Текст книги "Первый отряд. Истина"

Автор книги: Анна Старобинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Э.Никифоров: Лиза, введите товарищу Варченко еще половину дозы. По-моему, он стал говорить как-то путано.

Белов H.A.: Это смертельная доза!

Э.Никифоров: Товарищ Белов. Мне казалось, это вы настаивали на эксперименте. Тогда вы должны были знать, что наука порой требует жертв… Но я надеюсь, что в этом случае все обойдется. Ассистент, вводите препарат в вену… Спасибо.

Елизавета Рауле: Остановка сердца. Он умер.

Э.Никифоров: Нелепая смерть. Какая потеря для советской науки! Товарищ Варченко внес неоценимый вклад… Я просто не могу найти слов. Объявляю минуту молчания, товарищи…».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«Это не я хитрец. Вот вы так действительно хитрец».

Гипнотизер Вольф Мессинг Иосифу Сталину

«Теорию «полой Земли» Серрано понимает буквально и считает, что внутри земли существует пространство, позволяющее протекать полноценной органической жизни. Там есть свое светило, свои подземные реки, деревья и т. д.

Полая Земля – это обитель грядущей расы, которая представляет собой наиболее чистых в маго-генетическом смысле «люциферитов», «подземных арийцев».

Александр Дугин, «Тревожная Вселенная Мигеля Серрано»

1

НИКА

Если от остановки трамвая идти к улице Штайнплаттенвег через парк Платнерсберг по асфальтированной ровной дорожке, то над головой будет больное баварское небо, покрытое фиолетовыми гематомами туч, по левую руку – целый луг одуванчиков, а по правую – несколько очень старых дубов. На установленном на обочине стенде можно прочесть, что три образчика quercus rоbur, или дуба черешчатого, Произрастают на этом вот месте уже четыреста лет.

У них нет сердцевин – вдоль стволов от корней к кронам тянутся широкие черные щели. А внутри пустота, лишь на самом дне – груды старых подгнивших листьев, улитки и беличьи гнезда. Словно кто-то – патологоанатом-безумец или уставший ведать своей доли в сделке. Нечистый – расковырял их тела и выгрыз бессмертную душу. А тела продолжили жить, гонять сок, ткнуть к небу зеленые сочные листья… видели войны, последняя из которых сожгла их город дотла, они видели всадников с факелами и солдат с автоматами. Они слышали рев самолетов, видели бомбы и хвосты черного дыма, они слышали гром, они видели сотни сияющих молний… Последнюю из них – только что.

Набухшее небо лопается дождем, как гнойник.

Вероятность того, что за четыре столетия дуб черешчатый так или иначе погибнет в огне, высока. У дуба в тысячу раз больше шансов сгореть, чем, например, у дельфина.

Черноморская афалина – мужская особь – живет всего двадцать пять лет, причем все эти годы проводит в воде, какое уж тут может быть пламя…

Тем не менее, черешчатые дубы до сих пор стоят в Нюрнбергском парке. А Амиго погиб в севастопольком дельфинарии при пожаре. Из положенных ему двадцати пяти лет он прожил только пять. В восемьдесят раз меньше, чем выпотрошенный quercus robur.

В дельфинариях бывают пожары. Очень редко – но все же. Афалины задыхаются в дыме, и выпрыгивают из воды, и сгорают живьем… И никто в этом не виноват, я готова поверить. Так бывает – как говорится, shit happens.

В экспериментальных интернатах для детей-сирот бывают несчастья. Дети-сироты умирают, бывает, все в один день. Умирают естественной смертью – и винить в этом, в сущности, некого. Так бывает, наверное.

Но не бывает и того, и другого.

Закон парных случаев предполагает виновного, если это случаи смерти.

–  Хочу маленький красный мяч. Там, куда хочешь уехать, есть этот мяч?

– Да, конечно.

–  Ты мне его хочешь забрать?

–  Не забрать, а купить, Амиго.

–  Ты мне его хочешь купить?

–  Обязательно. Я куплю тебе такой мяч.

