Текст книги "Тайны советской кухни"

Автор книги: Анна фон Бремзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

К концу сказки я уже рыдала до икоты.

Я тоже осыпала маму подарками. Обычно это были рисунки, тактично избегающие советской тематики: никаких надписей «СССР», никаких Юриев Гагариных, улыбающихся из недр скафандра. Я была не так прямолинейна, как мой друг Кирилл, чье живописное творчество вращалось вокруг вожделенной гэдээровской игрушечной железной дороги. Я работала тоньше: у меня были сплошь принцессы, нарисованные по шаблону, всегда одетые в женственные заграничные наряды и с огромными нейлоновыми бантами в косах. Моя антиматериальная мама не реагировала. Она продолжала одевать меня как мальчика, в старые одежки, и стригла под горшок. Ей казалось, что это прелестно выглядит.

– Моя Анюта! – ворковала она, болтая с друзьями. – Она так похожа на Кристофера Робина с моих любимых иллюстраций Шепарда, правда?

В мыслях я изобретала мучительные пытки для Кристофера Робина и Винни-Пуха, но на маму зла не держала. Как я уже говорила, мы были счастливы вместе и грелись в нашем хрущобном гнездышке в лучах взаимного восхищения, как влюбленные молодожены. Пока не вмешался мамин синдром навязчивого гостеприимства.

* * *

Грязь на улице подсохла, и благоуханный майский бриз трепал тощие яблоньки под нашим окном на третьем этаже, когда на пороге возникли Оксана и Петя.

Мама заприметила их в очереди за гуляшом, и они ей сразу понравились. Она видела их впервые, но, случайно услышав разговор, исполнилась сочувствием. Пара временно осталась без дома и собиралась ночевать на вокзале. Мама тут же пригласила их к нам.

На следующий день в квартиру позвонили. За дверью стоял мужчина с висячими усами и синими кругами вокруг глаз. Всю его нижнюю половину заслонял громадный сенбернар.

– Это Рекс, – сказал Петя. – Давай, обними его.

С тем же успехом можно было предложить обнять автофургон.

Я была так потрясена явлением собаки, что не заметила мальчика за спиной у Пети. Это был пухлый подросток с угрюмым видом и болезненным цветом лица, а руки его оттягивали две клетки. В большей сидела белая сова. В другой суетились и пищали мыши, тоже белые.

– Олег, – сказал угрюмый мальчик. Я не поняла, его так звали или сову. – Мышей не бойся, – успокоительно добавил он. – Олег их скоро съест.

Шаги на бетонной лестнице возвестили появление запыхавшейся и растрепанной Оксаны. Она оказалась еврейской красавицей с копной черных курчавых волос, в беспорядке падавших на большой стеклянный ящик, который она держала в руках.

– Террариум, – пропыхтела она. – Видела когда-нибудь настоящий террариум?

Я видела – в Зоопарке. Но питона, скользящего прямо перед носом, не видела никогда. Змею звали Игорь. Олег и Игорь, как в древнерусской летописи.

– Игорь и Олег едят одних и тех же мышей, – объявил мальчик, вдруг улыбнувшись.

Гоголевская пьеса «Ревизор» заканчивается знаменитой «немой сценой». Услышав о прибытии настоящего ревизора, все актеры застывают в ужасе. Примерно так же сделала мама при виде нежданного зверинца.

– Вы… вы не сказали, что у вас есть… эээ…. сын, – только и смогла выдавить она.

– Кто, он? Это Оксанин выблядок, – ответил Петя, весело подмигнув.

В ближайшие пять месяцев жильцы в нашей двушке размещались следующим образом. Угрюмый юноша спал на раскладушке в пятиметровой кухне. Большой Рекс, как самый крупный и самый породистый член нашего странного коллектива, распоряжался всей жилплощадью и иногда запрыгивал на легкую алюминиевую раскладушку в моей комнате, на которой теперь спала мама. Из страха быть задавленной псом-автофургоном мама перестала спать. А может, она не спала от того, что Оксана и Петя, беря пример с совы, вели таинственный ночной образ жизни. Большую часть дня они дремали на бывшей маминой кровати в гостиной. По ночам громко ходили на кухню и с кухни, заваривали чай и матерились, натыкаясь на раскладушку юноши. Для «их чая», как называла мама этот напиток, требовалась целая пачка грузинского чая на кружку кипятка.

