Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Помнишь, Павел, как в «Капризе» нам солдатня чуть не вломила?

Он помнил. Пьяный капрал получил тогда стулом, гардеробщик закрыл двери, поэтому они, воспользовавшись тем же самым стулом, выскочили через большое окно и побежали в сторону вокзала, а потом по лестнице вниз, к парку, чтобы исчезнуть там во мраке, – бежали, пока хватило дыхания, потом повалились на снег и стали хохотать во все горло, а поезда на мосту вспарывали небо желтыми молниями.

«Теперь бы небось не больно-то побегал, боров», – подумал Павел. Болек снова выпил, опрокинув рюмку прямо себе в горло. Было видно, как водка отрывается от стекла, плывет по воздуху и падает в раскрытый рот. Время хулиганило, выкидывало коленца, бежало то быстрее, то медленнее, делая едва видимое почти что видимым. Павел никак не мог вспомнить, что означают два удара – четверть часа или половину. Солнце показалось из-за туч, но окна в комнате выходили не на солнечную сторону. Другой самолет, яркий, как искра, летел слева направо с задранным носом прямо на север, в Стокгольм, Осло, Хельсинки, может, даже в Гренландию, чтобы там с шипением погаснуть в снегу. Почувствовав холод в левом ботинке, Павел пошевелил пальцами, – носок промок. Болек с тихим малиновым звоном раздавил окурок в пепельнице, икнул и скрылся в глубине квартиры.

И Павел остался созерцать все в одиночестве. Слева от него было море. Безбрежное, голубое, с белыми барашками и парусником на полпути между креслом и горизонтом. Пальма вырастала из горшка как раз в том месте, где должна уже быть суша. Павел перевел глаза правее. Фотообои не заканчивались в углу, они перегибались и вползали на соседнюю стену, ту, где было окно, и, если бы не рама, незаметно переходили бы в небо.

Павел повернулся в другую сторону. Буфет он уже видел, осталось осмотреть только правую часть комнаты. Тут стена была покрыта коричневой тканью с тиснением в розы телесного цвета. Из стены торчало бра в виде какого-то зеленого цветка. Ниже красовался бар из бронзы. Из львиных лап вырастали колесики. Едва початые «Дэниеле» и «Уокер» стояли в ряд, «Смирноффа» было уже скорее меньше, чем больше, только уровень бренди вместе с этикеткой тонули в тени.

«Шмудила», – подумал Павел, чувствуя на губах беловатый обжигающий ржаной вкус. В дальнем углу поблескивала мертвая туша, телевизора, под которым размещалось все необходимое: видеомагнитофон, кассеты, CD-плеер и радио. Кончики трех пультов выступали из полки как носки начищенных ботинок. Павел снова посмотрел на буфет. Мысли кружили по комнате вслед за увиденным, то отставая, то возвращаясь на место. Павел потянулся за сигаретой. Взял «Мальборо», но потом воткнул ее обратно. Надпись можно закрыть пальцем, но у «Мальборо» не было золотого ободка, как у его «Марса». Он встал.

Болек вошел в последний момент. Он застегивал брюки, где-то шумела вода. Павел почувствовал, как волосы на голове встают дыбом. Замерев и скосив глаза, он пытался увидеть, что творится сзади.

– Стой! Не шевелись.

– Давно хотел это барахло выбросить. Да здесь половину всего можно повыбрасывать и купить новое. – Он подцепил пальцем картину на крючке.

Рамка стукнулась о стену. Где-то внутри дома заработал лифт.

Болек еще раз взглянул на мальчика в белом костюмчике с восковой свечой в руке, потом сел на диван и налил:

– Сейчас бы остался без яиц.

– Я хотел рассмотреть поближе, – сказал Павел.

– Вот и рассмотрел. Я забыл тебе сказать, чтоб ты не двигался. С ним только так. Знаешь, сколько я отвалил за дрессировку? За эти деньги можно было бы еще одного такого купить, и еще осталось бы.

Они выпили, и время побежало быстрее. Павел чувствовал, как оно разгоняется и, точно сквозняком, им тянет по квартире, оно течет по лестнице вниз, выливается на улицу, подхватывает всех людей, подобно наводнению, и несет их, они пытаются удержаться на поверхности, но тонут, выплыть удается лишь самым шустрым и одиноким. И он отставил рюмку, а сигарету брать не стал:

– Болек, мне нужны бабки.

