Текст книги "Долгий, долгий сон"
Автор книги: Анна Шихан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Глава 10
Мне было приятно поговорить с Отто. Возможно, переписка с ним перед сном помогла мне не чувствовать себя такой одинокой. В эту ночь я впервые спала без кошмаров. Это было таким избавлением, что я горела желанием повторить эксперимент, отгонявший мои страхи.
Поэтому я очень обрадовалась, когда на следующий день за обедом Отто улыбнулся мне своей натянутой улыбкой, улучив момент, когда Набики не смотрела в нашу сторону. Он дважды стукнул пальцами по своему ноутскрину, а потом поднял обе руки вверх. Десять. Я тихонько кивнула.
В десять вечера того же дня, когда Завьер сидел у меня в ногах, согревая их своим теплом, я включила свой ноутскрин. Я даже не успела открыть файл, как страничка мгновенно соединилась с абонентом.
«Еще раз привет!»
«Привет, – написала я. – Чем отплатить за такую радость?»
«Чем угодно. Порадуй меня беседой. Я хочу задать тебе все банальные вопросы, на которые ты еще никогда не отвечала репортерам».
«О чем ты говоришь? Да я несколько дней подряд только и делала, что разговаривала с репортерами!»
«Говоря им лишь то, что они хотели услышать? Так?»
Я задумалась.
«Гммм», – написала я, почти в шутку.
«Ты смешная. Скажи мне правду. Каково это – проснуться после шестидесяти лет сна?»
«Стазис – это не вполне сон, – начала я, ловко избегая ответа на вопрос. – Хотя после него чувствуешь себя отдохнувшей. И еще в стазисе бывают… сны, назовем это так».
«То есть это не настоящие сны?»
«Нет, – ответила я. – В стазисе видишь не сны, а изнанку собственных мыслей. – Я нахмурилась. – Наверное, это немного похоже на то, что видишь ты, когда дотрагиваешься до кого-нибудь, только находящийся в стазисе видит собственные мысли. По большей части они предстают в виде штормов, морей и разноцветных красок».
«Вот как!» Последовала долгая пауза. «Должно быть, это довольно жутко».
«Нет. Стазисные препараты подавляют центры страха в нервной системе человека. В стазисе нет страха. Печаль и тревога тоже частично ослабляются, но страх подавляется в первую очередь».
«Странно».
«Это необходимо. Без подавления центров страха люди инстинктивно впадали бы в панику, почувствовав, что их организм отключается. Это очень странный процесс – клетки твоего тела перестают стареть и делиться, тебе кажется, будто ты умираешь. Это не так, но твое тело воспринимает происходящее, как смерть. Такое ощущение длится всего несколько секунд, но до изобретения подавителей страха вхождение в стазис было очень мучительным. Люди застывали в ужасе и оставались в таком положении… на все время стазиса. Бывали острые приступы клаустрофобии и… – Тут мои познания едва не подвели меня. – …и прочие неприятности. Короче, до появления нового поколения препаратов стазис был крайне неприятной процедурой».
«Ты много знаешь о стазисе».
«Я долго его принимала».
«Ты говоришь о нем как о наркотике». Я вздрогнула и не отвечала так долго, что Отто написал: «Роуз? Ты здесь?»
«Еще здесь, – написала я. – Просто твое замечание застало меня врасплох. Ты прав. В каком-то смысле это похоже на наркотик».
«Прости, теперь я понял, что повел себя не очень тактично. Я не хотел сказать, что ты шестьдесят лет провела под кайфом».
«Мне сказали, что шестьдесят два, – поправила я. – Нет, это не было похоже на шестьдесят два года кайфа. Скорее, длительное размышление о своем искусстве».
«Стазис помог тебе рисовать?»
«Похоже, что да. Хотя мне не по душе такой способ обучения. Довольно тяжелый, на мой взгляд. Да и стазисное истощение не слишком приятная штука».
«Могу себе представить. Сколько ты пробыла в больнице?»
«Должна была провести три недели, но меня выписали через семь дней. Репортеры одолевали меня. Через четыре недели меня отправили в школу. Но я до сих пор не могу пробежать и мили».
«А я, наоборот, пробегу запросто. Мы все отличные бегуны, для нас специально отбирали крепкие эмбрионы. Самая быстрая у нас Тристана».
