Текст книги "Первый отряд. Истина"

Автор книги: Анна Старобинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

12

НИКА

– Что вы тут делаете?

Отец Александр не изменился. Пузатый, одышлииый, с шведской пшеничной бородкой и лицом оплывшего короли бубен.

– Работа, дитя мое, – разводит отец Александр короткими пухлыми ручками. – Я человек божий – а это почти что военнообязанный. То в Георгиевском монастыре служил, теперь здесь вот, в Богоявленской, ненадолго… Я там и тут, как говорится, куда пошлют… А посылают, как говорится, часто…

– И кто вас послал?

– Свечку хочешь? На вот тебе свечку, за упокой души сестры можешь поставить… Или лучше бери сразу побольше. Нужно ведь еще за упокой сироток из интерната, и за…

– Кто вас послал?

– Святые мощи. – Отец Александр солидно наклоняет голову влево, указывая пшеничным клинышком бороды вправо, на массивную дубовую раку, стоящую под иконами. – Святые мощи мы сюда привезли. Праведного воина адмирала Федора Ушакова, ну и еще кой-кого, по мелочи… Чтобы здешние верующие могли поклониться святыням.

Две худосочные женщины, одна в зеленой вязаной кофте, другая в лиловой, стоя над ракой, ожесточенно и дергано крестятся – как будто чиркают раз за разом ото лба к увядшей груди подмокшими спичками. Или передергивают невидимые затворы встроенных в их сухие тела автоматов.

– …Святыням, да! – Отец Александр возвышает голос, чтобы кофты могли его слышать. – А то здесь и церкви-то до недавнего времени не было, какие уж вам тут святыни! Одно запустение… Но теперь двери храма открыты, с утра и до самого вечера. До восьми часов вечера двери открыты, до восьми часов вечера!

Худосочно-лиловая в крестном знамении глядит на часы; переломив в воздухе последнюю спичку, наклоняется над ракой и жадно клюет прозрачную крышку. Худосочно-зеленая торопливо передергивает напоследок затвор – и надолго прилипает губами к стеклу.

Потом они удаляются, и батюшка запирает за ними церковную дверь.

Изнутри.

– Хорошие мощи, – тоном французского фермера, предлагающего отменный рокфор, сообщает мне батюшка. – И исцеляли уже людей, и силу давали в битвах. Адмирал Ушаков достойный был человек. На Черном море служил, еще на Балтийском, на Средиземном. За Севастополь особо болел душой… Целовать будешь?

– Кош?

– Ну не меня же! Прости Господи, мощи, конечно!

Я подхожу к раке. Стеклянная крышка вся в мутных разводах. Там, под разводами, что-то невнятное, обернуто в тряпки.

– …В сорок четвертом открыли его могилу, и честные останки его оказались нетленны. А одна женщина даже увидела, как они мироточили. И слетались к ним пчелы…

…На уроке биологии Подбельский однажды раздал нам листочки. Ксерокопии. Вверху значилось: «Отчет VIII Отдела Народного Комиссариата Юстиции Съезду Советов (краткая сводка)». Ниже располагалась таблица. Три неравных графы: «наименование мощей», «дата вскрытия», «результаты осмотра».

Примерно так:

Наименование: Тихон Задонский

Дата: 28 января 1919

Результат: Череп. Высохшая, превращающаяся при прикосновении в порошок часть берцовой кости. Картон, выкрашенный под телесный цвет. Фальсификация рук и ног при помощи ваты и картона. И пер чашке прорез, в который вложен картон телесного цвета, и к нему прикладывались верующие. Дамские чулки, ботинки, перчатки. Вместо груди – железный каркас.

Или так:

Наименование: Сергий Радонежский

Дата: и апреля 1919

Результат: Изъеденные молью тряпки, вата, полуразвалившиеся человеческие кости, масса мертвой моли, бабочек, личинок. В черепной коробке в провощенной бумаге недавнего происхождения русо-рыжеватые волосы.

Всего – шестьдесят три наименования….

Мы дочитали. Посмеялись над чулками и ватой. Подбельский остался серьезен.

– Какие практические выводы мы можем сделать на основании сводки?

– …Церковь – опиум для народа? – предположил кто-то из «безнадежных».

Подбельский скривился.

– Никакая материя не вечна? – предположил кто-то из подававших надежды.

– Чушь. Величайшие алхимики мира побеждали распад материи. Какие еще варианты?

