Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Сколько твой предок зарабатывал? – спросил Болек.

– Когда был жив? Всего две шестьсот. Сколько помню, вечно две шестьсот.

Они поехали еще медленнее.

Заросли справа поредели, и показался майдан – кусок утоптанной земли с трехэтажным домом за ним. Из-под обваливающейся штукатурки выглядывал кирпич цвета маренго. Красный «Фиат-125» стоял уткнувшись носом в землю. Он был похож на собаку, которая что-то осторожно обнюхивает, опустившись на передние лапы. Из нескольких труб шел дым. Лавочка на припеке была пуста. Пятнадцать градусов на солнце, и некому выпить винца. В окнах второго этажа не видно женщин, опирающихся локтями о подушки, – глазеть стало не на кого. Чтобы было на кого, нужны эти шалопуты, а они или уходят, или рано умирают, – такие настали времена. Так или иначе, они уже с трудом собираются в группы, в те подвижные и неповоротливые стада, которые способны целый день просидеть в одном месте, несмотря на то что одни уходят, другие приходят, а на глаз наблюдателя ничего не меняется.

Они доехали до перекрестка, и Болек спросил:

– Куда тебя?

– Без разницы. Давай у магазина.

Павел стоял на углу Домбровских и вспоминал голос, который только что сказал ему, чтобы он перезвонил вечером по совершенно другому номеру. Когда он попросил пана Макса, трубку сняла женщина, но сейчас он уже сомневался. Это мог быть и мужчина, или молодой парень, или автомат. Голос был мертвый, монотонный. Но дыхание было слышно. Он пытался восстановить в памяти семь цифр, которые отбарабанил голос.

Подошел Яцек с большой бутылкой минеральной воды, но у него тоже записать было нечем.

– Я хорошо запоминаю цифры, – сказал Яцек, и Павел повторил вслух этот номер, а потом спросил, зачем ему минералка. – Пить, – сказал Яцек.

– Да ведь холодно.

– Ну и что?

– Да ничего. Как-то не вяжется.

– Не вяжется, зато пьется. А что, на нервы тебе действует?

– Нет, просто есть охота. Это, наверное, мне от голода так холодно.

Они обогнули площадь слева и свернули в Скочиласа, потому что там почти никого не было, несколько автомобилей, и все – никаких витрин, магазинов, ничего, только приземистые дома, построенные в пятидесятых, – желтые, серые, рассчитанные исключительно на пребывание в них трудящихся, лишенных всяких там капризов и прихотей. «Альбатроса» и «Мевы» уже не было. Подрастающая шпана собиралась где-то еще. Они, не сговариваясь, оглянулись на большие железные двери, за которыми когда-то находились два кинозала, один налево, другой направо, один голубой, другой красный, и в обоих – позолоченные балюстрады, которые должны были изображать балконы, хотя сами залы были узкие и тесные, как кишка, – на пятьдесят – шестьдесят человек, не больше.

Яцек остановился и стал что-то рассказывать. Павел буркнул «не помню» и пошел дальше, стараясь поскорее свернуть на Брехта, а потом сразу на Боровского, потому что там в данный момент действительно было пусто – ничего, кроме кирпичных бараков, складов, гаражей и базы «Связи» с оранжевыми фургончиками на площадке перед ней. Ни веселых «жуков», ни «нис» уже не было. От них не осталось и следа. Павлу пришла в голову мысль, что если не считать квитанций, то за всю свою жизнь он получил не больше трех-четырех писем, и сам написал не больше, и на другой поворот судьбы надежды уже нет. Сейчас он шел по Ратушевой, а шестой трамвай осторожно сворачивал на Торговую.

Яцек догнал его со словами:

– А у предков ты был?

– У них ничего нет, – сказал Павел.

Они пошли вслед за трамваем. На углу у школы стояли салаги в широких штанах и с козырьками, повернутыми назад. Они что-то передавали из рук в руки, все время озираясь по сторонам.

Павел и Яцек прошли между ними, и Павел сказал:

– Я вчера здесь был. Помнишь Богну?

– Неособенно.

– У нее тоже ничего нет.

– А у кого-нибудь вообще есть?

– У тех, у кого есть, я тоже был, и у них тоже ничего не было.