Я поняла, что он намеренно сменил тему и с благодарностью приняла его деликатность.
«Тристана?»
«Тристана Твайс. Моя сестра».
«Какое необычное имя».
«Оно означает тридцать два. Нам всем дали имена, похожие на номера наших эмбрионов».
«Почему же ты тогда Отто?»
«В судебном постановлении я значусь как Октавий. Я просто слегка сократил это имя. Октавий Секстий. По-моему, это звучит лучше, чем просто 86».
«Судебное постановление?»
«Угу. Нам пришлось бороться за человеческие имена».
«Когда это было?»
На этот раз пауза затянулась гораздо дольше, чем требовалось на такой безобидный вопрос.
«Когда нам было по тринадцать лет», – написал Отто.
«Почему не раньше?»
«Это было, когда…» Он очень долго молчал. «Когда мы начали умирать», – закончил Отто.
«Мне так жаль! Не продолжай».
Снова последовала пауза.
«Нет, все нормально, – написал Отто. – Я думал, мне будет тяжело, но постепенно я привыкаю к такой форме общения. Оказывается, я не учел того, насколько труднее думать на людях. Я не могу объяснить этого тем способом, которым обычно общаюсь с людьми, не получается. Даже с Набики. Но сейчас все намного проще. Странно».
«Но это же хорошо! Наверное».
«Да. Странно. Ладно. Сначала нас было тридцать два. Около десяти из нас умерли от неожиданных осложнений в младенчестве, никто из них не дожил до пяти лет. Но когда мы достигли переходного возраста, то стали умирать, как мухи. За восемь месяцев умерло шестнадцать человек, в том числе семеро высокоразвитых. Включая мою лучшую подругу. Ее звали 42».
«Но что случилось? Почему вы решили сменить имена?»
«Это все Уна. Уна Прима. Одиннадцать. Она была уверена, что умрет. Как и я. Те, кто умели делать то, что умел я, умирали быстрее всех».
«Что умели? Читать мысли?»
«Да. Когда мы были маленькими, среди нас было больше умеющих, чем примитивных. Но потом умеющие стали умирать. Некоторые наши братья и сестры сошли с ума перед смертью. У других были сильные кровоизлияния в мозг. Это произошло с номером 42. Мы все были страшно напуганы. Особенно Уна. Она тоже умерла в свой срок. Остались только я и Тристана. Мы с ней единственные из непримитивных, которые умеют читать и передавать мысли». Снова повисла пауза. «Вернее, до сих пор умеем. Никто не знает, сколько нам еще отпущено жизни».
«О боже! Мне страшно».
«Мне тоже. Но я привык. А Уна очень боялась смерти и того, что на ее могиле будет написано просто "11". Поэтому мы, выжившие, решили добиться настоящих имен. Помимо нас с Тристаной, имена есть еще у Пенни и Квина. Примитивные до сих пор имеют только номера».
«А кто такие Пенни и Квин?»
«Пен Ультима, моя вторая сестра. Ее номер – 99. А Квинт Эссенциал – мой брат, номер 50. Квин умеет разговаривать. Ты непременно должна с ним встретиться. Он веселый».
«Я была бы рада познакомиться с твоей семьей. Ты думаешь о своих братьях и сестрах как о семье?»
«Да. Но мы стали братьями и сестрами только после того, как получили имена. Уна хотела, чтобы семья присутствовала на ее похоронах, поэтому мы обратились в суд и официально оформили свое родство. Теперь мы настоящие братья и сестры с правами наследования и прочими юридическими последствиями, поэтому в случае смерти кого-то из нас (если на тот момент мы будем уже свободны) ЮниКорп не сможет присвоить нашу собственность. Все, чем мы владеем, перейдет членам нашей семьи. Теперь мы полноправная законная семья. Мне до сих пор больно сознавать, что 42 не дожила до этого. Мне кажется, что она умерла в одиночестве».
«Но разве вы не родственники, по рождению?»
«Не совсем. У нас разные матери и разные ДНК, взятые у различных микробов. То есть микробы были одной разновидности, но все разные. Думаю, наши создатели рассчитывали, что мы сможем скрещиваться друг с другом. Но это просто невероятно. Мы никогда не смотрели друг на друга таким образом. Сколько я себя помню, мы всегда были вместе. До тех пор пока я не поступил в Юнишколу».
