Текст книги "Долгий, долгий сон"
Автор книги: Анна Шихан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
– Моя? – тупо переспросила я.
Брэн, похоже, очень рассердился.
– Это один из любимых проектов нашего Гиллроя. Большая часть генетических модификаций была запрещена сразу после окончания Темных времен, но Гиллрой всю свою жизнь лоббирует ослабление этих запретов. Наш Отто – один из ста человеческих эмбрионов, которым была имплантирована ДНК с Европы. Только тридцать четыре из них дожили до пубертатного периода, а из них только у четверых наблюдаются признаки зрелого сознания. Отто – самое большое достижение этой программы, но он не разговаривает.
– Почему?
Отто приоткрыл рот и поднял уголки губ в подобии улыбки. Потом изо рта его вырвался странный звук, отдаленно похожий на тот, который издал бы человек, попытавшись кричать, не выдыхая воздух, а втягивая его в себя. Звук был очень тихим и больше напоминал голос дельфина, чем человека.
Я вздрогнула, и все вокруг рассмеялись.
– Он любит дразнить людей, – сказала Набики, легонько подталкивая Отто локтем. – Ну же, Отто, будь лапочкой! Не бойся, она почти такая же странная, как ты. – Мне показалось, что Отто ненадолго задумался, а затем медленно протянул мне свою голубоватую руку с длинными пальцами. Набики приподняла одну бровь и пожала плечами. Я продолжала непонимающе хлопать глазами. – Давай же, возьми его за руку! – с раздражением прошипела Набики.
Я осторожно дотронулась до протянутой ладони, и Отто с величайшей бережностью сомкнул пальцы вокруг моей руки. «Добрый вечер, Принцесса, – подумала вдруг я совершенно не своим голосом. – Меня зовут Отто Секстус». Я сразу же поняла, что это означает восемьдесят шесть, и без всяких дальнейших объяснений догадалась, что всем остальным детям тоже по какой-то причине дали числовые имена. Затем меня осенила какая-то неясная мысль. Все происходило совершенно неслышно, хотя это не совсем точное слово. «Не обижай нас, не обижай нас, не обижай…» Это была мольба, случайный обрывок надежды. На какую-то долю секунды я увидела Отто и трех других синекожих подростков, за которыми виднелось еще несколько неясных фигур.
Я ахнула. Я думала этими словами и образами, но они не были моими!
«Ш-ш-ш-ш», – произнесла я про себя, но чувство, вложенное в этот звук, было гораздо сложнее и означало что-то вроде: «Не волнуйся и не бойся меня».
На какое-то время мои мысли рассеялись, и вскоре я уже не могла понять, о чем думаю. «Твоя душа в смятении… Твоя жизнь… была прервана…»
И я впервые увидела, как на странном лице Отто появилось настоящее, живое выражение.
«Прости меня, дорогая Принцесса, – подумал он во мне. – Твоя беда намного тяжелее моей».
Резко вырвав свою руку, он с мгновение смотрел на меня, а потом снова уткнулся в свой поднос.
Все уставились на меня, как на пришельца. Что было довольно забавно, учитывая некоторые обстоятельства. Глаза Набики метали молнии, казалось, она вот-вот взорвется.
– Что ты ему сказала? – рявкнула она.
Я вся дрожала от только что пережитого. И до сих пор не понимала, что же произошло.
– Ничего не сказала.
Набики нахмурилась, а потом нежно положила руку на шею Отто сзади. Он вздохнул, лицо его разгладилось. Набики снова насупилась, на этот раз с оттенком досады.
– Извини, – сказала она мне. – Я подумала, что ты ему нагрубила.
Я затрясла головой.
– Я бы никогда этого не сделала! – честно заморила я всех. Меня пугала история Отто, но не он сам.
Я с трудом подобрала слова, чтобы сказать то, что должна была сказать.
– Если все обстоит так, как вы сказали, и в будущем я должна буду унаследовать тебя и твою семью… – Я помолчала, потом сделала еще один глубокий вдох. Это было просто ужасно, почти как рабовладение, и я была потрясена до глубины души. – Клянусь тебе, что как только я вступлю в права наследования, то… ну, не знаю… освобожу вас или как там это называется. Подпишу все необходимые документы. Я просто пока не знаю, как это делается. Но мне искренне жаль, честное слово.
