Текст книги "Первый отряд. Истина"

Автор книги: Анна Старобинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

6

ПОСВЯЩЕНИЕ

Утопление – смерть, или терминальное состояние, вызванное длительным пребыванием под водой и сопровождаемое тяжелой гипоксией (кислородным голоданием) и проникновением жидкости в легкие и дыхательные пути.

Механизм утопления достаточно прост. Человек, оказавшийся под водой без подачи кислорода, сначала сознательно задерживает дыхание. Его тело при этом на физиологическом уровне готовится сохранять кислород. Подобные процессы происходят в телах дельфинов и китов, когда они ныряют. Частота биения сердца падает, кровяное давление растет. Главной задачей тела становится доставка кислородосодержащей крови прежде всего к жизненно важным органам – мозгу и сердцу.

Обычный здоровый человек способен задержать дыхание примерно на две минуты. Однако даже при небольшой, но регулярной тренировке это время можно увеличить. Спортсмены-экстремалы, занимающиеся, к примеру, фри-дайвингом (подводное плавание, основанное на апноэ), способны не дышать по пять-шесть минут и даже более.

В любом случае, содержание углекислого газа в крови постепенно достигает критического уровня. Разные ткани по-разному переносят лишение кислорода. Ногти и волосы сохраняют жизнеспособность и продолжают расти еще несколько десятков часов после остановки дыхания. Головной мозг, как правило, начинает разрушаться уже через 6–7 минут.

Вне зависимости от физической формы и тренировки, человек, лишенный доступа кислорода, теряет сознание, зачастую начинает галлюцинировать. Срабатывает природный рефлекс: тонущий делает глубокий, отчаянный вдох. В верхние дыхательные пути (рот, глотка, гортань, начальный отрезок трахеи) поступает первая порция воды. В ответ на проникновение воды возникает ларингоспазм. В этот момент поступление воды в легкие временно прекращается. Сердечные сокращения еще сохраняются, равно как и попытки производить дыхательные движения. Кровь, обогащенная углекислым газом, разносится по организму и придает коже синюшный оттенок. Отсюда термин: «синее утопление».

…Через минуту или чуть более спазм гортани обычно проходит, открывается дыхательное горло и, поскольку дыхательные движения все еще сохраняются, вода начинает активно проникать в легкие. Легочная ткань похожа на губку. Но, пропитываясь водой, она перестает быть воздушно-пористой и напоминает уже не губку, а говяжью печенку, пропитанную кровью. Отсюда термин: «опеченение легких». Заполнение легких водой – процесс небыстрый. Для полного заполнения в зависимости от объема легких необходимо от получаса до двух часов. Утопление в результате заполнения легких водой называется «мокрым», или истинным.

Однако в среднем у каждого пятого утопленника спазм гортани сохраняется несколько минут. В этом случае наступает остановка сердца и полный паралич мускулатуры. Дыхательное горло открывается уже тогда, когда мышечные сокращения для вдоха отсутствуют. Это называется «сухим», или асфиксическим, утоплением.

Кроме того, выделяют синкопальное утопление – когда смерть наступает в результате первичной остановки сердца (например, от испуга) и тонущий не успевает сделать под водой ни одного вдоха. Такие утопленники имеют характерный бледный вид, в результате чего синкопальное утопление называют нередко «белым».

Интересно, что при утоплении в пресной воде происходит разжижение крови, а при утоплении в соленой воде, напротив, ее сгущение. При утоплении в пресной воде вздутие легких бывает более значительным, но альвеолы содержат меньше воды, чем при утоплении в морской воде.

При мокром утоплении у человека, извлеченного из воды в стадии агонии, сознание отсутствует, кожа холодная, синюшная (фиолетово-синий цианоз). Сердечные сокращения сохранены, однако ослаблены. Дыхательные движения отсутствуют или явно недостаточны. Часто развивается спазм жевательных мышц (судорожное сжатие челюстей). Изо рта и носа выделяется пенистая жидкость розоватого цвета. Подкожные вены шеи и предплечья расширенные, набухшие. Зрачки умеренно расширены, зрачковые и роговичные рефлексы вялые.