Моя невинная мама. Она понятия не имела, что это был чифирь, галлюциногенный напиток зэков. Она не знала также, что сладко-травянистый запах, который теперь мешался у нас дома с ароматами животных, – это анаша, среднеазиатский гашиш. После анаши и чифиря супруги принимались громко ссориться. Соседи колотили нам в стены, пол и потолок так, что дом трясся. Когда стихали супруги, наступала очередь совы тревожить сон трудовых социалистических семей. От гортанных уханий кровь стыла в жилах.

Но самой трудной задачей стало попасть в дом и выбраться из него. Потому что питон Игорь жил в прихожей. Каждый, кто входил и выходил, мог насладиться зрелищем змеи, пожирающей белых мышей. Мышей юноша доставал во Втором медицинском институте, где Оксанина двоюродная сестра работала лаборанткой. Почти все пять месяцев я провела, забаррикадировавшись у себя в комнате. Единственным человеком, кто продолжал приходить к нам, был контрабасист с верхнего этажа – он брал питона напрокат, чтобы пугать тещу. Баба Алла волокла сумки с курицей и другими съедобными проявлениями любви к внучке всю дорогу до Давыдкова и оставляла их на пороге. Курица обычно доставалась Рексу.

Конец всему этому положил отец. Он соскучился по семье. Намекнул, что если мама расчистит плацдарм, он будет приходить хотя бы на выходные. Мама всю жизнь любила и любит только отца. Оксана, Петя, Рекс, Игорь, Олег и угрюмый мальчик были изгнаны немедленно. Угрюмые люди с клетками прошествовали на выход, а следом протопали четыре лапы. В доме еще долго воняло зверинцем и гашишем. Все горизонтальные поверхности в нашей новенькой квартире были испещрены кругами от чайника. Вместо питона и совы у меня теперь был полуотец, который по выходным приносил высококачественную еду из магазина «Диета», престижного источника богатых холестерином продуктов, предназначавшихся для детей и немощных. Каждый пятничный вечер я нетерпеливо прислушивалась к звуку папиного ключа в замке и выбегала в прихожую встречать молочное желе из «Диеты» и ароматные, хрустящие сырные палочки. Недавно мама спросила, чувствовала ли я, что папа меня бросил. Вспомнив сырные палочки и особенно белое, дрожащее, фестончатое желе, я была вынуждена ответить отрицательно.

Мы с мамой так и не вернулись в нашу заветную идиллию. В 1961 году Верховный Совет СССР издал указ, объявлявший «паразитами» всех граждан, отказывающихся заниматься общественно полезным трудом. Наказание – выселение на срок до пяти лет или интернирование в лагеря. Указ получил некоторую известность на Западе в связи с Иосифом Бродским, которого обвинили в тунеядстве и вынудили покинуть страну.

Хотя формально мама была замужем и с маленьким ребенком, что выводило ее из-под действия указа, без работы ей было страшно и неспокойно. И вот, наконец, морозным декабрьским днем 1968 года – мне было пять лет – она опять занялась общественно полезным трудом: стала преподавать английский в министерстве морского флота. А я впервые пошла в детский сад. Я почти ничего не помню, кроме того, что идти туда надо было через заброшенные железнодорожные пути, и что я в первое же утро там обкакалась, видимо, от стресса из-за разлуки, и за целый день меня никто не переодел. Мама обнаружила мой позор по пути домой. Я до сих пор помню, как она плакала на рельсах.

Дальше не становилось лучше. Мои детсадовские сокамерники травились тухлым мясом в борще. Затем мама подслушала в автобусе, как моя воспитательница учила молодую коллегу, как уменьшить число детей в группе: «Окна открывай, да пошире». Снаружи было минус тридцать и свистел ветер.

Мама с неохотой пошла к своему отцу.

* * *

Полковника Наума Соломоновича Фрумкина, моего дедушку-шпиона, я помню вовсе не черноглазым франтом из главы про 1940-е годы. Дедушка Наум давно вышел в отставку, был почти лысым, носил тяжелые очки в черной оправе и делал утреннюю зарядку под патриотические песни. И он гремел – гремел целыми днями.

– Я ВАС ПРИВЕТСТВУЮ И ПОЗДРАВЛЯЮ, – орал он в телефон, – дорогой, уважаемый товарищ [вставьте подходящую фамилию адмирала советского флота]!!!

