Текст книги "Прощальное эхо"

Автор книги: Анна Смолякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Продолжения церемонии не планировалось. Свидетели, видимо, успевшие понравиться друг другу, обменивались адресами. Андрей, сидя на скамейке, скатывал в трубочку «Свидетельство о браке». Наташа зашнуровывала ботинки.

– Поедем ко мне? – неожиданно предложил он.

Она подняла голову, посмотрела на него долгим и пристальным взглядом, а потом резко сдернула с косички маленькую черную резиночку и тряхнула головой. Волосы, успевшие завиться мелкими спиральками, рассыпались по плечам.

– Это ни к чему. – Она вызывающе усмехнулась. – Мы договорились, что я буду выполнять функции няни, а ребенок еще в роддоме. Значит, делать мне у вас, Андрей Станиславович, пока нечего. Я поеду к себе в общежитие.

– Что подумают твои подружки?

– А ничего не подумают. Я объясню, что у вас дома ремонт, покрасили полы, а у меня аллергия на краску. Надеюсь, вы не будете возражать?

– Не буду, – Андрей сунул «Свидетельство» во внутренний карман пиджака. – Ты по-прежнему можешь абсолютно свободно собой располагать и поступать, как считаешь нужным.

Фраза прозвучала нейтрально, но Наташа с горечью заметила, что вздохнул он все-таки с облегчением. Они распрощались на ступенях загса. Потемкин с Валерой пошли в одну сторону, а она со свидетельницей Любкой – в другую.

– Вы что поссорились, что ли? – недоуменно поинтересовалась Любка, когда мужчины скрылись за углом. – А как же первая брачная ночь?

– А у него сегодня нестояние, – объяснила Наташка, переполняясь отвращением к самой себе и втайне надеясь, что это отвращение вместе со злостью и обидой развеет хотя бы на сегодня глупую, сиротливую, никому не нужную любовь…

* * *

Выбор блюд в кафе «Лунная радуга» не был обширным, то ли потому, что оно недавно открылось, то ли из-за того, что шеф-повар предпочитал держаться строго в рамках выбранного стиля и не расширять ассортимент за счет расплодившейся по всей ресторанной Москве телятины с грибами и салатов из авокадо. Но Алла вот уже, наверное, десять минут внимательно изучала меню. Честно говоря, на белый лист с золотым тиснением и столбцами названий она почти не смотрела, ей просто нравилось вот так, глядя поверх темновишневой кожаной папки, наблюдать за Андреем. Он сидел напротив и задумчиво следил за ярким бликом, то появляющимся, то исчезающим на стенке бокала. Над столом вращался сверкающий, видимо, призванный символизировать маленькую Луну, светильник, и блик пробегал синхронно с ним семицветным веером. Может быть, это и была та самая «Лунная радуга»? Глаза у Андрея сегодня были чуть более спокойные, чем раньше. Алла тихонько улыбнулась. Он отойдет, обязательно отойдет. Хотя такие люди, переживающие все внутри себя и старающиеся не выплескивать эмоции на окружающих, возвращаются к нормальной жизни гораздо дольше и тяжелее, чем какие-нибудь Толики Шанторские. Вспоминать о Толике не хотелось, но перед глазами уже невольно, сам собой, всплыл их вчерашний разговор, его перекошенное, красное от возбуждения лицо и мелкие кудряшки на голове.

– То есть как это ты решила? – кричал Шанторский, буравя ее разъяренными глазками. – Значит, все время, что мы были вместе, – псу под хвост? Значит, тебе что-то, не будем уточнять, что именно, в голову ударило, шлея под хвост попала, – и все, до свидания?

– Все. До свидания, – Алла постепенно начала звереть. – Я вообще не понимаю, к чему этот разговор? Я оскорбила тебя, обидела, поступила подло и мерзко. Ты уже полчаса кричишь, что ненавидишь меня и не вернешься, как бы я ни просила. Так уходи же, будь в конце концов мужиком! Ничего уже не изменишь!

