Текст книги "Болотная Империя (СИ)"

Автор книги: Анита Фрэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

   Кто надоумил «патриарха» провести Шурочку через камеру, неизвестно. Известно лишь, что она вскоре попала в камеру для тех, кого, рано или поздно, заберёт Архангел Михаил.

   Прибыла там Шурочка очень долго, так как Архангел Михаил имел на неё совсем другие виды. Она должна была утешать Адель.

   Но ни Шурочка, ни Адель об этом не ведали. И обе были в шоке. Долго были в шоке. Почто две сотни лет. А за это время в адской жизни Адели произошли ужасающие изменения.

   Но сначала она снова запила. И снова уснула. Но проспала совсем не долго. Однажды среди сна она услышала:

   – Мама, благослови!

   Сначала не поверила своим ушам, даже не хотела открывать глаза. Открыв их, удивилась ещё больше. На пороге её дежурки стояла... Грета!

   – Наверное, я схожу с ума, – пробормотала Адель. И снова закрыла глаза.

   Открыв их, снова увидела Грету.

   – Мама! Ты мне не рада?

   В итоге оказалось, что это не Грета, а её незаконнорождённая дочь Анна. Которая собиралась выходить замуж! И... за кого?! За презренного хлюпика! За князишку, который никогда и нигде не работал! За белоручку! Он же испортит ей всю жизнь! Всю жизнь!..

   Впервые в жизни Адель ощутила себя злой тёщей. И впервые почувствовала, что хочет кого-то убить. Но как? Убивать она не умела. Да и не смогла бы. А, не убив, как иначе защитить её сокровище, её родную дочь, от её же... такой неправильной... любви...

   Невероятно, но на выручку ей пришёл ещё один болотник, то бишь человек родом из болота. Из Воронежа!

   Пока адская монахиня выла и стенала после неудавшейся попытки стать счастливой матерью, пока она жалела, что слишком добрая по натуре и не может никого убить, пока сгоряча прикидывала, а не наложить ли ей на себя руки (забыв, что она уже и так в аду!), её будущий утешитель, её славный герой-избавитель, помещицкий сынок Пётр Сергеевич Болотников, учился стрельбе из старинных пистолетов у казачки Фросеньки Репкиной. Он пока ещё не знал, что поедет в Санкт-Петербург. Ему и в родном селе Болотникове было хорошо, под родительским надзором, да при девках, коих пруд пруди на разных сеновалах. Не гнушался он ни крепостными бабами, ни вольными казачками. Ловко управлялся Пётр Сергеевич с женским полом, так что спасти, подчас невольно, одну-другую-третью от нежелательных поклонников для него было делом плёвым...

   ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

   « КОМНАТА С ЗЕРКАЛЬНЫМ ШКАФОМ»

   1.

   Громоздиться на мягкую обивку стула, пусть даже новыми башмаками с перламутровыми пряжками, предосудительно, то бишь моветон, но когда речь идёт о неприкосновенности государя, здесь уж титулованному сыщику, графу, состоящему на шпионской службе, можно всё.

   Графу Петру Сергеевичу Скобелеву по утрам мечталось о разных небылицах, фантазировалось от души, что в двадцатидвухлетнем возрасте простительно. Вот и в то утро делать было нечего, хандра нависала смертельная, так почему же не поиграть в полицейского? Вверять миссию охраны суверена ему, доморощенному сыщику, конечно же, никто не собирался, но ежели бы таковое поручение возникло...

   Из окна неопрятного номера, где пахло чёрт знает чем, наипаче мышами, было видно совсем не много, лишь купола дворцовой церкви, однако со стула открывалась куда более щедрая панорама. Хотя щуплые полупрозрачные деревца ухитрялись заслонять чуть не половину царского двора, но разобрать, присутствует ли там суета, было вполне возможно. Ведь на главном подворье Петергофа, у самого входа в домовую церковь, должны были, в самом скором времни, буквально через сутки, происходить прелюбопытные события!

   Эх, ну, как тут не выйти на прогулку, как ещё не пошпионить всласть! Помимо всего прочего, не мешало подышать полезным морским воздухом, полюбоваться парком сквозь фигурную решётку, несмотря на чрезвычайно пасмурную погоду.

