Текст книги "Возроди во мне жизнь"

Автор книги: Анхелес Мастретта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 6

В первый раз на моей памяти ярость Андреса обрушилась на дона Хуана Сориано, директора еженедельника «Аванте», когда в его газете вышла заметка, осуждающая бой быков; во второй раз – когда газета опубликовала статью, в которой говорилось, будто в правительство штата проскользнуло множество контрреволюционеров и глава аппарата Мануэль Гарсиа был одним из тех, кто атаковал Серданов, а также что Эрнесто Эрнандес, представитель правительства в Пуэбле, был раньше членом некой организации под названием «Социальная защита», созданной в свое время Викториано Уэртой; и, наконец, что Саид Суарес, сборщик налогов в Тесьютлане, самолично выстрелил Венустиано Каррансу, а сам губернатор во время того переворота, когда убили Мадеро, отсиживался за толстыми стенами.

– Я убью этого козла! – прошипел Андрес сквозь зубы, швырнув на пол газету и рывком вставая из-за стола, за которым мы в эту минуту завтракали.

Потом я неоднократно слышала от него эти слова. Тем не менее, Сориано, как ни в чем не бывало, продолжал выпускать газету, распивать кофе в крытой галерее и по воскресеньям прогуливаться по рынку под ручку с женой. Все знали, что он ходит на работу пешком, по вечерам покупает хлеб в булочной «Флор-де-Лис», а также любит после ужина гулять в одиночестве.

Сама я тоже втихомолку читала прессу. Когда Андрес отшвырнул газету и выскочил из-за стола, матерясь, я подняла ее и стала пожирать глазами. Порой я просто не понимала, почему он так злится.

Быть может, его разозлило, что газета никак не осветила церемонию его вступления в должность или церемонию открытия театра? С фотографией, как он разрезает ленточку перед входом, и другой – с изображением мемориальной доски, гласящей, что театр реконструировали во время правления губернатора Андреса Асенсио. А под фотографией еще должна быть статья, задающая вопрос, почему муниципалитет не принял в этом никакого участия, и все пришлось делать губернатору на собственные средства.

Когда Агирре национализировал добычу нефти, единственной газетой в Пуэбле, выразившей одобрение по этому поводу, стала «Аванте». Андрес был в ярости; ему казалось полной глупостью ссориться с могучими державами, лишь чтобы захватить то, что он прямо называл мусором. Тем не менее, когда сеньора Агирре призвала женщин всех сословий пожертвовать деньги, драгоценности и прочее, кому что по силам, чтобы выплатить нефтяной долг, Андрес велел мне присоединиться к Дамскому комитету, который возглавляла донья Лупе.

Как-то вечером он привез огромное количество ящиков.

– Отнеси их и скажи, что это приданое твоих дочерей, – велел он.

Там обнаружилось все, что только можно вообразить: браслеты, серьги, бриллианты, часы, ожерелья – одним словом, целая груда драгоценностей выше меня ростом. Я отправилась в Мехико вместе с девочками и ящиками. Когда мы прибыли в Галерею Изящных Искусств, там уже было полно народу. Здесь были крестьянки, которые принесли кур, горожанки, самоотверженно поставившие на стол свои копилки, набитые медяками, и богатые американки, открыто выступившие против нефтяных компаний и пожертвовавшие несколько тысяч песо.

Мы с девочками с геройским видом подошли к столу и вручили коробки сидящей за ним сеньоре. Конечно, это был спектакль, но всё же я и впрямь растрогалась и отдала также свои жемчуга.

«Аванте» опубликовала фотографию, где я снимаю с себя серьги, стоя перед столом, за которым председательствует сеньора Агирре. Я поблагодарила дона Хуана Сориано, за что Андрес потом долго меня бранил.

Время текло удивительно медленно. Мне даже стало казаться, что прошли уже целые столетия, которые я провела, словно во сне, целуя чужих детишек, обнимая стариков и изображая заботливую мать всех жителей Пуэблы. Между тем, я постоянно слышала то от братьев, то от Пепы с Моникой, будто весь город только и говорит, что о бесчисленных преступлениях губернатора, а также о доброй полусотне его любовниц.