–  Спасибо, Ника! Спасибо тебя. И спасибо меня.

Маленький красный мяч я уже купила. Но мне некому его подарить, и я кидаю его прямо в полое дубовое тело – как в тайник. Как в пустую могилу, ждущую своего мертвеца.

Мой красный мяч наверняка найдет какой-нибудь радостный пес. Или ребенок, притаившийся в стволе старого дуба во время игры в прятки…

Черешчатый дуб очень стар. Но если в него не попадет молниями вполне способен пережить и пса, и ребенка. У него в запасе еще лет пятьдесят – сто.

Как говорится в одном посредственном фильме, «когда ты встречаешь старика, думай не о том, что он скоро умрет, а о том, что он выжил».

Она тоже выжила. Одна из всего отряда. И жива до сих пор. Ей восемьдесят один. Мне повезло: она не сменила фамилию. В телефонном справочнике Нюрнберга есть только одна Nadejda Ruslanova.

Она живет сразу за парком, на улице Штайнплаттенвег. Улица особняков и коттеджей – не похоже, что здесь сможет существовать на государственное пособие даже самая невинная из жертв нацизма…

Ее дом – пряничный домик из сказки, но в сотню раз больше. Черепичная крыша цвета горького шоколада, с карамельными башенками. Стены цвета заварного ванильного крема, резные сахарные окошки, балюстрады, балкончики. Три этажа, молодые елочки и розовый сад, увитая плющом ограда и чугунные решетчатые ворота с львиной мордой и дверным переговорным устройством. Глазок камеры наблюдения выглядывает из плюща самую малость – так, чтобы подошедшему достаточно близко было заметно, что камера все-таки есть, но и так, чтобы он понимал, что хозяева достаточно либеральны и не выставляют ее напоказ.

Нажимаю на домофонную кнопку и жду, глядя в плющ с выражением глубочайшего уважения. Ждать приходится долго.

– Йа-а? Вер ист да? Ви кан ихь хельфен? – Голос из переговорного устройства звучит чуть надтреснуто, но дружелюбно, с явственным восточноевропейским акцентом.

– Надежда Олеговна? – Я приветливо улыбаюсь плющу.

– Кто это? – дружелюбие улетучивается. – Если снова из магазина матрешек, я уже говорила, что мне совершенно не интересен этот проект.

– Дело в том, что…

– Изделия из березовой коры и мукосолы меня также не интересуют.

– Меня зовут Вероника Данилова…

– Вероника, милая. Я не собираюсь инвестировать ни одного евроцента.

Вот эта?! Эта Надежда Русланова прошла войну, была специальным агентом, получила ранения, награждена орденами?..

– …Ни евроцента, понятно? Так и передайте вашим хозяевам.

– У меня нет хозяев. И я не из магазина матрешек.

– А… Киндер кирхе кюхе? Православное агентство по домашнему персоналу? – Ее голос снова теплеет.

– Нет. Я не собираюсь мыть у вас пол. Меня зовут Вероника Данилова. Я корреспондент студенческой газеты «Русская дружба», – я говорю очень быстро. – Дело в том, что наша газета готовит большой материал, посвященный Второй мировой войне, – чем быстрее я скажу свою ложь, тем быстрее отпустит. – Мы хотели бы сделать с вами небольшое интервью… – если дышать животом, тогда боль терпеть легче, – как с ветераном войны и героиней… героиней пионерской организации…

– Да-да, – отвечает она почти ласково. – Да-да, понимаю. Это очень важная тема. Хорошо, что молодежь до сих пор интересуется историей…

– Может быть, вы откроете? Чтобы не разговаривать через дверь? На улице дождь.

– …своей великой страны. Но это еще и очень тяжелая тема. Больная тема. Особенно для меня. Для таких, как я. Мы через многое прошли и… Одним словом, я никогда не даю интервью на эти тяжелые темы. Это слишком личное – вы меня понимаете? Уверена, понимаете. Это личное, это не повод для спекуляций и – как это сейчас говорят? – пиара… Извините, что вам пришлось зря потратить на меня свое время.