Они пересекли улицу 11 Октября, их подхватил поток Торговой. От остановки мимо Спящих[47]47
  Имеется в виду памятник, посвященный польско-советскому братству по оружию.


[Закрыть] двигался плотный поток мужчин и, срезая угол перекрестка, вливался прямо в открытые двери желто-голубых вагонов: Зомбки, Древница, Зеленка, Кобылка и Тлушч получали обратно своих жителей, отработавших первую смену на Фабрике легковых автомобилей. Светофор нехотя переключается на красный, но они идут, тесно сомкнув ряды, как пристало рабочему классу еще с прежних времен, с героическим представлением, что мир по-прежнему принадлежит им, а вечно улыбающиеся корейцы с «Daewoo» – это всего лишь привидения, герои анекдота, который утратит свою актуальность раньше, чем сделается несмешным. Пестрые цыганки уступали им дорогу, а щипачам осточертели их карманы с бумажниками, в которых ничего, кроме фотографий жен и детей да мелочи на сигареты. Зарплата еще не скоро. Все отдавало потом, металлом, поспешным мытьем под душем после отбоя, и даже дома, в постели, от рабочих исходил запах большой фабрики, отцы передавали его сыновьям, а сыновья своим сыновьям, как черты лица или таланты. Но им доставался в наследство лишь этот смрад раскаленного алюминия, стали, лака и резины, с привкусом сожженного электрической дугой воздуха.

– А куда мы вообще идем? – спросил Павел.

– Ты есть хотел. Попробуем позвонить кой-куда.

Они спустились в подземный переход. Свет люминесцентных ламп висел в воздухе, словно туман. Разглядеть что-то еще можно было, правда, непонятно что. Очертания людей здесь размывались и вновь становились четкими, только когда их обладатели уже выходили у почты, торопясь успеть на четвертый, двадцать шестой или тридцать четвертый, чтобы перебраться на другую сторону Вислы, где был совершенно другой мир. Десятилетиями выходили они, крикливо одетые, на Вильнюсском из поездов и автобусов, как новые конкистадоры, десантировавшиеся в центр города за его чудесами, великолепием и блеском. Из Лохова, Малкини, Пустельника, Радзимина, Посвентного, Гузовачизны и Темного, изо всех этих заповедных Пындровок с пением петухов в пять утра и плоским распаханным горизонтом, где вместо солнца поднимается тень огромного города, словно фата-моргана в пустыне, помноженная на рассказы тех, кто был, видел, трогал или слышал передаваемую из уст в уста легенду, – чем больше ее повторяешь, тем она становится реальнее. Это для искушения их душ через две улицы отсюда возник базар Ружицкого. В районе Бжеской пахнет деревней. Белые пирамиды сердцевидных сыров, яйца, соленые огурцы, связки мертвых цыплят, бледные тушки ощипанных кур, живые птицы в засранных клетках, морковь, петрушка, сметана в банках, черное рапсовое масло в бутылках из-под водки, пшеница, подсолнечник, мак, горох и фасоль в мешках, капуста в бочках, головы свиней, коровье вымя, мухи, чад от паленых перьев, сухой запах джутовых мешков и бабьего пота, мед в бутылках, смалец в банках, гречка, ревень, ягоды, отмеряемые пол-литровой кружкой, и кислый душок хат, несменяемый из поколения в поколение.

Но уже в минуте ходьбы отсюда пахнет блестящим пластиком, целлулоидом и нонайроном. Ботинки в стиле битлов – на каблуке и с задранным мыском, – плексигласовые запонки с голой бабой внутри, галстуки на резинке с готовым узлом и надписью «de Paris», золотые цепочки, лак карминного цвета, кримплен, болонья с серебряными пуговицами, лакированные зимние сапоги на молнии, брюки с вечной стрелкой, водолазки в обтяжку, ремни, кольца, чулки, пудреницы, ленты, тесьма, кошельки – все из полимеров кислотного цвета, словно детский калейдоскоп. После запаха кислой капусты ты попадаешь в мир этих стерильных блестящих красок, и вход сюда открыт для всех, включая тех, у кого никогда ничего не было, кто эти яркие цвета, созданные человеком, видел только в костеле во время майской службы. Это и была единственная настоящая революция, ибо она совершалась в сердцах и глазах людей, которые с того момента становились мечеными, и ничто не могло остановить их марша с восточных равнин от Соколова Подлесского до Острова Мазовецкого, от Калушина до Вышкова, от Минска Мазовецкого до Чехановец. Сначала высылались разведчики, потом передовые отряды, которые завоевывали плацдармы в Зомбках, Зеленке, Рембертове, на отвоцком направлении – в тех местах, откуда на заходе солнца можно увидеть центр города с его зазубренной линией высоток и Дворцом культуры на фоне красного, как икона «Сердце Христа», диска солнца.