   Забава забавой, а графу до зарезу нужно было выяснить одну деталь, которая решала его планы на следующую неделю. Если брат царя действительно выехал в Петергоф, если завтра он действительно примет участие в панихиде по убиенному батюшке, то надоевшую хандру следовало отбросить и устремиться в противоположном направлении, то бишь помчаться в столицу – по весьма важному, весьма щекотливому и весьма-весьма денежному делу.

   Грациозно соскочив с вышеозначенного стула, Пётр Сергеевич заметил, что края обивки надорвались и обнажили внутренность сидения. Довольно-таки неприятную! Гвозди были ещё крепки, а ткань вела себя, что называется, предательски. Не хватало ещё разговоров с хозяином...

   В ответ на графские мысли за дверью раздался кашель, и моментально стало ясно, что манёвры сыщика осуждены. Неумеха-соглядатай нахмурился: эх, хотел же занавесить скважину!

   Как бы там ни было, на кашель стоило отреагировать – ведь за номер уж три недели как не плачено. Или четыре. Впрочем, потерпит хозяин, ничего другого ему не останется, ибо, кроме Петра Сергеевича, не нашлось более дураков селиться в доходном доме глубокой осенью, близ отключенных на зиму царских фонтанов, в страшной дали от столичных утех. Кстати, петербургский оперный сезон давно уж начался!

   Как и ожидал Пётр Сергеевич, за дверью оказался Свирид Прокофьевич Барский, владелец той маленькой и весьма дешёвенькой ночлежки, тухлого, насквозь прогорклого заведения. Кто же ещё мог дежурить под дверью? Предполагать другое было наивно, а уж надеяться на то, что кашлявший мигом отскочит от двери и устремится в глубины своих пыльных коридоров, и вовсе не приходилось: слишком уж общительная личность был господин Барский. Ничуть не стеснительная, а прямо-таки жутко откровенная и незастенчивая личность, да в придачу с претензией, да в придачу с гонорком.

   – А зачем это вы, ваша светлость, сударь вы мой любезный, башмачками, хоть и новыми, портите сидение мебели?

   Общительность хозяина объяснялась недостатком собеседников, ибо редкая птица селилась под крышей того гостеприимного мышатника. Кухня безнадёжно пустовала, как, впрочем, и всё здание, а посему была напрочь лишена запахов, в отличие от номеров, где кормёжка, хоть и бедная, иногда водилась. Птицам, насекомым и прочим тварям случалось поживиться разве что из рук редких постояльцев, покупавших снедь в соседнем ресторанчике.

   Исходя из вышеперечисленного, граф не очень испугался, когда его застукали за порчей казённого имущества.

   – Повторяю вам свой вопрос: зачем вы мебель искалечили?

   Пётр Сергеевич не дрогнул ни одной из щегольских бакенбард.

   – Ну, сударь, так уж и мебель!

   – А что же это в понимании вашей светлости?

   – Коли это мебель, то я – отставной фельдфебель! – бойко срифмовал постоялец, давая понять, что у него на всякий вопрос давно ответ заготовлен, а что касаемо дельных советов, то они ему ни к чему.

   Хозяин несколько стушевался, а граф, воспользовавшись случаем, добавил ясности (или туману!), перейдя на тихий шёпот:

   – Ежели бы я только захотел, то остановился бы в шикарном месте, подороже, но там обзор из окон не тот, ну, вы меня понимаете...

   – Никак нет, не понимаю-с! Довольно смутные ваши пояснения, извольте выражаться по-простому...

   – Ну, коли не поняли, тогда слушайте!..

   Граф пустился в такое пространное объяснение обстоятельств, вынудивших его селиться «где попало», что Свирид Прокофьевич искренне пожалел о своём поступке – о том, что прильнул к замочной скважине в столь неудобную минуту. Замечание он высказал исключительно для проформы, дабы их светлость не подумали о гостинице плохо, дабы не сочли местные нравы слишком вольными: мол, и на стулья можно с ногами лезть, и в кроватях, Господи прости, забавляться с чужими жёнами. Ну, а ежели их графская светлость числятся на секретной службе, то тогда, конечно, совсем другое дело...