Мы предлагали варианты. Мы умничали. Мы говорили о боге. О ритуалах. О том, что ждет после смерти. Об элементах язычества в православии. О лицемерии церкви. О недопустимости такого рода осмотров. О святотатстве. О святости.

Подбельский слушал, белый от злости. Он прорычал:

– Все не то! Вы все купились на дешевые трюки. Вы заслушались ряженых. Вас отвлекли погремушками: «нетленность святых», «лицемерие батюшек», «наглость наркомов»… При чем здесь все это? Никто не лезет в гробы, чтобы доказать несостоятельность церкви! Цепляйтесь за истину. Не дайте ей ускользнуть. Смотрите только на факты. Шестьдесят три вскрытия. С декабря восемнадцатого по сентябрь двадцатого. Шестьдесят три!

Многовато для обычной разоблачительной акции, нет? Хватило бы и трех-четырех. Какие выводы? А? Да простые! Они что-то искали. Они что-то нашли. Там, в этих гробах. Я не знаю, что. Но мне важен сам принцип. Сам принцип обработки информации, данных. Не отвлекаться на тлен!

… – Так ты собираешься целовать или нет?

Я склоняюсь над крышкой. Пахнет тающим воском. И медом, и ладаном, и гнилью рокфора.

Прикасаться губами к тому, что так пахнет, нет никакого желания.

– Ну не хочешь – как хочешь, – разрешает отец Александр. – Тогда просто открой.

– Что?

– Стеклянную крышку.

не отвлекаться на тлен

– Зачем?

– Я должен отдать тебе кое-что…

не отвлекаться на тлен

– …Я – хранитель, а ты, дочь моя, воин…

важен сам принцип

– …В назначенный час Хранитель передает Воину оружие… Я подумал, так будет надежнее: без таможенного досмотра и прочее… Она там, под мощами, в чехле. Твоя катана. Вытаскивай.

Я не двигаюсь.

Он говорит:

– Подумай о своих мертвых друзьях. О своей мертвой сестре. О скорбях твоей матери.

Он говорит:

– Подумай, в конце концов, о себе. За тобой ведь придут. Всегда лучше иметь при себе на такой случай оружие…

Он говорит:

– Да ты просто боишься прикасаться к святым мощам адмирала?

Я киваю.

– Не бойся. Там в основном вата и тряпки. А под ними – чехол.

Я смотрю на темный, дымчато-серый клинок. Его сталь похожа на бархатную змеиную шкурку. Я смотрю на ее струистый узор и не могу шевельнуться.

– …Величайшая честь для меня передать тебе эту катану. Я делаю это так же, как в свое время отец Николай, царствие ему небесное, передал ее Надежде Руслановой. Это оружие, принадлежавшее древнему самурайскому роду. Этим оружием поражали демонов, духов и оборотней…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

«Ты можешь быть тяжелым и мрачным – это нормально. Но, созерцая сны, будь легче перышка. Безусловно, практика сновидения требует целостности и серьезного отношения, но качество серьезности здесь несколько иное – это серьезность беззаботного смеха, каким смеется человек, которому не о чем беспокоиться в этом мире. Только при выполнении этого условия искусство видеть сны превращает их в сновидения».

Карлос Кастанеда, «Искусство сновидения»

«Если ты принял решение убить человека, не нужно изобретать окольный путь, даже если действовать без промедления очень трудно. Ведь ты можешь утратить решимость, упустить удобный случай и поэтому не достичь успеха. На Пути Самурая главное – непосредственность, и поэтому лучше всего броситься на врага сразу же».

Цунэтомо Ямамото, «Хагакурэ Бусидо»

1

ОБОРОТЕНЬ

Мы до сих пор живем вместе. Две наши берлинские квартиры – беленькие и чистые, как мы сами, стерильные, как мы сами, одинаковые, как мы сами, – в основном пустуют, мы используем их только для выполнения специальных заданий. А живем вместе с ней. Старуха не отпускает нас от себя. Она как паук. Она как ребенок. Боится остаться одна в темноте.

Я открываю входную дверь и захожу в коридор. Нас двое, мы сильные, мы занимаемся спортом, потеем и бреемся, и мажем кожу лосьонами, и пользуемся дезодорантами, одеколонами, гелями… Но ее запах сильнее. В нашем доме всегда пахнет гнилью и старостью. Ее гнилью и старостью.

– …Алло, это ты? – Голос Эрика звучит за стеной, приглушенно и сдавленно. – Я же просил тебя не звонить, – он переходит на шепот, – это очень опасно, они тебя ищут!

