Текст книги "Тайны советской кухни"

Автор книги: Анна фон Бремзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

«Мы не ожидали такого всплеска страстей и обострения национального фактора», – признавался позднее Шеварднадзе, которого всегда подозревали в лукавстве.

Плотину прорвало неожиданно.

– В Нагорном Карабахе обостряется вражда армян с азербайджанцами, в Южной Осетии снова воюют с грузинами, двадцать погибших! – Наш друг Саша Минеев, начальник только что созданного отдела межнациональных отношений в демократической газете «Московские новости», сообщал свежие новости во время наших наездов в столицу. – Гагаузы – это тюрко-христианское меньшинство в Молдавии, да? – добиваются статуса республики. Как и славянское меньшинство в Молдавии. Крымские татары требуют репатриации, волжские татары угрожают взять под контроль запасы нефти…

«Рано или поздно кто-нибудь объявит независимым государством свою квартиру», – шутили наши друзья.

Верный себе минеральный секретарь, зажатый между реформаторами и сторонниками жесткой линии, метался, колебался и проявлял нерешительность. Танки или переговоры? Репрессии или референдумы? Отчаянно пытаясь сохранить Союз, хотя бы в виде реформированной федерации, Горбачев перепробовал все. Безуспешно. Самый сильный удар нанесла ему самая большая республика, а конкретно его заклятый враг Борис Ельцин. Летом 1990-го Ельцин провозгласил суверенитет России (не полную независимость, но близко к тому). Выйдя из коммунистической партии, он призвал лидеров национальных республик в составе России брать суверенитета столько, сколько они смогут проглотить.

Теперь, после кровопролития в Вильнюсе, Ельцин – верный себе – ринулся в Эстонию, в Таллин, и громогласно поддержал отколовшихся прибалтов. В феврале 1991-го – новый скандал. В прямом телеэфире он призвал Горбачева, оказавшегося под градом критики, уйти в отставку и передать бразды правления коллективному руководству республик. Так начался annus horribilis[10]10
  Ужасный год (лат.).


[Закрыть] Горбачева. И политический конфликт между СССР и Россией. Москва против Москвы – большего сюрреализма в политике представить было нельзя.

* * *

Невозможно/неизбежно. Невозможно/неизбежно…

Этот шизофренический рефрен на тему распада Союза пульсировал в моем усталом мозгу, когда мы с Джоном бороздили империю в последние месяцы – дни? часы? годы? – ее существования, в 1990-м и 1991-м. Что будет? Продолжат ли народы, рекрутированные в Союз по прихоти большевиков, резать друг друга внутри извилистых границ, нарисованных картографами былых времен? Или волна московских танков принудит к счастью большую советскую семью?

Мы не могли предвидеть, что будет завтра – так же, как не знали, придется сегодня ужинать тухлой квашеной капустой или мы попадем на торжественный пир клана кровожадных националистов. Мир расползался по швам. Ошеломленные, беспомощные, мы попали со своей жестянкой на колесах в центрифугу истории. И как же изменился для меня вкус еды наших братских республик. Блюда с красочных открыток из серии «Кухни наших народов», которыми я восхищалась в детстве, в семидесятых, вызывали в воображении не дружеское застолье, а ведьмино варево, в котором плавали обиды, взбаламученные гласностью. Каждая семья в советском братстве была несчастлива по-своему. В каждом пункте нашего маршрута обнаруживался особенный привкус недавней трагедии какого-нибудь малого народа, обнажались исторические корни конфликтов, затопивших империю. Как же мало я, увенчанный лаврами автор кулинарной книги, в действительности знала о кухне нашего Союза!

* * *

Зарисовка из Самарканда, зима 1991-го. Здесь все ссорятся из-за плова, главного среднеазиатского блюда. Истинная причина конфликта лежит глубже. Великолепный Самарканд, город династии Тимуридов, с его синими изразцовыми мечетями пятнадцатого века, туристическая гордость тюркоязычного советского Узбекистана, на самом деле населен преимущественно таджиками, говорящими на фарси.

