Текст книги "Витамины любви, или Любовь не для слабонервных"
Автор книги: Анна Макстед
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Глава 42
«Женщина в белом» [13]13
«Женщина в белом» – роман классика английской литературы Уилки Коллинза (1824–1889).
[Закрыть]– это вовсе не история о привидениях, хотя вначале я думала именно так. Когда до меня дошло, что я ошиблась, книга меня уже захватила. Я читала ее с вытаращенными глазами, восклицая: «Ой!», «Боже мой!» Уилки Коллинз написал этот роман в восемнадцатом веке, его печатали в журнале по главам, что-то вроде сериала того времени. Вся Англия не могла оторваться, тогдашний премьер-министр даже не пошел в театр, чтобы прочитать очередной выпуск. Продавались плащи и марки «Женщина в белом», духи «Женщина в белом». Я считала эту книгу одной из самых лучших. Уолт Дисней украл идею и стал спекулировать на сюжетах викторианской эпохи.
Мне эту книгу порекомендовал Фред. Я не сразу решилась ее купить, потому что это ведь классика.
Сказала:
– В принципе, я классику не читаю. Боюсь, языка не пойму.
– Дорогая, если у тебя эта книга не пойдет, я верну деньги за нее и в придачу дам какой-ни– будь вестерн.
– А если пойдет?
– Добрым словом помянешь меня и мой магазин!
Прочтя книгу, я стала рекомендовать ее всем своим друзьям. Грегу. Габриелле. Отцу. Им всем было интересно понять, откуда я набралась таких слов, как «недоброжелательный». Я считаю, что, рекомендуя книгу, достигаешь сразу двух целей. Во-первых, показываешь свое превосходство: «Позволь передать тебе мой опыт…» Во-вторых, стремишься услышать чье-то одобрение: «У меня есть кое-что, что должно тебе понравиться».
Я обрадовалась, услышав от Габриеллы: «Уилки Коллинз доставил мне многочасовое удовольствие! Такого я давно не получала!»
А когда Рон сунулся в дверь кабинета Грега и тот рявкнул: «Не сейчас! Я занят распутыванием дела!.. Уолтера Хартрайта [14]14
Уолтер Хартрайт – герой романа «Женщина в белом».
[Закрыть]!» – я испытала такую гордость, словно сама была автором этой книги.
При последнем разговоре с отцом я узнала, что он «все еще собирается дочитать ее». Мартине я ее не стала и советовать. Значит, я даже не посчитала нужным доказывать перед ней свое превосходство – настолько в нем была уверена. И вот сейчас я упрекаю себя за это. Мне, значит, было совершенно наплевать на ее мнение.
Уйдя от Габриеллы, я купила в ближайшем магазине экземпляр этой книги. А потом покатила прямиком в офис Марвина Ван де Ветеринга («Дантист, специалист по детским проблемам») и, нажав на звонок, была приглашена войти.
Мартина явно не испытала радости при виде меня.
– Ты на прием?
– Мартина, ты была права. Прости мне мое поведение. Я ценю твою дружбу. – И затихла. Вспомнила, что сказала мне Мартина, когда я ей рассказала, что мы с Джеком разводимся, хотя потом она же предложила устроить вечеринку по случаю развода. Она тогда сказала: «Я никогда не слышала ничего ужаснее», и глаза у нее стали круглыми и мокрыми. «Вы с Джеком… просто идеальная пара. Когда я смотрю на вас, я всегда думаю, что именно таким и должен быть идеальный брак. А уж если не получилось у вас, на что тогда надеяться нам, остальным? – Она вытерла нос и добавила: – И теперь я чувствую себя… еще неуверенней».
На редкость честная реакция, но меня, ее слова тогда только развеселили, наверное, я попросту проявляла упрямство.
– Смотри, – сказала я, – я купила тебе книгу. Она просто блеск. Я думаю, что тебе понравится.
Я вручила ей бумажный пакет. Разорвав бумагу, она достала книгу:
– Да, я ее уже читала, – и вернула мне.