Тот посмотрел на него пустым взглядом, таким же пустым, как бутылка на столе, но совершенно трезвым. Отвел глаза и сцепил руки на животе:

– И мне тоже, ты не поверишь…

– Болек, я серьезно.

– Я тоже. Любой делается серьезным, когда речь заходит о деньгах.

– Богна мне посоветовала к тебе обратиться.

Болек наклонился вперед, слегка поддернув рукава куртки, словно собирался что-то делать руками – исполнить пантомиму, например, или нарисовать в воздухе какую-нибудь сложную, громоздкую фигуру.

– А она здесь при чем? Вот пусть тебе и даст, если такая умная.

– Она только сказала…

– Сколько?

– Двести.

Болек расплел пальцы, вытянул ногу и полез в карман брюк. Вытащил горсть банкнот, отделил две бумажки и бросил на стеклянную столешницу. Они упали как бумажные цветы, не доделанные до конца какой-то мастерицей.

– Болек, мне надо двести кусков.

Тот снова наклонился вперед, опершись руками о колени, и посмотрел на Павла так, словно только сейчас увидел.

– Братан, ты что, е…тый? Ведь я тебя даже не знаю как следует.

Народу в автобусе было мало. Он скользил под бетонными дугами эстакад. Двое малолеток плевали сверху на проезжающие автомобили. Старая забава всех мальчишек – стрельба по движущимся мишеням. У их ног, на краю перекладины, стояла бутылка из-под пива и преспокойно ждала своего часа. Многоэтажки по обеим сторонам все глубже врастали в землю. Сколько им уже. Они – как отвесные скалы, на которых гнездятся птицы. Жители этих домов успели состариться, некоторые даже умерли, на их место пришли новые и теперь борются с застоявшимися запахами чужих тел. Немало нужно попотеть в четырех стенах, чтобы вонь впиталась в бетон. Павел хотел угадать, в котором доме его когда-то рвало, а потом он посреди ночи решил отправиться домой, помнится, совершенно пустой, – ни на сигареты, ни на билет. Тогда он еще не курил так много, мог потерпеть два или три часа – столько пришлось идти, – город ночью был большой и неподвижный, как сновидение.

«Лифчик у нее был, а сисек не было». – Но ни дома, ни имени так и не вспомнил. Пошли дачные участки. Клубящиеся на небе облака сплющивали пейзаж, заборы, домишки и деревья становились игрушечными, будто здесь обитали лилипуты, – настоящее царство кукол. Переплетенные голые ветви жесткой паутиной покрывали все до горизонта, и нигде ни единой живой души, только ветряки на крышах беседок поворачиваются по ветру, купаясь в безбрежных воздушных потоках. И это проехали. И снова автобус нырнул в невидимую тень многоэтажек, дневной свет сгустился, время от времени его разжижали плывущие под колеса поперечные улицы, но потом отраженный от цемента свет вновь затоплял автобус, а Павлу хотелось вспомнить еще что-нибудь из далекого прошлого, чтобы, вырвавшись из реальности, перевести дух, побыть немного в прошлом, где нам почти нечего бояться.

Но не успел, потому что въехали на мост. Дымили трубы Секерок,[10]10
  Район в Варшаве.


[Закрыть] ветер тянул белые косы дыма на запад. Они расплывались в небе над Садыбой,[11]11
  Ул. Варшавы.


[Закрыть] над Палюхом[12]12
  Ул. Варшавы.


[Закрыть] и собаками, которые выли в клетках приюта день и ночь, но никто за ними не приходил. Что-то вжикнуло по левой полосе, он успел заметить красный зад машины с берлинскими номерами.

«Если бы река текла с запада на восток, всем было бы лучше. И тем, и другим, – думал Павел. – Одни плыли бы по течению, другие на парусах». Он вспомнил рисунок из какой-то школьной книжки: бородатые оборванцы, тянущие баржу вдоль берега.