Набики улыбнулась мне.
– Он благодарит тебя. Он понимает, что ты тут ни при чем. – Она помолчала, сдвинув брови. – И ему тоже жаль, что так получилось. Но… если ты не возражаешь, он больше не хотел бы к тебе прикасаться. – Набики смущенно повернулась к Отто. – Серьезно? – спросила она. Отто едва заметно поднял руку, то ли пожимая плечом, то ли прося ее продолжать.
Набики кивнула головой.
– Хорошо. – Снова повернувшись ко мне, она сказала: – Он говорит, что в твоем сознании слишком много… провалов. Он едва не заблудился в них. – Набики пожала плечами. – Понимаешь, его мысли не всегда хорошо переводятся на язык. Ты знаешь, что он имеет в виду под этими «провалами»?
– Не знаю, – ответила я, хотя догадывалась, что это неправда. Стазис действительно был похож на цепь провалов в моей жизни. Я пристально посмотрела на Набики. С виду она была самой обыкновенной девушкой – японское происхождение, дорогие сережки и модная стрижка, однако ее особые отношения с этим странным полуинопланетянином говорили о скрытой глубине. – Вы с ним…?
– Да, я его люблю, – отрезала Набики, снизойдя до легкого смущения.
Отто повернул голову к ней и еле заметно улыбнулся.
– Что ты… – начала было я, но вовремя спохватилась, вспомнив, что Отто может не удостоить меня ответом. – Что он делает… когда делает это?
Набики снова пожала плечами.
– Никто этого не знает. Он каким-то образом воздействует на электронные импульсы в твоем мозгу, и в результате ты думаешь именно то, что он хочет тебе сказать. Но при этом Отто не может манипулировать твоими чувствами или контролировать действия. Контакт затрагивает только поверхностные мысли. Очевидно, те микробы с Европы обладали способностью к рудиментарному общению посредством электроимпульсов, возможно, это было им нужно в целях размножения. И Отто унаследовал эту способность.
– Все члены твоей семьи умеют так общаться? – спросила я.
Отто слегка покачал головой, а потом посмотрел на Набики, которая тут же взяла его за руку.
– Только один из… – Набики замолчала: видимо, ей тоже было нелегко говорить на эту тему. – Один из четверых, – закончила она. – И еще трое более примитивных созданий, но это практически бесполезно, потому что они не умеют мыслить отчетливо. – Она посмотрела на бесстрастное лицо Отто. – Ему больно говорить об этом.
– И правильно, довольно трагедий, – объявил Брэн. – Кстати о трагедиях. Ани, ты в этом году будешь ходить на театральное искусство?
Анастасия с готовностью бросилась отвечать, но я почти ничего не понимала из-за ее акцента, да и разговор с Отто настолько выбил меня из колеи, что я никак не могла сосредоточиться. Тогда я попыталась впихнуть в себя еще несколько кусочков пищи и работала над этим до тех пор, пока звонок не призвал меня к новым мытарствам. Когда все встали из-за стола, я заметила, что Отто смотрит прямо сквозь меня, как будто я была волшебным существом, сделанным из чистого стекла. Заметив мой взгляд, он моргнул и торопливо бросился догонять Набики. Я отметила, что двигался он с удивительной грацией.
Что же могло так напугать его в моем сознании?
Глава 6
Вечерняя половина первого школьного дня оказалась ничем не лучше утренней. Элементарная астрофизика могла с тем же успехом называться магистерским курсом экспериментальных технологий, поскольку я не понимала в ней ни единого слова. Час спустя я приплелась на математику, а еще через час пулей вылетела из кабинета. Одно из двух: либо я совершенно забыла всю математику, либо методы решений в алгебре кардинально изменились за прошедшие шестьдесят лет. Так или иначе, я ровным счетом ничего не понимала и не знала, как к этому подступиться.
А потом настала очередь истории.
