Текст книги "Цикл романов "Анжелика" Компиляция. Книги 1-13" (СИ)"

Автор книги: Анн Голон

– Я понимаю ваши чувства, мэтр Мерсело, – сказал он спокойно. – И сожалею об этом инциденте…

– Для вас это просто инцидент! – задыхаясь от ярости, произнес бумагопромышленник. – Моя дочь обесчещена! Мою бедную девочку мучили и…

Он сгорбился и, закрыв лицо руками, всхлипнул.

– Мэтр Мерсело, умоляю, выслушайте нас, погодите отчаиваться, – сказала Анжелика. – Благодарение небу, мы пришли вовремя. Бертиль отделалась всего лишь испугом. И этот урок научит ее вести себя впредь более благоразумно.

Но Мерсело, казалось, не слышал обращенных к нему слов. Никола Перро и индеец продолжали держать его и все не решались отпустить, боясь, как бы он опять не начал буйствовать. Наконец Бертиль пришла в себя, и он овладел собой.

– Отец! Отец! – закричала она.

Мерсело бросился к ней и начал ее успокаивать.

Возвращение Бертиль вызвало всеобщее возбуждение и растерянность.

Пока ее отец и индеец несли ее на руках, она то слабо стонала, точно умирающая, то начинала истерически кричать. Ее уложили на неудобное ложе из покрытой плащами соломы. Она отталкивала от себя мать, но непонятно почему цеплялась за Анжелику, и той пришлось сесть у ее изголовья и слушать сразу же посыпавшиеся вопросы, восклицания и рассказы о случившемся, уснащаемые самыми невероятными подробностями.

– Ваши предчувствия были верны, Маниго, – говорил раздавленный горем Мерсело. – И мое бедное дитя стало их первой жертвой…

– Предчувствия! – повторил за ним Маниго. – Вы хотите сказать: уверенность, мой бедный друг. То, что Ле Галль сумел узнать о замыслах этих преступников, не оставляет сомнений в том, каковы их истинные намерения. Все мы пленники, и участь наша будет ужасна…

Женщины заплакали. Бертиль завопила еще громче, отбиваясь от невидимого врага.

– Хватит доводить нас всех до истерики! – крикнула Анжелика.

Она схватила Мерсело за воротник и безо всякого почтения хорошенько его встряхнула.

– Сколько раз вам нужно повторять, что с Бертиль не случилось ничего страшного! Она так же невинна, как и в день своего рождения. Вам что, надо подробно растолковывать, как обстояло дело, когда мы пришли и вмешались, – раз уж вы, как видно, не способны понять с полуслова и успокоить вашу жену и дочь?

Мэтр Мерсело примолк. Когда Анжелика сильно гневалась, в ней появлялось что-то такое, от чего мужчины робели вступать с нею в спор. Вместо Мерсело заговорил адвокат Каррер.

– Вы сами признаете, что вмешались как раз вовремя, – заметил он с усмешкой. Иными словами, вмешайся вы чуть позднее, и бедное дитя…

– «Бедное дитя» сделало все, чтобы навлечь на себя эту неприятность.., и она это прекрасно знает, – сказала Анжелика, посмотрев на вошедшую в роль жертвы Бертиль. Та вдруг перестала рыдать и заметно смутилась.

– Уж не хотите ли вы обвинить мою дочь в том, что она поощряла гнусные поползновения этого мавра? – ощетинилась госпожа Мерсело.

– Вот именно. Я даже сделала Бертиль выговор. Ее подружки были рядом и могут подтвердить.

– Это правда, – робко сказала Рашель.

– Ах, конечно, ведь у вас так хорошо получается учить нравственности других.

Сказано это было самым ядовитым тоном, но Анжелика решила не отвечать тем же. Надо быть снисходительной – ведь этим людям есть от чего потерять голову.

– Совершенно верно. Только имея жизненный опыт, можно правильно судить, прилично или неприлично ведет себя девушка. У вас нет оснований обвинять всю команду и капитана в том, что они замыслили дурное.

В толпе гугенотов раздался ропот. К Анжелике, тяжело ступая, подошел Маниго.

– Кого вы защищаете, госпожа Анжелика? – спросил он холодно. – Шайку бандитов, сборище гнусных распутников? Или – того хуже – их капитана? Этого подозрительного субъекта, которому вы нас предали?