– Да я и не хочу ничего менять, – Толик, вцепившись толстыми пальцами в подлокотник дивана, подался вперед и завис над ней, как гигантская кобра, готовящаяся к прыжку. – Я только хочу, чтобы ты поняла: этот мужик тебя бросит и будет тысячу раз прав! Потому что таких стерв, как ты, и надо бросать. Ты что думаешь, ты – красавица? Молоденькая сексуальная девочка? Дорогая моя, ты уже старая, выходящая в тираж баба! Еще полгодика, и на тебя уже никто не посмотрит. А я посмотрел и уже, дурак, готов был на тебе жениться!

Алла быстро и покорно, как заводная кукла, кивала головой. Она хотела только одного – чтобы Толик поскорее ушел. Но он продолжал кричать, брызгать слюной и дышать, как кузнечные мехи. А она, слушая это его тяжелое дыхание, с омерзением вспоминала, как ложилась с ним в постель, как ласкала его жирные ягодицы, как обнимала красную лоснящуюся шею. И дышал он в эти минуты точно так же, тяжело, но ритмично.

– Ты меня слышишь? Слышишь? – Он наклонился совсем близко, и на нее жарко пахнуло туалетной водой «Доллар», смешанной с потом.

– Послушай, Толя, – Алла, вздохнув, погладила его по плечу, – давай расстанемся, как взрослые умные люди. То, что я старая, вышедшая в тираж баба, и то, что мой новый мужик меня бросит, это ведь мои проблемы, правда? Да и дело, в общем, не в мужике… Если хочешь, я ухожу не к нему. Никто меня еще никуда не звал и, вполне возможно, не позовет. Я ухожу просто потому, что поняла: мы с тобой счастливой парой никогда не будем. Кроме взаимного уважения, которого, как сейчас выяснилось, тоже нет, необходимо еще что-то, понимаешь?

– Не надо разговаривать со мной, как с олигофреном! – Толик демонстративно вытащил из кармана валидол и положил таблетку под язык. – Не надо сейчас собирать в одну кучу все старые и новые обиды. Если бы ты вела себя достойно, я бы тебя уважал, а так… Принеси мне, пожалуйста, водички!

– Валидол лучше не запивать, – ответила она машинально. – И вообще, давай поскорее закончим. Мы разговариваем уже час, а толку никакого… Я тебя прошу: уйди! Я – стерва, сволочь, шлюха. Да кто угодно! Только уйди!

Он просидел еще минут сорок, а потом все-таки удалился. А она открыла форточку и, подставив лицо мелкому, колкому снегу, прошептала: «Андрей!» Она жила им всегда, всю жизнь, но после его утреннего звонка и предложения встретиться и поговорить, поняла, что ни с кем, кроме него, жить просто не сможет. Пусть придется уехать из Москвы туда, где никто не знает ни его, ни ее, ни историю появления ребенка, пусть хоть в тундру, пусть хоть на полюс, где круглый год такой же колючий, злой снег. Пусть, лишь бы с ним. Только с ним!..

И вот теперь он сидел напротив и изучал радужный блик, мечущийся по стенке бокала. Невнимательный, как все мужики! Не заметил ни ее новой прически, ни необыкновенно удачного, золотисто-русого цвета волос. На сегодняшнюю встречу Алла собиралась особенно тщательно. Истратила из отложенных на новую квартиру денег четыреста долларов, но купила и новый шикарный брючный костюм песочного цвета, очень идущий к ее глазам, и босоножки с расширенными книзу каблуками, и дорогую французскую косметику. Зато чувствовала себя теперь молодой, красивой, элегантной и почти счастливой.

– Так о чем ты хотел со мной поговорить? – мягко спросила она, когда официант, принявший заказ, отошел от столика.

– О чем? – Андрей улыбнулся, опустив книзу уголки губ. – Да обо всем сразу: о моей девочке, о всяких формальностях, но главное, о тебе… Ты знаешь, Алка, я никогда не думал, что у меня есть такой друг, даже не предполагал… В общем, спасибо тебе огромное. Я понимаю, что словами тут не отделаешься, но поверь, я сделаю для тебя все, что захочешь!