Эти слова затронули что-то у меня в душе. Воспоминание о премии «Молодой мастер» не отпускало меня. Но не могла же я, в самом деле, принять стипендию и сбежать от мамы с папой? Или могла? Чтобы поскорее отделаться от этого неприятного вопроса, я быстро напечатала:
«Твоя семья была против твоего поступления в Юнишколу?»
«Нет. Мы все пытались туда поступить. Но понимали, что шанс есть только у одного. Квин узнал о стипендии от своего наставника. У него отдельный наставник, потому что он умеет разговаривать. А у нас с Тристаной был один учитель на двоих. Нам нужен преподаватель психологии, поскольку наша манера общения… – Он ненадолго прервался, а потом продолжил писать: —…отличается от обычной. У Пенни преподаватель глухой, потому что Пенни умеет общаться только знаками. И письменно, как мы с тобой. Конечно, это если меня нет рядом. А так я могу переводить».
«Наверное, это странно».
«Ты бы видел, как Гиллрой проверяет наши успехи! Мы с Тристаной отказываемся дотрагиваться до него, а он не желает учиться языку жестов, поэтому Квин разговаривает за всех нас. Как я уже говорил, у Квина замечательное чувство юмора. Ты бы видела лицо Гиллроя! Квин нарочно важно расхаживает туда-сюда и тихонько бибикает, чтобы позлить Гиллроя».
«Ты меня насмешил, – написала я. – Спасибо. Я редко смеюсь».
«Я это заметил», – ответил Отто.
«Мне приятно, что я не единственная, к кому ты отказываешься прикасаться, – призналась я – Хотя мне немного обидно находиться в одной компании с Гиллроем».
«На самом деле существуют тысячи людей, до которых я не хочу дотрагиваться, – сообщил Отто – Ты далеко не единственная».
«Другие тоже пугают тебя?»
«Большинство людей нагоняют на меня тоску или отвлекают. Далеко не каждое сознание хочется посещать».
«Неудивительно, что ты не хочешь посетить мое», – вздохнула я.
«Нет, я хочу, – возразил Отто. – Только боюсь. Это досадно. Раньше у меня никогда не было такой проблемы. После того как проведешь большую часть жизни в биологической камере смертников, тебя уже мало что может по-настоящему напугать. – Он снова помолчал, а потом добавил: – Поэтому я рад, что ты нашла способ общаться со мной. Это очень мило».
«Да, – написала я. – Ты говорил доктору Биджа, что хочешь со мной поговорить?»
«Конечно. Я плохо умею врать, и если чувствую желание открыться, то просто не могу ничего скрыть».
«А что думает обо мне доктор Биджа?»
«Ну вот, опять. Когда я рядом, она не думает ни о тебе, ни о других своих пациентах, а если вдруг забывается, то я стараюсь не замечать эти мысли и не читаю их. Доктору Биджа приходится во многом доверять мне, и она честно старается. Это все равно что находиться в одной комнате с секретными документами и дать торжественную клятву читать только те бумаги, которые дали тебе в руки. Приходится смотреть только перед собой, не обращая внимания на все, что творится в комнате».
«Прости. Я не пыталась заставить тебя нарушить свои принципы. Просто мне хотелось бы знать, что люди думают обо мне и какой видят меня со стороны».
«Хочешь узнать, как я тебя вижу?» – спросил Отто.
Мне стало немного страшно, но я написала:
«Да».
«Ты очень тихая. Сейчас ты сказала мне больше, чем я слышал от тебя за все время в школе». Он был прав. Я написала ему гораздо больше, чем рассказала Брэну и доктору Биджа. «Мне кажется, что ты все время грустишь, – продолжал Отто. – У тебя темные глаза, цвета крепкого чая». Хмм. Отто с удивительной точностью определил оттенок. «Ты всецело увлечена искусством, постоянно рисуешь. Думаю, тебе это очень важно, мне кажется, что искусство для тебя не столько хобби, сколько выход».
«Ты прав, – написала я, с готовностью принимая его наблюдения, тем более после того, как он столько рассказал о себе. – С помощью рисования я понимаю разное».
«Ты с трудом понимаешь происходящее вокруг?»
«Да. Я всегда чувствовала себя посторонней, еще до… всего этого. Рисование помогает».