– Да что ты! – удивилась я. – Ты читала «Женщину в белом» и не посоветовала мне?
Мартина не смогла скрыть ухмылки:
– Я тогда сердилась на тебя.
– Это я уже поняла. – Помолчав, я добавила: – Послушай. Я вовсе не считаю тебя глупой.
– Ты хочешь сказать, что больше не считаешь?
Я решила, что лучше быть откровенной:
– Да, больше не считаю. И тут она улыбнулась: – Меня Марвин ждет. Зайдешь ко мне вечером? В восемь?
– С удовольствием. – Я направилась к выходу, но тут же снова вернулась, потому что услышала:
– Эй, отдай мне книгу.
– Но ты же ее уже читала.
– Зачем отказываться от единственного бесплатного удовольствия, которое могу получить от тебя.
Нехорошо получилось, подумала я и вечером пришла к ней с цветами.
– Цветы же не в твоем стиле, – сказала Мартина, открывая мне дверь.
Стыдно сказать, но я бывала у нее только однажды с тех пор, как она купила себе эту квартиру. Ее крошечные апартаменты находились в глухом, запущенном районе. Я была у нее год назад, когда она только-только въехала, и квартирка произвела на меня жуткое впечатление. Тесная ванная источала ароматы сточных труб. Уходя на работу, она забыла закрыть дверь ванной, и этот аромат пропитал всю квартиру. Пол, в том числе в гостиной, был покрыт терракотовой плиткой. Сейчас квартирку было не узнать. Стены были оклеены обоями в мягких лилово-желто-розовых тонах, все освещалось перевернутыми светильниками. На полу лежали модные соломенные коврики. Окна закрывали деревянные ставни. Облицованная кафелем ванная сверкала белизной. А сама ванна стояла на ножках в форме лап. Не совсем то, что я хотела бы для себя, но очень даже симпатично. Кухня сверкала хромом. Мартина заметила, что я смотрю на все, разинув рот.
– Фирма «ИКЕА», – объяснила она.
Лично я эту фирму ненавижу – не могу им простить, что заплатила триста баксов за облицованное фанерой бюро для хранения документов, в котором дверцы не закрывались. Но есть люди, которые ухитряются добиться чудес, имея в своем распоряжении каталог этой фирмы.
– Просто фантастика. Ты превратила квартирку в чудо.
– Братья помогли, – объяснила она. – Я только решала, где что поставить.
Мы с ней уселись в гостиной на жесткую угловую кушетку кремового цвета, окруженную набитыми до отказа книжными полками. Мартина нажала кнопку стереосистемы.
– Надо же, у тебя стоит пластинка классической музыки! – поразилась я. – Не ожидала!
Мы ели овощной салат, приготовленный Мартиной, потому что она сидела на диете. Правда, через десять минут она позвонила в «Пицца Хат». Я расспрашивала ее о ремонте ванной, когда она вдруг сказала:
– Кошмар!
– Согласна, – сказала я, откусывая кусок пиццы и отодвигая его ото рта, так что за ним потянулась тонкая ниточка расплавленного сыра длиной с мост Золотые ворота в Сан-Франциско. – Хорошо, что нас не снимает скрытая камера.
– Я не об этом. – Она тяжело поднялась и пошлепала на кухню. Послышался звук открываемого ящика и шелест перелистываемых бумаг. Она вернулась с газетной вырезкой в руках. Помахала ею перед моим носом, но в руки не дала. – Это из местной газеты.
– Что там такое? – Я скосила глаза и увидела заголовок статьи: «Скандал: отравление тухлым мясом на свадьбе».
– Да нет, не туда смотришь. Там дальше статья про Джека. Ну, не совсем про Джека, про одну из его клиенток, актрису. Она местная, Джек устроил ей карьеру. Снялась в голливудском фильме. Сыграла роль внучки Шэрон Стоун… дело в том, что шесть месяцев назад мне на глаза попалась эта статья. Я увидела фамилию Джека. Твой папа часто говорил о том, что хотел бы прославиться…
– Только не мне! Никогда от него этого не слышала!
