скатывает в трубочку поблескивающие колготки, как, заведя руки за спину, расстегивает «молнию» на юбке, как снимает бюстгальтер. Ах, какой она оказалась мягкой и податливой! Как нежно обвивали его шею ее прохладные руки, как подавалась она навстречу ему распахнутыми коленями, бедрами, животом! Том целовал ее тело, с его чудесными округлостями и изгибами, торопливо и ласково, и каждый поцелуй был исполнен особого смысла, глубокого и непостижимого, как бесконечность. У него не однажды перехватывало дыхание и по позвоночнику пробегали мурашки. В какой-то момент Том понял, что человечество давно и удачно «выкрутилось»: оно приучилось, обозначая пугающую бесконечность, писать равнодушную, перевернутую на бок восьмерку, и оно придумало для всего этого простенькую словесную формулу: «Я тебя люблю!» Оксана то отрывала плечи от ковра, стремясь прижаться щекой к его щеке, то снова падала вниз, как больная, обессилевшая птица, и шептала, нежно шептала что-то невнятное. Он не мог понять ее еще и потому, что она в этом своем полузабытьи, скрывающемся за мучительно дрожащими бровями, стремящимися вверх печальным «домиком», и трепетными полуприкрытыми веками, говорила по-русски. А волосы ее пахли дождем и свежестью…
Когда все кончилось и Том, потный, уставший, с дрожащими коленями, откатился наконец в сторону, Оксана поднялась с пола и, обхватив руками колени, села на диван. Она по-прежнему была совершенно голой, чуть взлохмаченные волосы укрывали ее локти и грудь. Он смотрел на нее снизу, морща лоб и ожидая, когда же у него перестанет бешено колотиться сердце. Это была уже совсем другая женщина, не та, что совсем недавно билась под ним в безумных судорогах. Но она казалась не менее прекрасной. Оксана смотрела на него и улыбалась какой-то мечтательной материнской улыбкой.
– Ты будешь моей женой? – спросил Том, поражаясь собственной смелости.
– Буду, – спокойно и уверенно ответила она.
Он глупо ахнул и от неожиданной простоты ответа, и оттого, что в этот момент как-то особенно остро кольнуло сердце, а она рассмеялась и повторила:
– Я буду твоей женой, потому что мне с тобой хорошо!
Потом Оксана накинула его теплую шерстяную рубаху и от этого стала еще ближе и роднее. Теперь она волновала Тома даже больше, чем обнаженная. Под мягкими складками ткани в серую и темно-зеленую полоску угадывались ее восхитительные очертания. Но вполне достаточно было видеть ее узкое запястье в разрезе на рукаве и ее колено, зачем-то стыдливо прикрываемое полой рубашки. Ему ужасно хотелось поцеловать ее ногу и быстро пробежать губами вниз, к чудесным маленьким пальчикам, но он чувствовал, понимал, что нельзя сейчас нарушать это нежное очарование, нельзя тревожить ее светлое и задумчивое одиночество.
– Я должен завтра уехать, любимая. Больше откладывать возвращение в Лондон, к сожалению, нельзя, – наконец выдавил из себя Том, виновато глядя в ее погрустневшие и какие-то испуганные глаза. – Но я вернусь. Самое большее через десять дней. Ты только скучай по мне, ладно?