«Всем было бы лучше, а так ни х…, поезд, машина или самолет». Желтая медленная река маслянисто блестела. Водовороты медленно закручивали пену, потом выпрямлялись; вода текла на север под мостами: под пятью здешними, а потом в Новы Двуре, Вышогроде, Плоцке, под двумя во Влоцлавке, в Тору ни и еще под одним мостом в Фордоне,[13]13
  Район города Быдгощ.


[Закрыть] который тревожил его воображение с того момента, как кто-то сказал ему, что именно там расположена женская тюрьма, раньше он знал ее название только по этикеткам на банках с джемом. Дело прошлое, но река всегда оживляла это воспоминание: цвет и сладость клубничного джема, тихий хруст тех странных то ли косточек, то ли зернышек, похожих на запятые или поры на кожице ягоды. И еще холод и полумрак длинных коридоров, где движутся молчаливые женщины в коконах одиночества, более недоступные, чем королевы в стародавние времена, и в тысячу раз более телесные. Он воображал, как их пальцы касаются баночек, и пытался представить запах их кожи, которая должна была быть гладкой и белой под серо-бурой тюремной робой, нежной, как у растений, которые растут в темноте. Но это было давно, он все помнил, но уже ничего не чувствовал. Ресторан на воде белел, как обглоданная кость. Ехали быстро. День делал глубокие вдохи перед полуднем, когда трасса поперхнется, движение захлебнется и прекратится совсем. Вдали виднелось черное горло Роздрожа.[14]14
  Название тоннеля.


[Закрыть] И тут тип в бомбере на меху попросил предъявить билет.

Павел принялся медленно перетряхивать карманы – в безнадежном деле спешка ни к чему. Куртка: один на груди, два внутренних и два внизу, потом на брюках: задние, еще два спереди, пистон;[15]15
  Маленький кармашек на брюках.


[Закрыть] снова куртка, – Павел следил, как темный тоннель приближается с головокружительной скоростью. Кондюк нависал над ним, обеими руками держась за верхний поручень. Краем глаза Павел заметил ногу в белом «адидасе». Она притоптывала по черному полу. Женщина в красном пальто прошла к выходу.

– Ну что, дальше будем гнать дуру или выйдем и поговорим по-людски?

Автобус замедлил ход, вкатываясь на стоянку. Услышав шипение, Павел прыгнул. Почувствовал руку на своих волосах, пригнулся, женщина вспорхнула со ступенек, расталкивая толпу и давая ему возможность пройти, упала. Павел перепрыгнул через нее, двинул кого-то локтем и в десять прыжков оказался на лестнице. Еще не взбежав наверх, он понял, что шансов почти нет, но не остановился, а ринулся направо, прямиком в открытые ворота парка. Кругом пусто, сыро, и чем дальше, тем тише. Павел попробовал поднажать, споткнулся и едва устоял на ногах. Смысла продолжать не было, он хотел остановиться, но в тот самый момент кто-то сделал ему подсечку. Он полетел головой вперед и зарылся ладонями в гравий. Теперь можно было перевести дух. Попытался встать, но чья-то нога надавила ему сзади на шею, впечатав лицо в землю. А потом кто-то пнул его два раза, он сгруппировался, перекатившись на бок, и увидел, что их трое. Тот, что в коже, стоял согнувшись и тяжело дышал, двое других тоже запыхались, но не так сильно. Павел, поднявшись на колени, ждал в центре треугольника.

– Ну и зачем оно тебе надо? – спросил невысокий, в джинсе и бейсболке.

– Спринтер долбаный, – сказал третий.

Быстрое прерывистое дыхание подхватывало звуки. Трепало их по краям, и они получались смазанными.

Павел медленно встал с коленей и на полусогнутых дотащился до лавки. Те трое, окружив его, ждали, пока сердце и легкие справятся с воздухом и кровью. Их злоба медленно испарялась, а Павла покидал страх. Красные огоньки автобусов, шедших по Аллеям,[16]16
  Название улицы.


[Закрыть] пробивались сквозь полумрак парка. Он то и дело озарялся огнями, с тонких веточек деревьев свисали капли серебряного света. Падая, они лопались, но свет исчезал, не растворяясь в воздухе.

– Ну ладно, давай документы, – сказал тот, в бомбере.

– У меня нет.

– Тогда отстегивай.

– Говорю, я пустой.