«Это хорошо. Дай-ка подумать, что же еще. Я беспокоюсь за тебя. Ты никогда не жалуешься, но мне кажется, что ты ненавидишь всю нашу школу. Поэтому я часто думаю, что с тобой произошло. Хотя все понимают, что нельзя пропустить шестьдесят лет и не быть слегка не в себе».
«Значит, всем кажется, что я не в себе? Замечательно».
«Разумеется, а как ты хотела? Но мне кажется, они сами не понимают, насколько тебе трудно. Судя по сплетням (которые я не храню в тайне, в отличие от услышанных мыслей), большинство уверено, что ты сама хотела погрузиться в стазис, чтобы быть центром всеобщего внимания и наследницей ЮниКорп. Кроме того, практически все уверены, что у тебя развилась анорексия из-за нездорового желания быть стройной и красивой».
«Я похожа на скелет».
«Я тоже так думаю, кроме того, я постоянно вижу, как ты ПЫТАЕШЬСЯ есть».
«Это все стазисное истощение».
«Ох, я не знал. Прости».
«У меня почти ничего не работает как следует. Все органы и системы вышли из строя после долгого бездействия. Мне сказали, что врачи напичкали мой организм наноботами, чтобы поддержать работу почек и сердца».
«У Квина такая же ситуация, – написал Отто. – Они обещают удалить ему наноботы, когда он станет старше. Может быть, как раз перед нашим освобождением».
«Когда это будет?»
«Когда нам исполнится двадцать один год».
«А зачем Квину наноботы?»
«Мы едва не умерли. Нам просто пытаются сохранить жизнь. Половине примитивных тоже нужны наноботы. Ведь они даже не могут никому пожаловаться, если у них что-то болит».
«Им очень тяжело живется?»
«Они стараются создать им все условия для счастья. Мы навещаем их каждые выходные, проводим вместе час или около того. Они нас любят, особенно меня и Тристану, потому что мы умеем показывать им занимательные мыслеобразы и все такое».
Меня немного удивляло то, что он называет всех, кто заботится о его семье, коротким местоимением «они».
«Вас кто-нибудь любит?»
«А ты проницательна, да?»
«Я скучаю по родителям», – честно призналась я вместо ответа. Однако Отто это объяснение, кажется, вполне удовлетворило, по крайней мере, он не стал переспрашивать.
«Никто никогда не задавал мне такой вопрос. Мы любим друг друга. У нас нет биологических родителей. Вскоре после нашего рождения несколько суррогатных матерей собрались вместе и позаботились о том, чтобы нас наделили правами человека. Но среди этих мам была только мама Пенни. Остальные, так уж получилось, оказались матерями примитивных образцов. Они тоже приходят по выходным. Иногда».
«А суррогатная мать Пенни?»
«Вышла замуж, родила другого ребенка. До сих пор посылает Пенни подарки на Рождество».
«И все?»
«Угу. Неважно. Мы рады быть людьми хотя бы по матери».
«Могу себе представить! Но ведь они не отдали вас в приемную семью или типа того? Кто заботился о вас, когда вы были маленькими?»
«Дипломированные медсестры. Они были добры к нам, но ведь это была их работа. К нам приставили наставников и психологов. Большая их часть была довольна мила. Они все работали на ЮниКорп. Мы были для них чужими. Ничего личного».
Я сглотнула. Довольно долго я соображала, написать или нет, а потом решила махнуть рукой и пусть будет, что будет. Мне терять было нечего.
«Ты не чужой для меня, – написала я. – Я тебя люблю. Когда мы с тобой будем свободными и совершеннолетними, мы отпразднуем Рождество вместе. Мы сможем стать семьей».
Последовавшая за этим пауза длилась примерно столько же, сколько мои раздумья.
«Спасибо. Это очень много для меня значит». Долгое время мы оба молчали. Потом я увидела: «Гасят свет. Джемаль сейчас пристыкуется».
«Ладно. Спокойной ночи».
«Спокойной ночи, Дикая Роза».
Я улыбнулась. Это имя начинало мне нравиться.
Глава 11
Школа продолжала мучить меня, как морально, так и физически. Честно говоря, я не особо старалась что-то изменить. Целыми днями я пропадала в своих альбомах и в студии. В школе я просыпалась только на уроках истории, чтобы смотреть на Брэна и любоваться его блестящими зелеными глазами.