– Сегодня мы с вами начинаем новый раздел, – объявила классу миссис Холланд. – Темные времена. На этом и последующем занятии я прочту вам ознакомительную лекцию, посвященную основным событиям этой эпохи. В течение трех следующих месяцев мы с вами подробнейшим образом проанализируем каждую предпосылку Темных времен и каждую допущенную ошибку, разберем все, что было сделано неправильно, и выясним, какие шаги могли бы вовремя разрешить возникшие проблемы и предотвратить катастрофу. Затем мы углубимся в изучение реальных решений, принятых в то время.
После этого вдохновляющего вступления наша преподавательница любезно начала краткий обзор первых двадцати лет, проведенных мною в стазисе, и я впервые обрадовалась тому, что не пережила ничего из этого.
Темные времена настали меньше чем через два года после того, как я погрузилась в стазис. До сих пор мне казалось, что это было нечто вроде глубокого экономического кризиса… впрочем, в общих чертах, так оно и оказалось. Только главные проблемы оказались не в деньгах.
Целый урок я старательно связывала факты, которые сообщала миссис Холланд – демографическую статистику, изменения климата, экономические колебания – с событиями своего затянувшегося детства. По мере того как разрозненные фрагменты складывались в единую грозную картину, мне было все труднее отделаться от ощущения, что я и мои родители – по крайней мере, само устройство созданного ими корпоративного общества – несли ответственность за большую часть случившегося. Судя по всему, целью сегодняшнего урока было предостеречь отпрысков представителей высших эшелонов власти от повторения ошибок прошлого, но для меня все это было настолько близко, что продолжало казаться настоящим. Чувство вины и отвращение к себе терзали меня до самого конца урока.
К Темным временам привел целый ряд факторов, многие из которых возникли еще до того, как я погрузилась в стазис. Первой причиной стало неуклонное увеличение численности населения, продолжавшееся на протяжении двух столетий с начала нового тысячелетия. Это я помнила. Когда я была маленькой, на Земле уже не осталось свободного места. Даже богачам пришлось отказаться от огромных владений и переселиться в охраняемые резиденции, вроде Юникорна или Юнирайона.
Затем наступил экономический подъем, следствием которого стал колоссальный разрыв между богатством и бедностью. Это я тоже замечала. Бедняки голодали, а мои родители одевали меня, трехлетнюю, в норковые шубки и купили для меня собственную стазисную капсулу, стоившую дороже, чем весь комплекс Юникорн.
За несколько лет до моего погружения в стазис начались климатические изменения. То за целый год не выпадало ни капли дождя, то холодное лето уничтожало все посевы, а то беспрерывные ливни заставляли сгнивать на корню большую часть урожая. Следствием стал недостаток продовольствия и голод, уносивший жизни множества людей, – правда, насколько я помнила, только в маргинальных странах. Разумеется, все это никак не коснулось нашей семьи. Для борьбы с голодом была создана Глобальная продовольственная инициатива, и специально выведенные высокоурожайные сорта злаков стали в огромных количествах отправляться на другие планеты. В то время это казалось полезным и добрым делом. Люди перестали голодать.
Я помнила, что ЮниКорп разрабатывала многие виды таких семян. Мама и папа с радостью приняли участие в Глобальной продовольственной инициативе и всячески продвигали ее повсеместное внедрение.
Первым тревожным звоночком стало возвращение туберкулеза. Я это застала. Эпидемия началась в тюрьмах, где не особо тщательно контролировали состояние здоровья заключенных. Резистентный штамм впервые появился в одной из тюрем на юге, а из-за частых перемещений заключенных и высокого уровня рецидивизма очень скоро практически все тюрьмы в половине стран мира оказались заражены туберкулезом. Само собой, самый большой удар пришелся на страны с высоким процентом заключенных. Но настоящая эпидемия разразилась после того, как больные, отсидевшие свой срок, стали выходить на свободу и смешиваться с остальным населением – без всяких ограничений и без надлежащей медицинской помощи.