Яцек пошел звонить, а Павел остался наблюдать за одним пацаном в коже, который, нанизав на пальцы обеих рук электронные часы «Касио», вертел ими, как жонглер. Черные ремешки вращались вокруг его пальцев, но мальчишка ни разу на них не взглянул, он все время озирался по сторонам. Рядом стоял старик и продавал объемные тапки-дутыши; алкаш в демисезонном пальто держал в руках стопку виниловых пластинок с группой «Christie» на обложке. Но больше всего здесь было вьетнамцев: спортивные костюмы, футболки, хлопчатобумажный трикотаж, поддельные «пумы» и «адидасы». Своими миниатюрными фигурками вьетнамцы напоминали персонажей театра марионеток – чистенькие, аккуратные куклы, которых кто-то запер в подвале, но они, несмотря на это, не утратили ни доброго расположения духа, ни хрупкой элегантности.

Павел подошел к ларьку и ткнул в черный спортивный костюм:

– Почем?

Девушка в пуховике улыбнулась и ответила:

– Шецот.

– Недорого, – сказал Павел.

Она посмотрела ему в глаза и кивнула:

– Если возьмес три, то миллион и пяцот.

Павел перекладывал вещи в упаковках и пытался через целлофан определить фактуру материала.

– Показат?

– Да. Это.

Она достала толстовку бирюзового цвета с орлом на груди.

Он пощупал ткань:

– Китай.

– Not China. Hong Kong, – покачала головой девушка.

– Очень дешево. А те футболки?

Она веером разложила перед ним футболки с лицом мужчины как из комикса:

– Че Гевара сто.

– Сто чего?

– Сто тысяц. Как три, то двесце и пят децет.

Павел не мог отвести глаз от ее темных длинных и нежных пальцев. Выпуклые ногти отливали перламутром.

– А если пять?

– Четыре сет.

На девушке не было никаких украшений. Под коричневой кожей двигались тонкие сухожилия. Трупный свет подземелья не касался ее рук. Павел был уверен, что они теплые. Он попросил, чтобы она показала ему темно-зеленый халат в коричневые с желтым цветы. Она приложила его к себе. Халат был ей велик. Подол почти до земли. Перегнувшись через стол, Павел увидел ее ноги в маленьких белых «адидасах».

– Миллион, – сказала она. – Красивый. Жена?

– Нет, не жена. – Он хотел сказать ей что-нибудь приятное, но в этот момент кто-то тронул его за плечо.

А Болек и Пакер сидели в бумере и пили пиво. Слева от них на первом этаже дома с облупленной штукатуркой был магазинчик. Справа стоял такой же дом. Серый двор, ребенок бил мячом по утрамбованной земле и пытался попасть в железное кольцо, прибитое к дереву. Вышли еще двое детей, и он бросил им мяч. У одного была забинтована рука. Они еще немного покидали мяч, но все как-то мимо, и стали гонять его по двору. Остальные дома на улице были двухэтажные. На некоторых виднелись следы от пуль. На подоконниках стояли банки с едой. Кто-то вошел в магазинчик и сразу вышел. Старушка с палочкой несла в сетке несколько бутылок. Голубело небо. Перспективу улицы замыкала железнодорожная насыпь.

Бумер медленно тронулся с места. Его черная крыша блестела на солнце. Из окна над магазином на них смотрела сорокалетняя, сильно накрашенная женщина в халате, она курила и сейчас как раз делала затяжку. У нее были красные ногти, ее звали Божена. Она повернулась и что-то крикнула в глубь квартиры. На первом этаже в доме напротив парень и девушка смотрели «Львиное Сердце» с Чаком Норрисом, лежа на диване из кожзаменителя. Парень сунул руку девушке под платье.