– Возможно, вас все же заинтересует наш информационный повод…

– Вероника, милая, вы слишком навязчивы. Это ценное качество для журналиста, но извините. Никаких интервью.

– Я хотела сказать, что…

– Вам лучше уйти, милочка…

Мне нравится, когда говорят «милочка». Уютное стародачное слово; яблоневый сад, чай с вареньем и подсохшими сушками…

– …Иначе я вызову полицай, ясно?

– Ясно. Премьера мультфильма «Первый отряд», – говорю я. – Слышали про него что-нибудь?

– Нет.

Она врет, но даже острее, чем ложь, я чувствую ее страх. Он буквально сочится из переговорного устройства вместе с ее надтреснутым голосом.

– …Тогда поясню. Время действия – 1942-й. Первый отряд, состоящий из специально обученных подростков, участвует в оккультной борьбе с нацистами из общества «Аненербе». Главная героиня – девочка по имени Надя Русланова. Даже если это простое совпадение, нам все равно было бы безумно интересно поговорить о реалиях того…

– Заходите в дом.

В чугунной двери что-то щелкает, она гудит, дрожит и стрекочет, как будто собирается сорваться с петель и принять участие в гонках.

Я дергаю за кольцо, торчащее в носу льва, и дверь умолкает и сама отворяется. Точно в сказке.

Ее цвета тоже кондитерские. Печеное яблоко и вчерашняя сдоба – кожа лица и рук восьмидесятилетней женщины, знающей толк в соляриях или морских курортах. Кофе-латте и розочки «заварной крем» – ее льняное длинное платье с вышивкой на подоле.

Ее волосы – белоснежный пломбир. Высокая прическа а-ля директриса языковой школы, без всякой там малодушной мимикрии под рыжий, бурый, сиреневый… Достойная седина.

Ее глаза – сияющая глазурь. Большие, оленьи, таких не может быть у старухи, к которой приходят продавцы мукосолов и православные горничные. Такие могут быть только у невинной жертвы фашизма.

– Меня можно называть просто Ника, – говорю я невинной жертве.

– А меня можно называть просто Надежда. Надежда Русланова, – она протягивает мне руку. – Не люблю церемоний.

Я жму ее сдобную руку. Мне больно. Что-то не так.

Эмпирическим путем установлено, что при личной встрече люди врут реже, чем при телефонной беседе, если же встреча происходит в их собственном доме, люди врут менее охотно, чем, например, в парке или на остановке трамвая. Таким образом, теплая домашняя обстановка – самая комфортная для меня среда. Как правило. Но не в этот раз.

Она еще толком ничего не сказала, а уже врет. Весь дом, весь ее пряничный домик пропитан враньем, как ядовитым усилителем вкуса. Врет табличка с фамилией и инициалами возле входа, врут лампы дневного света, притаившиеся за деревянными перекрытиями потолка, врут фотографии, развешанные вдоль стен, врет камин, притворяющийся, что ему на двести лет больше, чем есть, врет орден Отечественной войны первой степени, насаженный под стеклом на булавку, как сушеная коллекционная бабочка.

– Чаю?

– Спасибо, да.

Она укоризненно удаляется вглубь своего сказочного жилища, наполненного естественным дневным светом даже в грозу. По дому она расхаживает босиком: дощатый пол выстлан мохнатыми цветными циновками.

Чай сближает. Как ни странно, чай в этом смысле – родной брат водки. За чаем врать не пристало – но это только если имеется в виду чай в его кухонно-интеллигентском, или хотя бы чеховском, смысле.

Чай как ритуал обычно предполагает наличие не менее чем двух компонентов. Для чая нужен собственно чай, то есть высушенные листья чайного куста, и «что-то к чаю» – на худой конец, просто сахар.

На подносе, с которым возвращается Надежда Русланова, оба необходимых компонента отсутствуют. Есть только кипяток в чашках и два чайных пакетика, наполненных буроватой, лишенной запаха взвесью.