Эпидемия распространилась по миру. В группе риска оказались новорожденные, страдавшие от недоедания бедняки и все люди с пониженным иммунитетом. Болезнь поразила ВИЧ-инфицированных, которым не была проведена своевременная вакцинация от туберкулеза, – то есть половину населения Африки. Впрочем, пострадали и богатые – прежде всего миллионы тех счастливчиков, которые в целях продления жизни решили заменить свои изношенные органы новыми, выращенными из стволовых клеток. Туберкулез бушевал целых два года, прежде чем люди заметили, что происходит. Большинство заболевших не воспринимали кашель как нечто серьезное, а у части носителей вообще не наблюдалось никаких выраженных симптомов.
Как раз перед тем как я погрузилась в стазис, по всей планете стали создаваться туберкулезные больницы с принудительным лечением. Но когда всем стало казаться, что ситуация взята под контроль, настала чума.
Настоящая чума, без метафор. Бубонная чума вспыхнула в Нью-Йорке через два года после начала моего последнего стазиса. Я оцепенела от ужаса, слушая рассказ миссис Холланд о туберкулезной смертности в Африке, но когда она упомянула о чуме, у меня остановилось сердце. Прозвенел звонок, и миссис Холланд пообещала, что на следующем уроке мы продолжим разговор о событиях Темных времен.
Нет, я не хотела ничего этого слышать.
Я боялась узнать о том, что случилось со всеми, кого я любила. Моя мама, папа, мой любимый Ксавьер. Мне и так было трудно смотреть на Набики и Отто.
К счастью, на этом мой первый школьный день подошел к концу. Я молча села в персональный лимо-ялик, предоставленный мне по распоряжению мистера Гиллроя. Разумеется, я бы с гораздо большим удовольствием отправилась домой вместе с Брэном, который, как и все остальные, пользовался общественным солярным глиссером, но мне было неловко отвергнуть заботу мистера Гиллроя. В конце концов, он был моим душеприказчиком. Он знает, что для меня лучше.
Усевшись на бархатные сиденья ялика, я вызвала из ноутскрина страницу со своим пейзажем, но не смогла заставить себя закончить работу. В компьютерных изображениях не было и половины той глубины, которую придают картине настоящее перо и бумага, холст и краски. Как же все-таки обидно, что в новой школе у меня не будет искусства! Только бесконечные часы информации, не имеющей никакого смысла для моего неполноценного мозга.
Ксавьер никогда не считал меня неполноценной. Он просто садился рядом и объяснял мне все то, чего я не понимала или не успела узнать, меняя школы или пропуская целые месяцы учебы. Я сжалась в комок и принялась жалеть себя. Я боялась завтрашнего дня. Я боялась узнать о том, что случилось с Ксавьером, моими родителями, Осой и всеми остальными, кто меня знал. Наверное, все они умерли в Темные времена, иначе кто-то из них непременно освободил бы меня из капсулы.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, что лимо-ялик уже стоит перед нашим кондоминиумом. Он двигался так плавно, что я даже не заметила, как он остановился.
Честно признаться, мне очень нравились эти новые воздушные лодки. Я уже знала, что они появились всего тридцать лет тому назад и очень быстро вытеснили практически все наземные средства передвижения на планете. Первоначально глайдеры были предназначены для путешествия по воде или болотистым районам, типа Флоридских Эверглейдов, однако летающие лодки настолько понравились своим владельцам, что те стали разъезжать на них по земле. Новое средство передвижения не изнашивало дороги, было простым и дешевым в использовании и охотно работало на солнечной энергии.
Как ни странно, ЮниКорп не имела монополии на это изобретение. Насколько я знала, корпорация пыталась выкупить патент, однако солнечные батареи были всеобщим достоянием. Они перешли в общественную собственность еще в Темные времена, когда стояла острая необходимость дать отдаленным районам возможность использовать собственные источники возобновляемой энергии. По словам Барри, аккумуляторы «Нео-фьюжн» оказались слишком опасны, чтобы использовать их на транспорте. Они легко протекали при малейшем повреждении защитной оболочки. Разумеется, сами батареи не были ни радиоактивными, ни опасными (вся продукция «Нео-фьюжн» была «чистой и безопасной альтернативой» всем своим конкурентам), однако в случае аварии они практически неизбежно взрывались из-за огромного объема отходящего тепла. Использование солнечных батарей делало глиссеры несравнимо более безопасным средством передвижения, а их удобство и элегантность были настолько высоки, что всей мощи ЮниКорп оказалось недостаточно, чтобы угробить конкурентов каким-нибудь альтернативным изобретением. Поэтому летающие лодки остались свободны от загребущих рук ЮниКорп.