Анжелика не верила своим ушам. Он что, с ума сошел? Лица стоящих рядом с ним мужчин выражали такую же суровость и непримиримость. В тусклом свете фонарей была особенно заметна каменная неподвижность их взглядов под насупленными бровями, взглядов непреклонных судей, требующих ее, Анжелику, к ответу. Она поискала глазами Берна и увидела, что он тоже стоит в толпе и смотрит на нее так же холодно и недоверчиво, как и остальные.

Анжелика раздраженно передернула плечами. От вынужденного безделья и бесконечного пережевывания своих опасений и обид эти люди принялись за поиск врагов. Наверное, им очень не хватает папистов – некого стало проклинать.

– Я никого на защищаю. Я просто разъясняю вам истинное положение вещей – вот и все. Если бы Бертиль вела себя подобным образом в каком-нибудь порту, с ней могло бы случиться то же самое. Она поступила неблагоразумно, а вы, ее родители, плохо за ней смотрели. Что же касается обвинения в предательстве, которое вы бросаете мне…

Она больше не могла сдерживаться.

– Вы уже забыли, почему бежали из Ла-Рошели? И почему вы здесь? Неужели вы так ничего и не поняли? Вы же были обречены.., все!

И она с пятого на десятое рассказала им, какого страха ей пришлось натерпеться, когда ее допрашивали Бомье и Дегре. Полицейским было все известно! Для гугенотов уже были приготовлены места в королевских тюрьмах и на галерах. И ничто бы их не спасло.

– ..Если вас предали, продали ваши братья, нечего валить вину на тех, кто вам помог. Я вас не предавала.., наоборот, мне пришлось умолять капитана «Голдсборо» взять вас на борт. Плавать по морю вам не в новинку, и вы можете оценить, что это значило: взять целых пятьдесят пассажиров на судно, которое не было для этого приспособлено. Матросы с первого дня довольствуются сухарями и солониной, а из свежей провизии готовят еду для ваших детей.

– А что они готовят для наших женщин? – усмехнулся адвокат.

– И что готовится урвать для себя сам капитан? – наддал Маниго. – Неужели вы, госпожа Анжелика, так наивны, что полагаете, будто он оказал нам эту услугу даром?

– Конечно, нет. Но переговоры об оплате – это уже ваше дело.

– Что? Вести переговоры с пиратом?

– Вы обязаны ему жизнью, разве этого мало?

– Полно, вы преувеличиваете!

– Нет. И вы сами это прекрасно знаете, господин Маниго. Не вам ли приснилось, что вас душит змея и что у этой змеи голова господина Тома, вашего компаньона? Но теперь, избегнув величайшей опасности, вы не желаете чувствовать себя обязанным этим чужим для вас людям, которые были так добры, что спасли вас, – подумать только! – вас, самого уважаемого буржуа Ла-Рошели, вас, кого столь многие боялись! И почему вам так не хочется признать, что вы обязаны капитану? Да просто потому, что он не такой как вы, потому что он на вас не похож… Милосердный самаритянин пришел вам на помощь, перевязал ваши раны, но для вас, непогрешимых левитов, он все равно остается иноплеменником, чужаком. В самом деле, чего хорошего можно ждать из Самарии?..[19]19
  Намек на знаменитую евангельскую притчу (от Луки 10: 30-37). Некий иудей попался разбойникам; те ограбили его, изранили и оставили у дороги. Священник и левит (т.е, храмовый служитель) равнодушно прошли мимо, а житель неиудейского палестинского города Самарии (самаритянин или самарянин), иноплеменник и иноверец, остановился и помог пострадавшему: перевязал его рану, довез на своем осле до гостиницы и заплатил за него вперед.


[Закрыть]. Задохнувшись, она замолчала и с высокомерным видом отвернулась.

«Если бы они узнали, какие узы связывают меня с ним, они бы меня, наверное, убили. Я бы утратила даже остатки их доверия».

Однако, несмотря ни на что, ее слова поколебали протестантов. Значит, она еще имеет на них какое-то влияние, хотя они и не вполне ей доверяют. Ее охватило восторженное возбуждение – ведь она борется за него, защищает его. Она сразу же встала на его сторону, хотя он ее и презирает, и, если ему будет грозить опасность, она сделает все, чтобы ее отвести. Одно по крайней мере ободряло ее: женщины в этом споре не участвовали. Конечно, им трудно было сделать выбор. Их мир рухнул слишком внезапно, и они еще не оправились от растерянности и не могли решить, какие опасности менее ужасны: те, что остались в прошлом, или те, что подстерегают в будущем.