Автомобиль свернул влево. Узкая гаревая дорожка вела через сосновый лесок. Проехали зеленый лоскут озимых. Снова пошли дома: одноэтажные домишки, сварганенные из кирпича, асбестовых плит и тростниковых матов, оштукатуренные и побеленные известкой. Мужчина во дворе рубил дрова. Его сын копал грядку. Мать на кухне пекла пироги.

Бумер повернул направо, где начинался асфальт, постоял, пропуская автобус. Двери в костел были открыты. По лестнице поднималась девочка с букетом белых цветов. Ее фигурка исчезла в глубине здания, как в темной воде. На проезжей части лежала кошка – плоская и высохшая. Около киоска дымилась урна. Мальчик на велосипеде подъехал к киоску и, не слезая, попросил пачку «клубных». Было тихо и безветренно. Голые тополя бросали на асфальт сложную тень. Они уже начинали цвести. Воздух пах мягко и одуряюще.

Пакер открыл еще одно пиво и подал Болеку. Себе открыл тоже. Они проехали мимо запущенной виллы с колоннами и крыльцом. На дворе кто-то копался в красной «заставе»,[48]48
  Югославский вариант «Фиата-128», выпускается с 1975 г.


[Закрыть] но невозможно было понять кто, мужчина или женщина, – открытый капот заслонял фигуру. Из трубы маленькой пекарни поднимался дым. На месте бывшего стадиона стоял недостроенный дом. Женщина в розовом свитере, чтобы сократить себе путь, шла через заросли кустов. Шла, курила и разговаривала сама с собой. Ее высокие тонкие каблуки увязали в земле. По встречной ехала зеленая «лагуна» с компакт-диском у зеркала заднего вида. За ней колыхался оранжевый «КамАЗ», груженный щебнем. Молодые березки стояли в золотистом облаке. Двое малолеток развлекались с презервативом. Надували и выпускали воздух. Потом снова надували и снова выпускали его с визгливым попердыванием.

Бумер катился тяжело и чувственно. Впереди опять были железнодорожные пути. Серебряная бритва рельсов лежала на высокой насыпи. Было так светло, что они не могли разглядеть, какой свет горит на семафоре. Коричневый лес вдали расступался, словно его перерезали ножом. Они вспоминали времена, когда в ту сторону ездили дрезины с кузовами старых «варшав», а шпалы были еще деревянные и от них несло динамитом, ссаками и смазочным маслом. Из фирменных поездов дальнего следования официанты выкидывали мешки с мусором. Те лопались, а содержимое разлеталось вдоль путей. Там были женские прокладки, стекло, всякая дрянь, ничего интересного, правда, иногда попадались банки от кока-колы и пустые пачки от заграничного курева. А раз нашли пиковую даму из порно-колоды. На карте была раскоряченная баба. Они стали искать в том же направлении и нашли бубновую десятку с затейливым треугольником. Ринулись дальше, уже домов стало не видно, но собрать комплект, пригодный хоть для какой-нибудь игры, им так и не удалось. Шарили во рву, обыскивали кусты, шли между рельсами, возвращались обратно, чтобы осмотреть склоны насыпи. Была осень. Травы тускнели и жухли, приобретая цвет загорелой кожи. Потом они заметили еще бубнового валета с причудливым узором. Вертели карту так и сяк и не могли понять, где у нее верх, а где низ. Бумажки, бутылки, банки возбуждали мимолетную надежду. Скорый согнал их с рельсов. Короля треф нашли на тропинке, бегущей по краю канавы. Картинка была четкая, но непонятная. Спускались сумерки. От земли исходил октябрьский холод. А им было жарко. Молча перелетали они, как воробьи, от одной бумажки к другой. У Болека было уже три карты, а у Пакера только одна. Они сжимали их в руках, оставляя на потом, потому что быстро темнело, а надежда еще не угасла, – слишком велико было желание. Только изредка они бросали на карты короткие взгляды, точно на шпаргалки. Потом пустились чуть ли не бегом, зигзагами: рельсы, насыпь, канава, тропинка и обратно. Пакер нашел половинку трефового туза – там была оторванная по пояс блондинка с закрытыми глазами и открытым ртом. Кто-то с ними играл, потому что теперь им попадались все более мелкие обрывки, четвертушки, вырванные из контекста фигурки или изображения непонятно кем производимых действий. Ночь бежала за ними по пятам, и они больше не показывали друг другу свои находки. Запихивали их в карманы и неслись, чесали все быстрей, все дальше. Оба взмокли. И стали в конце концов подбирать без разбора все, что белело в темноте, все плоское и на ощупь похожее на картон. Они остановились, лишь когда показались огни следующей станции. Возвращались взмыленные, молчаливые. Пальцы в карманах ощупывали добычу.