Единственный недостаток глиссеров был оборотной стороной их главного достоинства – вездепроходности. Они легко преодолевали любые препятствия, поэтому разработчикам пришлось создать специальный магнитный барьер, не позволявший лодкам вылетать с дороги и выезжать на пешеходные зоны. Вскоре все дороги обзавелись обязательным красно-желтым магнитным бордюром – и вот на него у ЮниКорп было все в порядке с монополией. Как пошутил Гиллрой, рассказывая мне об этом: «Если не можешь победить – поставь в рамки!» В конечном итоге ЮниКорп всегда побеждала в конкурентной борьбе.
Я вылезла из ялика и перешагнула через красно-желтый бордюр. Мой лимо-ялик включил воздушную подушку и полетел в гараж. Мистер Гиллрой сказал, что я могу ездить на нем куда мне заблагорассудится, но я не торопилась задавать ялику какие-либо команды. Пока он ездил по старой программе.
Я поплелась по коридорам к некогда знакомой двери своей квартиры. Все это было очень странно. Так похоже – и в то же время совершенно иначе. Я прижала руку к старинной подушечке с отпечатками пальцев, и дверь гостеприимно распахнулась. Я уже успела заметить, что теперь почти все двери открывались по сканированию радужки глаза… Интересно, эта дверь все еще отзывается на отпечатки пальцев Ксавьера, как я лично запрограммировала ее когда-то, или новые владельцы квартиры стерли ненужные образцы из памяти устройства? Неужели фотографии его пальцев исчезли навсегда, как и он сам? Наверное, ведь прошло больше шестидесяти лет…
Открыв дверь, я услышала какой-то шорох. Патти и Барри должны были прийти домой не раньше пяти: они оба работали в бухгалтерии ЮниБилдинга. Я нервно сглотнула.
– Привет? – окликнула я, но мне никто не ответил. В мозгу мгновенно ожили вбитые с детства родительские уроки параноидальной бдительности, и я осторожно выглянула из-за угла коридора, готовая броситься в противоположную сторону, если шорох обозначал опасность.
Я громко ахнула. Это была никакая не опасность! К дверной ручке моей студии был примотан поводок, защелкнутый на ошейнике настоящей собаки. И какой собаки! Это был высокий, шелковистый афган с мягкой светлой шерстью почти такого же цвета, как мои волосы. Завидев меня, он вскочил, виляя хвостом. Тот, кто привязал его к двери, оставил ему миску с водой и косточку из сухожилий, чтобы псу было чем заняться в мое отсутствие. Я упала на колени и обняла его за шелковистую шею. Афган радостно заскулил, ткнулся длинным мокрым носом в мою щеку и принялся вылизывать мне лицо.
Слезы брызнули из моих истощенных стазисом глаз, но на этот раз это были слезы счастья. Афган, мой собственный, принц среди собак, четвероногий человек! Лаская его шелковую шерсть, я вдруг наткнулась пальцами на бумажку, привязанную к ошейнику. Сморгнув слезы, я поднесла записку к глазам и прочитала.
«Роуз в честь первого школьного дня» – вот и все, что там было написано.
Я громко фыркнула. Должно быть, это был подарок мистера Гиллроя. Или Патти и Барри заказали пса с доставкой на дом. Неважно. Это не имело значения.
– Ты красивый! – сказала я своей собаке. – Ты самый красивый пес на свете. Поэтому я дам тебе самое красивое имя. Тебя зовут Завьер!
Завьер запыхтел и снова облизал мне лицо. Даже школа вдруг перестала казаться мне такой страшной каторгой, ведь теперь Завьер каждый день будет ждать меня дома!