На минуту он испугался, что она поймет его не так и подумает не то, и что глаза ее сейчас из ярко-синих станут темными, как сумеречное небо, но Оксана только улыбнулась дрожащими губами, всхлипнув, сказала: «Ладно!» – и, взяв в свои руки его ладонь, прижалась к ней щекой…
* * *
Утро выдалось промозглым, сырым и холодным. Выйдя из гостиницы, Оксана поежилась, поправила маленький воротник куртки, хотела было даже поднять капюшон, но передумала. Все равно через минуту подъедет такси, заказанное Томом, а, значит, замерзнуть окончательно она не успеет. А из окна его люкса все казалось таким прекрасным: синее небо, прямо как летом на пляже, тонкое кружево белоснежных, чуть позолоченных солнцем облаков… Надо было сообразить, что точно такое же небо бывает и в жуткий зимний холод, когда губы стынут, а волосы покрываются инеем. Да, оттуда, из номера с огромным окном и нежными шелковыми гардинами, где бесшумно работал кондиционер и сладко пахли роскошные розы, все казалось другим. В том числе и сам его хозяин… Сейчас Том стоял рядом с ней и неуклюже переминался с ноги на ногу. «Или он замерз сильнее, чем я, или в туалет торопится, – подумала Оксана, с отвращением разглядывая волоски, торчащие из его ноздрей. – Наверное, при мне постеснялся все свои дела сделать». Ее немного подташнивало, а собственные губы и ладони до сих пор казались липкими и источающими запах его тяжелого потного тела. А тут еще и бесстыдное солнце добавляло впечатлений, с детской наивной откровенностью выставляя напоказ и сероватую кожу Тома, и жирные поры на его щеках, и морщинистые мешки под глазами. Да, там, в окружении красивых и дорогих вещей, он выглядел значительно респектабельнее…
Такси, заговорщически мигнув фарами, остановилось у края тротуара. Оксана бесшумно вздохнула и подняла глаза на Тома. Он с какой-то робкой нежностью обнял ее за талию и потерся виском о висок, едва не уложив свою круглую голову на ее плечо, подобно старой заезженной кляче.
– Я приеду, очень скоро приеду. И сразу же тебе позвоню. Ты только жди, – прошептал он с скрытой страстью в голосе. – Я очень люблю тебя, Оксана!
– Я тебя тоже, – с улыбкой отозвалась она и поцеловала его куда-то в уголок глаза, оцарапавшись о жесткую дужку очков, к счастью, не сильно.
Дверца такси была полуоткрыта, и печально-веселая Апина, сквозь шумы и шипение магнитофона, напевала оттуда про узелок, который «развяжется», и про другой, который «завяжется», а также про любовь, которой вроде бы и нет, потому что она только кажется. А значит, по ее окончании, следуя апинской логике, нужно перекреститься. Оксана еще раз поцеловала Клертона, теперь уже в щеку, и села в машину. Шофер, проверив, хорошо ли закрыта дверца, тронулся с места, а Том сразу же повернулся и торопливо пошел обратно к гостинице. «Значит, правда, в туалет ему захотелось», – подумала она, превозмогая подкатывающие к горлу волны тошноты.
Такси выехало на Бережковскую набережную, залитую холодным золотом обманчивого солнца, а Оксана устало прикрыла глаза. Спать не хотелось, впрочем, как и о чем-то думать. Но перед глазами упорно вставала жирноватая и дряблая грудь Тома с редкими, начинающими седеть волосами, его живот с пупком, удивленно произносящим букву «о», и почему-то его плечи с кое-где уже проявившимися старческими пигментными пятнами и крошечными бородавочками. А еще эта его нижняя губа, в самый ответственный момент безвольно отвисающая, как у престарелого шимпанзе. Оксана все время боялась, что с нее вот-вот начнет капать слюна. Впрочем, она и отвлекала себя, и успокаивала одновременно, ритмично и четко, как хорошо заученную молитву, повторяя: «Да!.. Еще… Еще… Так!.. Мне хорошо с тобою, Том!» Это была счастливая идея – шептать по-русски. Именно шептать, а не кричать. Иначе у него могли возникнуть крайне нежелательные на данном этапе ассоциации с гостиничным номером, страстной валютной «любовью» и чем-то грязным, распутным. Потом пусть будет все что угодно: королева в гостиной, шлюха в спальне… Потом, но не теперь. Теперь нужна была только нежность, затуманенный взгляд и тихий, тихий шепот. И мистер Клертон благополучно купился, как последний идиот, даже глазки увлажнились от умиления. Поставленная задача не такой уж оказалась и трудной…