Одну из них мне показали на улице, про другую рассказали, что он купил для нее дом, но я не обращала на это внимания. С кем-то он развлекался всего несколько часов, другие уступали ему, чтобы избавиться от угроз, ко мне это не имело никакого отношения. Меня интересовали лишь те, которые его любили и даже рожали от него детей. Я даже завидовала этим женщинам, потому что они знали Андреса только с лучшей стороны, всегда готовились к его приходу, а он никогда не видел их в дурном настроении и не чувствовал их дурной запах изо рта по утрам.

Я бы и сама не отказалась быть любовницей Андреса. Ждать его, одетой в шелковый халат и сверкающие домашние туфли, сорить деньгами направо и налево, спать до полудня и послать ко всем чертям свои обязанности благотворительницы. Кроме того, любовницам все сочувствуют и все их жалеют, никто не станет считать их сообщницами. Я же была его официальной сообщницей.

И кто поверит, что до меня доходили лишь слухи, на протяжении многих лет я не знала, где в них правда, а где ложь? Я не могла поверить, что Андрес, убив очередного врага, зарывает его под булыжниками мостовой. А между тем, я постоянно слышала, что улицы Пуэблы размечены ангелами и вымощены расчлененными телами врагов губернатора.

Я предпочитала не знать, что вытворяет Андрес. Я была матерью его детей, хозяйкой его дома, его женой, служанкой, давней привычкой, объектом для его шуток. Кто знает, кем еще? Так или иначе, мое место было рядом с ним, хотя порой мне хотелось жить в стране, где его никогда не существовало, где мое имя не было связано с его именем, и где люди не переносили бы на меня свои чувства к нему, будь то любовь или ненависть.

Как-то я вышла из дома и села в автобус, идущий в Оахаку. Мне хотелось уехать подальше и начать самой зарабатывать себе на жизнь, но еще до первой остановки я пожалела о своей опрометчивости. В автобус тут же набились крестьяне с громоздкими корзинами, курами и неустанно орущими младенцами. Тут же резко запахло потом, заплесневелыми лепешками и распаренными телами. Нет, новая жизнь мне решительно не нравилась. При первой возможности я выбралась и тут же села в другой автобус, идущий назад. Я даже не прошлась по городку, опасаясь, что меня узнают.

Вернувшись, я была рада снова войти в дом. Верания и Чеко играли в саду, я обняла их, словно их недавно похитили.

– Что с тобой? – спросила Верания, которая никогда не любила «телячьих нежностей».

На следующий день я снова готова была забиться в нору и рыдать; я не хотела быть собой, хотела быть кем-то другим – без мужа-политика, без семерых детей, рожденных от его семени, пятеро из которых носили его фамилию задолго до того, как ее стала носить я. Однако целыми днями за ними должна была присматривать именно я, а он снисходил лишь до того, чтобы время от времени явиться в детскую и заметить, как похорошела Лилия, как грациозно держится Марсела, как выросла Адриана, как стильно причесана Марта и какие блестящие глаза у маленькой Верании – глаза настоящей Асенсио.

Я хотела стать другой и жить в доме, который не был бы столь неприступной крепостью, где было бы поменьше комнат, и где можно ходить, не спотыкаясь, потому что даже мою любимую лужайку Андрес вздумал превратить в розарий. Казалось, он был одержим манией преследования и устроил по всему дому ловушки, куда с непривычки можно было запросто угодить.

Я могла выезжать из дома только на машине или верхом, потому что мы жили на отшибе. По вечерам никто кроме Андреса не мог выйти за ворота: у выхода всегда стояли молчаливые угрюмые типы, которым запрещено было отвечать на вопросы и позволялось лишь сказать:

– Простите, сеньора, но вы не можете выйти.

Меня преследовали навязчивые идеи. Так, я стала думать, что обязана угадывать вкусы каждого нашего гостя. Когда намечался прием, я целыми днями только и думала, что о желудках приглашенных гостей: кто из них предпочитает мясо с кровью, а кто – хорошо прожаренное, кто может себе позволить есть на ночь тинга [7]7
  Тинга – жареные куриные крылышки в остром соусе чили.