Клиническая смерть констатируется, когда отсутствует сознание, самостоятельное дыхание и сердечная деятельность, зрачки расширены и на свет не реагируют.

При любых обстоятельствах на месте происшествия любого извлеченного из воды следует считать живым, вне зависимости от его внешнего вида и от того, насколько он кажется жизнеспособным. Пострадавшему нужно оказывать необходимую помощь, пока факт смерти не установит медицинский работник. Известны случаи, когда удавалось вернуть к жизни людей, проведших в бессознательном состоянии под водой до 30–40 минут и даже более. В феврале 1988 года близ населенного пункта Ловозеро (Кольский полуостров) из реки Воронья был извлечен и реанимирован семилетний ребенок, находившийся в ледяной воде без сознания около 37 часов.

Феномен «синего воскрешения» ученые трактуют по-разному. Одни полагают, что некоторое время альвеолы легких человека в состоянии усваивать кислород, из воды при ее достаточной насыщенности. Другие считают, что такая живучесть объясняется снижением температуры тела, находящегося под водой, резким сокращением потребности тканей в кислороде и повышением критического бескислородного лимита времени, когда жизнедеятельность мозга еще можно восстановить. Некоторые придерживаются того мнения, что организм человека способен «включить» эволюционную память и временно приспособиться к подводным условиям, резко замедлив все жизненные процессы.

В любом случае, меры по спасению пострадавшего нужно принимать незамедлительно. При мокром утоплении пострадавшего следует положить на согнутое колено и похлопывать по спине, чтобы освободить дыхательные пути от жидкости. В случае отсутствия эффекта пострадавшего следует уложить на спину, очистить полость рта, удаляя возможный ил или другие посторонние предметы, затем произвести искусственное дыхание рот в рот и непрямой массаж сердца.

Даже если пострадавший пришел в сознание и не жалуется на самочувствие, его необходимо немедленно госпитализировать: утопление чревато тяжелыми осложнениями на мозг, сердце и легкие. Важно помнить, что «вторичное утопление» – тяжелый отек легких и присоединяющаяся пневмония – возможен даже через 30–70 часов после извлечения из воды потерпевшего.

NВ. Проведение при утоплении приема Геймлиха – резкое, энергичное нажатие в эпигастральную область живота пострадавшего (между пупком и реберными дугами) в направлении вверх к диафрагме, – по мнению большинства современных медиков, задерживает реанимацию и, кроме того, может привести к нежелательным последствиям (регургитация желудочного содержимого и аспирация рвотных масс). Однако в некоторых случаях прием Геймлиха все же доказывал свою эффективность.

Например, в моем случае.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

«В значительном количестве легенд и мифов всего мира героя переносит в иные миры животное. Именно животное заносит на своей спине неофита в джунгли (-ад), держит в своей пасти или «глотает», чтобы «убить и воскресить», и т. п. Наконец, следует иметь в виду мистическую солидарность между человеком и животным как основную черту охотничьих религий древности».

Мирна Элиаде, «Шаманизм: Архаические техники экстаза»

«Оставь дверь открытой – и враг уже тут как тут; Стань под карнизом. – и тебя уже нет. Не нужно быть все время настороже. Нужно считать, что ты уже мертв».

Цунэтомо Ямамото, «Хагакурэ Бусидо»

1

НИКА

Звонок не работает. Я стучу по облезлой дверной обивке, сначала слегка, потом громко. Дверь открывают не сразу, а когда все-таки открывают, из образовавшегося проема на меня выплескивается волна тяжелого нутряного гудения – будто я постучалась в квартиру, где обитает семейство взбесившихся пчел.

На пороге появляется женщина лет сорока с лишним. На ней синее, расшитое красным и желтым узором пальто и сплющенный красно-синий колпак; круглая голова, прямо вместе с натянутым низко на лоб колпаком, плотно обмотана шерстяным платком, выдержанным в той же цветовой гамме. Само лицо в достаточной степени невыразительно, чтобы обрамляющая его конструкция полностью отвлекала на себя внимание, но я все-таки пытаюсь сосредоточиться именно на лице. По форме оно напоминает блин с обрезанным верхом. Поверхность блина основательно промаслена потом, а при помощи дешевой косметики на блине нарисован малиновый рот, круглые розовые щеки, изогнутые тонкими домиками брови и средних размеров фиолетовые глаза. Сами глаза – те, что внутри фиолетовых контуров, – маленькие и тусклые. Они смотрят на меня без всякого интереса. В них усталость, вялое раздражение и неделями неудовлетворенное желание выспаться. Женщина тяжело прислоняется к косяку.