Оксана с усилием открыла глаза, достала из сумочки пачку сигарет и вопросительно взглянула на шофера. Тот вежливо улыбнулся и благожелательно кивнул на форточку. Этот их беззвучный диалог казался странным, как ярко-желтое солнце, плавающее в ледяном, осеннем небе. Магнитофонная Апина уже ностальгически вспоминала про «Леху», который ушел в армию года четыре назад и до сих пор не вернулся. Суетливые воробьи за окном перелетали с места не место и пропадали из виду, безнадежно отставая от мчащейся вперед машины… Оксана поднесла к сигарете колышущийся огонек зажигалки. Тошнота никак не проходила, и на душе было мерзопакостно. Намного мерзостнее, чем она рассчитывала. В общем-то не случилось ничего из ряда вон выходящего, ничего, так уж жестоко оскорбляющего человеческую нравственность. Ну ушла женщина от одного мужчины к другому! Пусть даже от любимого к нелюбимому и богатому. Не она первая, не она последняя. Да и потом Клертон далеко не самый худший вариант. Он умен, тактичен, нежен… Оксана снова прикрыла дрожащие веки. Опять эта жирная грудь с курчавыми седыми волосками! Ну почему, почему Том не внушал ей такого дикого отвращения до тех пор, пока они не оказались в одной постели? Почему ей раньше не было так гадко и не хотелось, пусть с муками, но содрать прикипевшую к телу липкую грязь вместе с кожей!.. Этот его провисающий живот, эти его расставленные, как у гимнастического «коня», колени, и ее собственные бедра, распахнутые гостеприимно и смачно… Она судорожно сглотнула, заколотила ладонью по плечу водителя и энергично замотала головой. Неизвестно, что уж он там понял, но машину все-таки остановил. Оксана, резко нажав на ручку двери, выскочила, как ошпаренная кошка, и кинулась в ближайший двор. К счастью, людей здесь ранним утром почти не было. Только высокий парень со спортивной сумкой через плечо прошел мимо подъезда, когда ее мучительно рвало прямо на газон. Но ему было всего лет семнадцать, то есть он пребывал в том счастливом возрасте, который предписывает не вмешиваться в проблемы взрослых со стеснительной и ужасной, как юношеские прыщи, показной независимостью. Когда парень торопливо скрылся за углом, Оксана подняла голову и аккуратно вытерла рот носовым платком. Теперь оставалось только молиться, чтобы солнце не начало припекать, иначе в самом скором времени от нее запахнет кисло и отвратительно. «Господи, какая же ты противная со своим отекшим за ночь лицом, со своими пахнущими желудочным соком губами, со своими ногами, с такой готовностью задирающимися к потолку! – подумала она и печально усмехнулась. – Ты противная, а не Том! И его ты теперь ненавидишь только потому, что боишься ненавидеть себя. А себя и презирать надо, и ты это понимаешь. И, наверное, поэтому еще усугубляешь ситуацию, вспоминая и про точный расчет, и про слезы в его глазах?» Оксане казалось, что она яростно лупит себя по лицу, а может быть, и нужно было бы ударить, чтобы ощутить прилив крови к горящей щеке, чтобы почувствовать, что она все еще жива. Ссутулившись и спрятав руки в карманы куртки, она медленно брела между домами на улицу и чуть не плакала от обиды. Никто, кроме нее самой, не знал, что она не хотела, чтобы все получилось именно так, никто не знал, как она сейчас страдает и как терзает себя, с сарказмом напоминая себе самой умной, талантливой и в общем-то отнюдь не стерве Оксане Плетневой, про тщательно просчитанные вздохи, про свой утренний променад проститутки мимо дежурной по этажу. Она шла и чувствовала, как начинают гореть измученные сухие веки, как наворачиваются на глаза тяжелые дрожащие слезы. Она понимала, что ужасно несправедливо все, что с ней произошло. Что она, редкостно красивая, желанная женщина, по всем законам природы должна была только дожидаться, когда же придет достойный претендент на ее руку и упросит ее стать его женой. Если бы этот мир был правильно устроен, она должна была только счастливо ждать, а не извиваться под чьим-то потным неприятным телом, надеясь обрести достойный уровень существования… Такси, естественно, уже уехало. Оксана еще раз промокнула губы платком, бросила в рот подушечку «Стиморола» и вышла на обочину, подняв правую руку. Первая же проезжавшая мимо изумрудно-зеленая «Вольво» не остановилась только потому, что на переднем сиденье сидела чопорно поджавшая губы девица. Зато водитель чуть не свернул себе шею, делая вид, что сосредоточенно разглядывает рекламный щит на стене дома. А солнце было все таким же холодным и далеким, и губы, непривычно лишенные помады, ласкал легкий ветерок. «Дело сделано. Теперь жалеть о чем-то и заниматься самобичеванием поздно. А еще надо прекращать это мысленное унижение Тома. Ведь, на самом деле, он совсем неплохой и не такой уж противный», – подумала Оксана и светло улыбнулась шоферу притормаживающего «Опеля»…
Андрей уже был дома и, видимо, давно спал. Потому что, когда он выполз из комнаты, услышав ее шуршание в коридоре, вид у него был, как у беспризорника, ночевавшего на сеновале. Волосы торчком и сбиты набок, правая щека красная и измятая.