[Закрыть], а кто вынужден довольствоваться спагетти с петрушкой. Самое обидное, что на самом деле наши гости уминали за столом все подряд, без возражений, а мне лишь оставалось дожидаться паузы в разговоре, чтобы спросить у кого-нибудь из гостей, не положить ли ему еще кусочек, пока все не остыло.

Для многих гостей я была не более чем частью обстановки, этаким предметом мебели, который вдруг уселся за стол и смотрит на них, мило улыбаясь. Собственно, именно по этой причине званые ужины вгоняли меня в тоску. Сколько раз перед самым приходом гостей мне хотелось плакать, но я заставляла себя крепиться, чтобы от слез не потекла тушь, отчего я стала бы похожей на ведьму, а это уж совсем не дело, как говорил Андрес. Я должна быть красивой, элегантной, безупречной. Что будет, если при виде гостей хозяйка вдруг спрячется за креслом?

Во всяком случае, мне стоило немалых усилий скрывать свою усталость от этих господ, державших под руку жен с той же непринужденностью, с какой они сжимали ручку кофейной чашки. В отличие от меня, они прекрасно выглядели и были готовы хорошо поесть, зная, что меню составлено с учетом их вкусов.

Почти всегда я о чем-нибудь да забывала. Сколько Андрес ни читал мне нотаций о том, как важно уметь планировать все заранее и следить за тем, чтобы каждый выполнял свой долг, но вечно перед приходом гостей наша кухарка Матильда вдруг обнаруживала, что у нас нет лимонов, или хлеба, или на всех гостей не хватит льда из холодильника. В такие минуты мне хотелось придушить любого гостя и, прежде всего, Марилу Исунсу с ее блондинистой гривой.

Этот ужин был одним из самых ужасных в моей жизни. Я проснулась с ненавистью к цвету моих волос, к своему росту, фигуре, кругам под глазами. И попросила Гуэру сделать мне стрижку на ее вкус.

Она остригла мне волосы сзади, заявив что это новая мода, и длинные волосы больше не носят, а я с моей гривой до плеч была похожа на Иисуса Христа, и вообще, длинные волосы – это для девочек, а я уже взрослая дама. Она показала мне картинки в журналах, подкрасила мне глаза и губы, но так и меня и не убедила. Я плакала, проклиная тот час, когда поддалась отчаянию и решила изменить внешность.

Я отправилась в родительский дом за поддержкой. Папу я нашла на кухне: он как раз колдовал над маленькой металлической кофеваркой, дожидаясь, пока над ней поднимется шапка пены. Итальянской кофеваркой. Он колдовал над ней каждое утро и утверждал, что его эспрессо ничуть не хуже, чем в любом римском баре. Едва шапка черной пены начинала опадать, и по всему дому распространялся запах, он неизменно принимался восхвалять свой истинно итальянский кофе.

– Папа, но ведь этот кофе – из Кордовы, – напоминала я всякий раз, когда отец затевал этот разговор.

– Да, из Кордовы, но во всей Мексике нет такого кофе, как у меня, потому что его слишком крупно мелют и позволяют закипеть. Пить его невозможно. Кофе американо, так его называют. Только гринго могут решить, что это вкусно, потому что у гринго извращенный вкус. Их национальное блюдо – говяжий фарш со сладким томатным соусом. Можно ли представить себе подобную дрянь? Лучше понюхай и заткнись, потому что ты ничего не понимаешь.

Когда я вошла на кухню без волос и с лицом, раскрашенным, как у куклы – тоже Гуэра постаралась! – папа был настолько ошеломлен, что перестал созерцать свой кофе и невольно присвистнул: фью-у! А потом вдруг затянул песенку: «Я любил тебя за твои волосы, а теперь ты стала лысой, и я тебя больше не люблю...»

Я обняла его и долго стояла, прижавшись всем телом, вдыхая запах полей и горячего кофе. Мне было так хорошо, что я заплакала.

– Ну что ты, я же пошутил, – сказал он. – Я всегда буду любить тебя, даже если ты станешь лысой, как тыква.

– Сегодня вечером мне предстоит устроить званый ужин, – объяснила я.