«Не о том говоришь, красивый мой, чудесный мальчик! – подумала она, представляя, какие теплые у него сейчас губы. Ей вдруг захотелось прижаться к этим губам щекой и почувствовать, как висок щекочут его пушистые темные ресницы. – Не с того начинаешь. Но кто знает, с чего нужно начинать такие разговоры? Главное, ты – здесь, и я – здесь. И, может быть, даже не впустую прожиты все эти годы? Только говори! Какая разница, что? Главное, говори!»

– Ну, что ты молчишь и улыбаешься как сфинкс? – Андрей поправил узел галстука. – Ты и в институте была такая же загадочная. Наверное, потому я и не узнал, что ты такая…

– Какая? – Алла снова улыбнулась одними уголками губ, стараясь не щуриться, чтобы не проступали слишком явно у висков «куриные лапки».

– Замечательная! – Он повел головой как-то смешно, совсем по-пионерски.

«И опять не то говоришь, – она мысленно щелкнула его по носу. – Может быть, просто не умеешь найти нужные слова? Сначала ты привык, что девчонки тобой восхищаются. Потом твоя Оксана и вовсе отучила тебя разговаривать по-человечески».

Вынырнувший из полумрака официант принес вырезку, фаршированную черносливом, овощной салат и бутылку «Кальве Бордо». Вино, разлитое по бокалам, отливало густым темно-красным цветом.

– Давай выпьем за маленькую чудесную девочку, которую ты спасла, – Андрей поднял бокал и серьезно посмотрел в ее глаза.

– Давай. – Алла потянулась со своим бокалом ему навстречу. При этом так руку развернула, чтобы тыльной стороной кисти коснуться его пальцев. Прикосновение было мгновенным, как вспышка. Она почувствовала, как ее колени под столом сами собой раздвигаются, как теплеет в груди, как жарко и томительно перехватывает горло.

– Спасибо тебе, – сказал он еще раз и выпил вино залпом, словно водку. Ей нравилось смотреть, как он пьет, еще с института, с их совместных студенческих гулянок. Не было в нем при этом показной бравады и лихости. Пить он умел и делал это красиво. Только сейчас что-то вот сплоховал. Две мягко светящиеся капли вина словно обиженно сползли по краю бокала. Алла незаметно усмехнулась и, вооружившись ножичком, отрезала кусочек мяса. Времени у них предостаточно. Ей на работу только завтра утром, Андрею скорее всего тоже. Можно не торопить события. Даже, наверное, лучше не торопить. Только вот слишком уж трудно, слишком мучительно ждать.

– Кстати, ты не забываешь, что тебе надо поторопиться с оформлением твоей женитьбы? – она аккуратно положила черносливину в рот, стараясь не задеть помаду. – Я думаю, что малышку можно будет забирать совсем скоро, надо бы начать готовить документы.

«Господи, опять я его гоню, опять тяну куда-то на веревочке! Дура несчастная! Надо ждать, просто ждать, и он скажет все сам, не зря же он пригласил меня сюда! – Алла отложила в сторону вилку и взглянула на Андрея испытующе. – Если он сейчас занервничает, засмущается, нужно будет дать задний ход и мягко перевести разговор на более безопасную тему. Бедный мой, хороший! Слишком жива еще память об этой стерве. Слишком трудно ему еще представить себя женатым на другой женщине, произнести вслух: «Выходи за меня замуж».

Но по лицу его прочитать что-либо определенное было крайне сложно. Андрей крутил между большим и указательным пальцами тоненькую ножку бокала и, казалось, думал о чем-то своем. Впрочем, он, по крайней мере, не нервничал. Рассеченный кончик его правой брови выглядел совершенно спокойным и неподвижным. Скорее всего он раздумывал не над тем, что сказать, а над тем, как сказать – каким тоном. Когда он в конце концов вздохнул и приготовился говорить, Алла мысленно пожелала самой себе: «С Богом!»

– А знаешь, Алка, вопрос моей женитьбы – это еще один пункт, за который я должен быть тебе благодарен. – Андрей поставил свой бокал рядом с ее и наполнил их оба вином. – Ты дала мне неоценимый совет, и, кажется, я действительно поступил правильно. В общем благодаря тебе решаются все мои проблемы… Я ведь женат со вчерашнего дня на милой девушке, которой нужна квартира, которая имеет медицинское образование и которая неплохо ко мне относится. Это, конечно, просто формальность, но все равно, можешь формально меня поздравить.