Кондюк кивнул остальным, те взяли его под руки и поставили на ноги. Нашли горсть мелочи, меньше сотни, осмотрели зажигалку и засунули ему все обратно в карманы.

– Один мусор, – сказал тот, что в бейсболке. – В отделение надо мудака. Скажем, что оказал сопротивление, пусть посидит.

– Охота тебе? – спросил третий.

– Он меня достал. Чего я бежал?

Они подтолкнули его к выходу на Пенькную,[17]17
  Название улицы.


[Закрыть] но он не двинулся с места.

Его схватили за руки, кто-то ударил сзади по голове:

– Двигай поршнями, придурок, не то останешься здесь навсегда.

– Господа, нет, я не могу в отделение, мне некогда.

Он стал вырываться, они тянули его за руки, гравий хрустел, вдали показалась женщина с коляской, мысли прыгали в голове, вспомнилась черная рукоятка пистолета, которую он заметил у Болека в прихожей. Она выглядывала из шмоток, брошенных на тумбочку у входа, Павел заметил ее краем глаза – он был уверен, что и Болек, шедший следом за ним, тоже приметил эту рукоятку. К ним приближалась женщина с коляской. На ней было серое пальто, ее очки в туманном воздухе поблескивали, как кружочки льда. Женщина все больше замедляла шаг, потом свернула в боковую аллейку и пустилась бегом. Ребенок заплакал.

– Вот обручальное кольцо, берите. Это тоже деньги. – Он стал стягивать кольцо, но то сидело крепко. Тогда он сунул палец в рот, послюнил, и оно слезло.

А в это время Болек шествовал через анфиладу комнат в своей квартире. Начал с той, в которой они тогда сидели, черно-золотой, потом прошел через голубую с серебряными прибамбасами, потом красную, потом через кухню, сверкавшую белизной, – оставшиеся два помещения выходили на другую сторону: первая была цвета морской волны, с большим пустым аквариумом, вторая – серебряно-серая с вращающимся креслом посередине и зеркалом, в котором отражалось небо, и это отражение было ярче и краше оригинала. Пес остался на своей лежанке, и Болек путешествовал один. Вот он открыл последние двери. Тут все было розовое. Правда, вокруг царил полумрак, но так может пахнуть только розовое – как внутри пудреницы. Болек подошел к окну и раздвинул шторы. Под белой простыней лежала женщина. Тонкая ткань облегала ее тело почти как вторая кожа. Ноги, бедра – все вырисовывалось отчетливо, только было словно слегка растушевано. Болек присел на краешек рядом и шлепнул ее по жопе. Она забормотала что-то под простыней, высунула голову – это была крашеная блондинка. Перевернулась на спину. Грудь торчала прямо в потолок. Он положил ладонь на левую сиську.

– Ну, ну, Бомбончик, я еще не проснулась.

– Ну и спи. Кто тебе запрещает. – Болек скинул тапки и растянулся рядом.

Он привалился, стараясь взгромоздиться на нее, но блондинка высунула руку из-под простыни и ущипнула его за складку жира на животе:

– Бомбончик, ну брось. Лучше скажи, кто это приходил. Я слышала. А может, мне приснилось?

Болек положил ладонь ей между ног. Простыня пошла складками на манер драпировки, изображающей лучи солнца.

– Да там один, Павел.

– Что ему надо?

– Бабки. Всем нужны бабки.

– И что?

– И ничего. Послал его к пану Максу.

– Недобрый.

– Мог бы натравить на него Шейха. – Он пододвинулся ближе и поцеловал ее в шею. Попытался перекинуть левую ляжку через ее ногу.

– Брось, – сказала она.

– Ну, пожалуйста…

– Ты побрился?

– Да. И помылся.

– Ну тогда можешь сделать то, что я люблю.

Болек сполз вниз и встал на колени в ногах кровати. Приподнял края простыни и натянул себе на голову. Теперь он был похож на старомодного фотографа. По Остробрамской неслись три пожарные машины. Голубые вспышки рассекали поток машин надвое. Старушка за рулем серой малолитражки от страха съехала на обочину. Силь лежала с широко открытыми глазами. У нее была такая игра: продержаться как можно дольше, прежде чем они закроются сами.