Когда-то этот регион был двуязычным. Люди вступали в межэтнические браки, ели один и тот же плов и называли себя сартами. В отличие от литовцев (у которых был досоветский опыт создания государства), ни у таджиков, ни у узбеков не было ничего, напоминающего обособленное национальное сознание. Пока Сталин, боявшийся пантюркского мятежа в конце 1920-х, не разделил Среднюю Азию (тогда называвшуюся Туркестаном) на пять союзных республик. Одержимые идеей социального проектирования большевики снабдили каждую из них историей (наполовину сфальсифицированной), новой письменностью и национальной идентичностью. Помимо щегольского статуса нации Таджикистану достались какие-то разрозненные горы, а Узбекистан забрал себе прекрасные таджикские культурные центры – Самарканд и Бухару. Узбекистан также заполучил эмира Тимура (он же Тамерлан, царь-полководец), которого назначили узбекским национальным героем. Забавно, ведь Тимур на самом деле был монголом и воевал с узбеками.

Пришла гласность, и старые раздоры, которые долго гасила тяжелая рука Кремля, вернулись в полной мере.

– Узбекский плов! Отвратительный, жирный! – ярился старый таджик-националист, профессор, когда мы пришли к нему в гости в тесную квартиру на первом этаже. На его столе стоял благоухающий зирой таджикский плов – «Изысканный! Отражающий наше древнее персидское наследие!» – который выложила горкой на блюдо его молодая жена, красавица со сросшимися бровями. Беседуя с местным узбекским меньшинством, мы, конечно же, узнали, как жалок таджикский плов: «Безвкусный! Пресный!» Эти декларации ставили нас в тупик, потому что таджикский плов от узбекского мы отличить не могли.

В Самарканде мы гостили у пожилой пары бухарских евреев, Рины и Абрама. Они видели ситуацию со стороны. «Интересно, – щурился Абрам. – Здешние таджики записывали себя в паспорта узбеками, когда это способствовало продвижению по службе. А теперь вдруг вспомнили о своем наследии?»

У Рины с Абрамом была своя печаль. «Когда они закончат убивать друг друга, – шипела Рина, – то возьмутся за нас, евреев». Она сидела под шелковицей, роняя слезы в пиалу с терпким зеленым чаем. Они с Абрамом подали на выездную визу в Израиль.

– Но как это все оставить, – причитала Рина, указывая на роскошный частный дом с бетонированным двориком (гордая традиция советских бухарских евреев).

– Ой-вэй, ой-вэй, – восклицал Абрам. – Таджики, узбеки, евреи – при Брежневе мы все жили как одна махалля (сообщество, квартал). Горбачев, будь он проклят!

В наше последнее утро в Самарканде мы были разбужены воплями и завываниями. Это вопили наши хозяева. Ворвавшись в нашу спальню, они принялись лихорадочно вспарывать матрас, на котором еще лежали мы. «Ой! Ой! Ой!» От децибел едва не трескались стены, расписанные аляповатыми пейзажами в стиле рококо.

– Вай! Вай! Вай! – раздавалось по всему кварталу.

Советские танки? Еврейский погром?

– Хуже! – кричала Рина.

Утром по радио объявили о новой экономической шоковой реформе. Все пятидесяти– и сторублевые купюры изымались из обращения. У граждан было только три дня, чтобы обменять старые купюры – максимум тысячу рублей. Около сорока долларов по спекулятивному курсу. В гробовой тишине мы пили зеленый чай, а Рина и Абрам резали кресла и полосатые подушки. Все их сбережения летали по комнатам, подхваченные утренним ветерком. В основном – запрещенные полтинники и сотни.

Просто один из дней 1991 года. В путешествии по окраинам гибнущей империи.