– Сахара в доме нет, – сообщает она с гордостью человека, который предусмотрительно уничтожил все пищевые припасы, зная, что оккупанты вот-вот войдут в родное село.

Наверное, она перехватывает мой разочарованный взгляд.

– А может, вы голодны?

Не дожидаясь ответа, она снова бесшумно исчезает в недрах своего высокоэкологичного дома.

Есть не хочется, и все же ее угощение может дать хорошую фору. Проверено: человек, который кормит тебя, старается тебя не обманывать, пока ты не дожуешь до конца. Это что-то интуитивно-аграрное; подсознательная брезгливость работника свинофермы, кодекс чести Бабы Яги – сначала накорми и помой, потом усыпи и зарежь.

…То, что приносит хозяйка и ставит передо мной на прозрачный, со стеклянной столешницей, стол, больше напоминает снотворное, чем еду. Пузырек с большими красными капсулами. На этикетке изображен рыцарь в доспехах.

– Риттер-ягд, – говорит она, вытряхивая на ладонь капсулу. – Одна капсула заменяет завтрак, обед и ужин.

– Спасибо, но в этом смысле мне больше нравятся чипсы.

– Вы меня обижаете, – говорит она таким тоном, будто запекла целого поросенка специально в мою честь, а я теперь заявляю, что решила стать вегетарианкой. – Вы обязательно должны это попробовать.

Красная капсула выглядит как пластмассовая пулька для игрушечного пистолета. Мне не хочется, чтобы она оказалась в моем животе. Но еще мне не хочется отвлекаться, и я говорю:

– Ладно, давайте.

Я говорю:

– Кажется, я не дорассказала вам про «Первый отряд». Так вот, девочка по имени Надя Русланова должна помочь Шестому отделу победить барона фон Вольффа. Он, понимаете, давно умер, но «Аненербе» нашло способ использовать его в борьбе против русских. Поэтому Надя отправляется в царство мертвых, чтобы попросить о помощи своих погибших друзей, которых зовут…

– Я смотрела этот мультфильм.

Вот теперь она говорит правду.

– Правда? И как он вам?

– Красиво сделан. Но слабо придуман. Хромает в драматургическом плане. Сюжетная конструкция не доработана. Персонажи плохо раскрыты.

А она придирчивый зритель…

– …В хорошем искусстве не должно быть героев и негодяев, в нем, как и в жизни, все гораздо сложнее. А в этом «Первом отряде» персонажи все плоские, однозначные. Я бы сказала – нежизненные. Отсюда фальшь. А я не терплю фальши…

Она не терпит фальши. Пчелы против мед а, как любил шутить Рыжий. Забавный факт: она говорит искренне.

– …Но главный минус… Главный минус этой картины в другом. Она непочтительна. Такой легкий жанр недопустим, когда дело касается Второй мировой. Какие-то оккультные бредни… Какие-то воскресшие пионеры… Какая может быть мистика, если мы говорим о реальной войне, с ее реальной кровью и болью?! Священная война – не повод для спекуляций и шуток. И кроме того – все это рисовали японцы. Да вы хоть знаете, милочка, на чьей стороне воевали японцы?.. Непочтительность. Чудовищная непочтительность к нам, ветеранам.

– Но… лично к вам непочтительности вроде бы нет? Вас вывели в весьма положительной роли…

– Меня? Милочка моя, я здесь ни при чем. Случайное совпадение имен, не стоит обманываться на этот счет.

Обманываться не стоит. Да я и не умею обманываться. Зато я умею терпеть. Терпеть и не подавать виду…

– Ника, милая! С вами все хорошо?

Обожаю этот вопрос. В американских фильмах его задают неподвижно сидящим спиной к камере трупам, полицейским с шестью пулями в животе или безнадежным больным с покрытым испариной лбом.

В рамках этой классификации я отношусь скорее к последним. За восемнадцать лет я научилась терпеть свою боль. Если за миг до удара расслабить мышцы, тогда не так больно. Я научилась предчувствовать боль. Я знаю, когда ее ждать. Я знаю правила боя.

