Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– На. Попробуй моих, – сказал парень и протянул Павлу «Кэмэл», вытряхнув одну, потому что Павел никак не мог вытащить.

Девица поставила перед ними бутылку водки и две рюмки.

– Ему налей. Мне уже надо бежать.

Она сделала, как он сказал, а вторую рюмку поставила на место.

– Ну давай. Да не шугайся ты так, – приглашал кожаный. – Вкусно и полезно. Я бы тоже выпил, но, говорю, не могу.

Павел взял рюмку и почувствовал, как водка течет у него по пальцам. Опрокинул ее прямо в горло, а в голове стучали слова парня: «Мне уже надо бежать».

– Это хорошо, что не всегда можно, а то сам знаешь, как бывает, так ведь?

Павел подождал, пока огонь попадет в желудок, и сказал:

– Точно. По-всякому бывает.

– Ну вот. Сечешь. Люська, еще налей братишке.

Девушка оторвалась от окна и наполнила рюмку. Павел старался понять, что говорит ему этот тип, но смысл от него ускользал. Он различал отдельные слова, тихие и громкие. Они распадались на странные звуки, словно кто-то говорил из колодца или звал в темноте. Павел сосредоточился на его губах. Смотрел, как они движутся, и, когда они ненадолго останавливались, кивал головой или вскидывал брови. Снова смотрел на белые неровные зубы, один был отколот, и там мелькал розовый язык. Иногда рот открывался шире, и он понимал, что тот смеется, и тоже смеялся, следя, чтобы успеть вовремя остановиться и его голос не остался бы один в полной тишине. Павел хотел считать рюмки, но потерял счет. Не мог сосредоточиться: девушка, ее попка, дверцы шкафа, рот этого братана, собственная рука с сигаретой, пытающаяся попасть в пепельницу. Они трое были как три автономных механизма. Так ему казалось. Будто пространство между ними сползло вниз и разделило их так, что они не могли дотронуться друг до друга, даже если бы захотели. У парня были часы, но его руки все время двигались, и Павел не мог сориентироваться, сколько на самом деле времени. Наконец левая рука хлопнула по колену, и он увидел, что уже четвертый час.

Парень встал, двинулся к двери, и, когда он уже взялся за ручку двери, Павел наконец вздохнул свободно. Девушка повернулась к ним спиной, рассматривая диски. Братан открыл дверь. Выходя, он оглянулся и кивнул Павлу на прощание. Павел тоже улыбнулся и подмигнул. Но тот продолжал стоять и смотреть, потом сказал:

– Ну что?

– Ничего.

– Так собирайся. Ты думал, что я тебя здесь оставлю, шутничок?

– Сроду здесь не был, – сказал Пакер, когда Болек остановил бумер на обочине дороги, посыпанной гравием.

Им полгорода пришлось проехать. Теперь он остался далеко и чернел у них за спиной на фоне красного неба. Сверху шла железнодорожная насыпь. Вдоль дороги тянулось замусоренное поле. Редкие кусты отбрасывали длинные тени. Солнце уже почти закатилось. Чуть дальше начинался сосновый бор. Ветер шелестел чем-то в траве. Целлофаном, бумагой – непонятно. Вокруг было пусто.

– Останешься тут, – сказал Болек.

– Где? – Пакер беспомощно оглянулся. – Где мне тут оставаться? Здесь ничего нет.

– Можешь, там подождать. – Болек показал на небольшую будку, стоящую на опушке, что-то вроде развалившегося отхожего места. – Тебе со мной нельзя.

Пакер покивал головой и застегнул молнию на куртке до самого подбородка:

– Хоть курева мне оставь.

Болек потянулся к бардачку и достал пачку «Мальборо».

– Не позже, чем через час, – сказал он и повернул ключ.

Деревья уже тонули в полумраке. Болек ехал очень медленно. Лужи попадались глубокие и топкие. Он остановился у забора из гофрированных металлических листов, вышел и постучал в ворота. Через минуту они приоткрылись и кто-то, вглядевшись в пришедшего, распахнул обе створки настежь.

Болек поставил бумер рядом с грязным «полонезом». Вокруг все напоминало расхлябанную стройку. Доски, переброшенные через грязь. Под навесом штабели кирпича, тачки, бочки с мастикой. В глубине площадки стоял дом. Его загораживали сосны, и трудно было понять, большой он или нет.