– И все же очевидно, – пробурчал Маниго, нарушая тягостное молчание, – что намерения монсеньора Рескатора относительно нас как нельзя более подозрительны. На этом настаивают и Ле Галль, и Бреаж, и Шарон… Работая вместе с экипажем, они слышали кое-какие намеки, не оставляющие сомнений в том, что нас везут вовсе не на острова Вест-Индии. Об этом никогда и речи не шло.

– Может быть, нас везут в Китай, – предположил Альбер Парри, – некоторые члены экипажа, похоже, подозревают, что Рескатор открыл северный путь в легендарный Катай[20]20
  Катай – название, которое дал Китаю Марко Поло.


[Закрыть], тот самый пролив, который тщетно искали мореплаватели и конкистадоры…

Гугеноты в страхе переглянулись. Значит, впереди у них новые беды! И неоткуда ждать помощи – затерянные в океане, они могут полагаться только на себя.

В наступившей тишине вновь послышался плач Бертиль, и внимание пассажиров обратилось к ней.

– Моя дочь будет отомщена, – сказал Мерсело. – Если мы не сумеем постоять за себя и преступление мавра останется безнаказанным…

Внезапно он умолк, заметив предостерегающий знак Маниго. Мужчины начали обсуждать что-то вполголоса и говорили долго. Анжелика ясно видела: положение очень серьезно. И чувствовала себя виноватой.

Опустив глаза, она увидела встревоженные личики детей, и у нее защемило сердце. Некоторые из них, напуганные смятением и растерянностью взрослых, сгрудились вместе, как птенцы в гнезде, и старшие обняли младших. Анжелика опустилась рядом с ними на колени, прижала к себе Онорину, укрыла ее своим плащом и, стараясь отвлечь малышей от их страхов, начала рассказывать им про кашалотов. Ведь матросы обещали, что скоро они их увидят.

В конце концов, ей пришлось напомнить потерявшим голову матерям, что время уже позднее и пора готовить детей ко сну. Мало-помалу порядок восстановился.

Бертиль призналась, что, кроме жуткого страха, испытанного, когда ее схватили могучие лапищи мавра, она не помнит ничего. Сейчас, сообщила она, у нее ничего не болит. От всей этой истории в памяти осталось только какое-то смутное чувство сожаления.

Пастор Бокер держался в стороне, Абигель была рядом с ним.

Уложив Онорину, Анжелика подошла к ним.

– Ах, пастор, – устало проговорила она, – скажите, что обо всем этом думаете вы? Почему к выпавшим на нашу долю испытаниям добавляются еще и эти

– подозрения и раздор? Прошу вас, поговорите с ними.

Старый пастор был как всегда спокоен.

– Мы очутились в центре вихря, – сказал он. – Я слушаю, но отовсюду слышатся одни лишь нелепицы. Что пользы от моих увещеваний? Против разыгравшихся страстей слова бессильны. В жизни каждого человека рано или поздно настает день, когда лучшее в нем вступает в борьбу с худшим за власть над его сердцем. Для некоторых этот день настал… Я могу только молиться, ожидая исхода этого противоборства между Добром и Злом. Оно началось не сегодня.

«Из всех нас один лишь пастор нисколько не изменился, – подумала Анжелика. – Только еще больше похудел и поседел от тягот пути».

– Велика ваша мудрость, пастор, – сказала она.

– Я много лет провел в тюрьме, – со вздохом ответил старик.

Если бы он был пастырем ее веры, она могла бы ему исповедоваться и, положившись на священную тайну исповеди, рассказать наконец всю правду и попросить совета. Но даже эта духовная помощь была для нее недоступна.

Анжелика повернулась к Абигель – на ее лице было написано то же спокойное терпение, что и на лице ее отца.

– Абигель, что же с нами будет? Куда заведет нас эта разгорающаяся ненависть?

– Ненависть часто порождена страданием, – тихо, отозвалась дочь пастора Бокера.