Я снимаю ботинки и ставлю их рядом с такими же ботинками Эрика. Я крадусь босиком. Во всем мире у Эрика нет ни одного человека, кроме, возможно, меня, за которого он стал бы всерьез беспокоиться. Притворяется?

– …Это очень опасно, они тебя ищут!

Нет, он и правда встревожен.

– …они тебя ищут!

Когда фраза повторяется трижды, я, наконец, понимаю, в чем дело.

Это не Эрик.

Это я сам говорю.

Мой голос записан на пленку. И кто-то прокручивает ее снова и снова, там, за стеной, то пропуская сразу по несколько реплик, то застревая в тех местах, где слышимость хуже.

– Зачем ты зв… Что-то случи ак жаль… дсказание. Я знаю, что это будет за огонь. Я слишком хор… Антворт. «Победи депрессию». Безобидное вещество без цвета и запаха. Оно может уничтожить всех за пару недель. Всех, кто мешает. Всех, ког… … навидят. За пару недель оно уничтожит две трети земного шара. И эти люди, они даже не смогут убежать, они не захотят убегать, потому что им будет так хорошо! Так же хорошо, как было твоей сест… лые страны умрут от этого бесцветного счастья…

Я понимаю, что там, за стеной, они сидят рядом и слушают вместе мой голос. Торопливый, захлебывающийся.

– …Миллионы счастливых мертвецов. После этого их останется только сжечь…

Они прокручивают его, ковыряют, пинают, ускоряют, задерживают…

– …Очистительный огонь. Чтобы мир возродился снова, изо льда и огня, другой, чистый. Ты плач… поч… нет, я так не дум… поел… люб… я так по т… училс… пожал…

Мой голос сливается в одно сплошное чириканье, визг ускоренной перемотки. Я прислоняюсь к стене. Я вдруг узнаю. Такое забытое чувство. Холодное, скользкое – как будто случайно проглотил дождевого червя, и он теперь обживается там, у тебя в глубине, изучает твои влажные полости…

Я вдруг узнаю. Ведь так уже было.

…Мне одиннадцать. Мои вещи свалены на пол. Она в них рылась. Нет, они рылись вместе. Она же слепая, он, конечно, ей помогал. Они нашли мой рисунок. Мою собаку с большими белыми крыльями…

Когда нам с Эриком исполнилось восемь, Старуха подарила нам на день рождения щенка. Овчарку. Она сказала, этот щенок будет нашим первым заданием. От нас требовалось выдрессировать его – так, чтобы он слушался беспрекословно. И только нас. Только Эрика и меня.

Это нам удалось. Через три года у нас был идеальный пес, который знал все команды, который скорее издох бы от голода, пуская слюни над миской с сырой говядиной, чем стал бы есть ее без нашего позволения, и который, кажется, искренне полагал, что во всем мире есть только два живых существа, достойных любви и внимания, – Эрик и я. Всех остальных он просто не замечал – либо воспринимал как врагов, если ему казалось, что они могут причинить хозяевам вред.

Он боялся Старуху – хотя и старался не подавать виду. Он не смотрел в ее сторону, но, когда она была рядом, у него на загривке топорщилась шерсть и учащалось дыхание.

Когда нам с Эриком исполнилось одиннадцать, Старуха сказала, что пора, наконец-то, проверить, как мы справились с нашим заданием. Она уставилась на нас своими слепыми глазами и сказала:

– Я жду представления.

Мы показали ей все, чему его научили, он выполнял наши команды безукоризненно и ждал от нас похвалы, а мы ждали похвалы от нее.

Она похлопала своими сухими ладошами и сказала:

– Неплохо. Но пусть он выполнит еще кое-что. Еще одно упражнение.

Мы вышли на улицу.

Она приказала нам усадить пса у входа, а самим идти в разные стороны. Он был спокоен. Он сидел смирно. Он умел ждать. Ведь «ждать» – это просто, это просто команда, одна из многих…

Когда каждый из нас отошел от него метров на восемь, Старуха сказала:

Теперь отдайте ему команду «ко мне». Одновременно.

И мы подчинились. Не знаю, чего мы от него ожидали – раздвоения, чуда… Но мы отдали ему эту команду. Одновременно, оба.

Стоя по разные стороны от него.

