Текст книги "Мечта для мага (СИ)"
Автор книги: Анна Агатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
80. Эрих Зуртамский
– А кто это? – и протянул том, придержав его потоком воздуха. – Очень уж на деда похоже. Особенно профиль.
Курт принял альбом. Пошуршал страницами.
– Не знаю.
– Кажется, я догадываюсь, – и улыбка понимания наползла на лицо. – Похоже-то не на деда. На всех Зуртамских похоже, господин Курт. Она тебя рисует!
– Рисует, – вздохнул плохо видимый дед. – И что? Ни для тебя, ни для меня это ничего не меняет, сынок. Тебе не в портретном сходстве разбираться надо. Тебе нужно свою женщину удержать. Привязать к себе, приклеить, примагичить. Держать её крепко!
Привязать, как же. Привяжешь такую. «Ты молчишь, и я молчу!» и злой взгляд голубых глаз. Как её привязать, если я даже подойти не могу? Если она даже не смотрит на меня!
– Думаешь, выкрасть и запереть? – спросил с подозрением.
Кряхтенье и тяжкий вздох стали мне ответом. Значит, Лиззи права, и я в самом деле дуболом, если дед так осуждающе молчит.
– Сынок, – прокахыкал дед Курт, – это вариант, конечно. Но совсем уж последний.
– Да какие тут варианты! – я взорвался, как снаряд нашей пушки, и вскочил из кресла и заходил, цепляясь в дыму за мебель. – Я могу быть рядом, только когда меня ночью к ней переносит! От тоски, от одиночества.
Сказал и замер – от тоски? Подёргал себя за волосы, мучительно размышляя. А ведь и правда, меня переносит к ней тогда, когда нет сил быть без неё.
– Я, сынок, об одной своей ошибке всё думаю. Я ведь мог, мог сделать так, что нас никто не разлучил бы. Но не решился, побоялся, что не сработает, да и не думал, что так всё обернётся...
Я замер снова. Если Курт знает легенду, то и что-то ещё вполне может знать. Того, что мне поможет. Ведь так?
Так и оказалось.
– Я жалею, что не надел ей свой родовой перстень. Она же податливая была, как глина -лепи, что хочешь, на любое была согласна. А там всего-то пара вопросов, свой перстень -ей на палец и подтвердить брак... Даже и ритуалом не назовёшь.
И тишина.
Значит, пара вопросов? И родовой перстень ей на палец. И подтвердить брак. Да, почти и не ритуал...
Я слышал о таком. История той же степени достоверности, что и легенды. Поэтому надеяться на её действенность было бы... легкомысленно, что ли?
Но самое главное в этом почти-не-ритуале даже не то, что надевать перстень нужно прямо в процессе... гм... подтверждения брака. Главное – чтобы было добровольное согласна.
«Ты молчишь и я молчу». У меня по спине продрало морозом. О добровольном согласии, похоже, речь не идёт. Это не мой способ.
– Подумай, сынок.
– Я подумаю.
Мы ещё какое-то время сидели в тишине. Казалось, что в курительной никого нет, настолько тихо было. Но я знал, что он сидит там, напротив, невидимый, скрытый клубами дыма, держит в руках альбом и не смотрит на рисунки в нём.
Там не только он нарисован. Там была любовь, которую пронесла через всю жизнь и сберегла мягкая женщина, которую можно было лепить, как глину.
81. Эрих Зуртамский
Весь день я размышлял о словах двоюродного деда. Вспоминал его историю, перебирая его слова и фразы.
Курт отказался от наследства. Что такое деньги, если жить пришлось бы с какой-нибудь Мараей? Мой прадед был неумным человеком? Странно. Дед всегда отзывался о нём хорошо и отец вспоминал его только добрым словом. Почему же он сделал своего сына несчастным?
Я вспоминал Лиззи, и душа наполнялась тоской – её нет рядом, её не хватает. Не хватает всего: и фигуры, и жестов, и взглядов, и слов, и звука её голоса, и выбившейся пряди светлых волос, и пятен машинного масла на пальцах. Всего!