Это было настоящим сумасшествием. Стоило мне увидеть, что Брэн идет по коридору, как все кругом вспыхивало разными красками, словно луч солнца пронизал завесу туч. Я не понимала себя. С Ксавьером я никогда не испытывала такого вихря головокружительных, противоречивых чувств. Моя любовь к Ксавьеру была твердой и неподвижной, как пробный камень истины. Ксавьер был единственной постоянной моей жизни, он значил для меня так много, что теперь, когда его не стало, я словно потеряла почву под ногами. Я понимала, что если исчезнет Брэн, мой мир не рухнет, однако в подглядывании за ним было что-то… что-то почти наркотическое. Чувства, которое я испытывала к нему, чем-то напоминали мои чувства к Ксавьеру, но все-таки отличались от них, и это совершенно сбивало меня с толку.
Я часто предлагала Брэну подвезти его домой на своем лимо-ялике. Он чаще соглашался, чем отказывался, и я принимала это за доброе предзнаменование. Он рассказывал мне о своих теннисных матчах или о работе в ЮниКорп, о которой много знал. Он делился со мной сплетнями о «своих друзьях, говорил о том, как отнеслись в школе к роману Отто и Набики, по секрету рассказал, что Анастасия по уши влюблена в Вильгельма, но тот увлечен старшеклассницей, с которой вместе ходит на углубленный курс астрофизики. Мне нравилось болтать с ним.
Как я уже говорила, Брэн и его друзья были моими спасителями, однако при этом я полностью отдавала себе отчет в том, что все они (за исключением Отто, который со мной не разговаривал) общаются со мной только из-за Брэна. Они держались очень сдержанно. Я не могла сказать, что они меня не любили, просто относились ко мне без особой теплоты. Меня это не удивляло. Скорее всего костяк их дружной компании сложился еще в младших классах. Единственные изменения в этом тесном кружке произошли три года назад, в начале средней школы, когда родители Анастасии послали ее из Новой России на Ио, а Молли и Отто выиграли стипендии.
С другой стороны, Брэн как будто не замечал холодности своих друзей. Почти каждый день он искренне пытался вовлечь меня в общее обсуждение за обедом, и я была очень благодарна ему за это.
Но я постепенно становилась одержима им. Когда меня не мучили кошмары, я пыталась заполнить свои сны Брэном. Ксавьер был слишком мучительным воспоминанием, а ничто другое не могло занять мои мысли. Я бесконечно рисовала его, портрет за портретом, в разных ракурсах, с разными выражениями лица, пытаясь понять, что скрывается за этими зелеными глазами. При этом я страшно боялась, что однажды он увидит мои альбомы и поймет, сколько я о нем думаю.
А потом я поняла, что глупо обманывать себя.
Я хотела, чтобы он узнал о моих чувствах.
* * *
«Отто»?
Прошло не меньше десяти секунд, прежде чем мой экран снова ожил. Мы теперь почти каждый вечер выходили на связь ровно в десять.
«Здесь! Привет еще раз».
«Привет. Можно задать тебе один вопрос?»
«Ты все время задаешь мне вопросы. Теперь моя очередь».
«Проклятье! – написала я. – Поверь мне на слово – во мне нет ничего интересного».
«Очень смешно. До сих пор ты постоянно уходила от ответов на мои вопросы. Что чувствуешь, когда выходишь из стазиса?»
«Боль, – написала я. – Честное слово, Отто, на этот вопрос очень трудно ответить. Шок и стазисная усталость так оглушают, что всю первую неделю после выхода ты живешь, словно в тумане. И ничего не понимаешь из того, что происходит вокруг. Я забыла, как включать плиту, не знала, с какой стороны подойти к компьютеру, не понимала и половины из того, что мне говорили.
И не могла выйти из дома и купить белье без того, чтобы толпы репортеров не сопровождали каждый мой шаг. Перед поступлением в школу я чувствовала себя выброшенной на берег медузой – такой же бесформенной и наэлектризованной. Как будто вся вода, в которой я жила и плавала с рождения, исчезла навсегда. Патти и Барри – они что есть, что их нет. Все, кого я знала, умерли. Добавь к этому стазисное истощение и всемирную известность, и ты поймешь, что я почти так же несчастна, как ты».