Теперь они уже выросли и ехали на очень малой скорости, потому что бумер трясло на ухабах, он то и дело задевал брюхом по гравию. С правой стороны показался длинный, покрытый толем барак. Из нескольких труб шел дым. В десяти однокомнатных квартирах текла жизнь. Их обитатели сидели на кушетках и смотрели телевизор. Женщины приоткрывали двери, и оттуда текли запахи кухни. Некоторые жильцы что-то мастерили в тесных клетках своих двориков, огороженных металлической сеткой. Чинили мотороллеры или машины, которым уже не суждено было тронуться с места. Между курятниками торчали старые пожелтевшие холодильники. Что-то туда еще клали, какие-то вещи, давно не нужные и позабытые, или те, которыми редко пользовались. Здесь ничего не выбрасывали, вдруг понадобится, тогда они всегда под рукой. На спутниковой антенне сидела ворона.

– Наверняка все еще кроликов разводят.

– А что, кролик – хорошая вещь, – отозвался Пакер. – Только я не любил, когда старый их забивал. Привыкаешь к ним, а тут праздник, за уши, и нет его.

– Остановимся? – спросил Болек.

– А на кой? Я здесь уже никого не знаю. Все новые.

– От старых недалеко ушли.

– Бейрут, Болька. Это Бейрут.

– Обоссать и поджечь.

– Да брось ты. Родимый дом хочешь поджечь, – сказал Пакер и потянулся за пивом.

– Для тебя еще работенка будет, – сказал Болек.

– Главное, чтоб не слишком тяжелая, – сказал Пакер, и они покатили в сторону города.

– Сейчас выйдет, – сказал Яцек и стрельнул окурком.

Они сидели на лавочке. Смотрели на самый длинный в городе дом. Похожий на дырявую стену или муляж крутого обрыва. Никто здесь не обращал на них внимания, они были маленькие, незаметные. В такое время всем не до чего, все торопятся поесть или найти что поесть. Лишь детей это не заботит. Они выделывали на роликах и досках разные фигуры и пируэты, подражая черным братьям из-за океана. Веснушчатые, розовые, толстощекие, в широких штанах и трениках, они шастали по лабиринту двора, расписанного граффити «Harlem», «Bronx» и «Люська-минетчица».

– Говорит, нельзя, мать там у нее, – сказал Яцек, снова закуривая.

Пластиковые ролики грохотали по бетону. Эхо усиливало этот звук. Казалось, кругом стреляют. Наверное, в этом, и был кайф. Один такой голец проехал задом, чуть ли им не по ногам. Согнувшись, он проскочил под рамой ворот, на которых выбивали ковры, обогнул песочницу и пропал.

– Видал? Они ездят по кругу, – сказал Яцек. – До упаду. Потом встают и все сначала.

– Ну и что? – спросил Павел.

– Ничего. Они не ездят прямо. Когда-то, кажется, ездили прямо. А эти кругами.

– А куда им, по-твоему, ехать?

– Вот именно, – заметил Яцек, и тут они увидели ее.

Она шла в их сторону в зеленой армейской куртке с пакетом в руке. Подошла, остановилась перед Яцеком и показала пакет:

– Все только самое лучшее. Идемте к моей подруге.

Снова он наблюдал за быстрыми движениями кухонного ножа. Острие стучало по доске. Кружочки лука-порея рассыпались на тонкие колечки и смешивались с ломтиками моркови и брусочками сельдерея. Время от времени она отодвигала образовавшуюся горку вбок, ритм прерывался, и грудь под черной блузкой переставала прыгать.

– А мяса какого-нибудь нет? – спросил Павел.

– Нет. У мамы есть в морозилке, но у нее все рассчитано.