* * *

Зарисовка из Ташкента, узбекской столицы. Та же зима, чуть позже. На Алайском рынке январское солнце косо освещает пятнисто-зеленые кокандские дыни. Мужчины в тюбетейках толпятся вокруг повозок, с верхом груженных неровными лавашами нон, по форме и размеру напоминающими суповую тарелку. Самый ходовой товар сезона – красные книжечки гороскопов. Будущее. Будущее. Что несет нам будущее?

На базаре меня снова и снова притягивали ряды, где кореянки торговали своими необыкновенными соленьями: резаной морковью, сдобренной чесноком и кориандром, жгучей капустой, которую они называли кимчи. Корейцы были образцовыми фермерами социалистической Средней Азии. В опрятных процветающих колхозах с названиями вроде «Политотдел» они растили чудо-лук и перевыполняли каждый пятилетний план на 500 процентов. Корейцы также выращивали большую часть риса для плова, о котором спорили узбеки и таджики. Но за легендами об их успехах скрывалась совсем другая история…

После того как мы несколько раз купили соленья у Шуры Тан, кореянки лет шестидесяти, она рассказала нам о себе. Она говорила на ломаном русском с вкраплениями узбекских слов. Начиная нервничать, она разглаживала свою морковь черпаком странной формы и вновь тщательно собирала ее в правильные треугольные кучки. Как и большинство советских корейцев ее поколения, Шура родилась на русском Дальнем Востоке. Диаспора существовала там с 1860-х и разрослась после 1910 года, когда в Корею вторглась Япония и в будущий СССР хлынули беженцы. Корейские товарищи растили рис и рыбачили. Большевики дали им школы, театры, клубы на корейском языке. «Мы, корейцы, были счастливы», – сказала Шура.

Осенью 1937 года в их колхоз пришли люди в форме. Корейцам дали три дня на сборы. Их деревни охватила паника. Куда их увозят? В тревоге и отчаянии мама Шуры собрала большой мешок риса и завернула в тряпку горсть земли из сада. «Зачем тебе земля?» – протестовала семья. Шурина мать все равно взяла ее с собой. Это была ее земля.

Корейцам велели взять еды на неделю, но ехали они месяц, а то и больше. Запертые в вагонах для скота, в панике, депортированные проехали по холодной Сибири на запад почти шесть с половиной тысяч километров. Старики и младенцы умирали от голода и болезней, их трупы выбрасывали из поезда на ходу. Шура – она была тогда маленькой девочкой – всю дорогу плакала.

Наконец поезд остановился. Вокруг, сколько хватало глаз, был тростник, грязь, болота – бесконечные среднеазиатские равнины. Корейцы стали возводить мазанки, иногда без окон и дверей.

– На мою кровать со стен падали скорпионы, – вспоминала Шура, разравнивая свою морковку. – И черные змеи, вот такие, – она широко расставила руки.

Но главной опасностью для жизни была грязная, зараженная болотная вода – а больше пить было нечего. Тогда-то Шурина мама вспомнила про свою землю. Она фильтровала сквозь нее отравленную воду.

– И это нас спасло, – сказала Шура. – Земля.

Корейцы стали первым народом, который был целиком депортирован Сталиным. Больше 180 тысяч, вплоть до последнего младенца. Обвинение – потенциальный шпионаж в пользу Японии во время советско-японского конфликта в Маньчжурии, несмотря на то, что корейцы Японию ненавидели. Другой повод для депортации – трудолюбивые корейцы могли возделывать бесплодные среднеазиатские степи.

В 1937–1944 годах эти степи служили Сталину местом, куда свозили и выбрасывали множество других, более малочисленных народностей, которые он обвинял в предательстве. Опечатанные вагоны, «крематории на колесах», привозили чеченцев, ингушей, карачаевцев, калмыков и балкарцев. А еще – крымских татар, поволжских немцев, ингерманландских финнов, курдов, поляков с Украины. Корейцы ассимилировались и остались. Другие, например чеченцы и ингуши, в хрущевскую «оттепель» вернулись на родину, на Северный Кавказ, и обнаружили, что их дома заняты русскими и соседними народностями, а надгробия их предков используются как строительный материал. Горцы чтут предков. Оскорбления они не простили. Горбачевская гласность всколыхнула память.