Выйдя из лифта, Павел немного подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Стоял и думал, что все тихо и, пока лифт едет вниз, можно не бояться. Никто его не увидит, никто не услышит. Этот этаж пустовал. Его сняли китайцы, вставили во все двери новые замки, и на этом дело кончилось. Жизнь с ее возней и движением текла ниже. Он даже чувствовал запах людей. Кухни здесь были очень тесные, и в обеденное время хозяйки приоткрывали входные двери на цепочках. Павел вынул сигарету и зажег спичку. Серо-коричневая тьма клубилась в конце коридора. Будто поднялась пыль, но воздух был неподвижен. Это старые стены так отражают свет. Спичка отскочила от стекла, ведущего на галерею, но там внутри не было никаких окон, ничего, только стена да черный навес крыши. Огонек погас. Павел сунул сигарету обратно в пачку. Двинулся по коридору почти на ощупь. Эхо шагов поднималось над плиткой пола и летело вверх, куда-то в глубь здания. Шесть ступенек, лестничная площадка, еще шесть ступенек, и вот маленькое пятнышко света – легкий укол в темноте. Павел нащупал дверь и тихонько постучал.

Но хозяина не было. Наверное, вкалывал где-то. На самом деле обитатель этой квартиры час назад закрыл за собой дверь и спустился вниз по лестнице. Он боялся лифта, вообще замкнутого пространства, сдавливающего тело и мозг со всех шести сторон до тех пор, пока не сплющит его в горячий кубик, из которого начнет хлестать кровь. Именно такие картины рисовало ему воображение. Он пробежал шесть этажей вниз, чтобы почувствовать на лице движение прохладного воздуха, и толкнул стальную дверь, запиравшуюся автоматически, которая долбанула за спиной так громко, словно рушился дом, но на улице никто ничего не заметил. Он был одет во все серое. Пиджак, свитер, брюки, только ботинки были черные – правда, давно не чищенные. На Маршалковской его подхватило ветром и понесло в преисподнюю под гостиницей. Здесь, в нервном свете голых лампочек, все были равны: красивые и некрасивые, богатые и бедные. Мертвенный свет забивал поры, как пыль, въедался в тело и одежду, как смрад или старость – ни пятнышка тени, ни крохи жалости. Все двигались здесь как рыбы, освоившие прямохождение. Яцек (да, я вспомнил, его звали Яцек) свернул влево, прошел мимо выхода к трамвайной остановке в сторону Жолибожа,[18]18
  Здесь и далее районы Варшавы.


[Закрыть] мимо выхода к «Метрополю», к Аллеям и к трамваям на Прагу, пробился сквозь людской поток, текущий по ступенькам от Центрального универмага, проигнорировал выход к трамвайной остановке в сторону Охоты и пошел по второму кругу. Это была безопасная орбита – остатки его собственной крови тоже кружили по артериям, и его толкая по кругу, на безопасный путь безумства, которое тоже почти всегда имеет форму замкнутого круга. К тому же он знал, что вид у него хреновый, поэтому предпочитал оставаться под землей. Щетина, отросшая клочьями, липкие волосы, серое лицо, словно зима тянулась уже неизвестно сколько, а солнце было лишь какой-то дебильной декорацией, или, может, оно давно выдохлось, как старая батарейка.

«Б…ство. Еще один кружок, и надо сваливать отсюда», – подумал Яцек. Но сделал целых три, потому что уродство неподвижных лиц означало безопасность, оно позволяло слиться с толпой. Яцек сунул руку под свитер и нащупал сигарету. Полиса затолкали алкаша в темный угол. Четыре пацана плечом к плечу – козырьки назад – гребли прямо на него. Он вильнул в сторону и вышел на улицу около вьетнамского ларька, источавшего какие-то непривычные съедобные запахи; между голыми ветками кленов проступал Дворец,[19]19
  Дворец культуры и науки, подаренный Варшаве советским правительством в 1955 г.