Откуда-то сзади, из темной прихожей, доносилась музыка. Из ванной вышел Яцек. Подошел к девушке и погладил ее по волосам:

– Все то же самое?

– Да, – сказала она, – но в других пропорциях.

– Пропорции невозможно переоценить, – сказал Яцек и уставился в окно.

Музыка стала громче, стукнула дверь и в кухню заглянула девушка в мини и черных колготках. Большие золотые серьги блестели в синих волосах. На ногах туфли на шпильке, с леопардовым узором. Павел сказал: «Здравствуйте». Ответа не последовало, и он подумал, что не расслышал его. Яцек стоял спиной, выстукивая на подоконнике какой-то ритм.

– Все нашла?

– Да, – ответила Беата. – Кроме растительного масла.

– Сливочное есть.

– Понимаешь…

– Понимаю. Но нету. Вчера жарили картошку, и такая дрянь от нее осталась, что я вылила.

Она прошла очень близко, чуть ли не прижавшись к Павлу, и стала шарить в шкафчиках. Запах мускуса смешивался с запахом кофе, корицы и перца. Павел заметил мелкие веснушки у нее на плечах и подумал, что от природы она рыжая.

Девица захлопнула последнюю дверцу и сказала:

– Нету. Пусть сходят в магазин. А чего они вообще так стоят? – Она повернулась к Павлу. – Садись давай, не то ноги отвалятся. Или пошли в комнату, а они пусть тут командуют.

Силуэт девицы резко выделялся на фоне окна. Она легко поводила бедрами. Ее тело, двигавшееся в сложном ритме, казалось совершенным, словно трехмерное изображение в компьютере. В первую минуту он подумал, что она делает это специально для него, но потом понял, что девица постоянно подсоединена к музыке и двигается, пока та длится, – она просто вернулась к прерванной мелодии. Музыка закончилась, девица повернулась на каблуке и присела на подоконник. Он ожидал, что она заговорит, но началась новая композиция, и ее колено задвигалось в монотонном ритме. Блик скользил по гладкой синтетике, как солнечный зайчик. Она шире расставила ноги, словно парень, присевший на уличное ограждение в ожидании автобуса. Павел водил глазами по комнате и все время натыкался на темноту между ее ног.

– Что у тебя там? – Он кивнул на плеер.

– Не знаю. Вчера дали. Супер, да?

– Песни?

– Нет. Только музыка.

Сейчас она отбивала ритм туфлей. Мысок двигался сначала вертикально, потом горизонтально на неподвижной оси шпильки. Правое бедро отклонялось и впускало немного света.

– Этот ее дистрофан какой-то шизанутый, скажи?

Павел пожал плечами.

– Голошмяк какой-то. Этот костюм он небось после отца донашивает. Давно его знаешь?

– Да так.

– Он вообще-то моется?

– Откуда я знаю?

За ее спиной сияла безупречная и далекая, как в кино, лазурь. Над многоэтажкой, над черными зарослями антенн светило солнце. Он забыл, на каком они этаже, но ощущал, как от потолка исходит тепло, пропитанное запахом мастики и толя, блестящего и смолистого. Шар солнца достиг зенита, и тени входили внутрь предметов. Павел подумал, что мог бы сползти с кожаного дивана и встать перед ней на колени. Она была великолепно равнодушна ко всему, кроме нее самой. Белье и одежда казались частью ее тела, точно слои краски, наложенные на манекен, они плавно переходили один в другой, а потом сливались с пропитанным музыкой воздухом. Ему пришло в голову, что если сунуть руку ей под платье, то не найдешь никакой щелки, там лишь гладкая оболочка и исходящее от нее слабое электрическое тепло. Ни пота, ни шероховатости, словно ее отлили целиком из одного материала.

Девица оторвалась от окна, оттолкнувшись задом от подоконника, пересекла комнату, встала перед ним – бедра оказались на уровне его лица – и начала колыхаться. В такт с ее движениями черное ритмично заслоняло голубое.

Ладонь Яцека лежала на плече у Беаты. В душной кухне стоял слегка тошнотворный запах варящихся в кастрюле овощей. По освещенной солнцем Киевской двигались «икарусы».

– Там мы познакомились, – сказала Беата.

Восточный вокзал даже в самом ярком свете дня казался грязным и запущенным.