– Это вы из газеты хотели?

Ей лень стоять. Ей лень комбинировать в голове осмысленные полные фразы.

– Да, я.

– И что хотели.

Ее вопрос звучит так уныло, что это уже и не вопрос даже, а просто скучная констатация какого-то очень скучного факта.

– Вы Ольга Андреевна?

Она молча кивает.

– Наша газета интересуется культурой и бытом русской Лапландии, – говорю я.

Мне не больно. Там, где сходятся ребра, там, где солнечное сплетение, в середине меня, внутри меня, – пустота. Там желудок, и нижние доли легких, кровеносные сосуды, артерии, и еще что-то – но там пусто и холодно, как в покинутом и запертом на зиму неотапливаемом гостевом домике.

Мне не больно. Я совершенно свободна.

– И в частности наша газета интересуется саамской культурой.

Мне не больно. Меня кто-то покинул.

Женщина молча прикрывает глаза, будто готовится с духом сказать что-то по-настоящему важное.

– Есть у нас культура саами, – наконец произносит она. – Вы можете слышать… – Не открывая глаз, она указывает рукой себе за спину, туда, откуда доносится нутряной гул. – …Лыввьт – Она зевает. – Лыввьт – национальное саамское пение. У нас как раз репетиция… Вы можете видеть… – она почти засыпает, – на мне… национальный костюм народа саами…

Я снова машинально окидываю взглядом костюм. При всем уважении к национальной одежде саами, не очень понятно, почему для августа не предусмотрено что-то более легкое.

Каким-то образом она вдруг прочитывает мои мысли – а может, просто привыкла к тому, что все задают этот вопрос.

– Зимний костюм. – Она чешет шею под подбородком. – Летнего у меня нету. Не нужен. Все выступления нашего музыкально… театрального… коллектива «Лопь лань»… обычно зимой.

– Зачем же вы сейчас репетируете?

– Готовь сани летом, – неожиданно бодро реагирует она. – Вы можете начать так вашу статью в газете. «Мой девиз – готовь сани летом, – говорит солистка музыкально-театрального коллектива «Лопь лань»… Ладно, фотографируйте.

– Что?

– Фотографируйте меня в национальном костюме. Вы что, не будете фотографировать? Я же специально оделась. Все газеты всегда просят, чтоб национальный костюм.

Я послушно извлекаю из кармана мобильник и ставлю его в режим съемки. Я нажимаю на маленькую кнопочку сбоку – и ее круглый усталый блин застывает на экране моего телефона. «Сохранить в памяти SIM?». Сохранить. Всегда лучше сохранить в памяти лицо человека, который дал тебе жизнь.

– У вас нет фотоаппарата, – говорит она равнодушно.

– Вы моя мать, – говорю я ей и убираю мобильник в карман.

Она тускло смотрит на меня из своего национального кокона. Выражение ее лица не меняется. Из-под красно-синего колпака на брови и переносицу начинают сочиться крупные капли пота.

– Вы из газеты? – спрашивает она тупо и ровно. Так, будто весь предыдущий наш разговор был черновой репетицией, и я перепутала слова своей роли, и если мы теперь отмотаем назад и начнем все с начала, я смогу исправить ошибку.

– Я ваша дочь. Меня зовут Ника Данилова.

– Есть у меня дочери, – она прикрывает глаза. – Три. И все они сейчас в доме. А четвертой у меня никогда не было. С чего вы взяли, что я ваша мать?

– У нас одинаковая фамилия, – говорю я.

– Ну и что? Здесь, в поселке Ловозеро, треть населения с такой фамилией. А в России, может быть, четверть…

Она опять почти засыпает. Ей скучно.