   Хозяин склонил неровную лысину, обрамлённую седой порослью, в сторону рассказчика, почти прильнувши к нему ухом, да и глазами выразил почтение. Но Пётр Сергеевич, тем не менее, расстроился.

   – И потом, – продолжил граф, – я неоднократно намекал вам, что сестра моя, наконец, оформила наследство, и что деньги нашего покойного отца вот-вот прибудут сюда вместе с нею! А денежки, скажу я вам, немалые...

   Прочитав недоверие во взгляде визави, граф не поленился и достал из-за пазухи цепочку, на которой вместо крестика болтался медальончик с эмалевым портретиком. На портретике была обворожительнейшая брюнетка.

   «Врёт, всё врёт про сестру, ведь ровно месяц назад у него на бюро портрет блондинки находился, тоже сказал, что сестра! Заигрался с бабами их светлость...» – подумал Свирид Прокофьевич, но высказать сию догадку не решился.

   Изящно повертев медальончиком, граф возвратил его за ворот кружевной рубахи, затем юркнул в комнату, с грохотом захлопнув дверь и таким образом наплевав на все правила учтивости. Старый склочник явно не собирался уходить, так зачем тратить время на прощания и расшаркивания.

   Лишь только дверь закрылась, прохладный воздух из коридора прекратился, и вскоре граф нашёл себя погружённым в привычные ароматы номера, где кроме мышиного помёта, пахло ещё то ли супом, то ли табаком, то ли портянками, то ли и тем, и другим, и третьим. Нет, определённо следовало выйти в свет, да поскорее!

   Раздумывая, что бы это надеть, ибо по стеклу барабанили дождевые капли, граф задержался у шифоньера с зеркалом. Он ухмыльнулся, смастерил своему отражению рожицу, по-детски высунув язык, театрально поклонился и даже подпрыгнул. Затем, опять же сам себе, послал парочку воздушных поцелуев. Хандра прошла, хотелось веселиться, а заодно – растормошить хмурого хозяина, который, без сомнения, находился на своём посту и всё это наблюдал. «Занятный старикан, – подумал Пётр Сергеевич. – В его возрасте я, вероятнее всего, тоже буду часами в чужие скважины смотреть...»

   2.

   Хозяин доходного дома и двух постоялых дворов Свирид Прокофьевич Барский завидовал молодому прохвосту, называть которого «ваша светлость» язык не поворачивался. Потому и вырывалось иногда простецкое «сударь». Как ни крути, хорош был гусь: и смекалка при нём, и ловкость, и несомненнейший успех у женщин. С этакими вот талантами можно делишки воротить – «будьте мне покойнички»! Да ещё и живя рядом со столицей, да ещё и родившись блондином, почти альбиносом. Будь Свирид Прокофьевич сейчас при его возрасте, да при его внешности, уж он-то бы использовал все эти возможности, не ютился бы по дешёвым углам, не терял бы зря времени, не юродствовал.

   Хотя, чего Бога гневить, в своё время и у Барского имелись возможности, которыми он преотличнейше воспользовался, ни одной не упустил! В молодости он имел всё необходимое для создания головокружительной карьеры, несмотря на то, что родился крепостным, и вовсе даже не блондином, а самой что ни на есть обычной, русой масти.

   Сызмальства Свирид Прокофьевич числился невольником в имении на двести душ, но сие не помешало ему к сорока годам стать владельцем нескольких гостиниц. И всё благодаря молодости и прыти! Всякий юноша, будучи не дураком и имея рядом богатую особу дамского пола, может сделать себе приличное состояние в два счёта.