Меня поражало, что дедушка всегда находил поводы для поздравлений, но потом я нашла около его телефона толстый отрывной календарь. Каждая страница возвещала свежий, ясный советский день и новое радостное событие. День авиации, День Балтийского флота, День транспортной полиции, День водителя танка, День офицера-подводника. Не будем забывать и про всеобщее ликование в День Победы, который дед с апреля начинал отмечать своим привычным шквалом поздравлений. Помпезный брежневский миф о Великой Отечественной войне и культ ветеранов скрашивал дедушкину жизнь в отставке. Когда он не выкрикивал поздравления, он суетился по какому-нибудь важнейшему ветеранскому делу. Большая часть этой суеты касалась Рихарда Зорге, наполовину немца, наполовину русского, резидента разведки, с которым мы простились две главы назад. Его предал Сталин, его казнили в Токио, и с тех пор он был забыт – пока не воскрес благодаря счастливой случайности. В начале шестидесятых во Франции сняли художественный фильм о Зорге и попытались продать его в Россию. Советское министерство культуры сочло всю историю злонамеренной фальсификацией, но охранник Хрущева рассказал ему про фильм. Тот потребовал просмотра.

– Вот как надо снимать! – заявил взволнованный Хрущев, когда свет снова зажегся. – Знаешь, что все это выдумки, а сидишь от начала и до конца как на иголках, все ждешь, что же дальше будет…

– Эмм… Никита Сергеевич, – сказали ему, – Зорге… м-м-м… не выдумка, он… м-м-м… был на самом деле.

Хрущев тут же позвонил в КГБ. Там подтвердили и факт существования Зорге, и его послужной список в разведке. Хрущев без долгих слов посмертно присвоил ему звание Героя Советского Союза и приказал прославлять его как советского шпиона номер один.

Книги о Зорге, специалисты по Зорге, давно забытые родственники Зорге, фильмы о Зорге, значки и почтовые марки с ним… Дедушка Наум попал в воронку бесконечного зоргеанского тайфуна. Он несколько раз брал меня с собой, когда, надев военную форму с медалями, шел рассказывать про Зорге в дома отдыха и на профсоюзные концерты.

В программе мероприятия дедушка обычно шел между самодеятельной народной певицей в васильковом венке, завывавшей «Огней так много золотых», и, скажем, фокусником-любителем. Публика слушала васильковую тетку, выходила покурить на время дедушкиного выступления и возвращалась смотреть фокусы.

– Безобразие! Никакого уважения к ветеранам! – ворчал какой-нибудь увешанный медалями зритель. У меня потели ладони, а лицо приобретало цвет спелых помидоров.

Обращаясь за помощью к отцу, мама оказывалась перед моральной дилеммой. Хотя дедушка чудом избежал ареста во время чисток – не говоря уже о том, что генерал Жуков угрожал расстрелять его за неподчинение, – он остался убежденным коммунистом, человеком старой большевистской школы. Пользоваться партийными привилегиями в личных целях? Это противоречило его принципам. По меркам номенклатуры они с бабушкой жили скромно. Мамины принципы страдали по другим причинам. Шел 1968-й – в этот год советские танки вошли в Прагу, мечты о свободе были раздавлены тяжелым брежневским сапогом. «Оттепель» давно уже закончилась. Мамин антисоветский запал достиг максимума и вошел в клинч с дедовой горячей преданностью системе. Их отношения накалились до такой степени, Государство в лице деда вызывало у нее такое отвращение, что они с братом и сестрой выбросили его архивы. Среди пропавших вещей были военные трактаты Мао Цзэдуна с автографом и, да, важные памятные документы о Зорге.

Нечего и говорить, что маме не хотелось обращаться к деду с просьбой пустить в ход партийный блат. Но другого варианта просто не было.

Так что мама переступила через свои принципы и пришла к дедушке. Он переступил через свои принципы и набрал номер какого-то адмирала.

На следующий же день меня записали в детский сад для детей членов Центрального комитета КПСС.

Услышав, что в этом саду пятидневка, я от ужаса забилась в истерике. Мама и сама была бледна как смерть. Да, дизентерия и пневмония мне, к счастью, больше не грозили. Но предстоящая разлука со мной ее убивала.

