Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Мне надо идти.

– Куда?

– Домой. Он может позвонить.

– Как хочешь, – ответил Павел.

Он услышал, как внизу стукнула дверь, и снова наступила тишина.

Разное снилось людям в ту ночь. Сны снятся всем. И плохим и хорошим. Пакер заснул на заднем сиденье, и снилось ему, что он часовых дел мастер. Будто сидит он себе в тепле, в мягком кресле, а люди несут и несут ему свои часы. Светит лампа, а на большом столе лежат сотни ходаков. Одни тикают, другие только показывают цифры, а есть и такие, в которых стрелки крутятся благодаря кварцевым сердечкам. Пакер берет те, что тикают, подносит к уху и блаженно вслушивается в этот тихий звук. Потом рассматривает ремешки и браслеты. Откручивает или поддевает чем-нибудь крышки корпусов, чтобы проверить, нет ли внутри пыли, и посмотреть на маленькие красные камушки. Эти, нынешние, модели не такие интересные, и он отодвигает их в сторону, кладет отдельно, и хотя некоторые из них стоят немерено, Пакер проявляет к ним полное пренебрежение. Вот в механических нет никакого жульничества. А от электронных не знаешь чего и ждать. Если механические встали, то ясно, что с ними что-то случилось. А если встали электронные, то такое чувство, что навеки, будто умерли. Бывает, в механизм «атлантика» только дунешь, а он уже заводит свое «тик-так», уже разгоняется и чирикает, как крохотная серебристая птичка. Даже «пилоты», «востоки» и «ракеты» обладают своим звуком, а эти «касио» – скука смертная, всего лишь дозированное поступление электронов, обычное для природного мира дело, – ничего интересного. Вот что снилось Пакеру. Он сидел в черных нарукавниках, белой рубашке и время от времени брал лупу, чтобы поглубже заглянуть в брюшко часов. Рядом стояла непочатая бутылка «Королевского» и лежала целая пачка «Каро».

Белобрысый и Болек не спали. Белобрысый вел машину, а Болек сидел уставившись в пустоту Лазенковской. Въезжали на мост. Справа темнел Торвар.[63]63
  Спортивный комплекс.


[Закрыть] Болек думал об Ирине, сравнивая ее с Силь. Если их поставить рядом, они прямо как мать и дочь. На самом деле это тоже смахивало на сон, потому что одна плавно превращалась в другую помимо его воли. Он ехал к Силь, но, если по правде, ему хотелось к Ирине. Мужчине нужно, чтобы женщина его понимала. А что могла понять Силь? Ничего. Он пытался вспомнить себя в шестнадцать лет, но ничего, кроме разных происшествий, в голову не приходило. Такой же дурочкой была и Силь, а ему хотелось, чтобы кто-нибудь, хоть раз в жизни, понял его без слов. Кроме того, Ирина была значительно крупнее. Серебряные круги от фонарей были похожи на ее серьги, а ночь – на черный лифчик, который он заметил в вырезе ее платья. А Силь – просто воробей, даже схватить не за что. Силь и Ирина. Ирина и Силь, повторял он, и от этого повторения «а» куда-то задевалось и вышло Ирин. Как красиво, подумал Болек. И решил: в следующий раз, когда они увидятся, он обязательно так ее назовет.

А Белобрысый никогда и не просыпался, хотя и смотрел на все, как правило, открытыми глазами. Жизнь принимала какие попало формы, – о чем тут думать. Делай так и так, и выйдет то и это. Во сне задумываться нечего, точно так же, как ото сна невозможно увильнуть. Люди и вещи существуют лишь постольку-поскольку. Вещи даже надежнее, потому что меняются они медленнее, чем люди, которым то одно подавай, то другое. Он знал чего хочет и брал это без всяких комплексов.

Проезжая над Парижской, он хлопнул ладонями по баранке и сказал:

– Не волнуйся, шеф. Мы его достанем.

– Я не волнуюсь. Так, задумался, – сказал Болек.

А Зосе снился Панкратий. Во сне он был большим, больше собаки, размером почти со льва. Они рыскали по темным закоулкам уверенным, пружинистым шагом. Зося чувствовала себя с ним сильной, проворной, освободившейся от ненужных мыслей. По-настоящему это он ее вел. Рукой она касалась шерсти у него на загривке. Под кожей перекатывались твердые мускулы. Мокрый асфальт блестел, а дома вокруг становились все ниже. Света в окнах не было, припаркованные автомобили были старые и убогие. Зося никогда здесь не была, да и не пошла бы она никогда сюда одна, но сейчас ее взгляд пронизывал темноту насквозь. Она была вся в черном. Но это тоже был не сон, а лишь игра Зосиного воображения – потому что она лежала с открытыми глазами. Панкратий спал, свернувшись в клубок на подушке. Окна были занавешены, и везде горел свет.