– Не всем, конечно, говорил.
Я опустила глаза на остатки пиццы и нахмурилась.
Мартина выдержала театральную паузу и сказала:
– Вот я и предложила ему, мол, может, Джек займется им, а он говорит – вряд ли, поскольку он разведен с Ханной и они не общаются со времени развода. И потом вышла вся эта история: когда Джейсон заставлял тебя помириться с Джеком, твой папа почувствовал, что это – его шанс. Мне так не нравилось, что он притворяется, будто он все затеял потому, что, мол, Джек тебе больше подходит, чем Джейсон. Но я так на тебя сердилась за…
Я жестом ее прервала:
– Брось, Мартина, все это не имеет значения.
– Ты не начала меня ненавидеть?
– Ну, ты довольно вредная корова… – Она ухмыльнулась. – Но я больше на тебя никогда не рассержусь. – Она радостно заулыбалась. – Я тебя не виню. Я виню его, Роджера.
– Что ты!
– Он умеет… обаять людей. И заставить их делать то, чего им не хочется, ради своих интересов, да так, что они уверены, что все сделано по их инициативе.
Мартина медленно кивнула головой.
И я поспешила сказать:
– Этот его замысел – просто ерунда по сравнению со всем остальным, что он сделал.
– Что он сделал? – спросила Мартина, и я проторчала у нее до четырех утра. Примерно в три тридцать пять утра Мартина откинулась на спинку, в два приема уничтожила батончик «Пикник» и назвала меня тупицей.
– Вот ты рассказала мне про Анжелу. О том, что, когда ты была маленькой, она была шикарной дамой, кормила тебя отличными завтраками и все такое, а потом вдруг изменилась, целыми днями валялась в постели и не хотела даже следить за собой.
– Да.
– Она рассказывает, что у нее бывали «непредсказуемые настроения», а Роджер не желал с этим считаться.
– Ну да.
– Все ясно! – закричала Мартина. – У нее была послеродовая депрессия! А твой папа просто этого не хотел замечать, надеялся, что само собой все решится. И наказал ее за то, что она не смогла справиться со своим состоянием, как будто она была в нем виновата! Неудивительно, что она завела любовника. Бедняжка!
– Послеродовая депрессия? – медленно проговорила я. – А такое бывает? Анжела нас любила. Иногда ей бывало трудно, но она нас никогда не обижала.
– Ты, правда, идиотка, – выпалила Мартина. – Если у тебя послеродовая депрессия, это вовсе не значит, что ты не любишь или бьешь своего ребенка. Конечно, и такое бывает. Я не хочу сказать, что все женщины любят своих детей, нельзя этого утверждать. Некоторые женщины не сразу привязываются к новорожденному. Конечно, ведь дети не такие милые, как, скажем… щенки. Иногда женщинам требуется время.
– Не буду спорить, ничего об этом не знаю.
Мартина помолчала, потом сказала:
– Отгадай, откуда я про это знаю.
– Откуда?
– С моей мамой все было точно так же.
– Да брось!
– Нет, правда.
– Я помню, ты рассказывала, что с тобой нянчились твои братья. Я думала, что просто у вас в семье очень заботливые мужчины. Мне очень жаль, что так с твоей мамой случилось.
– А мне тебя жаль, – улыбнулась Мартина.
– О-о! Меня? Ну да. – Я еще не совсем поняла, какое отношение ко мне имеет эта проблема. – Так что же… что случилось с твоей мамой?
– У нее были все последствия послеродовой депрессии. Озарения, тяга к самоубийству.
– Озарения? Это что… когда видишь свет?
– Нет, моя милая. Это когда видишь то, чего нет, – ласково разъяснила Мартина.
– Ужас, какой. Вряд ли у Анжелы было такое.