Я всегда мечтала о собаке. Лишь однажды у меня было подобие этой мечты – правда, это была не совсем собака. И она была не моя.
Мне было четырнадцать, а Ксавьер был моим лучшим другом. В тот день он пригласил меня к себе домой, чтобы показать какую-то новую игрушку. Это оказалась небольшая черная коробочка, немного похожая на сотовый голофон. Я никак не могла понять, что в ней такого особенного и почему зеленые глаза Ксавьера светятся такой радостью, но он предъявил мне свою коробку с такой гордостью, словно в ней находился путь к постижению всего сущего.
– Что это?
Ксавьер нажал кнопку сбоку – и посреди комнаты вдруг появился доберман.
– Иди сюда, малыш! – подозвал Ксавьер, щелкая пальцами, и пес, послушно подбежав к нему, запыхтел, склонив голову набок. – Чудо, скажи? – гордо спросил он. – Голографическая собака! Их демонстрировали на компьютерной выставке. Позови его, он подойдет. В его программе записаны все реакции настоящей собаки! Он реагирует на каждое твое слово и знает тысячу разных фокусов. Мальчик, голос!
Собака послушно села и дважды пролаяла.
– А почему его не запрограммировали разговаривать по-английски? – спросила я.
– Да потому что тогда это был бы не пес! – ответил Ксавьер, как будто это было что-то само собой разумеющееся.
– Он и так не пес. Какой смысл в собаке, если ее нельзя погладить?
– Ну, не знаю, – пожал плечами Ксавьер. – Она просто классная. У нее в настройках больше ста вариантов пород с соответствующими характерами. – Ксавьер потыкал в кнопки на коробке. Доберман переключился на долматина, потом стал таксой. – Какую породу хочешь?
– Афганскую борзую, – без колебаний ответила я. Ксавьер жал на кнопку до тех пор, пока в центре комнаты не очутился царственный афган с длинной шелковистой шерстью. Он был такой красивый, что я ахнула. Я всегда любила афганских борзых. Они были самые добрые и самые красивые. Внезапно собака залаяла. – Ну вот, – довольно сказал Ксавьер. – Наверное, можно как-нибудь подключить ее к сенсору на дверном замке. Хочу, чтобы она встречала лаем всех, кто приходит!
– Это и настоящая собака умеет!
– Конечно, но у моей мамы аллергия на шерсть. Брось, Роуз. Скажи, что это крутая игрушка!
Я села на стул и пощелкала пальцами. Голографическая собака посмотрела на меня и неспешно приблизилась, насторожив уши.
– Так и быть, признаю, – сдалась я, а потом провела рукой сквозь голову голографического афгана и помахала Ксавьеру. – Но было бы гораздо лучше, если бы ее можно было погладить.
– Я тебя не понимаю, – покачал головой мой лучший друг. – Я думал, ты любишь собак.
– Люблю. Поэтому знаю, что это не то.
– Но если ты так сильно любишь собак, то почему не заведешь свою собственную? – спросил он.
В прошлом у меня был период, когда я подбирала домашних собак, убежавших от жильцов комплекса Юникорн, и часами играла с ними, не отпуская к хозяевам.
– Не могу.
Я вздохнула. В рабочем графике моих родителей значилось наблюдение за работой лунной колонии, поэтому скоро они должны были уехать на несколько месяцев.
– Помнишь серну, которая жила у меня, когда мне было восемь лет?
– Как я могу помнить, если мне тогда было дна года?
– Ну да, извини. Неважно, короче, у меня была серна. За ней ухаживали в конюшнях, но она умерла, когда мама с папой уехали в отпуск, а меня не было рядом. Я тогда ужасно расстраивалась, поэтому не хочу, чтобы это когда-нибудь случилось с моей собакой.
– Я могу заботиться о ней, пока ты спишь, – предложил Ксавьер. – Уверен, моя мама не будет возражать, когда узнает, что это собака мистера Фитцроя.