Зная, каково это – вот так нуждаться в человеке, поступил бы я как мой прадед?
Никогда!
Значит что? Старикан просто никогда не испытывал того, что испытал Курт, что испытываю я.
И не удивительно. Он прожил, как и мой дед, хоть и славную, хоть и насыщенную, но всё же короткую жизнь. А почему?
Потому что в его жизни не было такой Лиззи, как у меня, или Софи, как у Курта.
Ни у моего прадеда, ни у деда, ни у моего отца такой женщины не было. Да, они оба были женаты, у каждого были наследники. Но отец уже сейчас выглядит ровесником Курта, а мой родной дед умер, в общем-то, дряхлым стариком.
И если Курт жив до сих пор и вполне себе здравствует, то причина тому – его Софи. Это очевидно. И она тоже жива и здорова потому, что у неё до сих пор есть Курт... И неважно, что они не вместе. Они всё равно есть друг у друга.
Перед глазами встал образ из альбома – высокая фигура в чёрном сюртуке, в руке трость, а взгляд устремлён куда-то в сторону. Да, он до сих пор есть в её жизни, и Софи любит его, как и прежде.
Я бы многое отдал, чтобы Лиззи так же любила меня, была со мной рядом, и была как можно дольше...
Как? Как мне привлечь её? как сделать своей? Обманом не выйдет – согласие должно быть добровольным. Предложить ей что-то, чего у неё нет? Смешно. Её отец настолько богат, что ничем материальным мне её не соблазнить. Давить на жалость? Не вариант – не смогу я принять от неё ни жертву, ни подачку. Что тогда?
Весь день я думал об этом, прикидывая и так, и эдак. И эти мысли сыграли со мной злую шутку.
На позднем обеде многочисленные родственники наперебой остроумно, как им казалось, шутили: мол, Марая Делегардова, похоже, здорово вскружила мне голову, если я никак не могу оторваться от воспоминаний о бале.
Мне хотелось удушить всех, вот каждого, кто смел смеяться надо мной, улыбаться своим дурацким шуткам. Я внимательно вгляделся в каждого, кто улыбался, запоминая и слова, и выражения лиц. Настроение у меня было отвратительное, и я этого не скрывал.
– Сынок, – робко улыбнулась мне матушка в попытке смягчить ситуацию. – Не стоит портить вечер.
Я ещё раз обвёл всех взглядом – улыбок уже не было, а кое-кто и вовсе спал с лица. Ну что ж, не надо насмешничать. Да и не сделал я ничего сверх дозволенного. Просто позволил гневу слегка всплыть наверх, туда, где его почувствуют другие.
– Сын, – отец смотрел на меня испытующе, – мне надо с тобой поговорить.
Знаю я о чём вы, господин Зуртамский, хотите со мной поговорить! И опытом Курта я воспользуюсь – ошибки делать не стану. Так или иначе, мне придётся наследовать отцу -других наследников у него нет, а значит перстень принять мне всё же придётся. Рано или поздно, но придётся. Вот только если инициатива будет моей, то и условия буду ставить я.
А значит...
– Нет, отец, это мне нужно поговорить с вами.
Меня уже не пугала перспектива носить родовой перстень. Надену, пусть будет со мной.
А там уж я придумаю, как добиться согласия Лиззи и как надеть его ей на палец.
82. Лиззи Ларчинская
Вакации проходили... странно. Иногда я вскакивала утром с кровати, умывалась холодной водой. Бодрая, наполненная энергией и идеями, упивалась пронзительным зимним солнцем, завтракала с аппетитом, резво мчалась по морозцу в кузню, где Степан уже мастерил что-то интересное. Пачкалась, помогая ему и делясь новыми идеями. Голове и рукам было жарко, а ноги мёрзли от холодного воздуха, что стелился по полу из-под неплотно закрытой двери.
Утомлённая, но счастливая от успешно сделанной работы, обедала. После читала старинные свитки и новые книги, что отец заказывал из столицы. Вечером чертила, рассчитывала и пыталась продумать возможные слабые места своих новых идей.