Ее взгляд, отражающий безропотную покорность судьбе, был устремлен за спину Анжелики. Там, на фоне освещающих нижнюю палубу фонарей, чернела массивная фигура Габриэля Берна.

Анжелике не хотелось с ним общаться. Однако он последовал за ней и, не слушая возражений, вынудил ее пройти с ним в дальний темный угол. Здесь, на отшибе, он мог наконец поговорить с ней, что в этой беспрестанной толчее удавалось ему нечасто.

– Не пытайтесь исчезнуть, госпожа Анжелика. Вы все время меня избегаете. Дни идут, а я для вас словно не существую!..

Это была правда.

Каждый день, просыпаясь, Анжелика чувствовала, что все ее помыслы стремятся к тому, кого она любит, кого любила всегда, с кем наперекор всему связана вечными узами. В ее сердце уже не могло быть места для другого мужчины, для каких бы то ни было нежных чувств к этому другому, и она, почти не отдавая себе в том отчета, предоставила Абигель печься о здоровье мэтра Берна, чьи раны так беспокоили ее в начале пути.

Теперь он, как видно, вполне поправился, поскольку был на ногах и в его движениях не замечалось ни малейшей скованности.

Он крепко сжал ее руки выше локтей, и она увидела, как блестят его глаза, хотя из-за темноты не могла разглядеть его лица. Только необычный лихорадочный взгляд отличал нынешнего мэтра Берна от человека, подле которого она так мирно жила в Ла-Рошели. Однако и этого было достаточно, чтобы при каждом его приближении она испытывала неловкость. К тому же ее немного мучила совесть.

– Выслушайте меня, госпожа Анжелика, – сдержанно начал Берн. – Вы должны сделать выбор! Кто не с нами, тот против нас. С кем вы?

Ответ последовал незамедлительно.

– Я с людьми здравомыслящими и против дураков.

– Ваше салонное остроумие здесь неуместно, и вы отлично это знаете сами. Что до меня, то мне сейчас вовсе не до смеха, и я попросил бы вас отвечать без шуток.

И он так стиснул пальцами ее руки, что она едва не вскрикнула. Определенно, он полностью оправился от ран. К нему вернулась вся его прежняя сила.

– Я не шучу, мэтр Берн. Я вижу, что вы все готовы поддаться слепой панике, которая может толкнуть вас на поступки, достойные сожаления. Поэтому я на стороне тех, кто, сознавая, что нам предстоят немалые трудности, тем не менее продолжает с уверенностью смотреть в будущее и не сходит с ума, нагоняя страх на наших детей.

– А если в один прекрасный день мы обнаружим, что обмануты, будет уже слишком поздно сожалеть о нашей наивности. Разве вам известны намерения этого пиратского главаря, который взял над вами такую власть? Он рассказал вам о них хоть что-нибудь? Я в этом сильно сомневаюсь. Какую сделку вы с ним заключили?

Он почти тряс ее, но она была до того встревожена, что не замечала этого.

«В самом деле, что я о нем знаю? – думала она. – Он и для меня незнакомец. Слишком много лет отделяет того человека, которого я, как мне тогда казалось, знала, от того, которому мы вверили себя сейчас. Его репутация на Средиземном море скорее внушала страх, чем располагала к доверию… Король посылал против него свои галеры. Неужели он и вправду стал человеком без совести, отягощенным преступлениями и злодействами?»

Но вслух она не сказала ни слова.

– Почему он отказывается поговорить с нами? – не унимался Берн. – Почему пренебрегает нашими требованиями? Вы ему верите? Но вы ведь не можете поручиться, что он не замышляет дурного!

– Он согласился взять вас на свой корабль, когда ваши жизни были в опасности – этого достаточно!

– Я вижу, что вы не перестанете его защищать, даже если он продаст нас в рабство, – зло проворчал Берн. – Какими чарами он околдовал вас, что вы так изменились? Какие узы, какие воспоминания связывают вас с этим человеком и превращают вас в его послушную марионетку – вас, являвшую собой образец честности.., когда мы были.., в Ла-Рошели.