   Свирид Прокофьевич, тогда ещё «Свиридка Молотило», слыл среди крепостных парней самым сноровистым и мускулистым, и это было подмечено барыней, которая, по счастливому стечению обстоятельств, тоже родилась крепостной. Её хозяин, бездетный барин-вдовец удочерил её «для получения наследства», и она, сменив сарафан на рюши, стала хаживать фасонисто, виляя уже не крестьянскими, а благородными боками. А поздно ввечеру, когда хозяин начинал храпеть в своей спальне, на сеновале аккурат разворачивалось «действо». Сбросив домашний наряд и намазавшись французскими мазилками, распустив рыжую косу, опрокинувшись на спину и разметав пухлые груди-ручки-ножки, усеянные конопушечками, барыня делала томный знак. Свиридка тотчас юркал промеж всей этой телесной прелести, нащупывал влажное горячее местечко, про сладость которого ведали лишь старый барин, да ещё несколько крестьян. Барину тогда было за семьдесят, а удочерённой кобылице – сорок с гаком.

   Позднее хозяйкины груди стухли, а конопушки стали смахивать на оспины, особенно при дальнем рассмотрении. Поэтому Свиридка к барыне охладел. Он перешёл на тайное общение с дворней, против чего хозяйка, как ни странно, не возражала – видно, боялась, что её умертвят. Напрасно боялась! Свиридка честно дождался барыниной кончины, и его честность была вознаграждена: внезапно обнаружилось завещание, которое вступало в силу лишь в результате «натуральной», то бишь собственной смерти владелицы имения. А не какой-нибудь другой, искусственно-насильственной кончины.

   Согласно завещанию, Свирид Молотило получал вольную и фамилию «Барский», а также абсолютно всё состояние усопшей, включая и обширные угодья, и кирпичный замок с дорогой лепниной, и крестьян. Барыня, на его счастье, родственников не имела.

   Свиридка в одночасье сделался Свиридом Прокофьевичем, заматерел и даже месяца два побыл благодушным помещиком. Некоторым молодым крестьянам, тем, кто семейные и с детьми, вольную жаловал, а остальных распродал. Не знал он толком, что делать с имением. На те немыслимые деньги купил он доходный дом и два постоялых двора в Петергофе. Жаль, погорячился, надо было бы одну гостиницу купить, но зато в столице – та уж точно бы не пустовала!

   Пока Свирид Прокофьевич, стоя в неудобной позе, прокручивал в воображении всю свою жизнь, вспоминая самые приятные её моменты, граф прихорашивался у зеркала, продолжая посылать сам себе воздушные поцелуи. В результате чего за дверью снова раздалось покашливание.

   «Вот уж несдержанный хозяин мне попался, – подумал постоялец, – а я-то полагал, что он солидный человек. Ха! Знал бы он, что за прекрасная особа вскорости здесь поселится, непосредственно в этой комнате, не так бы ещё закашлялся, ведь старички сами не свои до девиц!»

   Свирид Прокофьевич не только про девицу ничего не знал, но даже не имел отчётливого представления, кому именно предназначались околозеркальные поцелуи. До того утра «их светлость» не давали повода сомневаться в своём умственном благополучии, а также не имели видимой привычки сюсюкаться с кем бы то ни было. Не может быть, чтобы граф нежничал сам с собою. Не нарциссизмом ли, часом, страдает?!

   3.

   Пётр Сергеевич тем временем, накинув дождевой кафтан и сунув ноги в галоши, резво подскочил к двери, элегантным движением отворил её и, чуть не сшибив хозяина с ног, устремился вдоль коридора. Даже не потрудившись запереть комнату на ключ.

   – Э-э-э... Вам цветы к приезду ставить? – промямлил ему вслед Свирид Прокофьевич.

   – Разумеется! Моя сестра их обожает! – ответствовал ветреный граф.

   Проводив гостя взглядом, пока тот не исчез окончательно, хозяин выдал тяжеленный вздох и, неожиданно для себя, ударился в философию:

   – Шкаф за каким-то лешим приволок... Кто нынче селится с собственной мебелью? Одни сумасшедшие. Зачем мне шкаф, ежели, к примеру, его владелец вдруг вздумает не вернуться и, Боже избави, не заплатить за постой? Ведь целый месяц «завтраками» кормит, а у меня долги скоро пойдут! За много продашь его, шкаф-то этот? Ведь и рубля не дадут, ежели коснётся торговаться...