– Я помню, – сказал он и крепче прижал ее к себе.

– Ты выглядел как старый дед.

– Я был старше тебя.

– Ты и сейчас старше, но это уже не так чувствуется.

Яцек нашел ее ухо и нежно сжал пальцами теплую мочку. Тогда, давно, она покупала что-то в киоске на вокзале и, отходя, уронила сто тысяч. Он тут же их поднял и смял в кулаке. Он помнил, как она обернулась, нервно роясь в карманах, и он встретился с ней глазами. Она стояла испуганная, беспомощная и маленькая. Рядом и между ними проходили люди. На ней была та же застиранная военная куртка, что и сейчас. Потом она позвала его к себе. Матери не было дома.

– Ты уже не носишь сережек.

– Нет, – сказала она, – уже давно.

– Дырка зарастет.

– Не зарастет. – Она подняла голову, улыбнулась и всем телом прильнула к его боку.

Белый тринадцатый тронулся с остановки. Через два вагона тянулась коричневая надпись «Mane Tekel Ares» с изображением пачки этого курева с краю. Все пассажиры вышли у вокзала. Теперь трамвай поедет пустой в сторону Шмулек, на кольце у Кавенчинской в него сядет женщина с ребенком на руках. Ей надо до конечной, в Коло, к матери. Женщина убежала от мужа. Но мать почти уже ничего не понимала, передвигалась почти на ощупь среди псевдохрусталя, фаянсовых тюленей, собак из цветного стекла, олеографий с Богородицей, стрелков в зеленых маленьких шляпах и, наливая слабый чай, все повторяла:

– Давидек, как же ты вырос. В школу уже ходишь? Бабушка даст тебе печеньица, – и вынимала старые жестяные коробки с затейливым орнаментом и полуобнаженными девами, но внутри было пусто или лежали пуговицы и лоскутки.

Пар осел на стекле, и белый трамвай пропал. Беата нарисовала что-то на запотевшем окне. Они всматривались в кусочки окружающего мира, который проступал под ее пальцами, как фрагменты головоломки. В дверях кухни появился мужчина, но они его не заметили, и он тут же исчез.

– Если хочешь, могу снова их надеть.

– Нет. Так хорошо, – сказал Яцек. Он прислушивался к ее дыханию, стараясь приноровить к нему свое.

Он старался поспевать за ней, но каждый раз, когда до нее оставался всего шаг, она ускользала. Будто у нее были глаза на затылке. Ему казалось, что он загонит ее в угол между золотой изогнутой лампой и диваном с обивкой под леопарда, в закуток между жардиньеркой с искусственными цветами и подставкой под аппаратуру, поймает в проходе между столом и стеллажом, но она без труда уходила, плавно и равнодушно, словно танцевала одна в пустом зале. Он задевал за мебель, спотыкался о ковер, точно слепой или паралитик. Несколько раз он коснулся ее бедер и попки. Это было похоже на неуклюжую игру в «паровозик». Ему пришло в голову, что музыка сейчас может кончиться. Он вытянул руку и тронул ее за плечо. Она остановилась, повернулась, и он увидел ее лицо, совершенно пустое – она улыбалась. «И правильно, так лучше», – подумал он и протянул другую руку, чтобы просто дотронуться до ее груди.

Тут в комнату вошел здоровенный парень. В фиолетовых спортивных штанах и кожане. Павел сделал шаг назад и широко улыбнулся, девушка не дрогнула.

– Что, Люська, снова бал?

Качок расселся на диване, широко расставив ноги. Белые «найки» блестели, как начищенные. Сквозь ежик на голове просвечивала кожа. На поясе рядом с напузником висели ключи на серебряном карабине. Он притоптывал ногой, хотя музыка с его приходом оборвалась.

– А тот, что на кухне с Беатой?

– Знакомый.

– От нее уже толку не будет. Мог бы выйти толк, но не выйдет. – Он покосился на Павла и вопросительно вскинул голову.

– Тоже знакомый. Пришли себе обед приготовить.

– Шо уготовить?

– Обед. Сказала же. У нее мать.