– У всех депрессия проявляется по-разному. Моя мама… Боже мой, ты себе представить не можешь… Она могла начать что-то делать, но потом неожиданно бросить. Например, соберется мыть плиту, встанет рядом с ней с тряпкой, потом вдруг забудется и спросит: приготовить вам всем чай?! А временами она вообще ничего не хотела делать. Но папа держался молодцом. Он готовил, убирал, водил ее к врачу. Сама она ни за что бы не пошла. Это ведь длилось не месяцы – годы. И она годами уверяла всех, что с ней все нормально, просто она устала. Она боялась сойти с ума. Брат ее бабушки повесился. В то время это было позорным пятном.
– Сейчас тоже.
– Ну да. Но папе было наплевать, кто что подумает.
– А вот у Роджера просто навязчивая идея, кто и что о нем подумает.
– Ну да, Роджер типичен для своего поколения. Тогда было очень важно, чтобы у тебя была совершенная, счастливая семья. Тогда карьера не была главным в жизни. Работа нужна была только для содержания семьи. Социальное признание… Тогда было нормальным годами работать в одной фирме, в одной должности. А отсидев в офисе с девяти до пяти, вернуться домой к своей маленькой женушке, у которой уже был обед на столе, и к своим четырем розовощеким отпрыскам. Именно этого хотел Роджер. Он на это надеялся, как и большинство мужчин его возраста и поколения. Но когда Анжела повела себя не как идеальная жена, он не смог к этому адекватно отнестись, для него это было ударом. Он испугался, что на него будут косо смотреть соседи и сослуживцы, что он прослывет неудачником. Что люди начнут болтать, пойдут сплетни. У него появилось ощущение, что его семья не укладывается в принятые рамки. Из этого он сделал один вывод: он не состоялся как муж и отец, а значит, и как мужчина. Это было для него позором. Теперь главным для него стало, чтобы об этом никто не узнал. Для него было важно стать достойным членом общества. Ты ведь знаешь, каковы люди. Если решили, что с тобой что-что не так, сразу думают – это заразно. Начинают при виде тебя переходить на другую сторону улицы. А это, Ханна, для твоего папы было бы самым страшным. Поэтому он пошел по самому легкому пути: убедил себя, что у Анжелы все в норме.
– Как это понимать? – прошептала я.
– Да ты сама посмотри! Бедная женщина, через что она прошла! Если бы я хоть что-то об этом знала, я бы плюнула ему в лицо, честное слово. Он ее обвинял, а она ничего не могла сделать. Он не разрешил ей пройти курс реабилитации. Ей так нужно было немного доброты, поэтому она и связалась с этим парнем из драмы! А Роджер ее опять наказал. И она ему все это позволила, потому что у нее был сдвиг в сознании. Он убедил ее, что она дурная женщина. Вот самодовольный болван! Он приносит зло.
– Тебя просто страшно слушать. Я чувствую себя… виноватой.
– Ханна, ты была ребенком. Откуда тебе было знать, что происходит. Он просто играл вами, тобой и ею.
– Бедняжка Анжела. Не представляю, как ей удавалось… существовать?
– Люди по-разному с этим справляются. Вот моя мама иногда начинала рыдать. Даже билась головой о стенку. Мы, когда это видели, сразу начинали орать, нам было страшно, но отец нас всех успокаивал. Мама могла проспать весь день или, наоборот, вставала на заре, а потом сидела, уставившись в одну точку несколько часов. Знаешь, я мало сплю. Думаю: высплюсь на том свете. Мне казалось, мама себя ненавидела. Папа как скажет ей, что она красивая, она тут же в слезы. Или она режет яблоко, а оно оказывается гнилым, она тут же начинает плакать, проклинать себя за неведение.
– Но… ей со временем стало лучше?
– Таблетки… снимали крайние проявления. От них она становилась приемлемой для общения. Была ни грустной, ни радостной. Просто в пределах нормы.
– А сейчас она принимает таблетки?
– А кто их не принимает?
– Но… у нее же была послеродовая депрессия. Разве она не проходит, когда дети подрастают?
– В принципе – да, но у нее и до рождения детей была склонность к депрессии, а роды просто оказались толчком. Угнетенное состояние осталось навсегда. Но теперь она хотя бы может что-то делать. – Помолчав, Мартина сказала: – Не знаю, в каком сейчас состоянии здоровье Анжелы, но тебе надо с ней поговорить.