«Я не несчастен. Уже».
«После появления Набики?» – спросила я, думая о Ксавьере. И о Брэне.
«После того как выиграл стипендию».
А я чувствовала себя ограбленной без Ксавьера. И никакие стипендии в мире не могли избавить меня от этой боли.
«Значит, Набики не имеет к этому никакого отношения?»
«Все мои друзья имеют к этому отношение. Джемаль привел меня в эту компанию. Он с самого начала был моим соседом по общежитию. А Брэн и Вил были его друзьями».
Я вздохнула.
«Они сразу тебя приняли?»
«Нет, конечно. Нам пришлось привыкать друг к другу». Он ненадолго задумался, прежде чем продолжить. «Меня удивляет то, что ты приняла меня так быстро».
«Ты славный».
«И ты поняла это после нашего единственного разговора? Во время которого я почти сразу же оттолкнул тебя?»
«Ну, как сказать…»
«Я привык к тому, что люди избегают смотреть мне в глаза, смущаются или откровенно брезгуют мной. Ты ничего этого не делала».
«Я не ханжа, чтобы вести себя так, – написала я в ответ. – Хотя вначале ты меня напугал».
«Ты меня тоже», – признал Отто.
«Пара калек», – напечатала я.
«Именно. О чем ты хотела меня спросить?»
«Ах, да. О Брэне».
«Что ты хочешь узнать?»
«Ты хорошо его знаешь?»
«Мы знакомы почти три года».
«Как ты думаешь: он правда хорошо относится ко мне или любезен из вежливости?»
«Я никому не рассказываю того, что вижу в сознании других людей».
«Я и не просила тебя об этом», – огрызнулась я, слегка задетая его словами.
«Прости».
«Нет, меня интересует только то, что ты видишь. Или слышал от него. Или от других людей. Честно говоря, меня интересуют сплетни».
На этот раз мне пришлось долго ждать ответа.
«Я не тот, кого тебе следует об этом спрашивать».
«А кого мне спрашивать? – написала я в отчаянии. – Кроме тебя и Брэна я больше ни с кем не общаюсь».
«Нет?»
«Нет!»
«Мне жаль. Почему?»
«Я никого не знаю».
«Это пройдет, когда ты начнешь разговаривать с людьми».
«Но я умею знакомиться! Я никогда не делала этого раньше! За всю жизнь у меня был только один друг. А с ним я общалась примерно так же, как ты с остальными. Я читала его мысли».
«Как это случилось?»
«Я знала его с семи лет».
«Он был твоим парнем?»
«Да».
Отто обдумал мой ответ, а потом на экране возникло одно слово:
«Упс».
Я невольно рассмеялась.
«Угу. Тот еще упс».
«Мне очень жаль».
«Я потихоньку привыкаю».
«Это тот парень, которого ты все время рисуешь в своем альбоме?»
Вопрос застал меня врасплох.
«Откуда ты знаешь?»
«Заглядывал тебе через плечо. Узнал все лица, кроме одного. Ты влюбилась в Брэна?»
«Слушай, я думала, что ты не можешь читать мысли, не дотрагиваясь до человека».
«На прошлой неделе за обедом я тайком полистал твой альбом, когда ты отошла. Там повсюду только Брэн и этот парень».
«Маленький синий ворюга!»
«Да, я такой, – ответил он, ничуть не обидевшись. – Позволь узнать, а как ты получила мой экранный номер?»
«Туше», – огрызнулась я.
«Прости, если это личное».
«Да нет, не совсем. Особенно для тебя, ведь ты и так знаешь все секреты. Я могу рассчитывать на то, что ты не растреплешь об этом всей школе?»
«Можешь, и даже в квадрате».
Я чуть не прыснула со смеху.
«Ты мог бы просто попросить у меня альбом».
«Прости. Мне было любопытно. Я хотел узнать, в чем ты пытаешься разобраться».
Я не выдержала и хихикнула.
«Во всем. В вашем времени я постоянно чувствую себя не в своей тарелке».
«Что ты хочешь понять при помощи своих пейзажей?»
Этот вопрос заставил меня надолго задуматься.