– Ну и что здесь такого? В твоем доме такие ужины чуть ли не каждый день. Не стоит из-за этого плакать. Ты чудесно готовишь, это у нас наследственное. Посмотри на свои руки – настоящие крестьянские руки, руки истиной женщины-труженицы. Моя мать делала все сама, а у тебя ведь целая армия помощников. Так что все будет хорошо. А кого вы пригласили на этот раз?

– Какая разница? Нескольких фабрикантов из Атлиско. И как я покажусь им на глаза с такой головой? Все женщины будут смеяться!

– С каких это пор тебя стало заботить, что скажут люди? Ты становишься похожей на маму. На всех никогда не угодишь, будь ты хоть с волосами, хоть лысой, как колено. Главная штука в том, чтобы ты сама была довольна.

– Но я вовсе не довольна, – ответила я, снова его обнимая.

– И чем же ты недовольна? Ведь у тебя есть все, чего бы ты ни пожелала. Ну, не плачь. Взгляни, как прекрасно небо. Посмотри, как чудесно жить в стране, где никогда не бывает зимы. Вдохни запах кофе. Давай, дорогая, выпей сладкий кофе и расскажи мне всё.

Разумеется, я ничего ему не рассказала. Он и не хотел ничего слышать, поэтому и разговаривал со мной, как с маленькой девочкой, которая никогда не вырастет. В конце концов мы обнялись, глядя в сторону вулкана, радуясь хотя бы тому, что мы есть друг у друга и всё еще живы. Он поцеловал меня, запустил руку мне под блузку и шершавыми пальцами пощекотал спину, пока я не засмеялась.

– Ты стала такой красавицей! – сказал он. – Хочешь стать моей невестой?

– Разумеется, хочу, – ответила я. – Но только невестой, а не женой. Потому что, если мы поженимся, мне еще, чего доброго, придется устраивать обеды для твоих друзей.

В этот вечер среди гостей была Марилу с мехами на плечах – доказательством того, что муж преуспел в делах. Она была дочерью испанца, из тех, у кого отец коммерсант, сын – кабальеро, а внук – нищий. Ее отец как раз и был тем внуком. У него не было ни гроша, но он гордился своим происхождением, а дочь унаследовала эту гордость. Во многом благодаря этому наследству, Марилу покорила сердце Хулиана Амеда и вышла за него замуж. Хулиан Амед был арабом – из тех, что торгуют тканями на рынке Ла-Виктория, хватают за руки прохожих, пришедших на рынок за овощами, и не отпускают их до тех пор, пока не исхитрятся всучить хотя бы клочок марли.

По вечерам, после того как рынок закрывался, он собирал вокруг себя окрестных крестьян, чтобы обыгрывать их в карты. Однажды он убил одного из проигравших, который не хотел платить, после чего забрал у того все, что при нем было. Вскоре после этого Хулиан открыл ткацкую фабрику. Он был уже очень богат, когда смог убедить Марилу, что его капитал станет прекрасным дополнением к ее благородной фамилии Исунса и сделает их семью по-настоящему респектабельной, а их детям откроет самое блестящее будущее. Марилу в то время была анемичной блондинкой, прозрачной от постоянного недоедания, ибо в ее доме была огромная столовая, обставленная антикварной мебелью, доставшейся в наследство от деда, но не было еды. Едва она вышла замуж, как тут же задрала нос до самых небес и стала совершенно невыносимой. Теперь, встречаясь с ней, я только и слышала:

– Как ты можешь жить с этим политиком! Тебе же приходится постоянно скрывать свои чувства, а это так трудно. Я бы так не смогла! Хулиан всегда ругает меня за то, что я говорю прямо, а я ему отвечаю: а чем тебе это грозит? Ты же предприниматель, а не политик. Тебе нет необходимости с кем-то заигрывать. Все, что у тебя есть – только твое; ты это заработал честным трудом. Кроме того, мы Исунса, славимся своей честностью, и ты прекрасно об этом знал, когда женился на мне.