Пейзаж за окном был освещен, как большая сцена. Бесконечный мир, простиравшийся снаружи, казалось, был заключен в голубую коробочку. Утро пятницы, значит, как всегда, с Охоты на Прагу, с Жолибожа на Мокотов и обратно тянутся вереницы автомобилей, а в голову лезут какие-то геометрические мысли. Плоскости домов заходят одна на другую, а обе вместе – на плоскость неба. Свет с востока разбивается о прямые линии крыш. Внизу лежит тень. Лужи еще стянуты льдом, лед отражает свет, тот падает на стекла, те множеством блестящих плоскостей тоже отражают его и преумножают эти отражения до бесконечности, и одно из них попадает в зрачки его глаз. То, что он видит, – это только сумма или производная от бесчисленного множества рефлексов – такая мысль принесла ему удовлетворение. Стой себе и ладно – раз все равно не знаешь алгоритма извлечения смысла из миллиона случайностей. Кольцевая развязка отражалась в его мозгу, как в выпуклом зеркале. Он представлял, как картины стекают вниз по полированной сферической поверхности и исчезают, но вид за окном – это как вечность, ему не будет конца. Единственное, что ему мешало точно интерпретировать действительность, – то, что за этим лазурным краем невозможно было ничего углядеть. Тут он прервал свои размышления, и вещи вновь заняли свои привычные места. Это было нетрудно, потому что мысли у него вообще-то уже закончились, как кинолента. Если раньше они тянулись вереницей разнообразных картин, то теперь в голове с легким шелестом прокручивалась совершенно прозрачная лента.

– Ну вспомнил наконец? – услышал он голос за спиной, но не обернулся, потому что не хотелось возвращаться туда, где было темно, тесно и чересчур сложно.

– Даже полотенца, б…дь, у тебя нет. – Павел расчесывал пальцами мокрые волосы. – Ни лампочки, б…дь, ни туалетной бумаги, память и то отшибло. Мне нужен этот номер, слышь, ты?

Он двинулся в сторону Яцека, но неподвижность его фигуры действовала отрезвляюще. Павел остался стоять посреди комнаты, глядя на свои мокрые руки. Потом очнулся и опять закричал:

– Номер! Хорош выстебываться! Говорил, запомню. Так давай вспоминай, нечего тут торчать, как х…, у окна этого долбанного и целый час туда пялиться, будто там чего увидел. – Павел пнул стул и застыл на месте, поразившись тому, что сделал.

Яцек не пошевелился, лишь медленно сказал:

– Если ты не прекратишь, то я не вспомню. Мне нужно сосредоточиться.

– Ты уже целый час сосредотачиваешься. Да ты двинутый. Сразу видно, что с задвигами.

– Позвони туда еще раз.

– Я не могу. Он сказал, чтобы я больше не звонил, чтобы я исчез, что только один раз и все.

– И что? Слушаться его будешь? Иди и позвони.

– Вспоминай давай.

– Я пытаюсь. Не выходит…

– Вспомнить ты не можешь и впустить меня ночью тоже не можешь…

– Да, я не мог.

– Потому что тебе, б…дь, страшно было! Так боялся, что обосрался! – Он снова двинулся на Яцека. Руки у него уже высохли, и он сжал их в кулаки.

– Не ори на меня. Иди лучше отсюда, если орать сюда пришел.

– Куда я пойду? Мне телефон нужен. Сидишь здесь в говне.

– Ни в каком я не в говне. – Яцек повысил голос.

– В говне. Придут и грохнут тебя. Найдут, не волнуйся, потому что ты дурак, такой же дурак, как я, еще хуже, и поэтому придут и вытащат тебя отсюда, и вот тогда-то ты и обосрешься реально, не боись, они стучаться не будут, просто войдут вместе с дверью, и все, и тебе останется только в окно выскочить, но сначала ты часами будешь стоять у двери и слушать. Как я. И тогда ты начнешь ходить и просить, чтоб кто-то подсказал тебе телефон или чтоб тебя впустили, но хрен, никто тебя не пустит, такую рвань никуда не пускают, и ты будешь стоять у этой двери и слушать…