И еще этот номенклатурный аспект. Маме претило само существование привилегированной касты с ее изнеженным потомством, бессовестно вкушающим деликатесы. Мы полжизни проводили в очередях за хрящеватым гуляшом и шпротами. «Они» посылали шоферов в «закрытые распределители» – на склады без вывесок, где давали севрюгу, белугу и язык, а также растворимый кофе – самое недостижимое из наслаждений. По крайней мере, так нам представлялось. В обществе, декларировавшем всеобщее равенство, пищевые привычки правящей элиты были тайной для всех. С точки зрения мамы и ее друзей из числа инакомыслящей интеллигенции, вдыхавший ароматы номенклатурной кухни становился соучастником преступлений.

– Не болтай никому, чем вас кормят в садике, – предупредила меня мама, когда мы брели сквозь сугробы. – И не учи никаких песен о Ленине.

Цековский детсад, похожий на коробку из светлого кирпича, находился за высокой оградой в густом, темном, смолистом кунцевском лесу. Неподалеку, за зеленым деревянным забором высотой пять метров, таилась дача Сталина. Она строго охранялась и была заперта с 5 марта 1953 года, когда он там умер. Хотя брежневский режим и пытался реабилитировать Сталина, в народном сознании имя вождя оставалось пугающим и полузапретным. Вся округа, тем не менее, знала, что высокие сосны были посажены там в 1933-м по личному приказу любившего природу генералиссимуса. По его приказу возникли и окружавшие лес холмы, совершенно несвойственные плоской как блин Москве. Всех интересовало, правда ли, что на даче был секретный подземный бункер с туннелем, ведущим прямо в Кремль. Бабушки в платочках, торговавшие картошкой на тротуарах, шепотом сообщали покупателям, что его отравили евреи. А местные алкоголики не отваживались выпивать в лесу, напуганные слухами о неупокоенном усатом призраке и более убедительными историями о товарищах в форме, стреляющих по нарушителям границы.

По дороге в детский сад я неудержимо рыдала от страха перед заборами и призраками (хотя, признаюсь, лирические сосульки от печальных слез на щеках доставляли мне тайную радость).

Внутри все пахло благополучием и свежеиспеченными пирожками. Особенно великолепен был Ленинский уголок с букетами белых гладиолусов под стендом с фотографиями семьи Ульяновых, обитым красным бархатом и похожим на иконостас. На панорамной веранде, выходившей в лес с призраками, дремали на свежем воздухе номенклатурные отпрыски, завернутые, как поросята, в спальные мешки на гусином пуху. Я пришла во время «мертвого часа».

– Вставайте, будущие коммунисты! – крикнула воспитательница, хлопая в ладоши. – Пора принимать рыбий жир!

Я решила, что она имеет в виду отраву в коричневой бутылочке, которой ежедневно поили во всех детских садах, давая к ней кубик черного хлеба с солью. Вместо этого монументальная нянечка по имени, как сейчас помню, Зоя Петровна приблизилась ко мне с большой ложкой черной икры.

Это была моя первая встреча с севрюжьими яйцами. Они пахли рыбой и железом, как ржавая дверная ручка.

– Открой рот… ложечку за Ленина, – упрашивала слоноподобная нянечка, пихая мне ложку в сжатый рот. – За Родину, за Партию! – заклинала она, повышая голос. Икра блестела под самым моим носом. Я начала давиться.

– Ах ты маленький клоп! – проревела она. – Только попробуй стошнить! Я тебя заставлю съесть всю блевоту!

При такой альтернативе я выбрала икру. Но она показалась мне ненамного вкуснее блевотины.

Вскоре стало очевидно, что я не вписываюсь. Совсем. У меня была нерусская фамилия воскресного папы, мешковатое поношенное румынское пальто, рвота, причем постоянная, и бунтарская мама, которая опрометчиво пыталась оградить меня от идеологической обработки, запрещая читать любимого писателя советских детей Аркадия Гайдара и учить песни о Ленине. Я знаю, мама хотела как лучше, но скажите, о чем она думала, растя меня идеологическим бельмом в глазу? Она что, не знала, что в СССР обязательным определением к слову «детство» всегда было слово «счастливое»? И что детей с грустными глазами, таких как я, в советских детских садах и школах называли «недружными»?