– Я поговорю, – согласилась я.
Но прежде я решила поговорить с братом.
Глава 43
На следующий день вечером мы с Оливером остались нянчиться с ребенком, потому что Габриелла с подругой отправились, есть суши. Я их несколько раз пробовала, они мне понравились, только после японского ресторана всегда хочется съесть полную миску чего-нибудь горячего и сытного.
– Пусть отдохнет, – сказал мне Оливер, с грохотом захлопывая дверь за женой. Наверное, просто не расслышал ее последних слов – она попросила его закрывать дверь потише, чтобы не разбудить ребенка. Вероятно, она сказала это в ультразвуковом диапазоне, на языке дельфинов, поэтому он и не понял. Потом он добавил, пожав плечами:
– Сегодня я принес ей цветы, и она целых пять минут была со мной очень ласкова.
Я знала, что в вопросах психологии Оливер не понимает ничего. Он вообще во многих вопросах ни черта не понимает. Но, как и с ребенком, говорить с ним нужно ласково и доходчиво – криком ничего не добьешься. Я решила начать разговор осторожно, не выпаливать все сразу, как обычно. Поэтому начала издалека:
– Ты с мамой разговаривал?
Оливер потер шею:
– Я подумал, что надо дать ей время отдышаться.
Заглянув ему в лицо, я поняла, что он просто боится разговора с мамой.
Моя соседка – та, которая объявила себя кошачьей мамой, – как-то рассказала мне, что у Чармиана Мяу развилась астма из-за того, что ее бывший бойфренд много курил. Она всегда догадывалась, что у кота вот-вот начнется очередной приступ одышки: в такие моменты он прятался под кофейным столиком (кот, не бойфренд). Оливер вел себя совсем как Чармиан Мяу – тоже был готов залезть куда угодно от страха.
Я не знала, с чего начать. Может быть, с того, с чего я обычно начинаю любое расследование: нахожу уязвимое место объекта. Г-м-м, я поглядела на Олли. Он замер на месте, на его лице застыло выражение ужаса.
– В чем дело?
– Ш-ш-ш!
Я только собралась достать из сумки пилку для ногтей, как сама услышала вопль: «А-а-а!»
Все ясно, ребенок проснулся.
Побледнев, Олли схватил меня за руку и проговорил одними губами:
– Тихо, он поорет и уснет.
– А-а-а! А-а-а! – доносилось сверху.
– Думаешь, уснет? – Я сладко улыбнулась, и брат ринулся вверх по лестнице. Мне стало ясно, где его уязвимое место.
Через четверть часа на верхней площадке лестницы появился Олли с ухмыляющимся Джудом на руках.
– Вот шельмец, – пожаловался Олли. – Никак не хочет засыпать. Я его кладу на спину, а он тут же вскакивает и нарочно стукается головой о решетку кроватки.
– Этот джентльмен желает поиграть, – сообразила я. – У тебя на холодильнике, кажется, я видела записку размером с газетный лист с надписью: «Олли, не ругайся!»
Олли опустил Джуда на ковер, тот сразу же исполнил триумфальный танец.
– Привет, умник-разумник, – обратилась я к Джуду. – Поцелуешь меня?
Джуд с преувеличенно важным видом прошествовал ко мне и чмокнул в щеку.
– Ой, молодец! – Я прикоснулась к тому месту, которое он поцеловал, и изобразила застенчивость в стиле красавицы из южных штатов. – Спасибо, Джуд. Отличный был поцелуй.
Джуд, двигаясь вперевалку, как пингвин, направился к своим игрушкам, вытащил теннисный мячик и вручил мне.
– Поиграем? Согласна. Давай мячик. Ну, теперь ловит Джуд!
Джуд подобрал мячик и бросил назад мне. У него был неплохой удар: синяк от мяча будет долго красоваться на моей ноге.
– О-о, мастерский удар, сэр!
У Джуда, как и у Чармиана Мяу, была такая манера держаться, что, на мой взгляд, к нему нельзя было обращаться иначе как «сэр».