Плечистый мужчина в кожаной куртке встретил Болека на бетонных ступеньках:

– Иди. Ждет тебя.

Болек оскреб подошвы ботинок о край ступеньки и толкнул стеклянную дверь. Мужчина вошел следом. Нажал на кнопку в коридоре и вернулся на свой пост. Болек двинулся в глубь дома. Цементная плитка усиливала звук его шагов. Стены были кое-где оштукатурены – казалось, кто-то начинал работу то там, то здесь, бросал и начинал снова. Из-за приоткрытой двери показался еще один тип. Он кивнул Болеку. За его спиной двое играли в карты на пластмассовом столике. По телевизору шел мультфильм. Воняло носками. Где-то в недрах дома раздавались медленные, глухие удары. Словно кто-то бился головой о стену. Из темного поперечного коридора вышла жирная такса. Старая. Ей уже не хотелось лаять. Она лишь подняла голову и принюхалась.

Холл замыкала широкая дубовая лестница с резными перилами. С потолка над площадкой свисала стеклянная люстра. В жестяной миске лежала собачья жратва. Болек двинулся наверх. На полпути дубовые ступеньки закончились и пошли бетонные. Перед ним открылся широкий коридор. На цементной плитке лежал зеленый коврик, весь в дырах от окурков. Здесь стены были белые. На них висело несколько картин, где были изображены голые девицы с коричнево-оранжевой кожей на фоне морских пейзажей. Болек добрался до дверей цвета махагон и постучал.

– Просто ёперный театр! – сказал жирный мужчина, проваливаясь в кожаное кресло. – Кто должен был проследить?

– Вальдек со своими, – сказал Болек.

– Скажи ему, что я его зае… – сказал жирный. – Так ему и передай. Я не потерплю на своей территории никаких туфтарей, никаких фраеров, никаких засранцев.

– Говорит, что не догнали. Видели двоих. Говорит, гнались за ними.

– А ты им скажи, что я их зае… Да не стой ты так. Болек присел на низкий пуф.

Жирный – он был в одной серебристой пижаме – потянулся к ящику стола и достал бутылку белого «Абсолюта». Плеснул в два стакана и кивнул Болеку:

– Бери. Ты хороший парень.

Три стены в комнате были обшиты дубом. Четвертая – из стекла. За ней горел яркий свет.

– Разберись с ними. Старый Макс тебя просит.

– Будет сделано, шеф, – сказал Болек и взял стакан.

– Скажи ему, что я его зае…

– Скажу.

Пан Макс опрокинул стакан водки, пошарил по карманам пижамы и достал сигарету. Болек, вскочив, щелкнул зажигалкой. Пан Макс закурил, встал с кресла, кивком головы подозвал Болека, обнял его за плечи и подвел к стеклянной стене. Там, этажом ниже, блестела голубая гладь бассейна. Две девицы в купальниках стояли по пояс в воде и разговаривали.

– Глянь, Болек. Знаешь, сколько это стоит? Ты, наверное, думаешь, что много. Это стоит до х… Одни эти суки берут столько, сколько ты получаешь за полмесяца. Без премиальных, конечно. – Он ударил кулаком в стекло.

Девицы испуганно посмотрели в их сторону, прервали разговор и бросились резвиться.

– Я не за болтовню им плачу, а чтобы вид был. И вот не успеешь отвернуться, как тебя уже напарили. И так чего ни возьми. Ты мои глаза, Болек.

– Да, шеф.

– Если б ты был моим сыном, я бы тебе сказал: «Когда-нибудь все это будет твое». Но ты мне не сын и должен с этим смириться. Не обижаешься?

– Нет, шеф.

– Твоим это никогда не будет, но придет время, и у тебя будет все то же самое. Ты ведь знаешь, как я начинал.

– Знаю, шеф.

– Ни черта ты не знаешь. Когда ты начинал, у тебя был я. А у меня никого не было. Спроси у тех, кто меня знает.

Пан Макс оперся на плечо Болека. Он смотрел в стекло, но взор его проникал гораздо глубже. В прошлое. Вздохнув, он стряхнул воспоминания и ударил кулаком в стекло. Девушки улыбнулись им и помахали рукой.

– Хочешь какую-нибудь? Может, двух? Я не буду смотреть.