– Я навела справки. В девяносто пятом году вы отказались от ребенка…

– Я ни от кого не отказывалась. – Она вытирает стекающий по лицу пот рукавом национального костюма саами.

– У меня на спине много родинок. В форме созвездий. У вашей дочери были такие?

– У моих дочерей чистые спины.

Ни капли сомнения. Никакого волнения. Просто ей жарко. Может быть, она и вправду не врет. Может быть, это не она меня родила, предала… Я теперь не узнаю. Теперь никто не поможет, никто не вытянет из их гнилого болота вранья. Пусто, пусто у меня там внутри… Я сгибаюсь, обнимаю себя руками и кашляю.

– Вы простудились?

– Я утонула.

Она делает шаг назад. Застывает. Впервые за всю беседу сквозь невыразительную гибкую маску ее лица пытается пробиться наружу какое-то чувство. Когда оно наконец высвобождается и таращится на меня через схематично очерченные косметическим карандашом глазные проемы, я не отвожу глаз. Я узнаю его. Страх.

– Ты пришла забрать мою душу в Туотилмби? Ты пришла из Туотилмби, с той стороны? – шепчет она.

Я не успеваю ответить. Она вздрагивает – кто-то легонько подталкивает ее сзади.

– После «работы много, пасу оленей, и только тундра видит мои слезы» что там дальше, мам? – из квартиры на лестничную клетку протискивается девушка с лицом, которое я обычно вижу в зеркале, но при этом с волосами гораздо темнее моих, грудью гораздо больше моей и ногами гораздо толще моих. На вид ей лет двадцать.

– Здрасьте, – говорит девушка в мою сторону. В ее зрачках, в тусклой и темной их глубине, уже свернулись бесцветные эмбрионы будущей скуки.

Солистка музыкально-театрального коллектива «Лопь лань», предположительно моя мать, стоит неподвижно и тихо. По-настоящему испуганный человек не кричит и не убегает. По-настоящему испуганный человек – как парализованное страхом животное. Он прикидывается мертвым, чтобы хищник ушел.

Я никуда не ухожу. Воспользовавшись паузой, я спрашиваю ее дочь:

– У вас в детстве была сестра?

Она старше меня на несколько лет. Если она моя сестра, если меня отдали в три года, она должна меня помнить.

– У меня и сейчас две сестры. – Она выглядит удивленной.

– А еще одна? Ей должно было быть три года?

– А вы кто? – спрашивает девушка с неприязнью.

– Не тронь ее! – включается внезапно «Лопь лань». – На ней нет вины! На Галочке нету вины! Я одна принимала решение! Оставь ее душу, возьми только мою.

Любящая мать. Жертвенная мать. И Галочка… Что-то вроде ревности заставляет меня сказать Галочке:

– Иди в дом.

Что-то вроде мстительности заставляет меня прикоснуться к щеке моей матери, когда мы остаемся вдвоем, и почувствовать, как ее кожа каменеет от страха.

На смену ревности и мстительности тут же приходит брезгливость. Пот на ее лице липкий и теплый, он пахнет увядшей стареющей бабой.

– Мне не нужна твоя душа, мама, – говорю я и вытираю влажные пальцы о джинсы. – Кроме того, я пока еще не умерла. Я утонула… Но меня откачали. Если тебе вдруг интересно.

Ей не интересно. В ее глазах снова пусто. Она спрашивает:

– Зачем ты пришла?

Она говорит:

– Ты была одержима духами. У нас не было выбора.

Она говорит:

– У нас даже нет денег, чего ты хочешь?

– Дом, – говорю я.

– Что, право собственности? Ответственный квартиросъемщик не я. Квартира приватизирована. У тебя нету никаких прав на…

– Мне хотелось бы иметь дом. Место, куда приходишь, когда тебе плохо. Когда некуда больше идти. Право собственности меня не интересует.

Я снова кашляю. Остаточные явления. Когда твои легкие пропитываются водой и становятся похожи на печень коровы, когда один раз ты захлебываешься водой из бассейна в бассейне, а второй раз ею же, но уже на больничной койке, когда вода сочится внутри тебя, когда ты проходишь через клиническую смерть, «вторичное утопление», тяжелый отек легких и двухстороннюю пневмонию – тогда остаточные явления кажутся тебе чем-то неважным.