   Затем, поразмыслив чуток, добавил, опять-таки вслух:

   – Коли он входную дверь не запирает, то и шкаф у него, стало быть, не заперт... Что там внутри, ась?

   Подкравшись к чужой мебели на цыпочках, хозяин заведения секунды три постоял в нерешительности, глядя в зеркало. Вдруг лицо его преобразилось. Как же ему было не преобразиться, ежели в зеркале привычное отражение исчезло и вся мебель, та, что была в комнате помимо шкафа, тоже куда-то подевалась, а на их месте появились вычурные заграничные комодики с резьбой, позолотой и гнутыми ножками. Вместо фикуса возник горшок с пылающими фуксиями, а вместо бедной этажерки с затёртыми книгами нарисовался трельяж французской работы, уставленный одеколонами, духами, пудреницами и прочими дамскими радостями.

   – Вот это да-а-а... – произнёс Свирид Прокофьевич в растерянности.

   Но на этом его мучения не кончились, они, собственно, только начинались. В самом дальнем углу таинственного интерьера обозначилась лаковая ширма с китайскими рисунками, из-за которой вышла дама, сильно смахивавшая на дворцовую фрейлину. Она послала ошалевшему хозяину воздушный поцелуй. Тот, на всякий случай, ответил двойным поцелуем и книксеном.

   Вежливо улыбнувшись, дама спросила:

   – Моя дочь ещё не прибыла?

   – К-к-какая дочь?!

   – Моя Анна... Мы с ней уж месяц как не виделись...

   Отчаявшись что-либо ответить, по причине внезапно нахлынувшей немоты, хозяин зажмурился и, продолжая делать книксены, слать поцелуи и неистово кашлять, попятился к двери. Практически наощупь. Он покинул номер, так и не исследовав внутренности шкафа! Дух перевёл лишь добравшись до кабинета и запершись на два оборота. Там он списал все странные видения на нервы и крайнее переутомление последних дней. Влияние чужого шкафа на свою персону счёл вредным. То ли дело его собственные мебеля – старинные, уютные, ласкающие око вычурностью и надёжностью. Хоть и заграничные, но уже давно привычные для ока мебеля, родные, тёплые... Особливо печи. Вот уж на чём хозяин ночлежки не экономил, ибо страсть как любил тепло.

   Печей в гостинице было предостаточно, и все как одна голландской работы. Или аглицкой, какая разница, лишь бы грели. А в кабинете Свирида Профьевича красовалась самая фасонистая их сестрица, формами напоминавшая покойную благодетельницу, рыжую барыню. Роспись той печи также выделялась необычностью – была не в кобальт, а в рыжину.

   – На могилку не хожу, молебнов не заказываю, так пусть хоть... сама... тут памятничком постоит... Молодость удалую мне напомнит!

   Любил Барский эту печку всей душой, часто хаживал подле неё, нет-нет, да и обнимал, прижимался. И на этот раз не преминул прижаться, стал картиночки разглядывать... Взгляд его остановился на изображении с надписью: «японские купцы». Чудак художник! Видел ли когда-то оных? Уж очень напоминали те двое... Его самого! Та же оторочка из волос вокруг макушки, те же халаты расписные, тоже, поди, шёлковые – в таких Свирид Прокофьевич приходил в сознание после ночи.

   – Эх, вольготная жизнь у японских купцов, разъезжая, мне б такую! – невольно вырвалось у хозяина гостиницы.

   Ответ не задержался:

   – Зачем тебе такая жизнь, Свиридушка? Купцов ведь убивают!

   Чей то был голос?! Уж не барынин ли?!

   Свирид Прокофьевич кинулся к иконам, стал истово креститься.

   После того сел за дубовый стол и принялся строчить отчёт в контору по сбору податей. В том письме он сообщал, что беден и вот-вот обанкротится. Эх, надо ж было сплоховать: купить доходные комнаты в деревне! Деревня, она хоть и царская дача, а всё ж деревня.

   4.