[Закрыть] отбрасывая огромную тень, которая могла бы накрыть полгорода, если бы тот сгрудился здесь. Но ему нужно было другое укрытие. Он двинулся прямиком на запад, вдоль киосков, где русские за пять минут до отхода своего поезда шерстили ларьки, выискивая порнографию, красивые пачки сигарет и сувениры в забитых товаром витринах. Вдалеке виднелось здание вокзала. Несуразное, тяжелое, оно так ушло в землю, будто его сбросили сюда с большой высоты. Яцек шел в его направлении, но вокзал не приближался. Так бывает, когда разрозненные и совершенно никчемные мысли слишком быстро сменяют одна другую. Они отделяют человека от мира как упругая материя, толкают в грудь, заставляя поверить, что это сон – из тех, где бежишь, а убежать не можешь.

«Е-мое, вообще не дойдешь», – думал Яцек. Он чувствовал, как его сухое и холодное тело при каждом порыве ветра обливается холодным потом. Ветер скользил по внутренностям, будто тело было пустым и его заполняли только куски городского пространства, обрывки пейзажа, словно там в убыстренном темпе крутился немой фильм.

«Е-мое», – повторял Яцек как начало молитвы, продолжения которой он не знал. Небо нависло над ним гигантской глыбой правильной формы, но какой именно, он не мог определить. А вверх посмотреть боялся. Здесь было не лучше, чем в лифте. В конце концов он взял сигарету, сделал три слабые затяжки, потом три глубокие и снова три слабые, и тут как раз началась лестница, ведущая прямо в утробу вокзала.

«Чудо-юдо рыба-кит, у него живот болит…» – строчка пришла ему в голову, он не помнил, откуда она. Похолодало, но ему стало теплее.

В красных отблесках света мальчишки пытались обыграть автоматы, – звонки, электронное бульканье, стрельба и меланхолический, чувственный звон поглощаемых жетонов. Яцек подходил то к одному, то к другому, но все качали головами, не отрывая взгляда от экрана. Они судорожно цеплялись за рычаги автоматов, потому что для них это был единственный способ хоть как-то защититься от реального мира. Яцек вышел из кафе, свернул направо, потом еще раз направо. В теле еще ощущалась нервная дрожь, оттого что он побыл в тепле. Он взглянул на часы, время было на исходе, и Яцек ускорил шаг. Этот переход был самым оживленным местом на вокзале. Он соединял две автобусные остановки, зал ожидания, перроны и два самых длинных пассажа с магазинчиками. Все здесь было залито светом, живая толпа вибрировала, как всегда бывает в тех местах, куда одни приходят с надеждой, а другие смываются с облегчением. Яцек протопал до самого конца, высматривая знакомые лица. Щуплый невысокий парнишка с лохматой головой скользнул по нему пустым взглядом и покачал головой. Он стоял около автоматических дверей – единственная неподвижная фигура посреди непрерывного потока тел. Яцек хотел приблизиться к нему, но тот уже смотрел в другую сторону. Около выхода на первый перрон он заметил девушку в коричневых расклешенных брюках и короткой заляпанной дубленке. За спиной у нее плыла рыжая крыша вагона. Поезд шел на другую сторону реки, может, в Белосток, может, в Москву, а может, еще дальше. Он направился к девушке, так и не угадав, узнала она его или нет, потому что в ее глазах отражалась одна бездонная пустота.

Яцек не мог вспомнить, как ее зовут, поэтому просто спросил:

– Ну как? Есть что-нибудь?

Она взглянула на него и пожала плечами, он увидел почерневший зуб, вверху справа одного переднего зуба не было, руки она глубоко засунула в рукава дубленки.

– Ничего? – повторил Яцек и понял, откуда ее знает.

В прошлом году летом они точно так же искали товар, и тоже – нигде ничего. Как сегодня. Они посадили ее с собой в машину, потому что у нее был какой-то знакомый, который… и т. д. Разогретые сиденья обжигали даже сквозь одежду, все были потные и грязные. Стояли на пустых перекрестках у светофоров, а дневной свет лился с неба как жидкий металл. Они пили воду и, проклиная все на свете, кружили между двумя кабаками и спортивной площадкой какой-то школы (точно, это было в середине июня) – девушка и трое парней, – а безжалостный свет затоплял их мозг, вытекал из носа, глаз, еще немного, и их хватит кондрашка, у них загорятся внутренности, тачка взорвется и белый огонь поглотит их навеки. В конце концов она вышла на углу Иоанна Павла и Новолипок, взяла бабки и слиняла.