– Привет, – полупростонал-полупропел он, еще совсем лениво и сонно подходя к Оксане и бессильно обнимая ее вялыми руками. – Алешу удалось спасти, ты представляешь?
– Какого Алешу? – переспросила она, осторожно снимая его руки со своих плеч.
– Ну Алеша… Тот мальчик, которого я вчера оперировал… Ой, ты же толком ничего не знаешь! Ну, в общем, он не умер и, похоже, пойдет на поправку. Как это ни удивительно…
Ей не казалось удивительным ничто, кроме этой прихожей, вдруг, в мгновение ока, ставшей чужой. Произошло то, что она пыталась себе представить и не могла. Эта ночь решительно отделила ее от Андрея, от всего, что связано с ним. Отделила, как будто накрыла прозрачным колпаком. Оксана чувствовала себя сейчас, как водолаз в скафандре, путешествующий по морскому дну. Во-первых, доносящиеся звуки, неясные и смутные, а во-вторых, все вокруг какое-то нереальное. Можно, конечно, потрогать и эти стены, и этот календарь с березками, но кажется, что не ощутишь ничего, кроме покалывания иголочек в собственных пальцах. И страшно это, и странно.
Она аккуратно сняла туфли и поставила их строго параллельно, носками к обувной полочке. Правая туфля была немного стоптанна на одну сторону. Оксана присела на корточки, с точностью физика, производящего сложный эксперимент, взяла ее двумя пальцами и подняла глаза на Потемкина. Андрей, уже отчасти проснувшийся, стоял прямо над ней. Глаза его были полны тревоги.
– Ты так и не простила меня? – спросил он тихо и как-то испуганно.
– Мне не за что было тебя прощать, – отозвалась она, не поднимаясь. – Просто каждый выбрал свой путь… Ты только пойми правильно: я не пытаюсь тебя укорять. Но это, в самом деле, так… У тебя свой путь, и тебе рядом больше никто не нужен. А я хочу мещанского уюта, дорогую мебель и красивый дом, я не могу считать последние копейки, потому что устроена по-другому. И дело не в том, что Андрей Потемкин лучше, чище, нравственно выше Оксаны Плетневой, или наоборот… Просто у нас с тобой, на самом деле, разные дороги. Жалко, что я это так поздно поняла.
– А вот я ничего не понял! – Он присел рядом и приблизил к ней свое лицо с усталыми складочками, бегущими от крыльев носа к уголкам губ. – Совсем ничего не понял, Оксанка!.. Я так подозреваю, что ты очень сильно расстроилась из-за вчерашнего? Давай поговорим обо всем спокойно и уедем хоть в Голицыно, хоть к черту на кулички сразу после завтрака. У меня два свободных дня, и вот их уже никто не отберет.