   Насчёт причины своих неудач Свирид Прокофьевич сильно заблуждался. Они заключались не в удалённости от Петербурга, а, наоборот, в чрезмерной близости к столице – всего-то двадцать вёрст с небольшим гаком. Такая близость отвлекала от нормальной жизни, заставляя мечтать о ненужных вещах. А тут ещё мелькание золотых карет у чужих домов, шныряние заезжих франтов, местных щёголей, хохот девиц, необъяснимые запахи, всякий раз новые. Запахи те щекотали ноздри, отчего и мысли невероятно путались, словом, не жилось спокойно господину Барскому, владельцу доходного дома и сразу двух постоялых дворов.

   В отличие от старенькой гостиницы, постоялые дворы не пустовали, их стены ломились от крепостного люда, от прислуги тех самых надушенных господ, кои квартировали во дворцах. Но бывшему крепостному Барскому их общества было мало, он хотел общаться со знатью, а не с прислугой. Словом, не тешила его судьба как раньше, всё донимала непонятными советами и простецкими намёками, внушала поселиться в Новгороде, ведь имение рыжей барыни находилось именно там, почти под боком, совсем недалече.

   Великий Новгород – амбициозный и рачительный хозяин. «Древний Ганзеец» – не легкомысленная, многообещающающая и так мало дающая столица. Он способен одарить кого угодно и чем угодно – был бы «у кого угодно» хотя бы маленький первоначальный капиталец. Поместил бы новоиспечённый барин себя в новгородские объятия, устроился бы близ знаменитого кремля, стены которого не слабей московских, так и неприятностей бы не было, жизнь протекала бы спокойно. Поселился бы Свирид Прокофьевич, послушавшись судьбу, в той неопасной местности, в прекрасной дали от засасывающей воронки, выпивающей все жизненные соки, душу опустошающей, так и был бы счастлив до конца дней своих! Но не послушался Свирид Прокофьевич доброжелательную долю, понесло его поближе к мнимым прелестям, засмотрелся он на чужую жизнь, позавидовал. Вот уж лет двадцать, как завидовал он чужому пышному и бесконечному, как ему мерещилось, счастью.

   Какой-нибудь другой город или, скажем, другая столица, не смущали бы его в такой степени, а столица-спрут, построенная на болоте, денно и нощно манила к себе, затягивала, словно бы в трясину. И спасу от этих мыслей не было. Господину Барскому казалось, что стоит поселиться хотя бы на окраине Петербурга, как дела моментально наладятся. Возмутительнейшее заблуждение!

   Санкт-Петербург такое место, где приезжему надолго задержаться невозможно, хоть он тресни, хоть наизнанку вывернись, хоть будь он семи пядей во лбу. Хоть он с какими бешеными денежками пожалуй, а через пару лет неминуемо разорится. А посему не нужно понапрасну обольщаться насчёт петербургской жизни – чрезвычайно вредное сие мнение.

   Но кого когда интересовали басни потерпевших? Кто вообще учится у неудачников? В жизни надо всё проверить самому, пусть даже придётся немного пострадать...

   Таким опасным убеждением страдают многие. Вот и молодой повеса, тот хлыщ, что под именем графа Скобелева поселился в самом дешёвом номере, тоже лез из кожи вон, лишь бы разбогатеть в столице – оттого и мотался туда-сюда. Дело молодое!

   – Надо бы ещё раз проверить документы, – пробормотал Свирид Прокофьевич. – А сейчас хорошо, что он уехал, а то не дал бы написать отчёт.

   Бедняга не подозревал, что ему очень скоро, не далее как через сутки, придётся отложить отчёт, едва-едва начавши, и броситься строчить доносы в тайную полицию.

   Свирид Прокофьевич не догадывался и о том, что им с молодым графом придётся коротать самые последние дни жизни вместе, идти рука об руку к розовому закату, распивая чаи в одной и той же горнице, с усмешками вспоминая прошлое житьё-бытье. Невероятно, но именно такая доля ждала их обоих, этих столь разных по возрасту и душевному складу господ!