Но моей матери так не кажется.

– У тебя плохой кашель, – говорит она мне. – Ты сильно больна.

– Я могу зайти внутрь?

Она молча отодвигается, освобождая мне путь.

О, сдержанность северных женщин. Я молча вхожу.

– Но мы не сможем оставить тебя, – говорит она, шаря в коробке для обуви в поисках тапок. – Мы не сможем стать тебе домом.

Я прохожу, как привидение, по двум маленьким захламленным комнатам, по маленькой, как детский гроб, кухне. Я смотрю на оленьи рога, висящие на стене. На отца, который тоже предал меня, а потом, в наказание или просто подчиняясь законам генетики, превратился в сморщенного пьяного гнома. Я смотрю на большегрудую поникшую Галочку, и еще на двух сестер, чьих имен я не знаю. Я смотрю на пятнистую кошку с гноящимися глазами. Они застыли. Они онемели. Но если бы они могли говорить, они спросили бы: «Зачем ты пришла?»

– Зачем она пришла? – спрашивает мой отец мою мать.

У него лицо человека, который способен застрелить на охоте медведя, даже если он достаточно пьян, но не способен вспомнить даты рождения своих детей, даже если он достаточно трезв.

– Спроси ее сам, – говорит мать.

Он молча пялится на меня. Биологический отец. Мой создатель. Я смотрю в его тупые глаза. И мне хочется верить, что генетика – продажная девка, а не точная, как оптический прицел, наука.

Я говорю:

– Мне нужен адрес нойда. Того, который смотрел меня, прежде чем вы сдали меня в детский дом.

– Ты водила ее к шаману? – изумляется он.

– Да, – говорит она ему.

– Нет, – говорит она мне. – Я не дам тебе его адрес. У тебя внутри равк, и ему нечего делать в доме у нойда.

…Откуда-то из глубин памяти, может быть, генетической, а может, и какой-то более оперативной, ко мне приходит воспоминание о том, что такое равк. На языке саами равк – это умерший злой нойд, шаман, который стал упырем или просто злым духом. Восставшего из могилы равка следует повторно захоронить лицом вниз, чтобы он больше никогда не нашел выход из гроба. Иначе он может вселиться в чужое тело.

Я не знаю, был ли внутри меня равк. Сомневаюсь. В любом случае, сейчас внутри меня пусто.

– Внутри меня теперь нет никого, – отвечаю я. – Но это не важно. Ты должна выполнить мою просьбу в любом случае.

– С чего это? – В ее голосе звучит безнадежность. Она знает, что я знаю. И что я ей сейчас скажу.

– Прежде чем идти к вам, я немного подготовилась. Посидела в библиотеке. И в Интернете. Народ саами – очень мирный народ. Предательство они искупают не кровью, а добрыми делами. Нойд Ломпсоло учил, что предавший должен выполнить три желания того, кого предал, и тогда он будет прощен. В противном случае тот, кого предали, заманит душу предателя в ад.

– Это все суеверный бред, – говорит она мне. – Мы живем в двадцать первом веке.

Ее наряд и оленьи рога на стене плохо сочетаются с этим утверждением, но спорить нет смысла.

– Что ж. Тогда до свидания. – Я направляюсь к входной двери.

Я вижу, что она меня вот так не отпустит.

Она останавливает меня в коридоре. В ее руке прошлогодняя программка фестиваля «Международная неделя Лапландии». На лицевой стороне изображены летящие в голубой выси олени. Между серебряными рогами, на свободном клочке неба, она записывает телефон и адрес шамана. И его имя: «Сергей Рудольфович Данилов».

– Что, однофамилец?

– Нет, родственник, – она серьезна. – Это мой дядя, твой… – она прищуривается, соображая, – твой двоюродный дедушка.

Я молча принимаю программку и прячу в карман. Я обуваюсь, но не ухожу.

– Что еще я для тебя могу сделать? – Она смотрит на меня обреченно.