Однако в этот вечер мне было не до излияний Марилу. Сначала Матильда, наша повариха, которой надоело готовить ужины, разобиделась, что я нашла приготовленное мясо недостаточно сочным. Потом Чеко долго плакал у себя в комнате, потому что я ушла, не дождавшись, пока он заснет. Андрес весь день возносил хвалу Хайсу, это меня тоже несказанно злило, а в довершение всего Гуэра оставила меня почти лысой. Так что мне было не до Марилу, которая сидела посреди гостиной с лисьим мехом на плечах, из-за чего ее фигура казалась охваченной пламенем, и рассказывала всем, как выгнала служанку, проработавшую у нее десять лет, когда выяснилось, что та забеременела, да еще и пыталась избавиться от ребенка при помощи ручки от метлы:

– Я была прямо-таки потрясена. Ведь я с самого начала ее предупреждала, чтобы она держалась подальше от рабочих с фабрики, это безответственный народ, желающий лишь поразвлечься. Я ей так и сказала, когда в первый раз увидела, как она прихорашивается и заплетает косы, собираясь бежать на фабрику. Я сказала ей, что она не должна думать о мужчинах, что добьется большего, оставаясь со мной, ведь я хорошо с ней обращаюсь, она должна и заботиться о моих детях, как если бы они были ее собственными. Зачем ей нужен этот парень, который ничего ей не даст, не сможет вытащить из нищеты, и от которого она не дождется ничего, кроме неприятностей? Но она меня не послушала. Потом, конечно, были слезы, раскаяние, мольбы о прощении, уж простите меня сеньора, он меня обманул и всё такое. Ну уж нет. Я сказала, что разрешаю ей остаться в доме, пока не родится ребенок, но отказываюсь платить жалованье, потому что она все равно не сможет хорошо выполнять свои обязанности. Но пусть хотя бы смотрит за моими детьми, и я буду довольна. Разумеется, когда придет время, она отправится в деревню, поскольку у меня нет времени с ней возиться и я не хочу, чтобы мои дети о чем-то догадались. Ну что еще можно желать? Но она, видимо, желала большего, потому что попыталась избавиться от ребенка. Вы даже не представляете, что я пережила, когда узнала, кому доверила своих детей! Я чуть не умерла, обнаружив, в чьи руки они попали.

– Проблемы с детьми касаются каждого, – сказала я.

– Каталина, что ты такое говоришь? Ты смотришь на вещи как жена политика. И почему ты остригла волосы? – спросила она, встряхивая своей роскошной гривой. – Кстати, что сказал об этом твой папа? Для тебя ведь очень важно мнение твоего папы, правда? На днях он обедал в нашем доме и только и говорил, что о тебе.

– Папа обедал у тебя дома? – в испуге спросила я.

– Конечно, ведь он же представитель сеньора губернатора в бизнесе, который тот ведет вместе с Хулианом. В скором времени они станут настоящими богачами. Разве он ничего тебе не рассказывал?

Мне стало не по себе от одной мысли, что мой отец имеет какое-то отношение к делам мужа Марилу и выступает как представитель Андреса.

– Нет, не рассказывал, – ответила я, прикинувшись дурочкой.

– Ну разумеется, он хочет сделать тебе сюрприз. Только не говори, что это я тебе рассказала, – добавила она, оглядываясь на других гостей, которые радовались подслушанной сплетне.

– Не беспокойся, – заверила я. – Я гляжу, ты немного осветлила волосы?

– Нет, я их не красила. Это они так выгорели на солнце, мы были на пляже.

– А вот я не люблю пляжи, – призналась Луисита Ривас. – Там надо раздеваться, а потом еще лезть в соленую воду, в которой всегда тучи песка, ведь кто там только не бултыхается! Терпеть не могу море.

– Ну что ты говоришь, Луисита! – воскликнула другая гостья. – Ты уж меня прости, но море просто божественно...

Я воспользовалась сменой темы, встала и отправилась на поиски Андреса.

Он стоял в окружении мужчин, которые потягивали виски и стряхивали пепел сигар куда попало. Когда я подошла, Андрес как раз докуривал сигару и собирался отрезать кончик новой.

– Можно тебя на минуточку? – спросила я.

– Это так срочно?