Он еще говорил о каком-то завтраке, традиционной яичнице с «Останкинской» колбасой, вспоминал безнадежно далекое теперь Голицыно, а Оксана сидела на корточках, опираясь растопыренными пальцами левой руки о пол, и думала о том, что все кончилось страшно и просто. Наверное, и смерть будет такой же простой? Раз! – и перестанут чувствовать руки, глаза, губы… Когда она в детстве задумывалась о смерти, то мечтала, чтобы все произошло там, в далеком будущем, чтобы ее жизнь просто выдернули из мироздания, как штепсель из розетки… Она смотрела на Андрея, как смотрят на полюбившегося героя кинофильма, последний раз появившегося в сопровождение белых буковок завершающихся титров. Он был красивым, мужественным, обаятельным, любимым до слез, но уже чужим, обреченным вот-вот исчезнуть навсегда.
– Андрей, я сейчас соберу свои вещи и уйду, – проговорила Оксана тихо и внятно. – И ничего уже изменить нельзя. Все решено, и в наших силах только остаться друзьями… Хотя, не думаю, что нам нужно будет видеться…
– Что ты несешь? – Он больно схватил ее за запястье. – Ты сама-то понимаешь, что говоришь?.. Конечно, можно было обидеться из-за сорвавшегося дня рождения, но бросаться такими словами нельзя! Я живой человек и тоже, в конце концов, могу разозлиться!.. Что я сделал не так? Что я должен был, по-твоему, сделать?! Взять тебя под ручку и увести из больницы, а назавтра узнать, что мальчик погиб, что Севостьянов перепугался в самый ответственный момент? И потом всю жизнь вспоминать, что в то время, как мы занимались любовью на кровати в голицынском санатории, у нас в операционной умирал ребенок?
Его голос сорвался на хрип, который перешел в надсадный, захлебывающийся кашель. Андрей на несколько секунд задержал дыхание, потом вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на нее уже как-то растерянно и ищуще, сильно наморщив лоб.
– Ну что ты молчишь? – Он снова потрогал ее за запястье, но теперь уже мягко и осторожно. – Накричал на тебя, да? Еще больше расстроил?.. Ну, прости, а?
Оксана осторожно высвободила свою руку и тяжело поднялась с пола. Ноги от долгого сидения затекли, и теперь по ним бежали противные мурашки. Она зашла в ванную, вытащила из стаканчика свою зубную щетку, достала с полочки фен. Можно было и не смотреть в зеркало. Она и так знала, что Андрей стоял за ее спиной. Похоже, он все еще считал происходящее глупой игрой или шуткой.
– Ну и что дальше? – спросил он, когда Оксана, отодвинув его плечом, вышла из ванной.
– Дальше спальня и большая комната. Там мои книги и пластинки.
– Тебе помочь собраться, или ты предпочитаешь, чтобы я не касался твоих вещей?
Слушать это было невыносимо, но не из-за едкой иронии обиженного человека, сквозившей в каждой его фразе. Невыносимо оттого, что Потемкин пока не понимал, что все это всерьез, а не понарошку. Оксана на секунду представила, как полыхнет в его глазах невыносимая боль, когда он наконец осознает, что происходит. Как возненавидит ее тогда! И лучше уж скорее, лучше сразу. Чем быстрее это произойдет, тем быстрее забудется…
– Андрей, – Оксана остановилась в дверях, упершись рукой в косяк, – давай сейчас не будем говорить о ерунде и что-то из себя изображать. Я очень тебя люблю, и никогда любить не перестану, но я ухожу… Насовсем… И я не вернусь, потому что ухожу к другому мужчине.
– А как же наша свадьба? – спросил Андрей растерянно и только потом, не дожидаясь ее ответа, повторил, как бы пытаясь понять смысл ее слов: – К другому мужчине?
Фраза «К другому мужчине» была выбрана явно неудачно. Оксана почему-то сразу представила на своем месте этакую тетку пятидесятых годов с завитыми крутыми локонами и платком, повязанным на лбу, как у гоголевской Солохи. Вот такая бы могла сказать: «К другому мужчине!» И у нее действительно могли быть «другие мужчины»: завхоз, бывший фронтовик, директор клуба и так далее… А у нее, у Оксаны Плетневой, всего-то и хотевшей, чтобы судорожно не пересчитывать последние рубли в очереди за мороженой говядиной, разве у нее могли быть мужчины, кроме Андрея?