Мамины сокровенные прустовские фантазии вступали в конфликт с алым, гремящим фанфарами социалистическим эпосом о светлом будущем, отчего я пребывала в состоянии перманентной отрешенности и отчужденности. Мамино желание уберечь меня от пережитого ею советского раздвоенного сознания привело к тому, что у меня развился обратный его вариант. Дома я не смела сказать, что выучила песни о Ленине – нечаянно, просто оттого, что много раз слышала их на репетициях. Даже себе самой я едва могла признаться в том, что очарована запретным кумачовым миром, населенным счастливыми внуками Ильича. «Ленин всегда живой, – тихо пела я в подушку дома по выходным, корчась от стыда, – Ленин всегда с тобой… В каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне!»

– Анютик, мы эту гадость домой не приносим, – коротко сказала мама, услышав однажды мое пение.

А по ночам в будни в детском саду меня, конечно, снедала тоска противоположного свойства. Не смея даже пикнуть в присутствии страшной Зои Петровны, я беззвучно напевала себе мамины любимые песни. Например, «Гретхен за прялкой» Шуберта: «Тяжка печаль и грустен свет, ни сна, ни покоя, мне, бедной, мне, бедной, нет…»

– На правый бок – ЖИВО! Руки вытянуть поверх одеяла!

Как сержант, осматривающий свой взвод, Зоя Петровна обозревала аккуратные ряды кроватей в спальне, чтобы удостовериться, что мы не заняты никакой индивидуалистической антисоветской деятельностью. Не чешемся и не встаем в туалет. Лежать на правом боку меня устраивало. Так я могла глядеть в окно на огни новенькой девятиэтажки, мерцавшие в чернильной темноте. Эти дома были слегка улучшенным при Брежневе вариантом хрущобы: девять или тринадцать этажей вместо пяти, плюс лифты и мусоропровод. Я тихо лежала, мурлыкая свои песни, и мысленно заходила в уютно освещенные дома, где мамы наливали чай в оранжевые чашки в горох, а потом целовали дочек перед сном. У этих воображаемых женщин всегда были короткие темные волосы, как у мамы, но лицо другое. Я часами не спала, считая и пересчитывая оставшиеся освещенные окна. С каждой погасшей лампой я чувствовала уколы боли, которые в конце концов, когда все здание погружалось во тьму, сливались в волну одинокого отчаяния. Окна были маяками, светившими мне из внешнего мира, мира по ту сторону высокого проволочного забора.

По утрам – новая сердечная боль. Ровесники меня почти не интересовали, но был один светловолосый мальчик с прямым носом и выразительными голубыми глазами, Саша. Его отец был знаменитым телеведущим. Я не была влюблена в Сашу так же, как (тайно) в Гагарина. Это было скорее сочувствие, узы секретной общей печали. Мы с ним почти не разговаривали, но однажды, когда меня вырвало и все меня дразнили, он легонько погладил меня по голове, чтобы подбодрить.

У Саши была своя несчастная особенность: он писался в постель. По утрам Зоя Петровна сдергивала с него одеяло и изучала простыню, затем рывком поднимала мальчика на ноги, стягивала с него белые трусы и волокла его в дальний конец спальни. Остальных детей она выстраивала в линейку. Мы проходили мимо описавшегося, и каждый должен был шлепнуть его по голой попе. «Надеюсь, ты его не шлепала?» – спросила мама, ужаснувшись. Но что я могла сделать? Очередь приближалась, мое сердце колотилось. Я не могла ни ослушаться Зою Петровну, ни присоединиться к обидчикам Саши, который стоял совершенно спокойно, со стеклянными глазами и странно отсутствующим выражением лица. Помню свою панику и его бледные ягодицы. Широко размахнувшись, будто бы для удара, я затем слегка провела рукой по его попе.

Поразительно, но к завтраку Саша совершенно отошел и радостно уплетал манку с чаем. Я же сидела и давилась жидкой белой кашей, с холодным желтым квадратиком высококачественного вологодского масла сверху.

Во время еды я особенно глубоко чувствовала, что я не как все. Внутренняя борьба усиливалась с каждым новым идеологически неприемлемым лакомым кусочком – я до смерти хотела его съесть, но знала, что мама придет в ужас. Меня рвало. Я думала, не объявить ли голодовку, как татарский диссидент, о котором она мне рассказывала. И тут с отчаяния меня осенило. Мой столик стоял рядом со старой ребристой батареей, а промежуток между ней и стеной мог вместить всю несъеденную за неделю еду. И вот, когда никто не смотрел, я бросала деликатесы партийной элиты за батарею. Первыми туда отправились эскалопы из телятины с белыми грибами, которые мы собирали сами под душистыми сталинскими соснами. За ними – макароны. В отличие от обычных дешевых эти были тонкие, белые и щедро засыпаны мягким импортным сыром из заветной (хотя порой не столь уж дружественной) страны – родины маршала Тито. Прощай, паштет из деликатесной печени трески, прощай, полезная запеканка из нежного творога с клюквенным киселем.