Но ее вранье – это бои без правил. Каждый удар каким-то образом наносится с удвоенной силой. И как после сильного удара в живот чувствуешь вкус железа во рту – так я чувствую вкус ее лжи. Ее ложь – точно азиатский деликатес. Перегнившая, скользкая, вязкая, с запахом щелочи. Как утиные «черные яйца», пролежавшие в соли и извести шестьдесят дней.

– …С вами все хорошо, милочка?

– Я в порядке, – так, кажется, принято отвечать на это вопрос, если ты еще можешь ответить.

– Вы неважно выглядите.

– У меня критические дни. А вы врете. Совпадение имен не случайно. Я читала ваше личное дело.

– Мое?..

– Ваше. Вы же Надежда Русланова?

– Да… – отвечает она как-то рассеянно. И опять врет.

И тогда я понимаю, в чем дело. Откуда эта черная гниль. Двойная неправда во всем, что она говорит.

Она фальшивка, подменыш.

И ей очень страшно.

– Кто ты? – спрашивает она меня. – Где ты взяла мое дело?

– А вы кто?

Невежливо отвечать вопросом на вопрос, но иногда вежливый вариант просто не приходит на ум.

– В каком смысле? – ее удивление почти искренне.

– Вы не Надежда Русланова.

На какие-то пару секунд на ее лице появляется выражение… облегчения, что ли. Выражение человека, которому снился кошмар и которого разбудили. Потом оно пропадает, снова сменившись страхом. Как будто она поняла, что будивший – персонаж все того же сна.

– И кто я, по-твоему?

– Я не знаю.

И вновь облегчение. Она прощупала почву, и ей понравился результат. Свежайшая глина. Такая мягкая – лепи все, что хочешь.

Она тут же лепит:

– С чего ты взяла, что я не Надежда Русланова? А-а, кажется, я понимаю! Ты думаешь, что я – не она, потому что мне вроде бы не известны события, происходящие в этом дурацком мультфильме…

В вопросах этикета я бываю порой весьма щепетильна. Возможно, это связано с тем, что я провела детство пусть и в хорошем, но все же в казенном доме. От тех, кто растит тебя в этом доме, ты никогда не добьешься любви. И потому каждая кроха их уважения – ценность. Мне восемнадцать. Теоретически это дает пожилым людям право обращаться ко мне на «ты». Практически же я не люблю, когда мне тыкают незнакомые люди. И мне не важно, сколько лет они до этого прожили.

При иных обстоятельствах я бы попросила ее незамедлительно заменить «ты» на «вы». Но сейчас меня куда больше волнуют другие местоимения.

Как следователю-криминалисту, опирающемуся в запутанном деле исключительно на интуицию и идущему по следу вслепую, приятно обнаружить реальные отпечатки пальцев убийцы в квартире убитого, так и мне всегда чертовски приятно обнаруживать в речи лжеца формальные индикаторы лжи. Основывать свое мнение не на спазмах в районе желудка, а на зримых уликах, как это делают все остальные.

– …что я – это не она.

– Прости, милочка?

– Вы сказали: «ты думаешь, что я – не она».

– Ну да, ты решила так, потому что…

– Если бы вы приняли меня за другую, я бы сказала: «Вы думаете, что я – это не я». В моей речи не было бы дистанции между той, кем вы меня не считаете, и той, кем я на самом деле являюсь. А вы говорите так, будто вы и она – два разных человека…

– Шестьдесят три, – говорит она.

– Что?

– Шестьдесят три года я живу в этой стране. Здесь говорят по-немецки. Мой муж говорит по-немецки. Не кажется ли вам закономерным, уважаемая корреспондент, что я делаю в моем русском некоторые небольшие ошибки?

Она невозмутима. Она немного утомлена. Но в этот момент я вижу, как напряжены ее руки. Наверняка она когда-то неплохо играла в теннис. Отбив мой мяч, она рефлекторно сжимает невидимую ракетку.