– Нет, – покачала головой я. – Мне страшно даже подумать о том, чтобы расстаться с мамой и папой по-настоящему, значит, и моя собака будет так же сходить с ума от тоски. Я не хочу то появляться, то исчезать из ее жизни. Она никогда этого не поймет и будет страдать.
– Черт побери, а ведь я не собака, а человек! – буркнул Ксавьер. – И я сам с трудом это понимаю, а ведь ты мой лучший друг!
– Правда? – нахмурилась я. – Разве у тебя нет друзей в школе?
– Есть, конечно, но они – не ты. Кроме того, они все дразнят меня из-за этого дурацкого имени, даже так называемые друзья! Все они зовут меня «икс-мэном» и все время говорят всякие слова, в которых есть буквы «кс», типа: «Как ты кстати, Ксавьер!» или «Хочешь экстра-кекс, Ксавьер?» Я никогда не произношу это чертово буквосочетание, а они все время твердят, как попугаи!
– Да ладно, Завьер, – сказала я, произнося его имя так, как ему нравилось. – Просто скажи им, что тебе это неприятно, и попроси так больше не делать.
– Можно подумать, это их остановит! Вот ты никогда так не делаешь. Поэтому мы с тобой всегда будем лучшими друзьями!
Это была правда. Особенно теперь, когда наша разница в возрасте стала настолько несущественной, что я воспринимала его уже не как младшего братишку, а почти как настоящего друга.
– Ты мой лучший друг, – сказала я. – Строго говоря, ты мой единственный друг.
– Как будто я не знаю, что это не так, – надулся он.
– Это так, и ты это знаешь!
Я не понимала, почему он расстроился. Это была чистая правда. До тех пор пока я знала, что Ксавьер курочит очередной компьютер в соседней квартире, мне было наплевать на то, что у меня нет никого, кроме него.
– Брось! У тебя куча друзей.
– Да нет. Ты же знаешь, маме не нравятся мои одноклассники и она не любит, когда я куда-то хожу без нее. – Я помрачнела. – Знаешь, мне только что пришло в голову, что у меня никогда не было друзей. По крайней мере, после дочки управляющего, с которой я дружила, когда была совсем маленькой.
– А сколько тебе было? – спросил Ксавьер.
– Года три или четыре. Это было, когда мы еще жили в городе, перед самым переездом сюда. – Странно, почему я столько лет не вспоминала о Саре? – Мы с ней целыми днями играли вместе. И даже одевались похоже.
– В четыре года?
– Да. Кажется, это была ее идея. Но если не считать Сары, ты мой единственный настоящий друг.
– Разве тебя потом не приглашали к ней в гости с ночевкой?
– Приглашали, наверное. Но только потому, что ее мама хотела добиться повышения по службе.
– Что?
– Ее родители работали на ЮниКорп.
– Ах, вот как, – кивнул Ксавьер. – Как и мои.
Я обдумала его слова.
– Ты поэтому дружишь со мной?
Ксавьер поднял голову от коробки, глаза его сверкнули.
– По-моему, это несправедливо!
Я потупилась.
– Да, прости.
– Брось! Мы с тобой были лучшими друзьями столько, сколько я себя помню!
– Всю твою жизнь, – уточнила я.
– Угу, – он снова посмотрел на свою коробку. – Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как все это странно? Ведь ты не растешь так, как я. Знаешь, я ведь помню то время, когда ты казалась мне огромной, как дом, и рассказывала мне разные сказки, потому что я не умел читать. А теперь мы почти одного роста. И одного возраста. Почти.
– Мне четырнадцать! – возмущенно воскликнула я, вытягиваясь в полный рост, чтобы продемонстрировать ему свое преимущество в несколько сантиметров. – А тебе всего одиннадцать.
Ксавьер как-то странно посмотрел на меня.
– Мой день рожденья был три месяца назад. Мне уже двенадцать.
Я захлопала глазами. К этому времени я уже больше месяца жила в реальной жизни и до сих пор не заметила, что последний стазис продлился так долго.
– Я пропустила твой день рождения? Правда?
– Правда.
– Прости меня. Я непременно подарю тебе что-нибудь, чтобы загладить свою вину. Что ты хочешь?