– Спасибо, шеф, но у меня на сегодня еще осталось несколько дел.

– Хороший ты парень. Работа прежде всего. – Он хлопнул Болека по спине и направился к столу.

Шлепанцы ударяли его по голым пяткам.

Пан Макс налил в стаканы, они чокнулись, потом он спросил:

– С собой?

– Да, шеф, – ответил Болек и вынул из кармана пакет в черном целлофане.

Пан Макс подбросил его, поймал, улыбнулся и спрятал в стол:

– Ты был один?

– Ясное дело, шеф. Я же понимаю.

– Хороший ты парень.

Пакер скучал и трусил. То и дело щелкал зажигалкой. Будка была чуть больше сортира. Единственное окно было выбито. Уже стемнело. Пакер щелкал зажигалкой. Хотел почитать, что написано на стенах, но газа было еле-еле. Он боялся остаться в полной темноте, боялся, что ему нечем будет зажечь сигарету, поэтому маленький язычок пламени загорался на мгновение и сразу гас.

«Камня всегда надольше хватает, чем газа», – размышлял Пакер. Он гадал, что было раньше в этой халабуде, но ничего путного не приходило в голову. Четыре стены, дыра от выдранного окна и входная дверь. За время коротких вспышек он успел прочесть имена и даты: «Мариуш дембель 92 трахал Дороту», «Патриция берет в рот».

«У меня бы здесь не встал, – подумал Пакер. – На холоде вообще плохо встает».

Он сделал несколько шагов вдоль стены – узнать, что там написано. Очередная вспышка осветила перевернутый крест. Он был нарисован углем. Пакер собрался прочитать слова внизу, но вспомнил, что газ на исходе. Вверху по насыпи проехал поезд. На восток. В желтых окнах стояли черные люди, смотрели в ночь, в сторону Пакера, но никто из них и понятия не имел, что он здесь, что он вообще существует. Ему пришла в голову мысль, что так было всегда: и даже среди бела дня в центре города его видят, но не замечают. Если бы он вдруг пропал, никто не стал бы его искать.

Красные огни поезда исчезли. Пакер вынул сигареты, оторвал фильтр и закурил. Со всех сторон его окружала ночь. Огонек осветил грязь, стекло, надписи и потрескавшуюся стену. Он сделал глубокую затяжку и сказал в темноту:

– Хорош думать, Пакер, хорош думать, не твое это дело. – Страх немного отпустил. – Напиться бы, – подумал он вслух. – И куда его понесло? Такой осторожный стал, куда там. Раньше у него рот вообще не закрывался, когда хвалиться-то было нечем. А теперь таинственный Дон Педро. Колеса, «Мальборо», кожан за пятнадцать кусков, штурмана тоже на пятнадцать потянут, не меньше. Чешки тоже ничего себе. О Господи! А ведь еще пять лет назад он приносил мне радиоприемник «Зодиак» и спрашивал, не смогу ли я толкнуть его своему пассеру. Драться любил, но в делах всегда осторожничал. Больше сорока восьми ни разу не парился. Каждому свое. Кому цветочки, а кому носки вонючие нравятся. Раз приходит и говорит: «Пакер, есть серьезная работа». Я спрашиваю какая, а он, что есть небольшой риск, может, нужно будет одного-другого загасить, но бабки такие, что дать раза и то выгодно. А я сказал: «Спасибо, нет. Это, Болька, по телевизору красиво, а в жизни когда простой укол делают, мне и то сразу плохо становится». Ну он и отвалил. И больше не заходил. Будто на нарах парился или за границу куда мотанул. Вообще-то это нормально, что он теперь о друге не забывает, так ведь? Что-то звякнуло под ногой, и только тут до Пакера дошло, что он разговаривает вслух. Он замолчал и прислушался, но тишина простиралась аж до далекой границы города. Лишь за ней начинался монотонный гул, занималось холодное зарево, словно там обитали какие-то механические и равнодушные существа, которых ничем не прошибешь. Пакер, чтобы взбодриться, снова щелкнул зажигалкой. Сделал шаг вперед и прочитал: «Всех подорвать». Буквы были угловатые и нечеткие. Кто-то начертил их прутиком, вымазанным в говне, догадался Пакер.