– Как это – женат? – с детской растерянностью переспросила Алла, разжимая пальцы и выпуская ножку бокала. Ей показалось, что она заговорила прежде, чем осознание этого факта обрушилось на нее всей своей многотонной тяжестью. А может быть, и нет? Время перестало существовать, потому что бокал с расплескивающимся вином падал как-то неправдоподобно медленно, очень медленно, в нарушение всех законов физики. К моменту, когда он наконец оказался у нее на коленях, на новых, не нужных теперь никому песочных брюках, прошла, наверное, целая вечность.

– Что значит женат? – переспросила она хриплым голосом. Он вздрогнул, взглянул на нее недоуменным взглядом и как-то виновато, со смущением пробормотал:

– Мы вчера расписались с медсестричкой Наташей из нашего отделения. Я тебе про нее, кажется, как-то рассказывал? А почему ты… Прости, я – дурак и сволочь!

Пауза вышла глупой и безобразно долгой. Алла пыталась проглотить слезы и заставить себя думать о чем-нибудь постороннем: о повышении цен, о новой стальной двери у соседей, о неплохом столовом сервизе, который она вчера видела в витрине. Невыносимо больно было сознавать, что сейчас, без скидки на всякие ее женские фантазии, они, несомненно, вспоминают об одном и том же – о той единственной ночи на серых общаговских простынях. Вот в этом она была уверена на сто, на двести процентов, как, впрочем, и в том, что Андрей не в силах будет заговорить первым. Он слабый, нуждающийся в помощи, как все мужики, а она родилась сильной женщиной, была ей до сего дня, ей и останется!

– Нет, ты не дурак и не сволочь, – Алла вымученно улыбнулась. – Просто мои очередные безумные бабские фантазии опять отказались воплощаться в жизнь. Но это ведь мои проблемы, а не твои, правда?.. Давай-ка лучше допьем вино, и подай мне салфетку, я ведь как была каракатицей, так и осталась. Видишь, все брюки себе промочила!

– Алла, прости, я правда не знал, – Андрей, не сводя с нее тревожного взгляда, наполнил бокал вином. – Нам надо было, что ли, как-то более конкретно поговорить, а то ты думала об одном, я – о другом… Хотя, что теперь уже рассуждать?

– Да, действительно, что теперь рассуждать, – на последнем вздохе выговорила она и, прикрыв одной рукой лицо, а другой – мокрое пятно на брюках, выбежала в дамскую комнату…

* * *

Ребенка забирали из клиники в понедельник. Точнее, забирал один Андрей. Наташа осталась ждать у него дома, встревоженная, взволнованная. Она сама чувствовала себя ребенком, которого мама оставляет возле магазина, наказывая никуда не двигаться с этого места. Диван, на котором она сидела, был старый, скрипящий, кажется, даже от дуновения ветра, и прикрытый пестрым пледом. Видимо, плед, как и детскую кроватку с матрасиком, купили совсем недавно, когда готовили комнату к появлению младенца. Купили! Наташа снова поймала себя на том, что думает во множественном числе: купили, приготовили, поставили… Как будто здесь, в этой комнате, живет нормальная молодая семья из двух человек: мужчина и женщина, любящие друг друга. Их связывают чувства, секс, ребенок, наконец! А в действительности она – няня, которая будет менять подгузники, стирать пеленки и окатывать кипятком бутылочки.

Дух Оксаны все еще витал в этой квартире. Он не покидал ее до сих пор и исчезать не собирался. Ее плавные движения чудились в складках штор, словно бы отогнутых легкой женской рукой. Ее незримое присутствие выдавала зеленая расческа на полочке под зеркалом. Самая обыкновенная, плоская, из пластмассы, она с одинаковой вероятностью могла бы принадлежать как женщине, так и мужчине. Но Наташа почему-то могла поклясться, что это ее, Оксаны. А еще ей казалось, что она чувствует запах ее духов, ненавистного «Турбуленса», который она научилась выделять из тысячи других.