И такое бурлило во мне чувство удовольствия и радости жизни, что хотелось влезть на крышу и орать оттуда, чтобы все слышали – меня переполняет восторг.
А иногда я с трудом поднималась с кровати, и едва побрызгав в лицо холодной водой, вытиралась холщовым полотенцем, медленно проводила пару раз щёткой по отросшим волосам и всматривалась в своё отражение, пытаясь понять, кто я и кто он, и почему мне снится.
Без аппетита поковырявшись в тарелке, шла к окну, подолгу стояла, бездумно глядя на снег, что ровным слоем устилал двор, на ребятишек прислуги, что больше играли в снежки, чем помогали взрослым, на весёлую собачку, что с громким лаем, проникающим даже через двойные зимние рамы, носилась следом за детворой.
Вздыхала – меня ничего не радовало. Да и делать ничего не хотелось и не моглось.
Хотелось сесть в угол дивана, свернуться калачом, как кошка, и лежать, глядя в небо через высокое окно.
И я ложилась, сворачивалась калачом и лежала.
Лежала и казнилась, что не могу взять себя в руки, подняться и заставить работать. И если вставала, прикладывая нечеловеческие усилия, снова застревала возле окна и погружалась в свои вялые, как срезанные и забытые на солнце цветы, мысли. Желаний и вовсе никаких, даже вялых, не оставалось.
И снова шла в гостиную или столовую, закутывалась в шаль и, не зажигая огня, дожидалась отца из конторы.
Он приходил в сумерках, пахнущий свежестью и морозом, такой улыбчивый, хоть и уставший. Присаживался рядом, брал мою ладонь в свои, брови поднимал домиком:
– Что, девочка моя, опять грустишь?
– Не знаю, батюшка, – пожимала одним плечом. – Вроде и всё хорошо, но как-то... не пойму. Будто не на месте.
– Переживаешь из-за помолвки?
83. Лиззи Ларчинская
морщилась, вспоминая своё неудачное выступление, но понимала, что нет, не из-за него. Хотя это тоже тянуло за душу, но не так явно. Опять пожимала плечом, болезненно кривилась.
– Не знаю. Иди, батюшка, переодевайся, будем ужинать.
И пока он поднимался к себе и готовился к ужину, я звала слуг, снова преодолевая апатию и лень, говорила, чтобы накрывали ужин.
Папенька ел с аппетитом, а я смотрела на него, румяного, улыбчивого, круглого, возила в тарелке с любимыми, но невкусными сегодня картофельными оладьями. Или творожной запеканкой, такой воздушной и обычно таявшей во рту, а сегодня противно сладкой или неприятно плотной.
После ужина садилась рядом с папенькой на диван, словно в детстве забиралась ему под руку, вяло расспрашивала о чём-то: то о людях – как он определяет, с кем сработается, а с кем нет, то о деловой хватке – как он чувствует, будет ли успех в предприятии, то просила рассказать какую-нибудь историю, что помнила с детства.
Отец говорил, гладил по голове, по плечу. Потом разговор сам собой стихал, и мы молчали, каждый думал о своём. Вскоре батюшка шёл в кабинет часик поработать перед сном, а я так и оставалась на диване и смотрела в пространство.
Именно в такие моменты я впервые жалела, что у меня нет матери. Остро жалела. У отца не спросишь, что делать, если снится мужчина. И у Степана тоже.
А снился один и тот же мужчина, я даже не сомневалась. Очень притягательный, такой родной и близкий, такой, что не хотелось отпускать.
Лица я рассмотреть не смогла .
Он легко целовал мою ладонь, аккуратно, бережно, будто боялся разбудить. А я тянулась к нему, пыталась сказать, что не сплю, что хватит целовать руку, что хочу целовать его губы, хочу увидеть лицо.
А он продолжал медленно, мучительно медленно и абсолютно молча целовать.
Сначала ладонь. Потом предплечье. Плечо. Шею.