Этот тощий тип как из-под земли вырос. Вдруг нарисовался из-за спины Болека и встал около стола. На нем были оранжевые джинсы в обтяжку и желтая футболка. Длинные серые волосы падали на лицо, и Болек не смог определить его возраст.

– Пап, мне надо шестьсот тысяч, – сказал он высоким, стрекочущим голосом. Словно где-то внутри у него звучал дешевый китайский магнитофон или что-то в этом роде.

Пан Макс бросил на него быстрый взгляд, а потом уставился куда-то вдаль и после долгой паузы спросил:

– А еще чего?

– Ничего, только шестьсот тысяч.

– Зачем шестьсот тысяч?

– На такси. Туда и обратно.

– Туда тебя может кто-нибудь из парней отвезти, так что и триста хватит.

– Папа…

– Я сказал триста.

– Папа…

Пан Макс полез в стол за телефоном. Два раза стукнул по кнопкам и сказал в трубку:

– Скажи Лысому, чтобы через пять минут был здесь. Отвезет Молодого в город и привезет обратно. – Положил трубку и произнес: – Слыхал? Пять минут. Иди оденься, а то тебя Лысый такого голого из машины не выпустит.

Молодой хотел что-то сказать, но пан Макс просто перестал обращать на него внимание. Он налил и кивнул Болеку. Болек встал, а Молодой испарился так же тихо, как появился. Без единого звука, словно ходил босиком.

– Думал, из него когда-нибудь толк выйдет, но, наверное, поезд уже ушел. Живет на мои деньги, а мои дела для него бяка. Пропадает по две-три ночи и приходит ухайдоканный. Мне наплевать. Но ребята видели его с такими, что в одном поле бы срать не сел. – Пан Макс понизил голос и перегнулся через стол: – Знаешь, Болек, я боюсь, что он… ну… Это нехорошо так о своем ребенке, но… б…, он вроде педик.

Пан Макс сцепил лежащие на столе руки в замок и опустил голову.

– Шеф, может, еще нет… – сказал Болек. – Ему бы немного постричься…

– Ну, Болек, да разве это от волос зависит? Ты вообще-то рубишь, но иногда не очень. Ты видел, как он ходит, какие у него жесты? Да, Болек, я жду самого плохого, что все придется ему оставить. А он все это спустит в п… со своим мужем, да…

Чтобы отвязаться от этой мысли, пан Макс снова налил. Потом достал из стола еще один сотовый и подал Болеку:

– На. Включи через два часа и разберись с этим пиздюком.

Навел повторял вчерашние блуждания Яцека. Круги он считал, начиная от выхода к «Форуму». Люди расступались, пропускали его, как пропускают всяких чокнутых, обдолбанных или бичей, но он этого не замечал, потому что время, свернувшись в тесную петлю, затягивалось на его шее. События последних дней слиплись, спрессовались, вытеснив пространство и воздух. Они крутились вокруг его головы, сжимаясь в плотное жесткое кольцо, так что время от времени у него перехватывало дыхание. Он считал от одного до девяти, добавлял в конце ноль, но все стерлось из памяти, и любая из этих цифр могла быть началом номера. Один, два, три, четыре, пять, и ни хрена. В обратную сторону шло как-то лучше: ноль, девять, восемь, но тоже ничего определенного. События перемешивались с числами, и, чтобы перевести дух, он вышел наверх к «Метрополю».

Но в окне у Яцека по-прежнему было темно. Он подумал, что, может, Яцек там, но не включает свет. Вот уже целый час он цеплялся за эту надежду. Три раза поднимался наверх. В последний раз не выдержал и начал колотить кулаком. Потом добавил ногой.

Где-то в глубине дома, может этажом ниже, кто-то заорал:

– Чего так дубасить, хулиганье! Сейчас милицию вызову.

Павел ударил еще раз со всей силы и побежал вверх по лестнице, навстречу полной темноте. Там уже не было ничего. Он нащупал стену, потом какую-то деревянную перегородку, снова стену и, вероятно, дверь, потому что с другой стороны загудела пустота. Ладонь попала на теплые трубы, проложенные тесно одна к другой. Он сел на корточки, оперся о трубы спиной и стал прислушиваться, но внутри здания циркулировали лишь отголоски обыденной жизни. Отдаленный стук, смазанный, ослабленный гомон жизни и вибрация, словно асфальтовая шкура города хотела стряхнуть с себя дом.