Андрес ненавидел слово «срочно» и всячески избегал его произносить.

– Да, дело совсем простое, но срочное, – ответила я.

– Ну что ж, поглядим, что там за простое и срочное дело у нашей сеньоры, – усмехнулся он. – С вашего позволения, господа.

Я взяла его под руку, как если бы собиралась прогуляться, и потащила из гостиной; мы пересекли столовую, и я собиралась увести его еще дальше, когда он вдруг остановился и спросил:

– Что случилось?

– Я не хочу, чтобы ты втягивал в свои дела моего отца, – заявила я. – Пусть он живет, как считает нужным. В конце концов, он не умирает с голоду. Так что не мешай ему жить.

– Так ты из-за этого влезла в наш разговор? – рассмеялся он. – Лучше бы за ужином присмотрела. С каких это пор утки начали стрелять в охотников? И почему ты постриглась?

Я ненавидела его, когда он разговаривал со мной в таком тоне – как хозяин.

Но взяла себя в руки и сменила тон, понимая, что так добьюсь большего.

– Андрес, я тебя заклинаю, ради всего святого! Я даже разрешаю тебе подарить Хайсу моего Енота, только не втягивай отца в ваши с Амедом дела

– Ты готова подарить Хайсу Енота? Твоего любимого коня? Ладно, разберемся. Обещаю тебе, плакса. А пока, будь любезна, приведи себя в порядок и ступай к гостям. Мы их пригласили не для того, чтобы они скучали, глядя, как мы шепчемся в углу.

Я вернулась к дамам. Я бы предпочла послушать разговоры мужчин, но об этом не стоило и мечтать. На званых вечерах принято, чтобы мужчины собирались своей компанией, а мы – своей; мы обычно разговариваем о покупках, служанках и прическах. О чудесном женском мире, как называл это Андрес.

Мне нравилось сидеть за столом, там затевался какой-то интересный разговор. Поскольку я сама раскладывала карточки с именами гостей, как мне было удобно, я сидела рядом с Серхио Куэнкой – красивым мужчиной и интересным собеседником, я часто приглашала его на наши обеды и ужины и всегда была ему рада, поскольку это был один из немногих друзей Андреса, которые мне нравились. Ему тоже нравилась моя компания и, если мы сидели рядом, то вполне могли разговаривать шепотом о чем угодно, не опасаясь, что нас услышат.

– А вы знаете, что индейцы из Альчичики ополчились на Хайса и его администратора Переса? – спросил он. – Им не понравилось, каким тоном их убеждают засадить поля сахарным тростником.

– Именно так, – заметил дон Хуан Мачуко, испанец, никогда не покидавший пределов своей фабрики в Атлиско, но при этом всегда знавший все лучше, чем кто-либо другой. – Говорят, что они убили двоих кавалеристов. Хайс собирается выехать как можно скорее. Думаю, будет раздавать крестьянам бумажки по одному песо, пытаясь убедить взять в аренду поля. Крестьяне не хотят, хотя он заявляет, будто договор уже заключен. Разумеется, староста пришел в ярость и заявил, что, когда бы Хайс ни явился, добра ему здесь не видать. Дону Мигелю пора бы уже научиться уму-разуму.

– И что же было дальше? – спросила я.

– А ничего, – ответил Андрес. – Дон Майк знает, как поступить, если староста забыл свое место. И поверь, он сам разберется с той женщиной, которая утверждает, будто земли, которые продал Хайсу де Веласко, принадлежали ее отцу. Так что сделай одолжение, не поднимай бучу.

– Но, генерал, – произнесла донья Хулия, обмахиваясь веером из зеленых перьев. – Ведь эти земли принадлежали Габриэлю де Веласко еще до революции?

– Ну конечно, наша донья Хулия в курсе всего, что происходило до революции, – ответил Андрес. – У вас ностальгия по тем временам?

– Вообще-то да, генерал. Это были совсем другие времена.

– Разумеется, ведь тогда ей было двадцать лет, а теперь – пятьдесят, – шепнула я Серхио Куэнке, который непринужденно рассмеялся в ответ. – К тому же на самом деле эти земли принадлежат Лоле.