Историк Терри Мартин пишет, что советское государство одновременно создавало нации и разрушало их. Целым народам доставались сталинские черные метки, но официозные восхваления союзных меньшинств не стихали. Снятые после Великой Отечественной войны пропагандистские фильмы прославляли счастливых корейских колхозников и их доблестный труд на благо социализма. Были даже хорошо финансируемые корейские театральные постановки. Газету на корейском языке – «Ленин кичи» («Ленинское знамя») – был обязан выписывать каждый корейский колхоз. Такова ирония социализма.

Лишенное возможности учиться в корейских школах, поколение торговки Шуры не умело читать письменность хангыль.

– Я знаю русский, немножко узбекский, – вздохнула Шура. – Корейский? Нет. Нет языка – нет родины. – Она снова вздохнула. – Но у нас есть хотя бы это. – Она показала на свои соленья. Вмешав немного пасты из острого перца в пряный салат из капусты, она положила чуть-чуть смеси мне на ладонь. От остроты у меня онемело лицо.

* * *

Свежие новости: Москва, август 1991-го. По Кутузовскому проспекту грохочут танки. Советское телевидение передает «Лебединое озеро»… снова и снова. «Сторонники жесткой линии» объявили, что взяли управление страной в свои руки. Горбачев под домашним арестом на крымской даче. По официальным сообщениям, «состояние здоровья» не позволяет ему оставаться президентом. Его обязанности принимает на себя вице-президент товарищ Янаев. На пресс-конференции видно, что руки у товарища Янаева дрожат. Он не слишком трезв в этот исторический момент.

Здравствуй, августовский путч.

Мы не отходим от телевизора в пригороде Мельбурна. С нами мама, приехавшая из Нью-Йорка навестить нас с Джоном.

– Все, это все, – плачет мама. – Это конец!

Я дозваниваюсь отцу в Москву. И звонок проходит.

– Да, путч, путч, – зловеще хихикает отец.

– Ма, ма, – увещеваю ее я, находясь за пятнадцать тысяч километров от места событий. – Если все было бы ТАК плохо, то перекрыли бы международные телефонные линии!

И Ельцину тоже отрубили бы телефон. А он тут как тут, в блеске своего медвежьего популизма, дерзко лезет на танк возле Белого дома. На народных выборах в июне того года он стал первым свободно избранным российским лидером за тысячу лет. Теперь он объединил москвичей в противостоянии перевороту. Толпы приветствуют его. Граждане плачут и открыто жалуются перед камерами империалистических телеканалов. Сценарий заговорщиков оказался халтурой: ну кто так устраивает путчи?

В следующие два дня переворот накрылся медным тазом, причем в такой клоунской манере, что до сего дня русские конспирологи гадают, что же на самом деле произошло. Потом события стали разворачиваться с огромной скоростью. Ельцин запрещает Коммунистическую партию. Еще больше республик устремляется на выход. Горбачев цепляется за свой рушащийся мир, остается предан Союзу, даже в его новом, изувеченном виде. Для Горбачева дружба народов теперь не просто идеологическое клише. Без нее он лишится работы.

«Не буду болтаться как говно в проруби», – заявил он Ельцину в декабре, после того, как 90 процентов украинцев хладнокровно проголосовали за отделение от его Союза.