– Вот козел, – прошептал Павел, и сразу испугался, и твердил это про себя до тех пор, пока не успокоился. Дотронулся до пола, чувствуя, как песчинки налипли на ладонь. Потом сел и подтянул колени к подбородку. Обхватил их руками и подумал, что это хорошее место, тут можно остаться, здесь уже ничего не случится, а дальше только холодное черное небо, где ни у кого нет никаких хлопот.

Он подождал несколько минут и осторожно спустился вниз. Приложил ухо к двери. Услышал, как шум улицы наполняет квартиру, кружится там, задевает за предметы, подкатывает к двери, отражается от нее и возвращается обратно к дрожащим стеклам, снова отражается, идет обратно, и так до бесконечности. Павел пошарил по карманам. Ни одной бумажки. Всунул в щель старую спичку, чтобы как-нибудь подать знак.

А теперь он стоял на остановке, пытаясь слиться с прохожими. Делая вид, что ждет сто тридцать первого, сто восьмидесятого или, например, приятеля. Закурил. Ветер дул от площади Конституции, принося с собой разные запахи. Он подумал, что с противоположной стороны, в палатках, можно купить чего-нибудь горячего, но все мешкал, подсчитывая в уме деньги, что лежали в кармане.

Пару часов назад, когда они вышли с тем качком в кожаной куртке, он хлопнул Павла по плечу и сказал:

– Сам понимаешь, братишка, ведь так?

На улице Павел собирался уйти, но парень его остановил:

– Я в центр. Могу тебя подвезти.

Пришлось пойти за ним в сторону вокзала. Павел шел, немного отстав, и смотрел, как тот идет впереди вразвалку, сверкая белыми «адидасами». На стоянке он выбрал синюю «Ауди-100». Таксист опустил стекло, с минуту они о чем-то говорили, потом водила вышел, достал бумажник и подал «братишке» технический паспорт на автомобиль.

– Поедем по Сирене,[50]50
  Название улицы в Варшаве.


[Закрыть] – сказал парень, когда они въехали в тень виадука.

Наверху остановилась электричка. В автомобиле пахло освежителем воздуха и было тихо. Павел смотрел на стрелку тахометра. Она то поднималась, то опускалась. Под сиденьем Павел заметил кожаные шлепанцы. Парень что-то насвистывал, а когда свернули на улицу Замойского, стал напевать: «Долбаные мухи срут и все летают». На ручку переключения скоростей был надет меховой чехол, на ключе висел серебристый брелок с голой бабой, рядом с ароматизатором на зеркале заднего вида болталась маленькая чеканка со святым Христофором. Все вокруг было блестящим, мягким и теплым. Сюда не проникал ни один звук. Слева шли люди – кто-то на автовокзал, кто-то возвращался со стадиона. Порыжевшие спины автобусов грелись в последних лучах солнца. В бардачке что-то зачирикало. Качок протянул руку. Павел залез в бардачок, почувствовал холодное прикосновение металла, потом нащупал телефон и подал ему. Тот сказал: «Не сейчас» – и отдал трубку. Они миновали тоннель и порт. Между голых деревьев алело небо. Машина повернула влево под виадук и поехала вдоль насыпи, потом свернула еще раз и остановилась на стоянке у стадиона. Парень искал что-то глазами. Крыши автомобилей отражали косые лучи солнца из-за реки. На трибунах чернели человеческие фигурки. Кто-то подошел сзади к их машине. Парень потянул за рычаг, и крышка багажника заслонила подошедшего. Павел хотел обернуться, но услышал: «Тебе это не интересно». Человек у багажника сразу его захлопнул, и машина двинулась в сторону набережной и въехала на мост. Оба молчали. Павлу вспоминалось разное. Например, этот стадион двадцать лет назад – пустой, безлюдный. Как они с Яцеком перепрыгнули невысокий забор из колючей проволоки, окружающий поле, и вышли на середину. Был поздний вечер, над трибунами висел серебряный месяц, а трава блестела от росы. Павел не мог вспомнить, о чем они разговаривали.

Когда въезжали на Светнокшискую, парень сказал:

– Я на Центральный.

– Хорошо, – ответил Павел.

Везде был зеленый, и через четыре минуты они уже были у зала ожидания. Остановились за белым «мерсом». Слева горели неоновые буквы «Holiday», наступали сумерки.