Наташа осторожно, словно боясь разбудить спящего в соседней комнате, встала и вышла в коридор. Собственные шаги показались ей слишком гулкими. С окончательно испортившимся настроением она прошла на кухню, открыла навесной шкафчик и достала оттуда большую чашку с какими-то корабликами и парусами. Чашка вряд ли могла принадлежать Оксане, но теперь это совсем не успокаивало. Наташа пила холодную водопроводную воду и не могла избавиться от мысли, что на фарфоровых краях остаются жирные и, естественно, неприятные для Андрея отпечатки ее собственных пальцев и губ.

Звонок в дверь раздался в половине второго. Наташа, еще не освоившая дверной замок, долго возилась с ним, а когда наконец открыла дверь, то поняла, что для тех, ждавших на лестничной площадке, времени не существовало. Для маленькой девочки, завернутой в одеяло, – по той простой причине, что она была совсем крошечная, величиной примерно с крупного кота. А для Андрея – потому что он жил сейчас только ее дыханием, только ее детскими смутными чувствами и соответственно только ее временным измерением. В его руках девочка выглядела какой-то ненастоящей, игрушечной. Наташа хотела сказать «проходите», но не смогла и просто отошла в сторону, пропуская их в квартиру.

Малышку распеленали в комнате на диване. Когда ее освободили из многочисленных «уголков», одеялец и пеленок, девочка выглядела неправдоподобно крохотной. У нее было пурпурно-красное, сморщенное личико, опухшие глаза, тонкие, как у паучка, ручки и ножки. Плакала она тоненким голоском, требовательно, как кукольная «пищалка». Наташа ожидала, что Андрей скажет сейчас что-нибудь банальное, вроде того, какая же его дочь красавица. Но он только кивнул на малышку, нелепо шевелившую ручками и ножками, и спросил:

– Справишься?

– Справлюсь, – спокойно ответила она, прикрывая тельце девочки пеленкой. – А как ее зовут? Оксана?

Она не хотела никого обидеть, произнесла это имя, как само собой разумеющееся, и тут же испугалась собственной бестактности. Однако Андрей отреагировал, к ее удивлению, без всякого всплеска эмоций.

– Почему Оксана? – Он удивленно пожал плечами. – У нее своя собственная жизнь и своя судьба. Я думаю, что она у нас будет Настенькой. Ты не против?

– Нет, не против, – Наташа почувствовала, что краснеет от гордости и удовольствия. – Только вот имя очень распространенное. Сейчас сплошняком идут Машеньки, Катеньки… Да и Настенек тоже многовато.

– Она будет одна-единственная, – улыбнулся Андрей и достал из кармана свернутый пополам бумажный листок. – Кстати, убери это, пожалуйста, на верхнюю полку в шкаф. Там у меня… у нас хранятся документы. Это выписка из твоей обменной карты о рождении дочери. Нужно будет отдать педиатру из поликлиники…

Потом они сидели за столом на кухне и ели гуляш с овощным салатом. У Потемкина вид был такой, будто он обедает на официальном приеме, а не у себя дома: прямая спина, локти, не касающиеся стола и плотно прижатые к туловищу. Наташа тоже чувствовала себя неловко, еда не лезла в горло и казалась безвкусной. Правда, Андрей пытался шутить и выглядеть любезным. И все же она была уверена, что сейчас ему больше всего на свете хотелось бы остаться наедине со своей новорожденной дочерью и духом той, другой женщины, витающем в комнате. Но уйти она не могла, во-первых, потому что через полчаса предстояло первое домашнее кормление Насти, а во-вторых, потому что ее уход выглядел бы демонстративным и невежливым. У Наташи тоже было свое заветное желание. Наверное, очень многое она отдала бы сейчас за то, чтобы в этой квартире появилась вдруг третья комната. Пусть маленькая, пусть крошечная. Она забилась бы туда вместе со всеми своими шмотками и выползала бы только для того, чтобы укачать девочку или накормить ее «Тутелли». По крайне мере, тогда она могла бы не раздражать и не смущать своим видом Андрея.