Я помню, как он тогда заскулил, – полный отчаяния и бессилия звук. Что-то похожее я с тех пор слышал только однажды: когда приказывал черноморской афалине прыгнуть через огненное кольцо…

Не знаю, чего мы от него ожидали, – для него это был выбор. Страшный выбор. Какой-то главный. Решающий. Не просто команда…

Он метнулся сначала ко мне, потом к Эрику, и снова ко мне, и обратно. Он крутился на месте, и выл, и дрожал, и обиженно лаял. Он улегся на землю. Так и не сделав свой выбор – решающий, главный. Он обязан был подчиниться обоим. Мы так его приучили.

– Эта собака никуда не годится, – презрительно скривилась Старуха.

– Эта команда была невыполнима! – возмутился кто-то из нас.

Ее глаза цвета плесни, цвета паутины, невыносимого цвета – они спокойно смотрели на нас. Потом она улыбнулась.

– Не бывает невыполнимых команд.

В тот день он отказался от пищи и от воды. И на следующий. И день спустя тоже. Он все время лежал на своем шерстяном черном коврике и как будто дремал. Если я или Эрик проходили мимо него, он вяло стучал хвостом по подстилке. Если мимо проходила Старуха, он чуть слышно рычал.

Он не ел и не пил. На шестой день он пришел в мою комнату. Лег, положив мне морду на тапки. И умер.

– Не бывает невыполнимых команд, – сказала Старуха. – Но бывают команды, для выполнения которых приходится сдохнуть.

Мы сожгли его. Вместе с мусором, ночью. Так сказала Старуха. Мы не плакали. Солдаты не плачут по павшим животным. Солдаты не плачут вообще…

Но, вернувшись домой, я нарисовал его. С большими белыми крыльями.

«Ты стал ангелом», – написал я внизу. А потом спрятал рисунок.

…Мне одиннадцать. Мои вещи свалены на пол. Она в них рылась. Нет, они рылись в них вместе. Она же слепая, он конечно же ей помогал. Они нашли мой листок… Я прислоняюсь к стене. Холодное, скользкое чувство. Я заставляю себя войти в комнату брата. Они сидят за столом. Они смеются. «Овчарка с крыльями», – трясется Старуха, «С крыльями!» – хихикает вслед за ней Эрик. «Запомни, Эрвин, – Старуха обрывает свой смех на хриплом вороньем вдохе. – Запомни. Когда привязываешься к тому, кто тебе подчиняется, теряешь власть над собой».

Спустя три года у нас появилась другая собака. Она сказала, овчарки давно уже устарели. Она купила черного щенка Лабрадора.

Мы воспитали его без любви. Тупым и покорным.

…Я прислоняюсь к стене. Такое забытое чувство. Холодное, скользкое – как будто случайно проглотил дождевого червя, он теперь обживается там, у тебя в глубине, изучает твои влажные полости… Я заставляю себя войти в комнату брата. Они сидят за столом. Они смеются. Они меня слушают. Из-за перемотки мои голос звучит как смешное чириканье.

– …нет, ты н… ремирия не буд… перемир. нимаешь. Перемирия не б…. Нет, ты не понимаешь. Перемирия не будет. Это ловушка. Потому что она не придет. Надежда не пр ше нет ни среди жив… ртвых. …среди мертвых… Ее больше нет ни среди живых, ни среди мертвых.

Эрик смотрит на меня. Моими глазами. Светло-голубыми. Прищуренными.

Старуха смотрит на меня. Ее глаза цвета плесени. Невыносимого цвета…. Она перестает перематывать пленку.

Втроем мы слушаем мой взволнованный голос:

– …Я точно знаю, поверь. Надежда Русланова покончила с собой в сорок четвертом. На глазах у Старухи. Но в Полой Земле с ней сразу что-то случилось. Она погибла во второй раз. Она исчезла. Она ушла в вечный мрак…

Мы вместе слушаем молчание на том конце трубки. Ее дыхание. Дыхание Ники. Молчание Ники.

Потом ее шепот:

– Эрвин… Эрвин… но если конец… и если война… если все и так неизбежно, зачем им устраивать эту ловушку?…

Мы вместе слушаем, как я отвечаю:

– Все слишком неточно. Все слишком ненадежно там, в Полой Земле. Все может измениться. Отмениться… Им нужен катализатор. Провокация. Взрыв… Это как с армиями. Представь себе… Войска стягиваются к линии фронта. Вооруженные. Но это все– таки еще не война. Все еще можно решить миром. И вот одна из сторон предлагает…

Старуха морщится, щелкает кнопкой. Запись выключается.