– Мое второе желание. – Я подхожу к немытому окну и смотрю со второго этажа вниз. – Вы должны поселить у себя вон ту женщину. На какое-то время. Пока все не уляжется.

– Пока что не уляжется?

Я молчу. Мать встает рядом со мной у окна. Она, наконец, стягивает с головы платок и колпак. Под колпаком ее волосы влажные, цвета ржавчины. Они пахнут потом и хной. Она смотрит туда же, куда смотрю я. На сидящую на лавке старуху.

– Как зовут эту женщину?

– Ее зовут Зинаида Ивановна, – говорю я. – Ткачева.

Я открываю окно и сую лицо в облако серой пыли, скопившейся между рамами.

– Поднимайтесь сюда! – кричу я.

Ткачева медленно встает с лавки и заходит в подъезд. Она больше не выглядит как кондитерское изделие. Ее волосы острижены в седой беспомощный ежик. Ее глаза постоянно слезятся. Ее кожа землистого цвета. На ней зеленый спортивный костюм с розовыми «стрелками» на рукавах и штанинах. Она выглядит так, будто в момент просветления сбежала из дома престарелых, но потом момент просветления кончился, а она так и осталась на улице – без апельсинового сока на завтрак и без двадцати пяти капель успокоительного перед сном.

В какой-то мере все это соответствует истине.

– Пока что не уляжется? – повторяет свой вопрос мать.

– Кое-кто ее ищет. Но к вам он вряд ли придет.

– Кто ищет?

Я молча качаю головой. Не потому, что это секрет. Просто как объяснить такой, как она? Как рассказать ей, что совесть иногда дремлет на дне души много лет, много десятилетий, а потом просыпается, и оказывается очень большой и очень решительной тварью, и выплывает со дна, и разрывает оковы, и заставляет того, в ком она спала, делать и говорить очень странные и очень опасные вещи…

Конкретно Зинаиду Ткачеву эта всплывшая со дна души тварь – под моим руководством – заставила написать письмо в баварский ландтаг, парламент. В письме говорилось, что ее муж, депутат Клаус Йегер, президент компании «Риттер Ягд», – опасный преступник. Что компания «Риттер Ягд» – своего рода наследница института «Аненербе». Что в рамках его проекта РА, «Риттер Антворт», разрабатывается химическое оружие массового уничтожения. Что сам Клаус Йегер, ее муж, когда переходит на русский, называет это оружие «грипп счастья», по аналогии с вирусом, или, если угодно, «гриб счастья», по аналогии с ядерным грибом. Что «Риттер Антворт» уже испытали на детях украинского интерната «Надежда». И что все дети умерли. И что это – только начало. И что будет война. А еще она написала, что Грета Раух, почетный депутат Бундестага, – нацистка и одна из идеологов предстоящей войны. Что на суде в Нюрнберге она, автор письма, лжесвидетельствовала в ее пользу. И что она, автор письма, зовется вовсе не так, как она зовется. Все эти годы она прожила в Германии под чужим именем.

Помимо письма Ткачева вложила в конверт фотографии. На фотографиях ее муж Клаус Йегер не делал ничего предосудительного. Он не нежился в объятиях бордельных мулаток и не ласкал несовершеннолетних детей. Он не выкладывал кокаиновые дорожки и не спускал деньги налогоплательщиков в казино. Он не примерял перед зеркалом дядюшкину форму СС и не протягивал под столом руку за взяткой. На фотографиях он просто ел. Кушал. Омаров и устриц, мраморное мясо и ягненка на вертеле, тунца и лосося, и сочные овощи гриль. И сыр с дырками. И йогурт со злаками. И хлеб с отрубями.

Ответ пришел быстро. Она принесла мне конверт с ответом в больницу. Ее не пустили ко мне в реанимацию, но письмо передали.