Ксавьер долго пристально смотрел мне в глаза, не говоря ни слова.
– Ничего, – сказал он наконец.
– Нет, ну правда.
– Нет, правда, ничего. Я просто хочу, чтобы ты была со мной. Это будет лучший подарок.
– Ты такой милый, – улыбнулась я.
– Только не говори этого никому, я не переживу.
Я вскочила со стула.
– Ладно, мне пора бежать. Сегодня мы с мамой едем в магазин для художников, а потом к дизайнеру мебели. У меня кончилась вся жженая сиена.
– Да? – огорченно переспросил он. – А я-то думал, что ты останешься и поможешь мне подсоединить пса к дверному замку!
– Хочешь устроить пожар? – с притворным ужасом воскликнула я. – Ты отлично знаешь, что я даже под страхом смерти не могла бы разобраться в простейшей электросхеме!
– Ну, угроза взрыва розеток сделала бы наш проект особенно захватывающим! – расхохотался он.
– Нет, от меня будут одни неприятности. И потом, я не могу упустить случай высказать своё мнение по поводу цветовой палитры. Мама затеяла перекрашивать нашу парадную прихожую, ей нужна моя помощь.
– Ладно, как скажешь, – согласился Ксавьер, грустно глядя на пульт управления голографической собакой.
– Нет, правда, – не унималась я. – Мне нравится обновлять квартиру вместе с мамой. Она отличный дизайнер по интерьерам, с ней очень интересно работать. Это так здорово!
– Ну и иди, – буркнул Ксавьер, махнув рукой в сторону двери. – Развлекайся на здоровье!
Я повернулась, но что-то меня удерживало. Знает ли Ксавьер, что я скоро снова уйду в стазис?
– Хм… знаешь, я хотела тебе кое-что сказать. Мои родители на следующей неделе улетают на Луну.
На этот раз Ксавьер резко обернулся и вытаращил глаза.
– Надолго?
– Не знаю, – покачала головой я. Несколько мгновений он смотрел на меня, разинув рот, потом взял себя в руки.
– Ну что ж. Постарайся не пропустить мой следующий день рождения, ладно?
Я протянула руку и растрепала его светлые полосы.
– Ни за что, Ксави. Он вспыхнул.
– Мне не нравится, когда ты так меня называешь. Я уже взрослый.
– Да, – согласилась я. – Совсем взрослый. Но ты все равно мой лучший друг.
Голографический афган громко тявкнул.
– Лучший друг девушки, – буркнул Ксавьер, а потом тоже тявкнул.
Теперь у меня появился новый лучший друг. Не настоящий Ксавьер, но все равно.
Настоящее имя Завьера, как следовало из обнаруженного на кухне буклета, оказалось Легконогий Бегун Пустыни: в прошлом он был настоящим чемпионом, а три года назад всего на дюйм отстал от победителя. Легконогий Бегун был выдрессирован на безоговорочное послушание хозяину и даже прошел курс первичной охранной подготовки. Раз в две недели ему требовался профессиональный уход за шерстью, для чего нам нужно было всего лишь сесть в лимо-ялик и отправиться по указанному адресу. В бумагах выражалась надежда на то, что я буду каждый день расчесывать его специальной щеткой, прилагавшейся к документам. Я спросила афгана, хочет ли он зваться Легконогим Бегуном Пустыни или десятком других вариаций этого имени, но он даже ушами не повел ни на одно из прозваний. Должно быть, он отзывался совсем на другое имя, но поскольку в бумагах оно не значилось, я решила, что могу с чистой душой звать свою собаку Завьером.
Как выяснилось, Патти и Барри уже ждали появления Завьера, поскольку Барри принес домой еще один мешок собачьего корма. (Первый мешок я обнаружила на кухне, вместе с документами.) Я так и не смогла заставить себя спросить, чей это был подарок – приемных родителей или мистера Гиллроя. В конце концов, это было неважно. Главное, Завьер теперь был мой. Этой ночью он свернулся у меня в ногах, даря успокаивающее ощущение близости, в которой я так остро нуждалась.