Я шептала, звала его, тянулась навстречу, не в силах открыть хорошенько глаза, чувствуя прикосновенья его горячих губ и блаженствовала от каждого. Умиротворенье и восторг укутывали с ног до головы словно мягкое, пушистое одеяло, счастье наполняло тело, звенело в каждой мышце, в каждой жилочке, и в голове сами собой рождались идеи и виденья их воплощения. И на вершине счастья я проваливалась в более глубокий сон без сновидений, а утром просыпалась полная идей и планов, энергии и радости.
А иногда я тянулась к нему, желая чего-то большего, более смелого, чего – и сама боялась себе признаться, звала, умоляла непослушными губами. Но тяжёлые веки не поднимались, а тело не слушалось, делая меня почти неподвижной.
А он целовал меня в губы и... исчезал.
От отчаяния хотелось расплакаться!
Кто он? Кто этот мужчина?
Почему мне снятся сны, от которых краснеют щёки, и даже поговорить об этом не с кем. Была бы мама...
А однажды...
84. Лиззи Ларчинская
А однажды, уже под конец вакаций, когда кухарка каждое утро чуть не силком затаскивала меня в кладовую обсудить, что из припасов собрать с собой на учёбу («Какая же вы худенькая, хозяйка! Одни только глаза и остались! Душечка, голодаешь, поди! Надоть окорок завернуть. Али два?»), а Степан всерьёз обсуждал вопрос о том, чтобы взять с собой свою наковальню («Хозяй, у меня хорошая, а в Академии что попало, никакой работы с их наковален нет!»), я проснулась с надеждой.
Умываясь, не чувствовала холодна ли вода, завтракая, не понимала вкуса еды, всё пыталась разгадать, откуда эта надежда?
И уже после завтрака, надевая старенький полушубок, чтобы бежать в кузню к Степану, всё никак не могла попасть рукой в рукав, размышляя о странных своих ощущениях и перебирая воспоминания сна. И вдруг вспомнила.
Вспомнила и села на топчан в прихожей, , в полутьме, с неудобно заведённой назад рукой, со сползающим полушубком.
Сегодня ночью он перебирал мои волосы, пропуская их сквозь пальцы, и тёрся о них носом и будто мурчал. Мурчал, как мурчал бы кот, которому чешут шейку. Только звук был ниже, тише и больше походил на мягкое сотрясение воздуха, на вибрацию. Еле уловимую вибрацию, такую умиротворяющую, ласковую, баюкающую.
А я снова беззвучно звала, просила, умоляла, и в этот раз он прислушался к неслышным словам, наклонился к моим губам низко-низко, спросил: «Что, Лиззи?»
И я смогла прошептать: «Поцелуй меня!»
А он... Он погладил меня по щеке и ответил с улыбкой: «Тихо просишь, мечта моя! Громче!» и убрал руку. Руку убрал, и в этот момент на одном из пальцев сверкнуло кольцо.
Да! Вот она, надежда! Кольцо!
Кольцо на его среднем пальце. Только это и не кольцо вовсе, это перстень. Родовой перстень.
А это украшение довольно редкое. Да и не украшение это, скорее символ, знак принадлежности. Такие носили главы и наследники родов.
Все такие перстни в империи были похожи по форме и напоминали печать. Отличались только гербами, что вырисовывался под плоским, тёмным камнем.
Я закрыла глаза, придерживая сползающий полушубок – какой там был герб? Какой?! Нужно вспомнить герб или хотя бы его элемент! Тогда можно открыть «Общий гербовник» и вычислить владельца перстня.
Да уж... Вот прямо герб я там и увидела. В темноте, из-под полуприкрытых век. Как бы не так...
Я решительно встала, натянула полушубок и пошла в кузню.
Если я едва заметила блеск металла, и сначала вовсе приняла его за кольцо, то о каком гербе может идти речь? Чудо, что я вообще определила в нём перстень родовой, а не какое-нибудь простое украшение. Наивно было бы ожидать, что возьму вот так легко и просто вспомню то, что не рассмотрела.