Стоило прозвучать этому последнему слову – «Ла-Рошель» – ив памяти обоих ожили те ушедшие мирные дни, когда в тишине и покое дома Бернов Анжелика, словно раненая волчица, зализывала свои раны. Должно быть, мэтру Габриэлю эти сладкие, неизгладимые воспоминания сейчас разрывают сердце…

Она жила с ним под одной крышей, но тогда он еще не понимал, что в ней, в ее лучезарной улыбке заключены все радости земли. Радости, о которых он ничего не знал, или скорее, – поправил он себя, – не желал знать. Он оттеснил все это в самые дальние глубины сердца, слишком уверенного в своей неуязвимости и желающего видеть в женских чарах только опасную ловушку, а в самой женщине – преступную искусительницу Еву. Недоверие, осторожность, легкое презрение – вот из чего всегда слагалось его отношение к женщинам. Но теперь он прозрел – ибо похититель отнял у него его сокровище, в сравнении с которым все потерянные им богатства не стоили ничего. Каждый день их кошмарного путешествия приносил ему невыносимые мучения. Он ненавидел этого человека, загадочного и необычайно обаятельного, которому достаточно было появиться, чтобы покрытые белыми чепчиками женские головки все как одна повернулись к нему, точно нацелившаяся на косяк рыбы стая чаек. «У женщин нет души, – негодуя, твердил себе Берн, – даже у самых лучших, даже у нее». Он сжимал Анжелику в объятиях, не обращая внимания на ее попытки высвободиться, ярость удесятеряла его силы, а желание настолько затуманило рассудок, что он даже не слышал, что она говорит ему, тщетно пытаясь оттолкнуть его от себя. Наконец до его сознания дошло слово «скандал».

– Перестаньте! Неужели вам мало одного скандала за вечер? – умоляла Анжелика. – Ради всего святого, мэтр Берн, опомнитесь… Будьте сильным. Возьмите себя в руки. Вспомните, что за вами идет вся община, что вы отец семейства…

Но он понимал только одно – что она не дает ему свои губы, хотя в темноте могла бы и не упрямиться.

– Почему вы так яростно защищаетесь? – прошипел он. – Ведь вы обещали выйти за меня замуж.

– Нет, нет. Вы меня не правильно поняли. Это невозможно. Этого никогда не будет. Теперь я принадлежу только ему. Ему…

Его руки разжались и повисли, словно она нанесла ему смертельную рану.

– Когда-нибудь я вам все объясню, – продолжала Анжелика, желая хоть немного смягчить жестокий удар. – Вы поймете, что узы, связывающие меня с ним, таковы, что их нельзя порвать…

– Вы дрянь!

Его дыхание обжигало ее лицо. Они шептались, не смея повысить голос.

– Зачем вы сотворили все это зло? Все это зло?

– Какое зло? – спросила она, подавляя рыдания. – Я стремилась спасти вас, рискуя собственной жизнью.

– Это еще хуже.

Словно проклиная кого-то, он поднял сжатую в кулак руку. Он и сам не знал, что хочет этим выразить. Она причинила ему зло уже тем, что так красива, тем, что она именно такая, какая есть, готовая жертвовать собой ради других, и наконец тем, что, приоткрыв перед ним врата рая и поманив надеждой на обладание ею, на то, что он сможет назвать ее своей женой, она вдруг жестоко от него отдалилась.

Анжелика лежала с открытыми глазами на своем ложе. Разговоры вокруг нее постепенно затихли. Наверху горела одна-единственная свеча в фонаре, тускло освещая поддерживающие потолок толстые бимсы с вделанными в них железными кольцами и крюками.

«Я должна непременно объяснить мэтру Берну, какие узы связывают меня с Жоффреем де Пейраком. Он человек честный и уважает таинство брака. Узнав правду, он смирится и отступит, а продолжая воображать, будто я стала жертвой авантюриста, может пуститься на любые крайности, лишь бы вырвать меня из его лап».

Сегодня вечером она не открылась ему только потому, что боялась нарушить волю того, кого наперекор всему продолжала считать своим мужем. Ведь он сказал ей: «Не говорите им ничего».

И она ни за что на свете не осмелилась бы ослушаться этого приказа, произнесенного чужим ей голосом, от звуков которого ее пробирала дрожь.

«Не говорите им ничего… Они могут вообразить, будто вы моя сообщница…» И хотя она сама все время уверяла протестантов, что их подозрения беспочвенны, она не могла не задумываться над тревожным смыслом этих слов…

«А что если он и впрямь обманул нас… Что если его замыслы преступны.., и ему теперь никого не жаль: ни меня, ни других…»

Время идет, а в их отношениях по-прежнему нет ни проблеска, наоборот, мрак сгущается.