– …заключить мир, – договариваю я; меня, по крайней мере, невозможно перемотать или выключить. – И другая сторона соглашается. Предполагается, что командиры пожмут друг другу руку и подпишут бумагу. Но в назначенный час один командир не является. Это жест. Это вызов. По его солдатам открывают огонь. И что дальше? Конечно, война. Настоящая. Сразу…

– Очень образно, – мрачно говорит Эрик.

– Это ты сделал запись?

Он кивает мне:

– Да.

Он доволен собой. Я его не виню.

Неисповедимы пути Неизвестного. Может быть, если бы не ко мне, а к нему пришел тогда наш умирающий пес, не я, а он говорил бы сдавленным голосом все эти слова. Несчастной девочке. В трубку. А я бы, может быть, его записал, и показал запись бабке. И был бы доволен собой.

Но вышло как вышло.

– Я же предупреждала тебя, – говорит мне Старуха. – Когда привязываешься к тому, кто тебе подчиняется, теряешь власть над собой… Из-за нее ты потерял над собой всякую власть. Где сейчас эта девка?

Я молчу. Она усмехается. Она говорит:

– Помоги-ка мне, Эрик.

…Нам не нужны пытки. Наши методы давно обновились. Никто не собирается вырывать из меня правду тисками, опускаться до уровня мясников-палачей… Они просто молча подходят ко мне, и Эрик кладет свои руки мне на виски, зажимая уши, а Грета – на лоб, так, чтобы были прикрыты глаза, и так они стоят секунд, наверное, тридцать, а потом тихо отходят.

Она говорит Эрику:

– Твоего брата стоило бы устранить, как ты думаешь?

Мой брат отвечает:

– Он нам еще нужен. Для перемирия мы нужны оба.

А я говорю им:

– Я не собираюсь участвовать в перемирии.

Они оба молчат.

Старуха шумно пьет молоко из стакана. Две тонкие струйки стекают из уголков ее рта к подбородку, заполняют морщины, разветвляются соцветиями белых прожилок.

Она допивает. Она говорит:

– Ты пойдешь туда, Эрвин.

– Ты отведешь меня силой?

Она вся в молоке. Как срыгнувший младенец.

– Ну почему силой? Я слабая женщина. Ты пойдешь туда сам.

2

НАДЯ

27 февраля 1944, Крым

Даже странно. Когда они схватили меня, я почувствовала не страх, а усталость. Ну вот, опять. Они всегда идут по пятам. Мне стоит только о чем-то подумать – и они уже в курсе. Настоящие ведьмы.

Они были вдвоем, но с моим ранением я не отбилась бы и от одной из них. Я подумала, я сказала себе: вот и все. Сейчас все закончится, они будут пытать меня, а после убьют. И еще я сказала себе: на той стороне будет Леня. Умирать не страшно. Страшно только предать командира, сейчас, до того, как все кончится. Если будет слишком уж больно.

Они волокли меня вниз по ступенькам, там было много ступенек. От монастыря к подножию мыса, к морю. Они волокли меня, а я считала ступеньки, чтобы не думать о смерти. Примерно на четырехсотой я сбилась и потеряла сознание.

Я очнулась, когда они окунули меня в кипяток. Гак мне показалось. Но когда я открыла глаза, то поняла, что ошиблась. Это был не кипяток, а ледяное зимнее море. Они раздели меня догола. Они зашли по колено в воду и положили меня прямо на дно.

– Уже проснулась? – спросила одна. – Что, холодно?

– Где Белов? – спросила вторая.

Они вышвырнули меня из воды на песок.

– Я ничего не скажу.

Они подошли к костру, чтобы погреть свои замерзшие ноги.

– Да и пожалуйста. Мы и так уже все узнали. Освобождение Крыма… Операция «Подземный капкан». Твой Белов – светлая голова. Но он не учел одного… – одна из них поворошила железным прутиком угли. – Рядом с ним всегда был предатель.

– Кто предатель?

– Ты, девочка. Ты. Твоя головка – все равно что маленький радиопередатчик. Конечно, на твою волну мало кто может настроиться. Только фокусники. Только самые близкие. Только твои мама и папа… Не всегда, нет. Время от времени. Если доктор их очень попросит. У нас в Дахау есть замечательный доктор, его зовут Зигмунд Рашер. Так вот он установил, что мороз обладает интересными свойствами…

Они подошли ко мне. Одна держала меня, другая водила раскаленным прутом по спине. Они сказали:

– Мы награждаем тебя звездой. Пока мы будем ее выжигать, не кричи. Иначе ты не узнаешь подробностей…

Я не кричала. Я слушала про маму и папу.