Я понимала всю тщетность попыток, но глупая надежда до конца дня заставляла меня и так, и эдак вертеть воспоминания сна и перебирать всех мужчин, с которыми мне приходилось видеться раньше. На ком я могла видеть такой перстень?
85. Лиззи Ларчинская
Конечно, мысль о том, был ли такой перстень на пальцах Вольдемара, едва ли не первой пришла в голову.
Да, был. Я помнила.
Вернее, я просто была уверена, что такой перстень был на его руке. Не могла вспомнить на какой именно. Мой почти жених очень любил все эти драгоценности: на каждом его пальце были каменья в золоте. Меня всегда удивляло, как они ему не мешают. А то, что среди такого изобилия есть родовой, сомнений не вызывало – единственный сын своего отца, давно не мальчик, уже пора вступить в наследование.
Однако и логика, и сердце мешали верить, что снится именно он, Вольдемар.
Логика холодно утверждала, что если в жизни кольца были на всех пальцах, то они должны быть на всех пальцах и во сне, и вряд ли любитель носить такое количество драгоценностей, сняв всё, оставил самое простое. Зачем?
А сердце... молчало.
Если это Вольдемар, мужчина, которому я практически дала обещание стать невестой, почему сердце молчит? Оно бешено стучало и рвалось к тому, кто приходил ночью, а сейчас, когда я думаю о будущем женихе, молчит. Почему?!
Это опять вмешивалась логика.
Если во сне мне так хорошо, то почему, вспоминая образ настоящего живого человека, сердце не замирает, не умиротворяется, не окутывается счастьем, как во сне? Почему?
Это не Вольдемар? Тогда кто?
Но сколько я ни вспоминала, других знакомых мужчин с родовым перстнем вспомнить не могла. Даже Иракл, мой любимый («Бывший!» – строго напоминала себе), мой бывший любимый не носил такого перстня – у него был старший брат.
Кто же тогда?
Эта мысль часто задерживалась в голове. И теперь, стоя у окна или свернувшись калачиком на диване в гостиной, я думала над этим.
Вывод напрашивался следущий: логика и сон – вещи не совместимые.
Сон сам по себе нелогичен. Но на то он и сон, что логике не подвластен. А что сердце не отзывается... Может, мне снится будущее? Может, потом, после свадьбы, Вольдемар будет нежен и увлечён мною, может, даже влюбится. Или полюбит?.. И я влюблюсь в него так, что всё внутри будет дрожать от предвкушения встречи, и я буду звать его "милый" и просить о поцелуе, как умирающий от жажды просит глоток воды.
Ведь может? Может?
Сердце молчало...
А логика всегда была моей сильной стороной, и к концу вакаций я вполне убедила себя, что выбора-то нет, и если это не Вольдемар, то сон этот случайность и ничего не значит, и нечего о нём так много думать.
А то, что едва не каждую ночь неизвестный мужчина дразнит меня, требуя, чтобы я громче просила о поцелуе, списывала на своё желание быть счастливой в браке.
86. Лиззи Ларчинская
Я будто окаменела – то странное чувство отрешённости, что так часто посещало её на вакациях, стало сильнее, окутало, замотало, спеленав руки и ноги. И даже разум, казалось, был в полусне.
Я видела гостей, искренне улыбающегося князя, Ольгу Леоновну с острожной, нерешительной улыбкой, отца, с его привычными радостными морщинками вокруг глаз, множество гостей – дам в разноцветных бальных нарядах, мужчин в чёрных фраках и ярких, белых рубашках. Их лица расплывались и были нечёткими, но, кажется, они тоже улыбались.
А я просто шла к Вольдемару, делала вынужденные, отзывавшиеся болью в спине, шаги. Шаг за шагом, один за другим, преодолевая расстояние между нами так, будто нас разделяла толща упругого клея.
И сил на улыбку не было.
Вольдемар смотрел на меня пристально, изучающе, и то, как кривились его губы, назвать улыбкой было сложно. Можно, но я не стала бы.
Я так и не поняла этой его улыбки.
Может, у него тоже не было сил улыбаться нормально?