– К другому человеку, – поправилась она, покраснев. – К мистеру Клертону. Ну ты знаешь, я о нем рассказывала…
И вдруг Андрей рассмеялся, легко и весело, как человек, долго пребывавший в напряжении и в конце концов услышавший на редкость приятное известие. Оксана смотрела на его прищуренные глаза, на жилки, проступившие на висках, на подрагивающий кадык и не могла ничего понять.
– Ну ты даешь, Ксюха! – наконец, произнес он. – Я тебе уже почти поверил. Но с Клертоном это, конечно, круто… Ты, наверное, позарилась на его миллионы, да? На шикарный дом где-нибудь в предместьях Лондона?.. А знаешь, что я сейчас у тебя собирался спросить? Ну перед тем, как ты сказала про этого Тома… и Джерри? Я собирался спросить, как же наш ребенок?
– А ребенка больше нет, – неожиданно для себя самой ответила Оксана и, быстро пройдя внутрь комнаты, распахнула дверь шифоньера.
– Это правда? – донеслось до ее сознания откуда-то издалека.
– Правда, – глухо отозвалась она, нервно перебрасывая через руку кофты и юбки. – И еще, Андрей, не надо больше искать со мной встреч и заводить бесполезные разговоры…
Последние ее слова вместе со старой известкой осели на пол после того, как она резко, с оглушительным треском захлопнула входную дверь…
До женской консультации на Сосновой она добиралась почти час. Автобусы от Сокола почему-то не ходили. И Оксана минут тридцать наматывала круги вокруг навеса остановки, тихо кляня общественный транспорт и думая о том, что гораздо быстрее можно было бы дойти до больницы пешком, прежде чем изволил подрулить автобус номер сто. Она втиснулась вместе с толпой жаждущих уехать в задние двери, прижалась спиной к поручню и, стоя одной ногой на самом краешке ступеньки, а второй вообще в подвешенном состоянии, доехала до улицы Бирюзова. Дальше можно было пройти через парк, но Оксана пошла вдоль дороги, потому что так было быстрее. Вообще-то прием у ее гинекологини сегодня заканчивался в час дня, значит, время еще оставалось, но откладывать неприятный разговор не хотелось. Тем более что ближе к обеду в консультацию стекалось много беременных, которых, естественно, пропускали вне очереди. Первую такую колышущуюся тетку в красном плаще она заметила еще метрах в двадцати от входа в консультацию. Она выползла из парка, огромная, как теплоход. Оксана вдруг подумала, что, может быть, и к лучшему, что ребенка у нее сейчас не будет. В общем-то она не чувствовала себя готовой стать матерью и, как ни странно, к будущему младенцу не испытывала ни нежности, ни любви. Даже необходимые анализы сдавала без свойственного будущим матерям трепета. Кстати, на прошлой неделе очередную явку в консультацию просто проигнорировала, не до того было! И сегодня гинекологиня наверняка будет ругаться и читать нравоучения. Впрочем, какая теперь разница?
Тетка в плаще свернула по коридору налево. Оксана облегченно вздохнула и направилась к своему врачу. Народу здесь было, к счастью, совсем немного: две женщины среднего возраста и молоденькая девчонка лет семнадцати с толстым учебником по электронике.
– Кто крайний к Милютиной? – вежливо осведомилась она.
Студентка подняла глаза от учебника, оценивающе окинула взглядом ее фигуру и спросила:
– Вы же не по беременности? Тогда будете за мной… А то мы их пропускаем, пропускаем, уже не знаем, когда и наша очередь подойдет…
Улыбалась она располагающе и заговорщически. Женщины на лавочке напротив согласно закивали головами, как два престарелых дрессированных попугая.
– Я по беременности, – ответила Оксана. Ждать ей не хотелось. Все три мгновенно и обиженно насупились. И только девчонка нашла в себе силы довольно хладнокровно процедить:
– Тогда заходите сразу, как врач освободится…
Милютина освободилась минут через пять. Оксана прошла в кабинет, села на стул рядом с акушеркой и принялась внимательно рассматривать ногти на собственной правой руке. Гинекологиня беседовала со своей коллегой из соседнего кабинета.