Но конфеты, которые давали к полднику, у меня рука не поднималась выбросить. В нашем счастливом бесклассовом обществе конфеты были одним из самых очевидных признаков статуса. Липкие пролетарские ириски «Кис-кис» и твердые, цвета ржавчины «Раковые шейки» заполняли зубные дупла народных масс. Уровнем выше были лишь «Мишки на Севере» с белым медведем на голубом фантике. И какая же это была романтическая конфета! Она рассказывала о просторах Арктики, которые предстояло покорить советским исследователям. А еще были шоколадные зайцы в зеленой фольге, эти священные животные экономики дефицита. Они стоили девять рублей кило (десятая часть средней месячной зарплаты) и были всегда в продаже, за что их презирали. Только раздувшиеся от взяток гаишники со своим извечным идиотизмом и полным отсутствием вкуса радостно их скупали. «Гаишники покупают детям шоколадных зайцев, когда забывают забрать их из садика», – с ухмылкой говорила продавщица в нашей местной кондитерской.

Наши детсадовские конфеты находились вне этой шкалы. Как и большая часть московских конфет, они были изготовлены на фабрике «Красный Октябрь» – любимом детище Микояна. Я только недавно узнала, что на «Красном Октябре» делали конфеты двух видов – для Народа и для Партии. Номенклатурные шоколадки назывались так же – «Белочка», «Красный мак», «Слава Октябрю» – и были завернуты в такие же фантики, что их пролетарские двойники. Но по вкусу намного превосходили их благодаря качественным ингредиентам. В детском саду я понятия об этом не имела. Зато знала, что наши конфеты, увесистые и аккуратно завернутые в шикарную матовую бумагу, источают аромат власти и привилегий. Я не могла ни съесть, ни выбросить такую статусную вещь, не говоря уже о том, чтобы поделиться ею с друзьями за забором, и стала складывать конфеты в мешок для трусов.

Я благополучно выбрасывала еду, пока из-за батареи не стало пахнуть. Сначала это был легкий запашок, а потом ядовитая вонь, от которой все шарахались с криком «фуууу». Мою кучу тухлятины обнаружила Зоя Петровна. Маму тут же вызвали вместе со мной к заведующей. Заведующая детским садом была маленькой гнусавой женщиной с собранными в тугой пучок волосами, будто поеденными молью, и бесцветным лицом карьерного аппаратчика. Мама тут же решила, что она, несомненно, стукачка. Вопреки своим размерам она была грозна. Однажды она напала на эксгибициониста, который слонялся возле нашей неогороженной площадки, и поколотила его сумочкой. Тот бежал в неподдельном ужасе.

– Ваш ребенок, товарищ Фрум-ки-на, – произнося мамину еврейскую фамилию, заведующая многозначительно скривила губы, – ваш ребенок так по-настоящему и не вошел в наш коллектив…

Меня выгоняют из цековского детского сада? Маму выгонят с работы – или еще хуже? В панике я бросилась в спальню и схватила свой драгоценный мешок для трусов.

Мама везла меня домой на санках, дергая их за веревку по сугробам с несвойственной ей агрессией. Я сочувствовала ей – одинокая мать, и с ребенком некому помочь. Но вообще-то ей некого винить, кроме себя: воспитала меня «недружной» девочкой, отдалила от коллектива, испортила мне аппетит своей диссидентской чепухой! Я угрюмо вытащила из мешка конфету. Она называлась «Ананас». Сначала я сосала шоколадную оболочку, а затем стала медленно вылизывать начинку. Она была невыносимо роскошная, с синтетически-экзотическим ананасовым ароматом, – и я дрогнула. Чтобы утешить маму, решила предложить ей последний оставшийся сантиметр. Я ждала, что она со стоном повалится в снег, сраженная восторгом и угрызениями совести. Но она всего лишь рассеянно жевала и продолжала тянуть санки.

В ближайший понедельник я снова давилась икрой за высоким детсадовским забором под сталинскими соснами.

А Хрущев? Одинокий и забытый, на пенсии он занялся выращиванием кукурузы на своей даче.