И тут обнаружилось, что вдруг ни с того ни с сего отключили воду, и горячую, и холодную. Как всегда, в самый неподходящий момент. Нечем оказалось окатить бутылочку – даже развести смесь не в чем. Андрей быстро оделся, взял пластмассовое ведро и отправился в соседний подъезд «побираться». Наташа проводила его до порога, искоса наблюдала как он завязывает шнурки на ботинках, как одергивает брючины, как автоматически, не глядя, застегивает куртку. Это был ее законный муж, мужчина, с которым ей предстояло жить в одной квартире, мужчина, который нравился ей до того, что перехватывало дыхание. Несмотря на эти, еще совсем недавно казавшиеся немыслимыми, признаки семейного быта (общий обед, две тарелки в раковине, ее ботики, стоящие рядом с его тапками), ощущения близости не возникало. И глупо, изначально глупо было на это рассчитывать. Потому что с самого начала вся эта канитель затевалась не ради него, не ради нее, не ради их возможного будущего, а ради сморщенного красного человечка, лежащего сейчас в спальне.

Когда дверь за Андреем захлопнулась, Наташа вернулась в спальню. Девочка спала, но, видимо, уже собиралась проснуться и заорать. Личико ее некрасиво кривилось, беззубый рот разевался так, будто из него вот-вот полезут радужные мыльные пузыри. Чепчик самого маленького размера на ее крошечной голове перекосился и закрыл половину лица. Наташа отошла от кроватки и с размаху плюхнулась на диван, так что взвыли пружины. Ребенок не проснулся. «А жаль», – подумала она. Теперь, когда Андрей ушел и она осталась наедине с этим безобразным краснолицым существом, ей расхотелось быть доброй и ласковой. Пусть поорет, ничего с ней не случится, дети должны плакать! Она понимала, что должна быть благодарна этой маленькой лягушке за то, что сейчас живет вместе с Андреем, за то, что может разговаривать с ним о погоде, о светской ерунде, может смотреть вместе с ним телевизор. Она будет стирать его носки, в конце концов! Но именно мысль о том, что она должна быть кому-то благодарна, казалась невыносимой. Эта девочка была дочерью Оксаны, ее прошлым, ее частью, напоминанием о ней куда более реальным, чем призрачно отогнутые шторы. Наташе даже чудилось что она слышит ее голос, холодный, как у диктора: «Я разрешаю тебе жить здесь. Я разрешаю тебе ухаживать за моей дочерью. Я разрешаю тебе лелеять и холить живую память обо мне. Бедный ты заяц! Я просто освободила для тебя ненужное мне место. Но ты и занять-то его толком не сумела».

Девочка хрюкнула в своей кроватке. Наташа подошла и перегнулась через деревянные прутья. Теперь, когда малышка открыла глаза, она казалась еще более отвратительной. Один глаз у нее смотрел вправо и вверх, а другой – влево и вниз. Вообще-то это была обычная младенческая несфокусированность зрения, но почему-то в конкретном случае это производило ужасное, просто пугающее впечатление. Наташа вдруг подумала, что настоящий ее ребенок был бы светлокожим и пухленьким, с обязательными толстыми щечками, спелыми персиками подпирающими глазки. И он был бы гораздо больше достоин любви. Но Андрей не любил бы его все равно, а продолжал бы восхищаться этой маленькой уродиной. А вот она не станет любить эту Оксанину лягушку. Ее никто не заставит это сделать. То, что она, Наталья Потемкина, является по документам ее матерью, ничего не значит. Тем временем девочка продолжала жалобно хрюкать. Делать было нечего, Наташа достала ее из кроватки и прижала к себе вздрагивающее, костлявое тельце, не испытывая при этом ни нежности, ни умиления, ни любви…