– Нет, ну ты представляешь, – говорила она, протирая стерильной салфеточкой стекла очков, – прямо на улице к ней подошел фотограф и предложил попробоваться в модельном агентстве «Ред Стар». Мы с отцом, конечно, сначала были против, но Люська сама захотела, и теперь вот нам сказали, что у нее очень хорошие перспективы…
– Ой, не знаю, не знаю, – качала головой ее собеседница. – Сейчас развелось так много сомнительных контор, можете сломать девчонку…
– Ну ты что? Какая же «Ред Стар» сомнительная контора? Да и потом, кто говорит, что она будет заниматься этим всю жизнь? – спорила Милютина.
Речь шла наверняка о дочери гинекологини, блондинистой девчонке с маленькой головкой и удивительно длинными ногами. Она в прошлый раз заходила к матери в кабинет в белом халате, едва прикрывающем острые коленки. Красивой Люську назвать было можно с большой натяжкой. Разве что немного она напоминала ухудшенный вариант Линды Евангелисты, да и только… Впрочем, сейчас такие, худые, безгрудые, бесцветные, почему-то пользовались популярностью у модельеров и фотохудожников. И пробивались, достигали каких-то высот. А тогда, десять лет назад, даже очень привлекательной внешности оказывалось недостаточно. Впрочем, если бы тогда ее не душили светлые пионерские идеалы?.. Оксана невесело усмехнулась и перевела взгляд на зеркала и зажимы, жутковато поблескивающие из-под медицинской салфетки.
– Кстати, какая у тебя красивая пациентка сидит, – собеседница Милютиной неожиданно, широким жестом сеятеля, указала в ее сторону. – Вот бы тебе спросить у нее, хотела бы она для себя избрать профессию манекенщицы?
– Мне у нее хочется спросить, – гинекологиня снова водрузила очки на нос, – почему она на весы не становится и почему на прошлой неделе анализ не сдала?
– А, ну все, не буду вам мешать, – соседка-врач поспешила к дверям, а Оксана, постаравшись придать своему лицу выражение полной невозмутимости, спокойно произнесла:
– Потому что я решила делать аборт…
Акушерка за столом на секунду оторвалась от своих бумажек и осуждающе вздохнула, а Милютина подвинула к себе ее карту и календарик.
– Долго думала? – спросила она наконец.
– Что? – не поняла Оксана.
– Я говорю: долго думала?.. Мы с тобой определили примерный срок двенадцать недель, но, судя по матке, там может быть и больше… И не надо мне говорить, что ты все считала. Знаю я таких счетоводов!.. Ребенок-то там уже с ушками и ножками, уже ручками шевелит и все чувствует. И вообще у нас аборты разрешены до двенадцати недель. До, а не после… Ты что, прямо сейчас бегом полетишь в операционную ложиться на стол?
– А хоть бы и так!
– Что значит «хоть бы и так»? – взвилась Милютина. – Наверное, с мужиком своим поссорилась? Как поссорилась, так и помиришься! Ребенок-то почему страдать должен?
– Я делаю аборт, чтобы никто не страдал, – Оксана провела дрожащей рукой по щеке и губам. – И вообще если вы не хотите дать мне направление, я пойду в любую платную клинику…
Колени ее мелко дрожали, как в школе перед вызовом к завучу, перед глазами почему-то возникали то растерянное лицо Андрея, то розовая грудь Клертона.
– Ладно, – гинекологиня еще раз взглянула на нее как на государственную преступницу и достала из пластмассовой подставки на столе какой-то бланк. – Я пишу тебе направление на УЗИ. Иди, уточняй срок, а дальше будем думать, что делать.
В том, как она швырнула ей через стол уже заполненную бумажку, было что-то даже более унизительное, чем в мгновенном взгляде, которым ее проводила гостиничная дежурная по этажу…
В кабинете ультразвука пожилой дядечка с остатками кудрей на макушке долго и тщательно смазывал Оксанин живот голубым гелем, потом подсел к экрану и начал водить от ребер вниз насадкой, похожей на душ с гибким шлангом. Ей было немного щекотно и тревожно. Врач что-то удовлетворенно мурлыкал себе под нос, то замирая со своим «душем», то продолжая описывать им круги.