* * *

Так вот, в декабре 1991-го мы с дерриданином пустились в последнее путешествие – на юг через Украину в мятежную Абхазию, вклинившуюся между Грузией и южной границей России. Из-за общего хаоса и нехватки бензина никто не хотел нас везти. Наконец мы нашли Юру – профессора-геолога слегка за тридцать, с рыжей бородкой, как у Христа. «Я не даю взяток – из принципа», – тихо информировал он нас. Плохая новость. Но была и хорошая: его раздолбанные «жигули» ездили и на бензине, и на пропане, что несколько повышало наши шансы на продвижение вперед. Пропан вонял на весь салон тухлыми яйцами. В дороге Юра задумчиво грыз желтыми зубами кедровые орешки. Из его кассетника раздавались завывания – полуподпольные песни шестидесятых про тайгу и костры. У геологов своя субкультура.

Юрины «жигули» олицетворяли распад Союза. Невинные туристические вылазки метастазировали в многодневные поиски деталей для акселератора. Каждая заправка у спекулянтов стоила пять месячных зарплат. Тем временем всё вокруг нас стремительно меняло названия. На Украине больше не было Харькова, он стал Харьюв, по-украински. Улицы Ленина и Маркса отправлялись в помойку.

К тому времени, как мы дотрюхали до Сухуми, разоренной гражданской войной абхазской столицы на Черном море, я уже не знала, кому сочувствовать в этнических конфликтах, кому доверять. И верила каждому, кто накормит горячей пищей. Доверилась и полюбила жилистого абхазского водителя, которого местный Союз писателей отрядил для помощи в починке нашей жестянки на колесах. Юноша гордо привез нас на ужин к своим родителям в деревню. Мы ели горьковатую, пахучую, застреленную тем же утром дикую утку в густом и жгучем томатном соусе. Не исключено, что это была самая запоминающаяся трапеза в моей жизни. А затем прекрасный юноша украл у Юры последнюю канистру бензина.

В Сухуми мы привезли привет от нашего московского знакомца Фазиля Искандера – величайшего абхазского писателя. Когда мы явились в квартиру Алексея Гогуа, главы Союза писателей Абхазии, в городе не было электричества. Седой Гогуа сидел в пижамных штанах и писал при свете свечи. В какое ужасное положение мы его поставили! Абхазское гостеприимство требовало оказать нам великолепный прием. Иностранные писатели, знакомцы самого Фазиля! Но инфраструктура Сухуми была разрушена. Вот так мы и оказались в хорошо освещенном деревенском доме знаменитого винодела с эскортом из абхазских культурных деятелей на «жигулях».

Незадолго до семи вечера я выскользнула на кухню.

– В силу сложившейся ситуации…

Неизбежное и невозможное наконец происходило. В рождественский вечер 1991 года, в семь часов, Михаил Сергеевич Горбачев объявил об отставке.

А ситуация все развивалась и развивалась, причем губительным для него образом. Несколькими неделями ранее Ельцин тайно встретился с лидерами Украины и Белоруссии в бывшем охотничьем домике Брежнева в белорусских лесах. Советники и юристы тройки придумали дьявольский план: как члены-основатели Союзного договора 1922 года эти три республики имели право его аннулировать – и просто распустить СССР! Вместо него они образовали Содружество независимых государств. Новый договор вспрыснули белорусской зубровкой. Не потрудившись проинформировать Горбачева, Ельцин поделился новостью с Джорджем Г. У. Бушем («дорогим Джорджем», как он теперь его называл). На следующей встрече в Казахстане из Союза вышли еще восемь республик. Песенка Горбачева явно была спета. И все же его телеобращение застало меня врасплох, с недонесенной до рта ложкой кукурузной каши. Читая по бумажке, последний лидер Советского Союза говорил десять минут. Превознес свои собственные демократические реформы. Признал ошибки. Приписал себе ликвидацию тоталитарной системы и то, что «общество получило свободу, раскрепостилось политически и духовно». Про новую свободу и т. п. он не сильно присочинил, но окружавшие меня женщины лишь рукой махнули. Его слова звучали бессмысленно, фальшиво – да кто бы ему поверил теперь, после всех его колебаний?