Поужинала Анастасия Андреевна Потемкина тридцатью граммами «Тутелли», а они с Андреем – кексом из булочной и чаем с лимоном. Пора было ложиться спать, но Наташа продолжала сидеть за столом, гоняя ложечкой по блюдцу три скользкие лимонные косточки. Можно было, конечно, встать и помыть посуду, но что делать потом? Испуганно и смущенно прятать друг от друга глаза? Стелить одну простынь на диване, а другую – на раскладушке? Он – мужчина, она – женщина. Они, в конце концов, муж и жена! И что означали памятные его слова: «Мы можем жить как нормальная семья»? Вместе смотреть воскресные телепрограммы или все-таки спать вместе? Наташка не могла не думать об этом и когда говорила «да» в загсе, и когда надевала сегодня свое самое лучшее белье, – просто так, на всякий случай. И когда гасила свет в спальне, где засыпала девчонка. Любка рассказывала, что после того, как мужчина и женщина спят друг с другом, они обязательно сближаются. И это совсем не банально, как может показаться на первый взгляд. У них сразу находятся какие-то естественные, невымученные темы для разговоров, исчезает скованность и зажатость. А в том, что сейчас Андрею было тяжело, она не сомневалась. Время шло, и молчание постепенно становилось невыносимым.

– Ну что? – произнес он, наконец, поднимаясь с табуретки и задвигая ее под стол. – Наверное, пора ложиться?.. Я вот что хочу сказать тебе, Наташа. Мы с тобой женаты, причем, неизвестно, сколько проживем вместе… Во всяком случае, я думаю, мы не разведемся, пока ты сама не посчитаешь нужным как-то устроить свою личную жизнь… В общем, если хочешь, мы можем спать вместе…

Слова «если хочешь» резанули по ушам едва ли не больнее, чем те его прежние: «Это не значит, что я люблю тебя». Впрочем, сегодня она слишком переволновалась и устала, чтобы плакать. Да и теперь в его доме она просто не могла позволить себе такой роскоши.

– Ничего я не хочу, – Наташа тоже поднялась из-за стола, подошла к раковине и включила воду. – Я ухаживаю за ребенком, отрабатываю жилплощадь и прописку… А то, что вы предлагаете… Мне почему-то кажется, что это не понравится ни вам, ни мне…

Андрей посмотрел на нее пристально и вроде бы удивленно, потом аккуратно сложил оставшиеся куски кекса в пакет и убрал его в хлебницу. Когда он наклонялся к навесному шкафчику, рукавом рубахи коснулся Наташкиных волос. Она вздрогнула.

– Ты странная девушка, – сказал он задумчиво. – Гораздо более странная, чем я думал…

* * *

У нее оставалось всего два дня в Москве. Где-то там, в предместье Лондона, уже приводился в порядок трехэтажный коттедж, ожидающий возвращения хозяина с молодой супругой. Наверняка затопили камин. Том говорил, что в доме имеется камин с тяжелой бронзовой решеткой. Оксана часто представляла себе языки пламени, жадно вскидывающиеся к потолку и бессильно сползающие вниз, словно змеи. Наверное, там есть и кресло-качалка, и плед, и можно будет усаживаться вечерами перед огнем и наслаждаться живым теплом, ласкающим измученное тело.

После выписки из клиники чувствовала она себя все еще неважно. Наверное, причина была все-таки в том, что ребенка извлекли из нее слишком рано. Нет, она сама хотела этого и ни о чем сейчас не жалела. Но когда спелое яблоко в срок отрывается от дерева – это одно дело, а когда его, еще зеленое, тянут с силой, оставляя на месте соединения с веткой сочащуюся ранку – совсем другое. Оксана почти не сожалела об умершей девочке, потому что знала, что не успела ее полюбить. Мертвой она ее не видела. Мама, пришедшая проведать ее перед самыми родами, сказала, что ни в коем случае нельзя смотреть на мертвое безжизненное тельце, потом будет хуже в тысячу раз. Но что мог значить один-единственный взгляд на сморщенный красный комок? Она не сожалела о девочке и часто, как формулу аутотренинга, повторяла про себя: «Ничего, в общем, и не произошло. Это был еще не человек, а так, бессмысленное скопление клеток. Разве можно жалеть о вырванном зубе, о сломанном ногте? Поэтому тяжесть в груди и потребность плакать означали вовсе не тоску по ребенку, а обычную послеродовую депрессию!» Она хотела верить в это со всей искренностью, на которую была способна, и у нее даже начинало получаться.