«Себя, наверное, – написала я. – Жизнь. Стазис. Пейзажи более… скажем так, медитативны, чем портреты. Хотя мои портреты тоже медитативны, через них я пытаюсь понять человека».
«Кстати, мне очень понравился набросок меня и Набики. Я не ожидал, что ты сумеешь увидеть ее такой… такой милой, ведь она всегда держится с тобой очень холодно».
«В этот момент она смотрела на тебя».
«Ах, вот оно что… Тогда понятно. Так у тебя есть чувства к Брэну или нет?»
«Не знаю, что у меня есть. Кроме избытка свободного времени и недостатка ума».
«Я не знаю, как он к тебе относится. Но подружки у него нет, если тебе это интересно».
«То есть ему никто не нравится?»
«По крайней мере, я этого не замечал».
«Ясно. Что ж, приятно было узнать».
«Теперь моя очередь спрашивать», – написал Отто.
«Валяй».
«Что ты в нем видишь?»
«Кроме очевидного?»
«Что значит очевидное? Боюсь, я не юная девушка и вижу Брэна несколько иначе».
Я задумалась над тем, как бы ответить на этот вопрос, не выставив себя потерявшей голову юной девушкой.
«Он очень приятный с эстетической точки прения».
«И все?»
«Он хорошо ко мне относится. Он со мной разговаривает. Он приятнее, чем все остальные».
«Даже я?»
«Я не хочу тебя обидеть, Отто, но ты со мной не разговариваешь».
«Да, конечно. Я понял».
«Я сама не понимаю, что это такое. Просто что-то в нем меня притягивает. Я словно очарована им. Все время хочу его рисовать. Это ведь не просто так, правда? Это что-то значит?»
«Нет ничего удивительного в том, что ты хочешь рисовать Брэна с его атлетической мускулатурой, гладкой кожей цвета красного дерева и глазами, похожими на лазеры».
Я похлопала глазами.
«Ну да, в общем. Откуда цитата?»
«Из Молли. Она увлеклась Брэном год назад. Но это прошло».
Я мысленно представила себе Молли, сравнивая наши шансы. Что ж, Молли мне можно было не опасаться. Она родилась на Каллисто, поэтому по земным стандартам привлекательности ее фигура выглядела слишком приземистой. Было заметно, что она уделяет много времени силовым упражнениям, что тоже сказывалось на фигуре. Но тут я случайно посмотрела на собственное костлявое запястье, и мне стало стыдно за свою самоуверенность.
«Ты еще здесь?»
«Угу. Задумалась над собственной эстетической привлекательностью. Вернее, над отсутствием таковой».
«Мне кажется, ты очень хорошенькая».
«Ты сам говорил, что я похожа на скелет».
«Я имел в виду, что ты будешь выглядеть лучше, если немного поправишься. Но это не значит, что ты не хорошенькая».
«Да?» Мне вдруг очень захотелось посмотреться в зеркало. Вместо этого пришлось бросить взгляд в окно. Я была похожа на тень. «Спасибо».
«Разумеется, это не самый лучший комплимент, который я мог бы тебе сделать».
«Давай остановимся на нем. Если ты зайдешь чуть дальше, я совсем растеряюсь».
«Верю».
«Впрочем, большего про меня все равно не скажешь».
«Почему нет? Я мог бы сказать: талантливая, чуткая, обаятельная или серьезная, но предпочту остановиться на "хорошенькой". Не хочу тебя смущать».
«Прекрати. Ты вогнал меня в краску».
«Небесно! Я рад». Повисла долгая пауза. «Если ты хочешь его получить, думаю, тебе стоит пойти ва-банк».
«Думаешь, у меня есть шанс?»
«Не знаю. Я знаю только то, что ты должна быть счастлива. Можно еще один вопрос?»
«Наверное».
Я боялась, что он снова спросит меня о Брэне, и заранее стыдилась. Но я напрасно беспокоилась.
«Ты обиделась, когда я сказал, что не хочу к тебе прикасаться?»
«Нет».
«Почему?»
Я пожала плечами, но вспомнила, что Отто этого все равно не видит.
«Не знаю, – написала я. – Просто мне показалось… нет, не знаю. Наверное, точнее всего мои ощущения можно выразить словами: "Ну да, конечно"».
«Ты настолько привыкла к тому, что тебя отвергают?»