Джуд захлопал в ладоши и сказал: «Бо-о!»
– Б-о-о! – загукала я. – Вот именно! Бо-о-о! Олли! – я кинула взгляд на брата, потом второй. – Олли! – Он самозабвенно стучал по клавиатуре своего ноутбука. – Оливер!
– Ну, чего тебе? – Он не поднимал глаз.
– Джуд хочет бросить тебе мячик.
– М-м-м? – Олли поднял отрешенный взгляд.
Джуд замер с мячиком в руке, неуверенно улыбаясь. У меня при виде этой улыбки сердце похолодело.
– Твой сын хочет бросить тебе мячик, – повторила я.
– А-а-а! – наконец очнулся Оливер. – Бросай.
Джуд размахнулся и бросил. Мячик попал точнехонько в клавиатуру.
– Больше так не надо! – сказал ему Оливер. – Ты плохо поступил! Нехорошо!
– Боже мой, Оливер, да ведь он не нарочно! Да ты сам виноват! Надо было закрыть ноутбук! – Но было уже поздно. У Джуда опустились уголки губ, он был готов разреветься. Это было очень забавное зрелище, но нам было не до смеха. Я уже несколько раз видела у племянника такое выражение лица: после этого он обычно начинал вопить. Я сердито посмотрела на брата.
– Ох, – сказал тот, подхватывая Джуда на руки. – Прости. Папа глупый. Теперь пойдем. Ты устал. Пора в постель. Скажи «спокойной ночи» тете Ханне.
– Спокойной ночи, красавец! – Я поцеловала пухлую щечку Джуда.
Уже через две минуты Оливер снова стучал по клавиатуре своего ноутбука. Наверху царила тишина.
Какое-то время я тихонько наблюдала за ним. Подумать только! С таким же успехом он мог быть сейчас в Китае. У меня гулко застучало сердце. Джейсон, подтверди, я ведь никогда не была такой! Он, конечно, не ответил, но я почувствовала, что он со мной не согласен.
Я уже знала уязвимое место Олли, но с чего начать? Да начну с чего-нибудь, потом переведу разговор на нужные рельсы.
– С тех пор, как ты сам стал отцом, ты стал сочувствовать Роджеру?
– О чем ты? – Олли поднял голову.
– Да ни о чем, – улыбнулась я. – Просто когда я вижу тебя с Джудом, всегда вспоминаю Роджера с тобой на руках.
Конечно, это было вранье, я вовсе не помнила Оливера таким маленьким, и по вполне уважительной причине – меня тогда не было на свете. Но я знала, что говорю: Роджер сам говорил, что он не умел обращаться с малышами. Помню, он говорил: «Малыши! Это такие бессмысленные создания! До четырех лет они такие надоедливые! Щенки намного лучше!»
– Я совсем не такой, как Роджер. – Ура, Олли захлопнул крышку ноутбука.
– Конечно, ты не такой. Просто когда я вижу, как ты играешь со своим малышом, отгородившись от него, я думаю, что тебе, наверное, трудно избавиться от этого барьера. Боишься, что любовь к ребенку переедет тебя, как скорый поезд?
– Что ты такое мелешь?
Выдержав паузу, я добавила:
– Джуд тебя любит, и он от тебя зависит. На тебе невероятная ответственность. Может быть, ты не готов к ней. Вот и отгораживаешься от него всякий раз, когда оказываешься наедине с ребенком. Чтобы он тебя не доставал.
– Что ты городишь?
– Просто я вижу, что ты боишься Джуда…
– Я Джуда не боюсь!
– Боишься, точно боишься, если не рискуешь смотреть на него, всегда держишься на расстоянии, всегда душой наполовину где-то далеко.
– По-твоему, ноутбук для меня – как барьер? – Не знаю, ко мне ли был обращен его вопрос.