Улика недействительна, господин следователь. У подозреваемого есть железное алиби.

Но от следователя с развитой интуицией я выгодно отличаюсь тем, что не нуждаюсь в стопроцентных уликах. Завести дело и выдвинуть обвинение я могу и без них. Это дается мне дорого. Но этого у меня не отнять.

Она говорит, а я слушаю.

Слушаю, как она месит правду и ложь.

– Хорошо, – говорит она. – В мультфильме многое – правда.

– Был Первый отряд, – говорит она, – и был этот чертов отдел. Он назывался Специальным. Мои товарищи… Леня, Зина, Марат и Валя… да, их убили. А я осталась одна.

– Некропортал, – говорит она. – У Спецотдела была эта штука. Они отправили меня на ту сторону. Туда, где мертвые. Да, я там была.

– Эти шпионы, – почти шепчет она. – Кто они такие, Миша Шприц, Леша Климов? Они не сценаристы, они шпионы, иначе как бы они узнали военную тайну…

Она говорит:

– Военная тайна. Поэтому я все отрицаю.

Она говорит:

– Все совершенно секретно. Поэтому я не в праве давать интервью.

Она говорит:

– Эта такая тяжелая тема. Не береди мои раны.

Она говорит:

– Лучше скажи, кто тебе дал мое дело?..

…Она говорит, говорит. Она врет, и это дается мне дорого. Слишком много вранья. Так много, что я перестаю его слышать. Так много, что мне трудно дышать. Так много, что я уже не чувствую боли.

Я в невесомости. Я ничего не слышу, не вижу, не обоняю.

Я исчезаю.

Но перед этим успеваю сказать ей:

– Вы – не она.

2

ОБОРОТЕНЬ – ОХОТНИКУ

Очередной отчет

Произведена серия контактов со следующими объектами:

Михаил Шприц и Алексей Климов – авторы сценария и продюсеры м/ф «Первый отряд» (предположительно: послания).

Контакты производились в Москве и Мюнхене.

– Михаил Шприц: 1972 г р., рост 174 см, вес 65 кг, поживает в Москве. Волосы короткие, темные; цвет глаз – темно-карий; носогубный треугольник ярко выражен; форма черепа – долихоцефал. Тип внешности: ярко выраженный семитский (сефард).

– Алексей Климов: 1973 г р., рост 183 см, вес 80 кг, проживает в Мюнхене. Волосяной покров на голове отсутствует; цвет глаз – синий; форма черепа – долихоцефал. Тип внешности – сглаженный семитский с некоторой долей славянских черт.

Оба объекта социализированы, адекватны, экстравертированы, уровень интеллекта в норме. Легенда «журналист берет интервью» сомнений не вызвала. Уровень доверия к интервьюеру в обоих случаях средний.

Первоначальный скрытый устный тест не показал признаков осведомленности ни одного из объектов в интересующих нас областях. Оба объекта утверждают, что сюжет «Первого отряда» придуман ими самостоятельно, без участия третьих лиц, авторские права защищены.

Выбор формы – мультфильм анимэ – оба объекта объясняют культурными и эстетическими параллелями между советской мифологией (пионер-герой как тоталитарный канон) и политеизмом, свойственным японской синтоистской культуре (пинер-герой как тотемный божок).

Просьбу назвать имена инвесторов оба объекта решительно отклонили (Алексей Климов – без объяснения причин, Михаил Шприц объяснил отказ нежеланием инвесторов демонстрировать свою причастность к проекту).

На ближайшие дни с целью выяснения истинной степени осведомленности объектов, а также с целью установления личности инвестора/инвесторов запланирован открытый устный тест с применением психоактивных веществ.

Для теста будет применен тиопентал натрия (смесь натриевой соли 5-( 1-метилбутил)-5-этил-2-тиобарбитуровой кислоты с безводным натрия карбонатом) в сочетании с N, N-диэтиламидом лизергиновой кислоты внутривенно.