Они стояли на самом солнцепеке и следили за красными минутами на автомобильных часах, а Веник их успокаивал:

– Спокуха, я ее знаю, придет, спокуха, я ее знаю. – Но не больно-то верилось, что он и сам в это верит.

В конце концов она все же показалась между домами, худая, в своих слишком свободных джинсах и блузке в желтых и зеленых попугаях. Села в машину и сказала, что у нее два грамма. Все разозлились, потому что должно было быть три.

– Себе взяла, – сказал водитель. – Грамм взяла себе.

А потом все разозлились еще больше, потому что товар был полное фуфло – желтый, липкий левак.

– В жизни не видел такого говыдла, – сказал Веник, а потом набросился на нее, чтобы отдавала деньги или то, что заныкала.

А она сидела на заднем сиденье, опустив руки почти до пола, и все повторяла, что ничего не брала, просто продавец знает, какие дела в городе, вот и накручивает. Пусть сами к нему сходят, если хочется, но она не советует, потому что он один троих сделает, легко. При этих словах водитель включил зажигание, и пока они двое делили эту дрянь, рванул как сумасшедший с места в карьер, свернул на улицу Солидарности, кругом почему-то был зеленый свет, поехал дальше по Вольской, под мостом свернул на Примаса. Нашел тихое место на краю парка и взялся за девушку конкретно. Сначала велел ей вынуть все из карманов и сумочки – там один мусор: пустой футлярчик от помады, пачка сигарет, старые, вылизанные дочиста целлофановые упаковки, тридцать тысяч, всякий сор, крошки, бумажные носовые платки с пятнышками крови, и все, – после этого он вытащил ее из автомобиля и начал обыскивать. В карманах тоже ничего не было – пыль, пропитанная потом, и цветные вырезки из какой-то газеты. Тогда он взялся за нее саму, но и в трусах ничего не нашел. Она даже не сопротивлялась. Только твердила как заведенная, чтобы ей отсыпали дозу.

– Ладно, – сказал водитель, – но отсосешь всем. Когда уже сидели в машине, он все повторял:

– Имейте в виду, что когда-то это была красивая девушка.

– Ничего, – наконец отозвалась она. – Телевизор не смотришь?

– Нет.

– Тогда купи себе вчерашнюю газету.

– Не знаешь кого-нибудь?

– Нет. Это меня больше не интересует.

Героиновый сон склеил ей веки – конец разговора.

Очередной поезд – на этот раз крыши вагонов были черные как бархат – подошел к перрону. Яцек оставил девушку в покое и направился в сторону подземного перехода под развязкой. Нашел телефон, работающий на жетонах. Было мертвое время – полдень, – и толпа редела. Из трубки неслись длинные гудки. Наверху грохотали трамваи. Яцек перешел к другому автомату и набрал номер. Снова длинные спокойные звуки, которые наполняли голову, потом весь подземный лабиринт, потом вытекали на улицу и разливались над целым городом. Он повесил трубку, все смолкло, слышен был только звук шагов быстро и молча идущих людей. Яцек решил двинуться к Иерусалимским аллеям и вышел наверх. Из бесконечной перспективы моста Понятовского дул ветер и гнал редкие холодные тучи, бежавшие над большими рекламными щитами «Кока-колы». Сверкающая стужа привела в движение огромные массы воздуха, они неслись прямо на Яцека, и это его слегка успокаивало: что могла значить для этой невообразимой громады такая малость, как он – сгусток страха вперемешку с кровью, крошечная капля в воздушном океане. Легкий одномоторный самолет красного цвета летел на восток и тянул за собой рекламу страхования жизни «ФЕНИКС». Яцек выбрал Саскую Кемпу,[20]20
  Район Варшавы.


[Закрыть] потому что там он кое с кем был знаком, не знал только номера телефона.