– Вот Роджер, например, так сильно боялся, что его могут принять за человека непре– успевшего, что таким и стал. Не сумел добиться взаимопонимания ни с тобой, ни с Анжелой. Я только сейчас поняла, что и со мной не сумел. А что с тобой у него не вышло, я вижу по тому, как ты себя с ним держишь. Но я не могу знать точно о ваших отношениях, вы ведь оба молчите на эту тему. Я только вижу, как ты стараешься держаться на расстоянии от Джуда. И от Габи отстраняешься, это я тоже вижу, да и причину знаю. – И тут я наконец высказала свою главную мысль: – У Габи была послеродовая депрессия, как и у нашей мамы. Я ведь вижу, как ты боишься, что вся твоя семейная жизнь может пойти прахом.
Олли отрицательно покачал головой:
– Да ты что, – забрюзжал он, – я вовсе не такой, как Роджер. И Габи совсем не похожа на маму. Ты не видела, какой была мама. Может, Габриелла и сумасшедшая, но она всегда с Джудом, всегда ему улыбается. А наша мама, когда ты родилась, стала… странной. Бабушка Нелли рассказывала, что ты ей улыбалась, а она иногда настолько уходила в себя, что не отвечала на твою улыбку, только… смотрела на тебя пристально и хмурилась. И бабушка Нелли сама несколько раз видела, что ты под таким маминым взглядом переставала улыбаться. Бабушка говорила, ей плакать хотелось от такого зрелища. Габи совсем не такая, как мама. Просто ей нужно все время немножко… помучиться.
Немножко помучиться? Где я слышала эти слова?
Олли стал так сильно тереть глаза ладонями, что я испугалась, что он их выдавит. Он прошептал:
– Ну, да, так всегда говорил Роджер. Про маму. – И Олли вздрогнул.
С ноября в «Гончих» наступает странное время. Нам перестают звонить с жалобами на неверных мужей, вероломных жен. Наша работа по супружеским изменам сводится практически к нулю. Грег объяснял это так: «До Рождества никто не хочет раскачивать семейную лодку. Хотят провести праздник в кругу семьи».
Я сама никогда не догадалась бы о такой трогательной причине. Неужели кто-то действительно может так думать, причем не один обманутый идиот, а большинство людей! Я представила себе этих дураков, просыпающихся в разных концах кровати, обменивающихся ехидными подарками, уныло жующих брюссельскую капусту под мерцание елочных огней. Их дети стараются не замечать, что папа и мама не разговаривают. Неужели ритуал обжорства и позитивный имидж настолько важны для них? Вместо того чтобы покарать другого по справедливости – сводить его в «Гостиницу выходного дня» на праздничный обед, состоящий из сэндвича с индейкой, они предпочитают терпеть ложь, выносить весь ужасный день суперлжи, притворяясь, будто празднуют любовь и общность душ с человеком, которого ненавидят, заставляя себя фальшиво улыбаться, рыдая в душе?
Теперь я понимала, что в семейных отношениях недопустимы крайности. Человеку легче самому справиться со своим несчастьем, чем подвергать ему всю семью. Никто не хочет раскачивать лодку, особенно в Рождество.
Семейную лодку Оливера я раскачала за него.
И теперь я молчала.
Вряд ли я понимаю больше того, что лежит на поверхности. Я и в себе не могу толком разобраться. Но я не хотела, чтобы Джуд рос так, как его отец: с жалкой матерью, с ощущением, что отцу не до него.
– Ты, небось, считаешь, что я бесполезен для своей семьи, – наконец поднял голову Олли.
– Да нет, просто ты иногда немного всех раздражаешь.
– Ну, и на том спасибо, – засмеялся он. – А то ты меня испугала. – Он рукавом утер нос. – Я знал, что у нас с Габи что-то не так. И чувствовал, что это по моей вине.
– Ну, милый мой, ты тут совсем не при чем, если говорить о депрессии. Ладно, не буду, можешь называть это другим словом. Но если ты все понимаешь, но делаешь вид, что этого нет, вот здесь и начинается проблема.
– Послушай, сестренка, ты ведь представления не имеешь, что такое… страх.
– Страх! – пискнула я. – Я знаю все про него! Можешь мне о нем не говорить! Я…
– Отлично. Скажи-ка, чего боишься лично ты?