Да и было за что этого ребенка не любить. Он ушел в тот сумрачный мир, из которого и явился, незаметно, не успев оставить на земле даже памяти о себе. А Оксана получила в наследство растяжки на животе и безобразные, провисшие складки кожи. Гимнастику ей делать было пока еще нельзя, и она молча страдала, разглядывая перед зеркалом свою раздавшуюся талию, без малейшего изгиба переходящую в бедра. Впрочем, Том по-прежнему называл ее красавицей и обращался с ней теперь даже нежнее, чем раньше. Что, кстати, казалось вполне естественным. Ведь ребенка, чужого ребенка, теперь уже не было!

«Красавица! – злобно и тихо повторяла она, уткнувшись лицом в подушку с наволочкой из банальнейшего черного шелка. – Красавица с провисшей задницей и животом, который приходится прятать в эластичные трусы! Господи, только бы все пришло в норму, только бы стало как раньше! Иначе зачем все испытания? Зачем?»

А дом в Лондоне готовился к встрече молодой жены преуспевающего бизнесмена, и Оксана готовилась тоже, активно втирая в волосы целебный состав из яиц, меда и лука, обкладывая лицо кубиками льда и втайне от Тома надевая под домашнюю одежду специальный пояс для похудения. Теперь она, как настоящая супруга, имела от него маленькие и безобидные секреты и все ждала со страхом и одновременно с каким-то болезненным нетерпением, когда он спросит о главном секрете. Ведь он видел тогда в палате Андрея и скорее всего понял, кто это такой.

Сегодня Том пришел раньше обычного и принес цветы, купленные явно не у метро. Это были хризантемы, белые, огромные, лохматые, как болонки. Оксана встретила его с улыбкой. Цветы ей понравились, нравилось и настроение Клертона, какое-то умиротворенно-созерцательное. Но она вздрогнула, когда он вдруг спросил:

– Ты не хочешь перед отъездом попрощаться с твоим бывшим возлюбленным? Вполне возможно, что ты не скоро в следующий раз окажешься в Москве…

Оксана замерла с фарфоровой вазой в одной руке и хризантемами – в другой. Ее напугала фраза Тома. Том сказал: «Возможно, ты не скоро в следующий раз окажешься в Москве». И предложил сейчас попрощаться с Потемкиным. Зачем он сказал про «следующий раз»? Подразумевал, что она захочет увидеться с Андреем? Увидеться втайне от него? И боялся выглядеть глупцом, поэтому сам предположил вариант, вполне естественный и, в общем, не предосудительный? Значит, он не верит ей до сих пор? Значит, боится? Значит, в любой момент все ее настоящее и будущее, собранные тщательно и осторожно, могут рухнуть как карточный домик?

Оксане показалось, что ваза в ее руке стала тяжелой, как гиря циркового атлета. Ей захотелось немедленно швырнуть и эту вазу, и эти цветы прямо на ворсистое ковровое покрытие и завопить, закричать: «Не смей говорить так, не смей меня мучить, не смей меня пугать!» Но остереглась. Это были цветы, подаренные Томом, квартира, за которую платит Том, ковровое покрытие и ваза тоже куплены на его деньги. Все это было его, и она была – его. Нет, не собственность, конечно, но все же…

Оксана неторопливо и бережно расправила листья хризантем и только потом обернулась. Когда их глаза скрестились, в ее глазах уже читались спокойствие, любовь, может быть, лишь чуть-чуть обиженной женщины.

– Том, хороший мой, зачем ты так говоришь? – Она опустилась на диван, взяла его за руку и мягко притянула к себе. – Мне не следует прощаться с Андреем, я уже простилась с ним навсегда. Там, в больнице. Помнишь, ты встретился с мужчиной, выходившим из моей палаты?

Расчет был верный. Она не собиралась от него ничего скрывать. Взгляд Клертона мгновенно потеплел.

– Я никогда ничего не сделаю у тебя за спиной, – продолжала Оксана, нежно поглаживая пальцем его мягкую, маленькую кисть. – Никогда! Ты слышишь, никогда! Я люблю тебя, и никто другой мне не нужен…