Предсмертные минуты СССР и сейчас прокручиваются у меня в голове в изумленной, элегической замедленной съемке.

Я точно помню слова Горбачева, произнесенные с провинциальным говором, который так не вязался с его глянцевым международным имиджем. Чувствую соленый вкус сыра в кукурузной каше и острый чесночный запах на кухне. Слышу глухой стук, с которым упал на пол и раскололся спелый алый гранат – еще один символ распада Союза. Абхазки почти всю речь прослушали бесстрастно, подперев руками подбородки. Но когда уходящий в отставку поблагодарил своих сторонников и пожелал соотечественникам всего наилучшего, хозяйка дома прошептала:

– Жалко, а все-таки жалко.

– Жалко, – отозвались остальные.

– Жалко, – пробормотала и я, не вполне понимая, о чем именно мы сожалеем. О человечности, внезапно проявившейся у глухого к чаяниям людей реформатора, за границей считавшегося героем, а дома – злодеем? О финале нашей лживой общинной сказки, об окончательном и бесповоротном падении занавеса? О том, что утопический социальный эксперимент, ради которого были принесены в жертву миллионы жизней, был прекращен самым неторжественным образом, какой только можно представить? Империи не должны рассыпаться за десять минут телеэфира с помехами. Негоже, когда у паровоза, несущего граждан в светлое завтра, просто кончается топливо, и он останавливается в богом забытом месте, словно какие-нибудь несчастные «жигули».

Горбачев потом написал в мемуарах, что у него не было никакой прощальной церемонии, ему не позвонили президенты бывших советских республик. Они не верили в дружбу народов. Пробормотал ли кто-нибудь из них хотя бы «жалко»?

Когда речь закончилась, пламенно-красный советский флаг спустили в последний раз в истории, и на его месте взвился бодрый российский триколор.

Новый день в новом государстве, сказал диктор, и телевизор вернулся к обычной программе. Кажется, это был мультфильм или кукольный спектакль.

Вам, конечно, интересно, каково было проснуться назавтра в новом государстве. Вот только проснулась я через двое суток. Мозг пульсировал и бился о стенки черепа. Как сквозь туман, я различила людей в белых халатах, склонявшихся ко мне с по-советски слащавой участливостью.

– Как наша головка? – ворковали они, пихая мне под нос нюхательную соль. Где это я? Ах да… Единственное место в лишенном света Сухуми, где имелся электрический генератор. Военный санаторий, куда нас сразу по прибытии поселили гостеприимные абхазские писатели.

После того как в телеэфире было покончено с СССР, звучали тосты, много тостов. Шедевры цветистого кавказского красноречия старательно переводили с абхазского на русский и английский (для дерриданина, который, мертвенно-бледный, распростершись лежал рядом со мной и стонал). Я кое-как вспомнила ритуальное окропление нашей ржавой жестянки домашней «Изабеллой» около четырех утра. Не менее ритуальное осушение прощального канци, полуторалитрового рога, наполненного той же «Изабеллой». И пожилого главного писателя Гогуа, падающего без чувств на руки своему секретарю.

– Головка, как она? – наседали люди в белых халатах. В головке стучало, долбило, пульсировало. Вот как, раз уж вы спросили, я встретила зарю новой эпохи – потеряв сознание от алкогольного отравления. Ах, «Изабелла».

Ах, заря, историческая похмельная заря…

Двигатель «жигулей» окончательно вышел из строя где-то под Киевом. Христообразного геолога Юру за бутылку буксировал 850 километров до Москвы грузовой ГАЗ. Мы с Джоном уехали ночным поездом с красной ковровой дорожкой в коридоре. Вернувшись в Мельбурн, в лето, мы сидели на зеленом холме, облокотившись на огромные чемоданы. Мы были бездомны и несчастны: сорвалась договоренность о найме квартиры. Вскоре я вернулась в Нью-Йорк, оставив дерриданина в Австралии. Наши отношения пошли ко дну под тяжестью агонии СССР, но еще несколько лет тянулся роман на расстоянии (Джон поселился в Калифорнии). Его путевые заметки так и не вышли.