– Ну-у-у… Я уснуть не могу, если дверца шкафа открыта.
– Так я и думал. Всякая чушь. Ты не можешь назвать ни одной причины своих страхов. Давай я тебе расскажу, чего боюсь я. – Он встряхнул головой, как будто слова застряли у него в горле, и наконец высказался. – Я боюсь родительского дома. И еще больше боюсь, что моей семье передастся этот мой страх, который я там испытываю… Как будто из их дома не убежать. Один раз было такое: она почувствовала себя нехорошо…
– Габи?
– Нет, мама. Я был на лестнице, слышу, она в спальне, плачет: «Роджер, помоги, мне так плохо». Мне было лет шесть, по-моему. Я так испугался. Никогда от нее таких слов не слышал. Никогда она не жаловалась. А он ей в ответ: «Нет, тебе хорошо». И она перестала плакать. Я как услышал, что он выходит от нее, тут же убежал к себе в комнату и спрятался в шкафу.
– Ты его так боялся?
– Да.
– Но он ведь никогда не… не бил ее… или тебя?
– Нет. Но ты ведь его знаешь. Он постоянно был злой. Он этого открыто не проявлял, но всегда был на грани, это чувствовалось. Он кипел внутри, и я всегда боялся, что он меня ударит, если я скажу что-то не так. Страшнее всего ведь не сам удар, а страх… постоянное ожидание удара. Но весь его гнев был обращен на нее. Она собирала коллекцию маленьких фарфоровых фигурок, он как-то вошел к ней в комнату и одним махом смел все их на пол, не помню, что она сделала в тот раз. Я заорал: «Перестань обижать маму!», и для него это было шоком. Он думал, что ребенок ничего не понимает. И с тех пор он стал изливать свой гнев на меня тоже. Особенно после той истории. А мне мистер Коутс нравился. Я хорошо успевал на его уроках. Он и с мамой познакомился из-за меня. Я не понимал, что между ними происходило, но что-то почувствовал, и этого было достаточно – я сказал о нем Роджеру. Если у нас и были какие-то развлечения в семье, то только потому, что так положено. Бабушка Нелли его не выносила, она-то знала, что он относится к ее дочери отвратительно, когда они наедине. Но что могла сделать старуха.
– Если он был таким ужасным все время, то…
– В том-то и дело, что не все время. Бывало, мы на целый день отправлялись в зоопарк, и если у него было прекрасное настроение – у нас всех тоже, но это просто была просто передышка. Казалось, что мы отдыхаем, расслабились, но это была лишь иллюзия. Никогда нельзя было терять бдительности, если он находился поблизости. Я все детство был напряжен. Не знаю, понимал ли он, что его боялась вся семья. По его поведению этого нель зя было сказать, но знать-то он должен был. С тобой он был другим. Вы с ним дружили.
– А как же. Ведь я была соучастницей его преступления.
– Откуда тебе было знать. К тебе он относился по-другому, он тебя, наверное, искренне любил. Я никогда не был твоим конкурентом. Хотя любовь к тебе не помешала ему пользоваться тобой как оружием против нее.
– Знаю. – Я помолчала. Потом спросила: – Но ведь когда-то они были счастливы вместе?
Оливер грустно усмехнулся:
– Наверняка, но это было до нашего с тобой рождения.
– Бедняжка Оливер, ты, наверное, чувствовал полную беспомощность.
– Не знаю. Когда мог, я старался быть ласковым с мамой. Но еще сильнее старался проводить как можно меньше времени дома. Но… да, чувствовал себя именно беспомощным.
– А сейчас?
– И сейчас, – проговорил он едва слышно.
– Послушай, Олли, сейчас все изменилось. Габи – не мама, а ты, хоть и вырос в его доме, тоже – не он. Ты уже не тот беспомощный ребенок. Ты большой, сильный, ты способен помочь Габриелле. Ты вполне можешь стать отличным мужем и по-настоящему хорошим отцом. Просто тебе не надо больше убегать от этого всего. Тебе больше нечего бояться.