– Фотографию, так сказать, будущего ребенка хотите? – поинтересовался он, не отводя взгляд от экрана.
– Нет, – отозвалась она. – Да там все равно еще ничего не видно…
– Ну как хотите, – миролюбиво произнес врач. – Так, Тамара Васильевна, записывайте. Расположение плаценты нормальное… Количество вод нормальное… В полости матки один живой плод… Длина бедра…
Оксана слушала, прикрыв глаза, и молилась, чтобы все это скорее кончилось, чтобы к возвращению Тома позади были уже и больничная палата, и тяжелый запах крови, и туман в голове от наркоза. Все женщины сходятся на том, что это быстро забывается. Просто сначала кажется, что страшно… Этому ребенку вообще не суждено было появиться на свет, потому что по-настоящему его не хотели ни она, ни Андрей. Потемкину поначалу казалось занятным воображать себя отцом, чинно прогуливающимся с колясочкой по парку. А может быть, ему хотелось еще сильнее привязать ее к себе, сделать совсем беспомощной, похожей на ту тетку в плаще? Ведь не мог же он не понимать, не осознавать, что она слишком красива, чтобы всю жизнь просидеть на цепи возле мужа? У нее обязательно будет ребенок от Тома, а к нему – колыбелька с кружевным балдахином и добрейшая няня в белом фартуке. Когда наследник появится на свет, Клертон, наверное, опять расчувствуется до слез… Все правильно. Ребенок должен родиться от законного мужа. А Андрей?.. Пусть то, что произошло, останется самым счастливым и самым горьким воспоминанием о юности…
– Размеры плода примерно соответствуют сроку шестнадцать недель, – закончил доктор. Оксана подскочила на кушетке, да так, что внизу живота что-то остро и неприятно кольнуло.
– Как это шестнадцать недель? Вы уверены?
– Естес-стно! – Доктор так победно просвистел «с», что она похолодела. – Я, девушка, не первый год этим занимаюсь. Еще чуть-чуть, и можно будет определить, кто у вас: мальчик или девочка? Так что, милости просим, заходите.
– Да, – растерянно ответила Оксана, одновременно поднимаясь на ноги и вытирая живот краем собственной блузки. – Обязательно…
Она почти «на автопилоте» дошла до кабинета Милютиной, взобралась на кресло, оставив юбку и колготки с плавочками на стуле возле ширмы. Потом что-то машинально отвечала, с чем-то соглашалась. До ее сознания долетали только отдельные фразы о том, что ультразвук на ранних сроках обычно добавляет недельку или две, что все равно здесь никак не меньше четырнадцати, и что это уже три полных месяца. Что аборт делать нельзя, потому что она потом может никогда уже не родить. Что по идее сейчас надо подлечить шейку матки, а никак не ковыряться. И еще тысяча бесконечных «что»…
– Ольга Тимофеевна, – Оксана, приподняв голову, посмотрела на гинекологиню, все еще стоящую между ее раздвинутых ног, – скажите мне честно: вы все это говорите из врачебного долга, чтобы сохранить зарегистрированную беременность?
– Ох, и глупая ты, Плетнева! – Милютина стащила с руки резиновую перчатку. – Я это говорю ради тебя. Аборт тебе делать противопоказано категорически. Мало того, что это опасно, так ты еще и бесплодной останешься гарантированно… Нужна ты тогда будешь хоть нынешнему твоему мужику, хоть следующему? Ты подумай хорошенько!.. Нет, сейчас, конечно, кооперативов много развелось, и ты можешь найти врача, который сделает все, что ты хочешь, – только заплати, но что потом будет с твоей жизнью? А лично мне твоя беременность нужна, как рыбке зонтик. Вон вас сколько ходит с разными сроками! Я уже ни миомы, ни эрозии лечить не успеваю…