   Однако хозяин доходного дома был не медиум и не волхв, а посему не догадывался о таком грядущем счастье, и мечтать не смел. Покамест он страстно мечтал лишь об одном: чтобы барин не обманул его, чтобы вернулся, как обещал, и расплатился бы за месяц пребывания в номерах, то бишь отдал бы должок. Да и наперёд не мешало бы кинуть деньжат – для обоюдного спокойствия. Вот о чём грезилось Свириду Прокофьевичу, хотя мечтать ему следовало о другом. Мы вечно не о том мечтаем, о чём следовало бы, отсюда и все неприятности, отсюда, например, стремление общаться с беспокойными гостями.

   А беспокойный гость, меж тем, бежал вприпрыжку в направлении дворца. Он собирался выведать, будет ли на днях торжественная служба в храме. Будет служба – будет и князь, а пожалует великий князь Константин – пожалует и его свита, вкупе со шпиками в штатском. Предполагалось, что следить за монаршей безопасностью будут не только приезжие сыщики, но и петергофские, а стало быть ни один из местных околоточных и носа не покажет в ту никудышнюю гостиницу, в которой намеревался несколько ночей к ряду делать свои важные дела граф Скобелев. Да не один, а с молодой сообщницей. Вот, собственно, с какой целью вынюхивал граф обстановку, вот, собственно, чем объяснялось его «сыщицкое» рвение.

   Неподалёку от дворца, помимо нарядных императорских конюшен, имелся обычный извозчичий двор, а при нём, как водится, была и кучерская, где балясничали, перебрасываясь картами, извозчики. Кучерская была чисто символическая, насквозь продуваемая ноябрьским ветром – разборной навес над самодельными столами да разборные фанерные стены. Стен было три, а не четыре. На месте четвёртой, несуществующей стены стояла накренённая безлошадная телега, не имевшая сразу двух колёс. Лучшего места для сбора сведений в ту минуту было не найти.

   – А что, правду говорят, будто брат едет к брату в честь юбилея? – вальяжно спросил Пётр Сергеевич, ставя мокрую галошу на спицу уцелевшего колеса.

   Извозчики переглянулись.

   – Насчёт юбилея не в курсе, а вот по упокоенному брату нынешнего императора, по Александру Палычу, Царствие ему Небесное, панихида, вроде, намечается... – сказал, наконец, кучер, тот, что ближе всех располагался к вопрошающему. Лицом он отличался незлобивым, так что вся остальная беседа протекала с его помощью.

   – Я об этом и толкую! – воскликнул Пётр Сергеевич. – Юбилей – это когда дата круглая, даже если и не праздник...

   Извозчики всё молчали, покуривая самокрутки. От карт, однако, временно отстранились.

   Для убедительности граф изобразил печаль и даже, вынув платок, пустил невидимую слезу:

   – Пять лет назад, в этот самый день, отошёл в мир иной, почил о Господе благословенный государь наш, Александр Палыч!

   Петр Сергеевич театральничал, то бишь сильно лицемерил. Его так и подмывало сказать «отцеубийца», но об умерших либо с почтением, либо вовсе молчок. Не суди, да не судим будеши. В некоторых случаях лучше придержать язык, даже если очень хочется выставиться всезнайкой. О том, что покойный Александр Первый заговор против своего единокровного папеньки, Павла Первого, сорганизовал, не знали разве что самые дремучие крестьяне, а уж на кучеров такое думать было грех – те всегда всё узнавали раньше прочих.

   Молодому графу неожиданно сделалось весело. Ведь странно как-то получалось: помазанника Божьего убил его единокровный сын, нынче тоже уже покойный, и сразу, не успев даже как следует покаяться, принял папашину корону, сделался помазанником Божиим. А ежели теперь вдруг, паче чаянья, Константину Палычу взбредёт в голову лишить жизни своего младшего братишку, императора Николая Палыча, то снова один помазанник сменит другого, и – ладушки! Но такого, вестимо, быть не могло, Пётр Сергеевич, играя в полицейского, просто мысленно резвился. На пожилого князя Константина в таком деле надежда была слабая: ведь он сам, добровольно, отказался от престола в пользу брата. Престол должен был принадлежать именно ему – по старшинству. Так что вся эта охрана, весь ажиотаж, против кого угодно могли быть направлены, но только не против светлейшего князя.