«О, как он пугает меня! И как притягивает!»

Она закрыла глаза и, запрокинув голову, будто в порыве страсти, прислонилась затылком к твердому дереву. За тонкой деревянной преградой неумолчно и равнодушно шумело море.

«Море… Море, несущее нас на своих волнах – послушай нас.., и соедини нас снова…»

Ни за какие сокровища она не пожелала бы оказаться сейчас в каком-нибудь другом месте. Жалела ли она о том, что она уже не юная графиня де Пейрак, которая жила когда-то в замке, окруженная роскошью и почитанием? Нет, нисколько! Она предпочитала свое настоящее, предпочитала быть здесь, на неизвестно откуда взявшемся и неведомо куда плывущем корабле, ибо в этом кошмаре таилось что-то чудесное. То, что с нею происходило, было одновременно ужасно и радостно, и душа ее разрывалась между страхом и ликованием. Наперекор всем сомнениям и тревогам она продолжала надеяться, что любовь все же восторжествует – такая прекрасная, непохожая на то, что она испытывала раньше, что ради нее стоит претерпеть все нынешние муки.

Во сне темное и неясное прояснялось, и Анжелика начинала видеть ту связь вещей, которая в пору бодрствования оставалась от нее сокрыта.

Этот корабль несет в себе не только ненависть, но и любовь. Анжелике снилось, что она куда-то мчится, карабкается по бесконечным отвесным трапам, раскачивающимся в ночной тьме. Какая-то нечеловеческая сила влекла ее наверх, туда, где был он. Но тут ее вдруг подхватывала огромная волна и швыряла в глубокий трюм, где тьма была еще непрогляднее. Она снова лезла вверх, изо всех сил вцеплялась в бесчисленные деревянные ступеньки, и к терзающему ее страху примешивалось острое чувство утраты – ей казалось, что она потеряла что-то очень дорогое, единственное, что могло бы ее спасти.

Это было мучительно: рев бури, кромешная чернота зияющих под ногами трюмов и царящей вверху ночи непрестанная качка, то и дело сбрасывающая ее вниз и главное – невыносимое чувство, что в этой тьме она тщетно ищет какое-то волшебное слово, которое даст ей разгадку сна и поможет из него вырваться.

Внезапно ее осенило: это волшебное слово – любовь! Любовь, очищенная от опутавших ее ядовитых растений, – гордыни и страха. Деревянные ступеньки трапов превращались под ее пальцами в твердые мужские плечи, за которые она в изнеможении цеплялась. Ноги ее ослабели. Теперь ее удерживали над пустотой только сильные руки, крепко, до боли, сжимавшие ее руки мужчины. И она прильнула к нему всем телом, точно гибкая лиана к могучему дереву. Ее жизнь ей уже не принадлежала. Его губы прижимались к ее губам, и она жадно пила его дыхание. Если бы не его поцелуй, она бы умерла. Все существо ее жаждало любви, которую дарил ей невидимый и неиссякаемый источник – его губы. Все ее страхи рассеялись, все прежние преграды пали, и ее тело, отдавшееся страсти, покорившееся властному поцелую любви, стало словно податливая водоросль, плывущая по волнам бесконечной тьмы. Ничего больше не существовало кроме горячего прикосновения его губ, которые она узнала.., да, узнала…

Анжелика проснулась вся в поту, задыхаясь, и, сев на своем ложе, приложила руку к груди, чтобы унять бешеный стук сердца. Она была потрясена

– во сне, где обнажается скрытое, где срываются все покровы, она смогла испытать сладострастие! Такого с ней не случалось уже очень давно.

Должно быть, это из-за той сцены в трюме. Тягучие звуки первобытного, колдовского пения мавра, в упоении оттягивающего сладостный миг обладания, были повсюду, они смешивались с шумным дыханием моря и проникали даже в сны.

Все еще не владея собой, она взглянула вокруг и с ужасом увидела у своего изголовья стоящего на коленях мужчину. Габриэль Берн!

– Так это были вы, – пролепетала она. – Так это вы.., меня целовали?

– Целовал? – ошеломленно повторил он вполголоса и покачал головой.