Отец вёл меня медленно, плавно, поддерживая под руку, как раз так, как было нужно, чтобы продавить густой сопротивляющийся воздух, и Вольдемар, мой будущий жених, всё приближался.
Чуть в стороне стоял мальчик с белыми завитыми кудрями, так гармонировавшими с его белыми чулками. Забавно. Бордовый костюмчик пажа так же хорошо гармонировал с бордовой подушечкой в его руках. Этот мальчик был такой торжественный и нарядный, а в сочетании с поблёскиванием колец на подушечке перетягивал на себя всё моё внимание.
Я смотрела на мальчика, на подушечку, на кольца, но приходилось с усилием переводить взгляд в сторону, к Вольдемару.
Странное ощущение – я не хочу идти, но иду. И только одна фраза звучит в мыслях, помогая мне делать шаг за шагом: «Это не свадьба, всего лишь помолвка, ещё всё можно развернуть вспять». И поэтому я не бегу отсюда прочь, а позволяю отцу увлечь меня навстречу этому взгляду исподлобья.
Этой кривоватой улыбке.
Этому мужчине, чьи чувства мне непонятны.
Вот пальцы моего будущего жениха взяли меня за руку – я не хочу смотреть ему в глаза, и не смотрю. Смотрю на его руки.
Красивые, длинные кисти благородного аристократа, ухоженные, с блестящими аккуратными ногтями. Даже через кружево перчатки я ощущаю какие тёплые и мягкие у него пальцы. И перстней на них сегодня нет. И я задерживаюсь взглядом на единственном украшении – родовом перстне, что блестит на его среднем пальце.
Я узнала этот перстень.
«Да, – с какой-то обречённостью подумала, – видимо, это судьба».
В глаза тому, кто через несколько минут станет моим женихом, посмотреть я так и не решилась.
А князь Юлий Имманул как глава своего рода стал говорить слова древнего ритуала, связывающего тонкой помолвочной нитью два сердца, две судьбы, две жизни – мужчину и женщину, меня и Вольдемара.
Я смотрела на свою руку, что лежала в большой мужской руке, на которой, я знала, блестит тот самый перстень, что был и в моём сне.
Голос князя рокотал отдельно от меня, от нас, от всего, убаюкивал, звенел в пустой, без мыслей, голове. Слова пролетали мимо, непонятные, неосмысленные, ненужные.
Но что-то вдруг нарушило течение этой мощной реки, уносящей меня куда-то вдаль, откуда выбраться будет очень сложно, – какой-то посторонний звук вмешался в ритуал, и я расслышала что-то знакомое.
Моё имя?
И стала, вновь преодолевая сопротивление воздуха, повернулась.
Будто во сне гости, что стояли плотным полукругом, медленно расступались, давая проход, и по этому проходу ко мне шёл мужчина.
Он двигался плавно и неспешно, но то, как развевались полы его сюртука и длинные пряди распущенных тёмных волос, подсказывало – я ошибаюсь, он почти бежит, этот отдалённо знакомый мужчина в яркой белой рубашке и чёрном фраке.
А позади, там, в конце прохода, образованного гостями, стояла женская фигура. Я так ясно увидела её, что рассмотрела даже лицо.
Рассмотрела и отшатнулась.
Ненависть.
Неприкрытая ненависть пылала в этом взгляде, а смотрела она... на меня.
Я увидела, как медленно, будто во сне, поднимается её рука, поднимается, двигается в характерном для мага пассе. И в следующий миг передо мной оказывается что-то большое, совершенно чёрное, и кроме этого большого и чёрного, я ничего не вижу.
Миг темноты, и то, что отгородило от меня весь яркий светлый зал, содрогается и падает.
И я вдруг понимаю, что передо мной стоял мужчина, который зачем-то закрыл собой. А теперь этот мужчина лежал у моих ног. И я с ужасом узнал в нём дубинушку Зуртамского. Бледного, с тёмными кругами под закатившимися глазами, с расслабленно приоткрытым ртом. Мёртвого Зуртамского.