   Чист был Константин перед августейшим младшим братом Николаем, ныне правившим и здравствовавшим, чист, как стёклышко, да и доживал, как выяснилось позже, свой последний год на белом свете. И обитал-то он почти рядышком – в шикарном Константиновском дворце, до которого было рукой подать, так что ежели хотел бы, давно устроил бы покушение на брательника, но ему всё это было без надобности. Великий князь Константин боялся быть удушенным, как и его отец, покойный Павел Петрович. Потому и отказался царствовать. Опасался он не только этого, многого в ту пору приходилось опасаться. А самого его могли опасаться только женщины, да и то не теперь, а в молодые годы, ибо был он тогда охоч до прекрасного пола. Но преклонный возраст уничтожил и этот, последний страх относительно его персоны.

   Вслух такие мысли высказывать было ни к чему, поэтому Пётр Сергеевич перешёл к более приятной теме:

   – А что, говорят, будто в этот раз где обедня будет, там и обед состоится – в Большом Дворце? – снова слукавил он, так как решительно ничего на эту тему ни от кого не слыхал.

   – Пока ничегошеньки не известно, – ответил незлобивый кучер, – может в Большом дворце, а может, и в Коттедже Марии Фёдоровны, что в парке Александрийском. Ежели желаете, я вас целый день буду возить от дворца к дворцу, возьму не дорого...

   Пётр Сергеевич жестом подозвал его поближе. Кучер приободрился, ему явно нравились панибратские манеры графа.

   – Так прокатимся, барин, сперва до Коттеджа? Коли там ничего интересного не будет, никогда не поздно и назад вернуться...

   Граф нетерпеливо прервал его:

   – Мне к Смольному! Да поживее! Дело весьма хлопотное, времени потребует...

   Кучер опешил.

   – Мало кто отсюда прямо в Смольный заказывает, – бормотал он, заправляя удила. – Это ж пока до столичной околицы доберёшься, а потом ещё и через весь город рысачить... С окраины на окраину... Успеем ли сегодня же вернуться?

   – Не успеем, сам знаешь, что не успеем, да мне сегодня возвращаться и не нужно, а вот к завтрашнему вечеру успеем, полагаю...

   Кучер решил испробовать последний аргумент:

   – А ведь моросит как! Да и новые тучи надвигаются, скоро дождь во всю хлынет, а там и слякоть разгуляется...

   Граф ничуть не смутился.

   – Вот и поторопись! Заплачу прилично, останешься доволен.

   Вскоре бричка тронулась, затряслась по неровной дороге, ведшей в обход. Константиновский дворец, тот самый, вышеупомянутый, как на грех, находился между Петергофом и Санкт-Петербургом, так что из-за родственной процессии, нужно было теперь делать огромный крюк.

   5.

   Прибытие государева родича ожидалось вечером, но уже с утра все дороги и всевозможные мелкие подъезды были перекрыты конницей. Ведь сколько покушений уже было на российских императоров – не перечесть! Так рассуждал кучер. Вслух. А Пётр Сергеевич поддакивал ему кивками. ДорОгой граф не собирался разговаривать, раскрывать душу перед всякими там извозчиками, но как-то так само собой вышло, что слегка разболтался, разоткровенничался. Объездная дорога была полна ухабов, а кучер – невысказанных откровений. Поэтому разговор затеялся как бы сам собою. Постепенно.

   – А ведь правду говорят, будто у нас две беды! – крякнул бы возница, ежели бы к тому времени были известны в России «Мёртвые души». Но им ещё лишь предстояло быть написанными, а посему он, чисто для начала разговора, с сердцем вымолвил:

   – Ну, и дороженька, сударь ты мой!

   Ответа не последовало, но незлобивый кучер не терял надежды на продолжении беседы.

   – Так вы и вправду в Смольный изволите ехать или...

   – Или что?

   Помедлив, кучер выдал третью по счёту тираду:

   – Многим неохота мелочи добъяснять, дают сперва один адрес, а позднее, уже в пути, передумывают, заказывают другой, который в том же направлении, только дом уже совсем не тот, вот я и подумал, может, смените вы свои намерения...