Но Павел все равно вошел в квартиру. Самым обычным образом – повернул ручку и оказался внутри. Здесь воздух был лишь на тон светлее, чем на лестничной площадке. Павел почувствовал запах ношеной одежды, обуви и привкус пыли. Он открыл дверь с матовым стеклом и вошел в комнату. Серый пыльный свет проникал в комнату сквозь задернутые шторы и оседал на мебели. Павел раздвинул шторы и сразу узнал эту квартиру. За десять лет она совсем выцвела, постепенно все в ней сделалось едва различимо. Ничто так не разрушает краски, как время, ничто так не стирает углы, как течение часов и минут. Потому что время – это материя, которую просто не видно. Красный стеллаж с книгами порыжел, а корешки поредели, как зубы к старости. Крепкий чай в стакане стал мутным. Павел искал признаков жизни, но ничего не обнаружил. Он оглянулся в поисках часов, стараясь услышать тиканье. Направился в темную кухню, продолжая прислушиваться. Время текло спокойно и монотонно.

– Яцек! – позвал он громко.

Ответом ему было какое-то боковое эхо, гудение, отраженное от стены, и какие-то отголоски в трубах. Он заглянул в пепельницу. Все окурки были одной дешевой марки и очень короткие. Павел сел в кресло, стараясь вспомнить что-нибудь из их с Яцеком общего прошлого, но откуда-то всплывал один только щуплый блондин в джинсовом костюме. Когда-то они виделись очень часто. Сознание не сохранило ни одного слова, ничего, только какие-то смутные чувства. Он хотел задержать их хоть на мгновение, чтобы понять, какие именно.

– Как же время летит. Летит, не поймешь, откуда и куда, и ни хрена от него не остается. – Он чувствовал боль в плече и голод. Зажег свет на кухне, холодильника не было, заглянул в шкафчик и нашел плавленый сырок. Принялся отколупывать ножом засохшие кусочки и глотать.

Был и чай. Павел повернул ручку плиты, но конфорка оставалась мертвой и молчала. В комнате на подоконнике лежал тюремный кипятильник, сделанный из двух бритвенных лезвий. Павел побоялся включить его в сеть и просто напился воды из-под крана. Лег на узкую кровать, накрытую чем-то шершавым и грязным. В этом загаженном сарае он почувствовал себя в безопасности. Он висел над городом, всеми забытый, все события происходили где-то в другом месте. Павел вспомнил их последнюю встречу. Три года назад на Маршалковской кто-то тронул его за плечо. Высокий, худой, опустившийся парень. Серый костюм тяжело свисал с плеч. В карманах, должно быть, куча всего, так они были раздуты.

– Извините, – сказал парень, – мне нужно немного денег. Не могли бы вы… пятьдесят тысяч…

Павел ускорил шаг, буркнув:

– Я спешу, у меня нет мелких. – Но потом остановился, обернулся и неуверенно спросил: – Яцек?

Только сейчас ему пришло в голову, что Яцек, наверное, выстебывался, он прекрасно знал, к кому обращается, а тогда он сначала удивился, а потом обрадовался. Они полдня просидели в баре «Метрополя».

– Что, в самом деле так плохо, старик?

– Почему плохо, хорошо, – отвечал тот с улыбкой.

– Да брось. Пристаешь к людям на улице, просишь пятьдесят тысяч…

– Побираюсь, хочешь сказать.

– Ну да, на самом деле так. Просишь подаяние.

– Бывает, человеку немного не хватает. А ты, я вижу, в полном, полнейшем… Один прикид потянет на пару кусков.

– Ну, когда бываешь в разных местах, надо выглядеть.

– Бизнес…

– Ну да. – И весь остаток вечера говорил, собственно, он один. Длинно и нудно рассказывал, как начинал с нескольких сотен, вообще было тяжело, все сам, все сам, и вот теперь ему не на что жаловаться, само крутится, а через несколько лет наверняка уже будет ого-го. Один раз он только прервался и спросил, не может ли он как-то помочь – работой, так, для начала, но заметил в глазах Яцека усмешку и больше не спрашивал, почувствовав, что начинает заводиться. В конце вынул два миллиона и положил на стол.

Тот покачал головой и сказал:

– Не, старик. Я просил пятьдесят.

Сейчас, лежа в этой грязной берлоге, он повторял:

– Просто развел меня, козел, и как все разыграл.

Павел вскочил с постели и стал кружить по комнате. Скинул с полки «Капитана Блада» и пнул его в угол под овальный столик – последний писк времен Гомулки, на котором стояло радио марки «Юбиляр». Покрутил ручку. Проехался по шкале.