Павел протянул руку и сказал:

– Спасибо большое.

Качок подал ему руку, и на его лице появилась знакомая застывшая улыбка. Павел потянулся к дверце и тут почувствовал, что его держат железной хваткой.

– Спасибо – многовато будет. Читать надо, – сказал кожаный и показал глазами куда-то вниз.

Павел проследил его взгляд и увидел, что на темном до этого счетчике светятся цифры четыреста пятьдесят, точка и два нуля. Павел дернулся и понял, что бесполезно.

– Не гони. Я думал… – И больше ему ничего не пришло в голову.

– Плохо думал.

Павел снова дернулся, пытаясь дотянуться до двери левой рукой, но этот тип притянул его к себе. Павел почувствовал боль в вывернутом запястье.

– Плохо себя ведешь. Двойка.

– Пусти давай, – сказал Павел и зашипел от боли, потому что парень на этот раз взял его кисть обеими руками, вывернул и потянул вниз. Павел повалился на бок и стал съезжать с кресла, чувствуя, как ручка переключения передач впивается ему в живот.

– Полштуки или оторву тебе клешню.

– Пусти.

Из белого «мерса» вышел водитель. Павел хотел ему крикнуть, но тот подошел к их машине с левой стороны:

– Что, деловой?

– Да вот шибко умный попался… Ты, Мун, стань с той стороны, подержи дверь.

Таксист обошел машину и оперся спиной о стекло. Здоровый. Павел растирал освобожденную руку.

– Ну отстегивай.

– У меня нет.

– Не тренди. У всех что-нибудь да есть.

Павел посмотрел вправо, но черная кожа закрывала окно, словно снаружи уже наступила ночь.

– Нету.

– Ну, если ты настаиваешь, я попрошу его сесть к нам.

И вот он стоял, считал в уме деньги, и голод понемногу проходил. С какой стороны ни посмотри, сигареты всегда дешевле еды. Картошка фри с кетчупом, кебаб, салат, жареная рыба, гамбургер, шашлык, горчица – они сразу кончаются, и легче от них не делается, а «собеских» или «вестов», уложенных по двадцать штук, хватает на многие часы. Так он размышлял, чтобы сохранить хоть какую-то надежду и не забыть того, что было. Он вспомнил противный запах вареных овощей, стоявший в квартире, когда они выходили. Желудок подкатился у него к горлу. Он сделал глубокую затяжку, и это прошло. У него болели ноги. Холод заползал под куртку. Подмораживало. В окне по-прежнему было темно. Кто-то толкнул его и извинился. «Торчу тут как прыщ на ровном месте», – подумал Павел.

– Чем? – спросил Пакер.

– Щенками.

– Не заливай, Болек.

– Сказал. Начинал со щенков. Стоял с коробкой на Торговой у базара и торговал щенками. В шестидесятые годы. Сам мне говорил.

– И на этом сколотил состояние.

– Нет, не на этом. Но он так начинал. Со щенков.

– А вообще, почему бы и нет, – сказал Пакер в задумчивости. – Щенки – вещь хорошая.

Они стояли перед открытым шкафом, и Пакер мерил одежду. Рубашки сидели еще ничего. А вот с пиджаками было хуже. Они висели на нем, как пальто, будто он сбежал откуда-то.

– Брюки подтянутся ремнем, – сказал Болек, прижмуривая то один, то другой глаз.

– Мотня до колен.

– Теперь так носят.

– Ладно гнать, Болька.

– Ты должен выглядеть как человек, так?

– У тебя нет чего-нибудь постарее? Ну что ты носил, пока тебя так не разнесло?

В соседней комнате Силь нажимала кнопки пульта. Шейх лежал на своем месте и смотрел на экран, ожидая, когда станут показывать мультфильм про кота и пса.

– Не знаю. Может, где на антресоли.

Пошли в прихожую. Болек прихватил стул. Когда он на него взгромоздился, стул затрещал. С антресолей полетели вниз пластиковые пакеты и мешки для мусора. Болек слез и стал в них копаться. Чего там только не было: клеши, слаксы, куртки из голубой болоньи с цветными трикотажными резинками по низу и на рукавах, черно-вишневые, словно потертые, ботинки на манной каше с жабьими носами.