* * *

В 1992–1999 годах ельцинская «дерьмократия» ввергла Россию в шок свободного рынка. Дикая инфляция, невыплата жалких зарплат – прежние голодные годы на одной квашеной капусте вспоминались как изобилие. Маленький человек лишился всего: идентичности, гордости, сбережений, крымских пляжей и утешительной имперской риторики. Не говоря уж о советском социальном обеспечении. Более того, Борис Ельцин, этот рыцарь суверенитета, начал войну, чтобы не дать отделиться Чечне.

В 2000 году безвестный кагебешник был избран вторым президентом постсоветской России и принялся играть мускулами. Ожили символы и риторика авторитаризма, в том числе советский государственный гимн, в котором вместо слов «Союз нерушимый республик свободных» теперь поют «Россия – священная наша держава». При путинской нефтедолларовой клептократии расцвел эгоцентричный консьюмеризм. Новой государственной идеологией (которую яростно клеймила интеллигенция) стали деньги и гламур. В наши дни москвичи все еще заказывают в симпатичных «этнических» ресторанах харчо по-грузински и украинские вареники. Но чаще смакуют карпаччо и суши.

* * *

Недавно, прибираясь у себя в кабинете в Квинсе, я откопала коробку с рецептами на открытках семидесятых годов. Пятнадцать наборов, посвященных кухне пятнадцати республик. Я медленно раскладывала их на обеденном столе и вспоминала дождливый осенний день сорокалетней давности, когда я отхватила это дефицитное сокровище в «Доме книги» и с торжеством принесла домой. Разглядывая выцветшие снимки «национальных блюд», назначенных таковыми в Москве, я все же поддавалась их издававшим слабый аромат экзотическим чарам, которые будили тягу к странствиям. Там был «азербайджанский» салат с осетриной, непонятно зачем заправленный славянской сметаной. Он был изображен на фоне нефтяных вышек, растущих из синего Каспийского моря. Были фальшивые «киргизские» пироги с экзотическим названием «карагат», но с начинкой из северной черной смородины. Ковырнадцать вариаций салата оливье и котлет. Национальных по форме, социалистических по вкусу, точно как велела Партия.

Но почему? Почему из всех тоталитарных мифов именно золоченая сказка о дружбе народов так глубоко и прочно засела в моей душе?

Опасаясь, как бы в поисках ответа не вытащить на свет моего внутреннего советского империалиста, я прекратила размышлять. И вместо этого решила устроить в честь маминого дня рождения обед, приготовив настоящие блюда из наших бывших республик. Как прославление, как полу-искупление.

Целую неделю я толкла грецкие орехи для грузинского сациви из курицы, оборачивала виноградными листьями благоуханную армянскую баранину, топила свиные шкварки для подлинного украинского борща. Гордо поставила все это на праздничный стол, не забыв и про молдавские рулеты с брынзой и абысту – пресную абхазскую кашу времен прощания с СССР. На десерт – плотный литовский медовик. Я даже настояла белорусскую зубровку в честь тостов, звучавших при расторжении Союзного договора. Мама была почти до слез тронута делом моих рук. Но перестать быть собой она не могла.

– За дружбу народов! – этот затертый тост она произнесла с такой саркастической усмешкой, что моя съедобная панорама советских республик, казалось, скукожилась.

– Вообразите! – обратилась мама к гостям. – Дочь, которую я растила на Толстом и Бетховене, с ума сходила по дурацкому золоченому фонтану на ВДНХ!

Признаюсь, меня ее слова немного обидели.

Московский фонтан «Дружба народов» недавно заново позолотили. Вокруг него все так же толкутся дети с бабушками.

– Бабушка, бабушка, расскажи, как вы жили в СССР?

И бабушки рассказывают:

– Когда-то давным-давно…