– Я услышал, как вы стонете во сне, не мог заснуть – и вот, пришел…

Видел ли он тот экстаз, который она только что перехила во сне – или темнота все скрыла?

– Пустяки, это был просто сон.

Но Берн, не вставая с колен, придвинулся к ней еще ближе.

Все ее тело дышало жаром страсти, и Габриэля Берна, не помнящего себя от ревности и желания, неудержимо влек этот древний как мир зов.

Анжелику снова сжали мужские руки, но уже не во сне, и обнимал ее не он – рассудок ее уже довольно прояснился, чтобы осознать это. Она все еще горела, как в лихорадке, но мыслила ясно – и попыталась отвергнуть чуждые объятия.

– Нет, нет, – вымолвила она умоляюще.

Но она была не в силах двинуться: ее как будто парализовало. Она помнила, что мэтр Берн очень силен: ведь она сама видела, как он голыми руками задушил человека.

Надо позвать на помощь! Но у нее так перехватило горло, что из него не вышло ни единого звука. К тому же все происходящее было настолько ужасно и немыслимо, что она никак не могла поверить, что это не сон, а явь.

Она попыталась вырваться.

«Мы все сходим с ума на этом судне», – подумала она в отчаянии.

Ночь укрывала их от чужих взглядов, движения Берна были осторожны и бесшумны, но Анжелика чувствовала, что он с молчаливым упорством одолевает ее.

Она еще раз рванулась, ощутила на своей щеке прикосновение его ладони и, повернув голову, впилась в нее зубами. Он попытался отдернуть руку, а когда это ему не удалось, глухо зарычал:

– Бешеная сука!

Рот Анжелики наполнился кровью. Когда она наконец разжала челюсти, он скорчился от боли.

– Подите прочь, – выдохнула она. – Оставьте меня сейчас же… Как вы посмели? В двух шагах от детей!

Он исчез в темноте.

Спящая в своем гамаке Онорина перевернулась на другой бок. В заслонку порта тихо плеснула волна. Анжелика перевела дух. «В конце концов эта ночь пройдет, настанет новый день», – подумала она. Когда много горячих людей не по доброй воле оказываются вместе в тесной дубовой тюрьме под парусом, несущей их всех навстречу неизвестности, – столкновения неизбежны, и ничего тут не поделаешь. Разум Анжелики успокаивался быстрее, чем ее тело. Она все еще не остыла и не могла забыть, что, когда проснулась, ее разбирало желание.

Она ждала мужчину. Но не этого. Тот, кого она любила, был с нею разлучен, и во сне она протягивала к нему руки. «Прижми меня к себе… Спаси меня, ты же такой сильный… Почему я потеряла тебя? Если ты оттолкнешь меня, я умру!»

Она тихонько бормотала эти слова, наслаждаясь восхитительным жаром вновь обретенных желаний. Как могла она быть с ним такой холодной? Разве так ведет себя любящая женщина? Он тоже мог подумать, что она его больше не любит. Но во сне она узнала его губы.

Поцелуи Жоффрея! Как могла она их забыть? Она вспомнила, как была ошеломлена, когда он поцеловал ее впервые, и как погрузилась в незнакомое ей прежде блаженное беспамятство. Еще долго она, совсем юная в ту пору женщина, предпочитала это сладкое головокружение неге обладания. Лежа в его объятиях, сливаясь с ним в поцелуе, она испытывала блаженство полного растворения в любимом, это неизъяснимое блаженство, которое мужчина дарит любящей его женщине.

Позже ни одни мужские губы не могли доставить ей подобного наслаждения. Поцелуй был для нее чем-то столь интимным, что ей казалось – она не вправе разделить его ни с кем, кроме Жоффрея. В крайнем случае она соглашалась принять его лишь как необходимое вступление к дальнейшему.

От поцелуев, которые срывали с ее уст, она спешила поскорее перейти к тому, что завершает любовный обряд, к утехам, в которых была горяча и искусна. Любовники приносили ей наслаждение, но ни один из их поцелуев она не могла бы вспомнить с удовольствием.

Всю жизнь, сама того почти не сознавая, она хранила память о тех ни с чем не сравнимых поцелуях, жадных, упоительных, которыми они, смеясь и никогда не пресыщаясь, обменивались в те далекие времена в Тулузе.., и которые сон, приоткрывающий многие завесы, чудесным образом вернул ей сейчас.