– «А он идет, на нем калоши и от жилетки рукава»… – пропел Пакер, глядя на клубки попугайского цвета, на лавсан, полиэстр, полиакрил, фротте, и букле, и на тот удивительный материал, из которого двадцать лет назад делали куртки, – легкий, как бумага, резиновый на ощупь и такой тонкий, что вся вещь помещалась в кулаке. Пакер отбросил это в сторону и принялся перебирать старье дальше.

Из пакетов вылетали жилетки «Рэнглер», черные сабо на деревянной подошве, полосатые клеши с горизонтальными карманами в рамку на бедрах – тюк-в-тюк для презерватива или для сложенной вчетверо старой сотенной, – штаны из набивной ткани с велосипедистами, джинсы, застиранные до лилово-фиолетового цвета, футболки с переводными картинками, через которые солнце обжигало кожу на спине, – но ничего подходящего не было. Под конец оба стояли по щиколотки в барахле, а память уводила их в прошлое, на дискотеку в клуб «Химик», где они стояли в кустах, потягивая вино и покуривая, а дешевые джинсы обтягивали зад, и это было ни с чем не сравнимое чувство. Иногда подъезжали менты, и нужно было линять через плетни, огородами и дворами, и брюки лопались по швам от паха до колена, приходилось идти потом к матери Пакера, просить, чтобы чинила, шила и латала им прорехи на своей довоенной машинке «Зингер» с педалью, и она это делала без лишних слов, ни о чем не спрашивая, хотя от них несло дешевым винищем и сигаретами «Спорт», а в карманах иногда лежали деньги неизвестного происхождения. В темных недрах старого кинотеатра девушки поблескивали, как новенькие монетки в двадцать грошей. От них исходил аромат первых венгерских дезодорантов. Парни стояли в кругу своих собственных запахов. Иногда они выходили, чтобы потные тела обдуло ветром или если требовалось отпинчить какого-нибудь чужака, пахнущего иначе, чем они. Было дело, ничего они не забыли. Девичьи силуэты, похожие на ящериц, переливающиеся блузки в ультрафиолетовых лучах стробоскопа. Парни хотели их, зная, что заполучить желаемое можно только силой, коварством, точно так, как добывают все стоящие вещи. И как любая вещь, они тут же снашиваются, и все приходится начинать сначала, чтобы не довольствоваться чем попало и не превратиться в обыкновенного лоха, который берет что дают, говорит спасибо и больше ему ничего не надо.

Они нашли пару коричневых «адидасов» производства «Радоскура» с четырьмя зубчатыми полосками и сгнившим поролоном внутри, нашли папаху из искусственного меха, нашли сапоги из зеленой кожи, нашли замшевую жилетку с бахромой, нашли висюльку с фотографией группы «Sweet» на кожаном ремешке – голые шеи парней с челками украшали бархотки, – нашли повязку на потное запястье, нашли больше десятка свернутых в клубки синтетических носков, и наконец Болек сказал:

– Вот, – и вынул из целлофанового мешка василькового цвета костюм. Повесил его на вешалку рядом со своим бомбером.

У пиджака были широкие лацканы, накладные карманы, обтяжные пуговицы, а сзади хлястик.

– Мой свадебный, – сказал Болек и пощупал материал. – Глянь, и не помялся нисколько.

– Это немнущийся. Сейчас таких не делают, – сказал Пакер.

– Должны делать, так, на крайний случай. Я тогда был как щепка.

Пакер с сомнением надел пиджак и покрутился перед зеркалом. Пошли в комнату. Рукава были длинноваты, плечи сваливались, а так ничего.

– Как-то по-деревенски, скажи? – неуверенно спросил Пакер.

– Нет. Сейчас ходят кто во что горазд. Главное – целый и без пятен. Отмоешься, побреешься, вычистишь под ногтями, никому и в голову не придет, что этому прикиду уже лет двадцать.

– К этому нужен бумажник. Всегда лучше смотрится, если берешь из галюнка, а не просто из кармана.

– А ты что собираешься брать? – спросил Болек.

– Я так, на всякий случай говорю. И приличная зажигалка. Не какая-то там одноразовая.

– Найдется что-нибудь, – сказал Болек.

Они прошли через две комнаты и оказались в гостиной. Сели у столика с початой бутылкой, и Пакер спросил:

– Серьезно, он со щенков начинал?