– Над чем это вы смеетесь? – спросил Андрес.

– Над словами вашей супруги, генерал, которая утверждает, что эти земли принадлежали отцу Лолы Кампос.

– Ну, тогда вы правы, что смеетесь, – согласился Андрес.

– Не над ней, а вместе с ней, генерал, – ответил Серхио.

Потом он поднял бокал и провозгласил какой-то шутливый тост, а затем – еще и еще, пока не закончился ужин.

Было уже около двух часов ночи, когда Марилу со своей лисой на плечах решила, что им с мужем пора уходить, а за ними стали прощаться и другие гости. Мы проводили их до дверей. Донья Хулия Конде все так же неутомимо обмахивалась веером.

– Просто не понимаю, девочка, – сказала она Марилу, – зачем ты таскаешь на себе это животное. В нашей стране круглый год жара. Наша зима – не зима, а одно название. Даже как-то неловко.

– Судя по всему, у нее начался климакс, – шепнул мне на ухо Андрес, обнимая за плечи. А вслух сказал:

– Вы правы, донья Хулия, наши дамы больше не могут носить то же, что и в былые времена. Теперь они вынуждены кутаться в меха, и боюсь, эта мода продержится еще много лет, дети успеют вырасти. Или ты не согласен, Хулиан?

– Разумеется, он согласен, – заверила Марилу вместо прощания.

– Кто тебе сказал, что земли в Альчичике принадлежали этой женщине? – спросил Андрес, когда за последним гостем закрылась дверь.

– Она сама и сказала, – ответила я. – Она приходила ко мне месяц назад. Хотела, чтобы я с тобой поговорила и объяснила тебе, что она унаследовала эти земли от отца, который возделывал их многие годы, пока де Веласко не оттяпал. А теперь де Веласко разорился и задешево продал Хайсу то, что никогда ему не принадлежало. Хайс заплатил ему сущие гроши под тем предлогом, что существует риск оспаривания. Что за варварство, Андрес!

– Что ты ей ответила? – спросил он.

– А что я могла ответить? Можно подумать, от меня что-то зависит. Ведь с тобой бесполезно говорить, ты меня попросту не слышишь. Так какая тебе разница, что я сказала? Я не стала ей помогать. Мне было так стыдно, когда она встала и ушла, не подав мне руки.

– Так значит, ты целый месяц молчала, чтобы устроить скандал сегодня вечером?

– Да, потому что это единственное, что я могла сделать, – ответила я. – По-другому ты просто не понимаешь.

– Каталина, ты все не так поняла. Эти земли никогда не принадлежали Лоле. Мало ли, что тебе наболтала эта индианка. И текстильный бизнес, в который мы вовлекли твоего отца – самое безобидное из того, с чем он мог столкнуться.

– Я тебе не верю, – сказала я ему – впервые в жизни. – Не верю тебе ни в том, ни в другом.

– А ты веришь, что мне нравятся твои стриженые волосы? – спросил он.

Он начал целовать меня прямо посреди двора, подхватил меня на руки и понес по лестнице в спальню. Руки у него были большие и сильные. Я любила эти руки так же сильно, как другие их боялись. А быть может, именно поэтому они так мне и нравились – кто знает...

Он начал раздеваться, приговаривая:

– Ну что за тупица эта девчонка, пока не прикрикнешь – ничего до нее не дойдет.

После этого он отстегнул кобуру с пистолетом. Я подумала, что мне бы тоже не помешало носить пистолет под платьем. Я замешкалась, раздеваясь. На мне было длинное платье с глубоким декольте на спине, а спереди закрытое до самой шеи. Снять его оказалось крайне сложно, поскольку пришлось расстегнуть бесконечное число пуговиц.

– Какая ты медлительная, Катин, – сказал он.

Я села на разобранную постель – спиной к нему.

– Иди сюда, – велел он.

А я закрыла глаза и попыталась представить перед собой море.

– Почему бы тебе не вернуть Лоле ее землю? – спросила я.

– Ну что за невозможная женщина! – простонал он, ритмично двигаясь, лежа на мне. – Потому что не могу.