«Да нет», – быстро написала я. Потом вспомнила все школы, которые посещала, всю прислугу, сменявшуюся в нашей семье, и все разы, когда папа просил меня оставить его в покое. «Да», – отстучала я.
Последовала короткая пауза, а потом Отто ответил:
«Я тоже».
Я не знала, что написать. Прошла целая минута, после чего Отто добавил: «Мне очень жаль, что я не могу поговорить с тобой. Честное слово, я не пытаюсь тебя оттолкнуть! Я рад, что мы переписываемся».
«Мне жаль, что я тебя пугаю».
«А мне жаль, что в твоем сознании есть то, что меня пугает. Ты не знаешь, что это такое?»
«Нет, – написала я. – Но я могу объяснить, откуда берутся фрагменты наиболее ярких воспоминаний. Стазис замораживает последние мысли, поэтому они делаются более ясными и отчетливыми, чем остальные».
«У тебя очень много таких фрагментов», – заметил Отто.
Я сглотнула.
«Да, кажется».
«А что означают темные, колючие, закрытые места? Они совсем не похожи на эти яркие фрагменты застывших воспоминаний».
«Не знаю, – отрезала я. Честно признаться, я не была уверена в том, что стазис имеет какое-то отношение к темным местам в моем сознании. – Не думаю, что у меня есть провалы в памяти».
«Я тоже так не думаю. Эти эпизоды больше похожи на чувства».
«Может, это просто реакция на потерю всех, кто меня окружал?»
«Возможно», – согласился Отто, но я знала, что мы оба в это не верим. «Так ты признаешься Брэну?» – спросил он, меняя тему.
«Пока не знаю».
«Может быть, Мина даст тебе какой-нибудь совет? Она много раз помогала нам с Набики».
«Вот уж не думала, что у тебя могут быть какие-то сложности в любви!»
«Во многом для меня все проще. А во многом гораздо сложнее. Но Набики приходится тяжелее всего. Она очень переживает из-за наших отношений. Ее родители не одобряют этого».
«Почему?»
«А ты была бы рада, если бы твоя дочь встречалась с синим пришельцем?»
«Если бы он был такой же очаровательный, как ты, я была бы счастлива».
Отто снова помедлил с ответом.
«Ты знаешь, что я становлюсь лиловым, когда краснею? Джемаль дразнит меня».
«Он читает нашу переписку?» – в ужасе спросила я.
«Нет».
«Мне жаль, что я заставила тебя покраснеть».
«А мне нет. Спокойной ночи, Дикая Роза».
«Спокойной ночи, синий пришелец».
* * *
– Знаете что, – сказала я доктору Биджа. – Сегодня я хочу обратиться к вам за помощью.
– В каком вопросе? – спросила Мина, и лицо ее просияло.
– Как узнать, что ты влюбилась в кого-то?
Похоже, мой вопрос поставил ее в тупик.
– Прости?
– Как узнать, что я кого-то полюбила? В смысле, хочу с кем-то встречаться.
– Я не вполне уверена, что правильно поняла твой вопрос. Обычно люди просто знают об этом, и все.
Я насупилась. Честно говоря, я ждала от нее чего-то более полезного.
– Почему ты спрашиваешь об этом? Это связано с Брэном?
Я посмотрела на Мину.
– Как вы догадались? – спросила я, как идиотка.
– Методом исключения. Больше ты ни о ком не говоришь.
– Я больше ни с кем не говорю, – вздохнула я.
– Вот как?
Я покачала головой.
– Да. Ни с кем, кроме Отто. Но с ним мы не разговариваем по-настоящему.
– А больше ни с кем?
– Нет.
Порой меня ужасно раздражало, что вместо разговора она просто сидела и задавала мне вопросы.
– Я – занятная зверушка, – сказала я, как нечто само собой разумеющееся. – Я вне времени, вне досягаемости и вне интересов.
– Как тебе кажется, ты сумела хоть немного освоиться? – спросила Мина.
Я вздохнула. Честно признаться, все это время я изо всех сил старалась говорить с ней только о самых банальных аспектах своей жизни. Мы много говорили о моем рисовании. Обсуждали Патти и Барри, хотя мне было нелегко придумать, что бы о них сказать. Я ничего о них не знала. Они оставались для меня совершенно чужими людьми, с которыми я каждый вечер ужинала за одним столом.