Тип хлопнул себя по коленям и сказал:

– Вот видишь, Люсенька, как хорошо быть сиротой. Не надо по чужим людям таскаться. – Он достал сигареты и закурил в полной тишине – ему, видно, все это было в кайф, он преспокойно затягивался, выпуская дым и наблюдая, как тот висит в воздухе. То ли чего-то ждал, то ли просто сидел, зная, что и они будут сидеть здесь до тех пор, пока ему не вздумается сказать слово или сделать жест. Большой, плечистый, молодой. Любил, чтоб все играло, чтоб все было как надо. Докурил, раздавил окурок, встал, подошел к окну и поманил пальцем Люську. Вынул что-то из напузника и подал ей, а потом сказал, не громко и не тихо: – Тут сто кусков. Вечером заберу. Не хочу с этим шататься по городу.

Девушка взяла, мгновенно взвесив пачку на ладони, потом открыла шкаф и воткнула между белыми простынями.

– Хорошо, – сказал парень, засунув руки в карманы спортивных штанов и наклонив голову, словно соображая.

– Хорошо. Теперь иди и скажи им, чтобы валили отсюда.

Девушка пожала плечами и прислонилась спиной к шкафу:

– Сам скажи. Я против них ничего не имею.

– Я тоже, но пусть сваливают.

Двадцать шестой миновал Киевскую и въехал под мост. Молодой солдат, стриженный «под ноль», с рюкзаком на плече, беспокойно озирался, считая в уме остановки. Только у Агентства он решился обратиться с вопросом к старушке в мохеровом берете.

– О-о-о, так вы уже проехали. Ничего, выйдете на следующей и налево, вернетесь по Любельской.

Солдат вышел у Рогаток, вдохнул стоящий в воздухе сладкий шоколадный аромат, идущий от «Веделя»,[49]49
  Фирма, выпускающая шоколад.


[Закрыть] и ему захотелось плакать.

В это время из Повисля отправилась электричка. Она катилась через железные пролеты, напоминая сонные американские горки. Блондинка с зеленой тряпичной сумкой на коленях пыталась заглянуть в окна дома по улице 3 Мая, но стекла были словно черные зеркала. Дальше внизу будет вода, поэтому она зажмурила глаза, и желудок привычно подкатил к горлу. Она шепотом отсчитывала удары колес по рельсам. После сорок третьего, она знала, начинается другой берег, и глубоко вздохнула.

– Дело твое, – сказал парень и встал. Прикрыл за собой дверь.

Павел стал прислушиваться, но девушка снова включила музыку и задвигала бедрами, глядя в окно. Глаза Павла блуждали между ее бедрами и дверцей шкафа. Ему чудилось, что он чует запах мускуса, исходивший от ее подмышек, но все перекрывал запах плотной, утрамбованной стопки жестких, накрахмаленных в прачечной простыней. За дверями что-то происходило. Он ничего не слышал, но ощущал вибрации и тревожный гул. А потом сквозь музыку пробились какие-то реальные звуки, но их происхождения он понять не мог. Звуки усилились, но музыка их подхватила, разнесла по комнате и перетопила в свои собственные. Павел отвел взгляд от стеклянной матовой двери и снова сосредоточился на бедрах девицы и дверце шкафа. И тут за дверью что-то быстро передвинули, по воздуху всей квартиры прокатилась волна, и все утихло.

Парень вышел из кухни и уселся на свое прежнее место, а девушка выключила музыку.

– Тебе придется там прибраться, – сказал он. – Эта дрянь вылилась. Новые штаны… – Он рассматривал небольшое пятно, натянув ткань на ляжке. – Хорошо, что широкие, а то бы обварился.

Вдруг он обернулся к Павлу, словно только что увидел.

Сощурив водянистого цвета глазки, он с минуту буравил его неподвижным взглядом, а потом широко осклабился:

– Ну, как делишки? Идут? Что новенького?

Павел почувствовал горячий язык у себя на спине. Тот лизал его снизу, от ног, по спине, плечам, по шее сзади. Жар на шее, в волосах переходил в огонь.

– Вертишься как можешь, – в конце концов ответил Павел.

– Надо, братишка, надо. Без этого никак. – Качок кивал головой все с той же улыбкой. – Люська, дай что-нибудь выпить, – приказал он девушке, не сводя глаз с Павла. Тот принялся шарить по карманам. Боковым зрением он видел, как девушка направляется к шкафу, но идет мимо него и открывает дверцу бара.