Там говорилось, что спасибо за бдительность, и при всем уважении к былым заслугам в борьбе с фашизмом, и с учетом важности предотвращения терактов, и принимая во внимание возраст и стресс, и к ветеранам войны всегда стоит прислушиваться, и экология конечно же под угрозой, и с благодарностью за некоторые небезынтересные подробности, и мы, безусловно, проверим все очень тщательно, но… Но. Компания «Риттер Ягд» занимается в основном производством фаст-фуда. Медико-биологические разработки тоже ведутся, но в рамках этих программ разрабатываются исключительно витамины, пищевые добавки и некоторые лекарства. Например, «Йегер Йюгенд», «Охотничья молодость» – препарат, блокирующий процессы старения… Что до «Риттер Антворт» – это просто антидепрессант, основан на природных экстрактах. Его могут принимать даже дети. Не волнуйтесь. Он совершенно безвреден… А ученики интерната «Надежда» (Украина, Севастополь) действительно принимали участие в испытаниях этого препарата. На добровольной основе. Компания «Риттер Ягд» предварительно заключила контракт с директором интерната Михаилом Подбельским. Сам М.Е. Подбельский к сожалению, трагически погиб, но копия контракта – вот она, прилагается. Господин Подбельский полагал, что действие «Риттер Антворт» повлияет на психику подведомственных ему детей-сирот благотворно. И он не ошибся. Испытания прошли очень успешно. Трагическая смерть этих несчастных детей никак не связана с безвредным по своей сути антидепрессантом РА… Кроме всего прочего, депутат баварского ландтага герр Клаус Йегер не знает русского. Так что здесь вкралась ошибка: герр Йегер вряд ли мог использовать в своей речи упомянутые вами недобрые каламбуры. Вам просто послышалось, не расстраивайтесь, в вашем возрасте это бывает. Может быть, вам стоит отдохнуть где-нибудь на природе? Может быть, вам стоит пройти курс лечения в специализированном заведении? Может быть, вам не помешал бы уход и постоянное наблюдение? Дайте знать, если вам что-то понадобится. И спасибо за бдительность. И с учетом всей важности. И со всем уважением. Чус.

Помимо письма, она передала мне газету – Zeit, свежий номер. На первой полосе красовалась фотография Клауса Йегера, уплетающего омаров. «Sind es deine Heldentaten, du, Ritter?» – гласил заголовок. «И это твои подвиги, рыцарь?»… И чуть ниже, курсивом: «Hersteller der Tagesration ersetzenden Medikamente zieht Naturlcost vor».

Производитель таблеток, заменяющих дневной рацион, предпочитает натуральную пищу. Это единственное, что их всерьез заинтересовало в ее письме. Это единственное, что они сочли нужным проверить. Предать огласке.

Он упек ее в дом престарелых в тот же день, когда она получила письмо и когда вышла Zeit с его фотографией. «Переезд в дом напротив», – так он говорил. Он устроил ее в специальное отделение. Для таких стариков, как она. Для тех, кто в маразме. У кого паранойя. Кто забыл свое имя. Кому кажется, что он кто-то другой. Кому кажется, что самые близкие замышляют что-то плохое. Таких много. Самые близкие их не винят. Они платят за своих стариков много денег. Чтобы их держали в «доме напротив» до самой смерти. Чтобы их затыкали. Чтобы им кололи успокоительное. Три раза в сутки.

…Моя спутница опасливо входит в квартиру. Ее зеленые штаны оттянуты на коленках.

– Зинаида Ивановна поживет у вас какое-то время, – говорю я. – Если вам не нужны неприятности, соседям рассказывать об этом не стоит. Никому не стоит рассказывать… Зинаида Ивановна кушает мало. – Я вытаскиваю пачку тысячных купюр. – Этого хватит.

Мать протягивает было руку к деньгам, потом опускает. Потом снова протягивает. Тысячные купюры соскальзывают в карман национального костюма саами.

– А тебя. Тебя тоже ищут? – спрашивает она, глядя мне не в глаза, а куда-то поверх, точно пытаясь отыскать дырку во лбу.

– Да, меня они ищут тоже.

– И какое же твое третье желание? Ты тоже хочешь остаться?

Теперь она смотрит так, точно дырка нашлась и она пытается просверлить ее взглядом поглубже.

Я качаю головой отрицательно, сбивая прицел.

– Я хотела остаться. Но уже не хочу. Свое третье желание я сохраню про запас.