– Но ты можешь освободить моего отца из сетей Амеда.

– Возможно.

На следующее утро мы собрались совершить нашу обычную верховую прогулку. Беспечно напевая что-то себе под нос, я, как всегда, спустилась по черной лестнице на задний двор. Там уже стоял оседланный Листон, а мальчик – помощник конюха, который всегда помогал мне подняться в седло, держал под уздцы какую-то гнедую кобылу.

– А где Енот? – спросила я.

– У него теперь новый хозяин, как вы и хотели, сеньора, – ответил Андрес.

А я с такой силой сжала кулаки, что ногти впились в ладони.

– Так значит, по рукам? – спросила я, садясь на гнедую кобылу.

– По рукам, – ответил он, посылая Листона в галоп.

Я поскакала следом за ним на кобыле, и вскоре оставила далеко позади. Я миновала Мансанильо, затем лес Костес и, наконец, выехала на дорогу, ведущую в Малинче. В эти минуты я забыла обо всем на свете: о том, что Чеко лежит дома с гриппом, о завтраке, о соседке, которая всегда навещала меня по утрам, чтобы выспросить, во что были одеты дамы на очередном званом ужине. Мы с ней любили посидеть в саду, перемывая косточки гостям, и мне доставляло настоящее удовольствие видеть, как заразительно она смеется над моими сплетнями.

Однако теперь мне было не до нее. От одной мысли о том, что мой Енот попал в лапы Хайса, я зарыдала в голос; ветер бил мне в лицо, сбивая дыхание; я хватала ртом воздух, а слезы потоками лились по щекам.

Я вернулась домой около одиннадцати. Андрес ушел по делам, девочки были в школе, дома оставался лишь больной гриппом Чеко.

– Мы готовы хоть простыть, лишь бы в школу не ходить, – пошутила я, присаживаясь на край его постели.

Затем позвала Аусенсио, нашего старшего лакея, и попросила его разыскать ту служанку, которую выгнала из дома сеньора Амед.

– Скажи ей, что мы хотим взять ее к себе, – велела я. – Я знаю, что с ней случилось, так что пусть не волнуется.

Лусина пришла к нам в дом на следующий день; все ее вещи помещались в картонной коробке. У нее были темные глаза и хорошенькое личико. Говорила она мало, но при этом рассказывала Чеко такие сказки, каких я никогда даже не слышала, шила платьица для кукол Верании и разминала мне спину, когда ей казалось, что мне грустно. Короче говоря, скоро она стала нашей общей няней.

Своего ребенка она вскоре потеряла, очень тихо. Это был пятимесячный плод, уже мертвый. Она проплакала весь день. Аусенсио, дети и я похоронили его на деревенском кладбище. Мы положили мертвого младенца в белый деревянный ящик и все вместе отправились на маленькое кладбище, у которого не было даже ограды – просто участок земли со скромными могилами. Мы нашли местечко под деревом, где и вырыли могилу для ее малыша. Аусенсио опустил в нее гробик, а Лусина поспешно бросила на него горсть земли.

– Это и к лучшему, – сказала она.

Верания затянула «О, Мария, мать моя!», а мы стали ей подпевать.

Домой мы ехали на машине в полном молчании, пока, наконец, Лусина не решилась его нарушить.

– Не расстраивайтесь, – сказала она. – Мой мальчик теперь на небесах. Он стал звездочкой. Ведь правда, сеньора?

– Да, Лусина, – сказала я.

Вскоре после этого я узнала, что Марилу Амед распускает сплетни, будто бы я обманом заманила бедную девочку к себе, вынудила ее сделать аборт, а потом превратила в рабыню, заставив нянчить моих детей. Вечные ее заскоки.

Через несколько дней мы с Чеко пошли на прогулку после ужина. Мы поднялись на самую вершину Гваделупского холма, чтобы оттуда увидеть восход первой звезды.

– Послушай, мама, ты и правда веришь, что сын Лусины стал звездочкой на небе? – спросил он.

– Почему ты спрашиваешь?

– Верания тоже в это верит, но я знаю, что это не так, на самом деле сына Лусии отправили к праотцам.

– То есть, как – отправили к праотцам?