Ментальные связи, – говорили они, – наш доктор Рашер считает, это как провода. При замораживании они оголяются. Замерзающие в снегу люди могут быть отличными проводниками мыслей… Особенно если это мысли их родного ребенка. Особенно если раньше они уже проделывали подобные трюки… «Семья телепатов на арене московского Цирка». Вам хлопали, да? Вас вызывали на бис? Наш доктор Рашер никогда не хлопает своим пациентам…

Скорее всего, я опять потеряла сознание. Я не помню, как там появились Белов и отец Николай. И как они отбили меня. И как унесли.

4 марта 1944, Крым

Вчера я им сообщила, что ухожу из Шестого отдела.

Белов сказал:

– Так нельзя, Надежда. Это важная операция. Ты не можешь уйти вот так просто. Ты мой лучший агент.

А я сказала:

– У меня больше нет дара. У меня больше нет сил. Я ни на что не гожусь.

Он стал кричать, но отец Николай меня поддержал. Он сказал:

– Не неволь. Бог дает человеку дар и Бог забирает. Ничего ты тут не поделаешь, граф.

Почему-то отец Николай назвал его графом…

Я отдала им меч. Отец Николай куда-то понес его, как он сказал, «на хранение». Я не чувствовала, что больше не увижу этого человека живым. Вероятно, мой дар и вправду меня оставляет.

Я сказала:

– Завтра утром я зайду попрощаться.

Только что я простилась с ним, мертвым. Батюшка умер во сне. От удушья.

Это странная смерть.

– Это странная смерть, – сказал Белов, глядя на труп.

Я заплакала. Белов меня обнял. Механически как-то, как куклу. Я заглянула моему командиру в глаза, и провалилась в густую кофейную темноту, и, как всегда, ничего там не разглядела, быстро отвела взгляд.

Сколько я помню, он всегда был таким. Лицо честного, бесконечно усталого воина. Глаза – сгустки древнего непроглядного мрака. Даже улыбка не добавляет им света.

Если в глазах и правда отражается душа человека, тогда душа моего командира – потемки. И я не хотела бы там заблудиться.

Но я все-таки задала ему этот вопрос.

Я спросила:

– Товарищ Белов, а вы плакали, когда погиб Первый отряд?

Он перестал меня обнимать. Он тяжело прикрыл веками свои темные зеркала.

Он помолчал и ответил:

– Нет. Я не плакал, когда их убили. Я плакал до того. Когда увидел неизбежность их смерти.

Никогда, никогда, никогда, никогда. Никогда снова, что бы он ни имел в виду, я уеду домой, я не буду с ним больше работать^ не дам ему себя уговорить, я не останусь, я уеду как можно дальше, я уеду домой…

Если я уеду сейчас, если я не буду знать ничего об этой войне, моих маму и папу перестанут, наконец, мучить фашисты.

Если я уеду сейчас, я никогда не спрошу, я никогда не узнаю, что имел в виду мой командир, когда сказал, что он плакал до. Уж не то ли, чего я боялась больше всего. Уж не то ли, что мне снилось в кошмарах. Что он мог их спасти и не спас. Что они были его осознанной жертвой. Что Белов всегда готовил их к смерти. Для того, чтобы у нас был доступ туда. Для того, чтобы они были нашими агентами там. Он там – а я здесь. Оголенные ментальные провода. Для того, чтобы был канал связи.

Для победы.

Для родины.

Никогда, никогда, никогда. Я не хочу это знать. Я больше не знаю, где правда, где ложь. Я не хочу это знать. Я не хочу больше жить.

Я уеду туда, где меня не найдут.

Я уйду.

Я исчезну.

Исчезну.

Я не хочу больше.

20 июля 1944, под Мурманском

Они идут по моим следам, и они меня выследят. Вчера они подошли совсем близко. Я слышала их голоса. Трое мужчин, между собой говорили по-фински. И с ними ведьма. Одна из сестер. По-моему, Грета. С ней по-немецки… Куда делась вторая? Надеюсь, сдохла…

У меня совсем никого не осталось. В Москве расстреляли Белова. Наверное, я зря ему тогда нагрубила. И уехала, не попрощавшись. Наверное, он нас все же любил…

Я странная дичь. Мне не хочется жить. Я уже ничего не боюсь.

Возможно, поэтому охота так затянулась. Отсутствие страха делает жертву сильнее…