– Серьезно. Надо же с чего-то…

– Ну да. Если начинать, то уж все равно с чего.

– Правильно мыслишь, Пакер, правильно мыслишь.

По черному небу за окном летел зеленый пульсирующий огонек, он двигался в сторону Окенча.

Болек налил в рюмки, они чокнулись, стекло зазвенело высоко и чисто, и Пакер подумал: «Блин, хрусталь».

В «Хучи-кучи» было пусто и тепло. Над баром поднималась струйка дыма. Она поднималась совершенно вертикально и растворялась в полумраке под потолком. Кто пускал дым, было не видно. Беата и Яцек сидели в углу зала. Девушка трогала его за щеку, отводила волосы и снова осторожно касалась щеки. Он казался вдвое старше ее.

– Уже засохло, – сказал он.

Из-под прилавка вынырнул бармен. Он был высокий, худой, небритый; на них он даже не взглянул. Затушил окурок. Казалось, он с трудом держался на ногах. В данный момент он был похож на Яцека, как его брат-близнец.

– Извини, – сказала Беата.

– Да брось. Это был хороший день. Хорошо начинался.

– Ты не голодный?

– Нет. Это он хотел есть.

– У меня есть деньги.

– Откуда?

– Я взяла у матери, когда потом пошла к себе.

– Много?

– Все.

– Ну значит, немного, – улыбнулся он, дотрагиваясь до ее руки.

– Она и так меня убьет, когда вернется, – ответила Беата и тоже улыбнулась.

Оба были спокойны. Вечер еще не кончился, а ночь не началась. Они могли касаться друг друга, и никому не было до них дела. Посетителей здесь было мало. А те, кто приходил, приходили по делу и сразу исчезали. И длинноволосые, и бритые, и самые обыкновенные, в пиджаках. Но сначала все перекидывались парой слов с неподвижным барменом. Присаживались на высокий табурет. Иногда брали пиво, но допивать не успевали. Они оставляли запах парфюмерии, грязи и бессонницы. Было такое впечатление, что бар работал круглые сутки, хотя во сколько-то там его закрывали.

– Как надоест, можем поехать на Волю, – сказал Яцек.

– Почему на Волю? – спросила Беата.

– Давно там не был. Двадцать шестым или тридцать четвертым до конечной. Там есть кладбища, фабрики. Я люблю туда ездить. Ночью там никого.

Он рассказал ей о том, как однажды ночью пошел пешком из центра на Грохов, а потом обратно, но уже не по мосту Понятовского, а по Силезско-Домбровскому и дальше по Сверчевского, Вольской, Полчинской и ближе к утру понял, что очутился за городом, вокруг тянулись поля, все зелено, далеко и плоско, до самого туманного горизонта. И подумал, что хорошо так идти, идти и больше не возвращаться, но потом он, как в сказке, один раз обернулся и увидел алеющее, разгорающееся пурпурным светом небо на востоке и встающий там черный силуэт города. Темный и тяжелый, как скалы. Дворец, «Ма-риот», терминал, «Форум», «Интрако» и все остальное. Они выплывали из мрака словно из океана или из-под земли, и силы покинули его. Он почувствовал, что больше не может идти, потому что ему просто-напросто некуда. Спустился с шоссе на тропинку, что бежала вдоль поля, дотащился до первых попавшихся кустов, свернулся в клубок и заснул, как пес. В полдень его разбудило солнце.

Беата спросила, не пробовал ли он повторить попытку.

– Нет, это не для меня. Люди должны оставаться там, где родились. На новом месте все надо начинать сначала, а потом человеку начинает казаться бог знает что. А тут фиг. Завидую тем, кто всю жизнь просидел за печкой. Вот это люди.

– А другие путешествуют.

– Та-а-а. И одни возвращаются, а другие нет. Хочешь еще соку?

– Апельсинового без льда.

Он направился к бару, облокотился на стойку и что-то сказал бармену. Бармен покачал головой и ответил нехотя, не сводя глаз со стаканов. Яцек сказал что-то еще, и тогда этот тип нагнулся и стал шептать ему что-то на ухо. Беата видела, как его покрасневшие глаза блуждают от одного пустого столика к другому и обратно. Стаканы стукнули о стойку, бармен выпрямился и снова покачал головой, Яцек расплатился и вернулся к своему столику.