Яцек повернулся с какой-то неестественной быстротой и вцепился рукой ему в лицо. А другой бил наотмашь. Они пролетели через комнату, перевернули стол и покатились по полу. Полка закачалась, и на сплетенные тела посыпались книги. Приятели дрались посреди этой разрухи, среди руин, на развалинах. Теперь они перестали махать руками и то пытались душить друг друга, то щипались, но оба были настолько ослаблены, что хватались только за одежду, смешно дрыгая ногами в поисках опоры, правда, порой это смахивало на предсмертную агонию. Они катались по черепкам разбитой посуды, упавшей со стола, по этой свалке, все под ними хрустело, брякало, крошилось на еще более мелкие кусочки и скользило по остаткам супа, разлившегося по полу. Время от времени они, выбившись из сил, просто лежали рядом или один на другом, тяжело дыша, и тут же снова бросались в бессмысленную схватку, вовсе не смертельную, вызванную не ненавистью, а безнадежностью, как пьяная любовь или истерика. Потом они встали на колени, снова схватились и снова упали, но уже заторможенно, как на замедленной кинопленке, потому что даже тяжесть собственных тел была для них чрезмерна. Они барахтались, карабкаясь друг на друга, словно там, ближе к полу, им не хватало воздуха и они хотели выбраться на поверхность, – пока наконец не почувствовали, что на самом деле ищут лишь, на что бы опереться. В квартире раздался стук. Оба замерли, обнявшись и задержав дыхание, и стали вслушиваться. Но это всего лишь кто-то снизу колотил в потолок. Они отодвинулись друг от друга на полу, дыша как псы. Потом Яцек отполз в угол, повернулся спиной и сжался в комок.

Павел попробовал встать. Попытался подняться на руках – раз, другой, – бесполезно. Лучше было оставаться на месте, вслушиваясь во внезапно наступившую тишину. За стенами шла жизнь. Из носа текла кровь. Красная струйка на верхней губе постепенно застывала. Он хотел достать ее языком, но крови было кот наплакал.

«Даже подраться не можем, – подумал Павел. – Некому научить было. Только принеси, да унеси, да подмети, дураком и вырастешь. Теперь уже поздно». Он сунул руку в карман брюк, чтобы нащупать что-нибудь привычное, но ничего, кроме мелких денег, там не было. Он достал их и стал пересчитывать. Павел любил так делать в свободную минуту. Разглаживал, складывал и раскладывал банкноты. Это помогало легче переносить одиночество. Он покосился на Яцека, потом быстро пересчитал деньги, сложив по порядку номиналов. Согнул пополам и спрятал в карман. Он уже успокоился. Дыхание выровнялось, мускулы перестали дрожать. Встал, подошел к Яцеку и сел рядом на корточки. Тот лежал не шевелясь, без единого звука.

– Ну ладно, не придуривайся, – сказал Павел таким будничным тоном, каким только смог. Потом повторил, но ответа не дождался. Хлопнул Яцека по плечу, и тоже ничего, поэтому потряс слегка, потом сильнее, и тело Яцека стало поворачиваться. Медленно, тяжело и безжизненно, пока наконец не легло на спину и растянулось, раскинув руки.

– Он спит, – сказал Павел.

И правда, тот спал. Яцек храпел. Лежал пластом навзничь и храпел. Рукав пиджака был порван. Из прорехи что-то вылезало, это очень шло к его храпу. Он лежал как пустая брошенная оболочка, в которую входит холодный воздух и такой же выходит. Часы в городе показывали семь. На небе ни облачка. Земля плавала в голубизне, как желток в белке. Матери подходили к кроватям, чтобы разбудить детей. События цеплялись одно за другое, чтобы придать всему этому какой-то смысл. Люди сидели в своих машинах. Слушали утренние новости. Некоторые просматривали газеты на светофоре. Все совпадало. И тут и там происходило примерно одно и то же. Пятнадцать программ, десять газет, никаких сюрпризов, все одно к одному, висит над землей, смешивается с воздухом и растворяется в нем, как водка в грейпфрутовом соке. Экспрессы отправляются во все концы страны. Скорые после ночной гонки вкатываются на Центральный. Ни убавить ни прибавить. Ветра нет. Флаги на бензозаправках повисли. Денек обещал быть погожим.

– Бомбончик что-то не в духе, бедненький, – сказала Силь и перекатилась обратно на свое нагретое место. – Ни так, ни сяк, никак, а ведь сейчас самое время для Бомбончика.

– Я не выспался, – сказал Болек.

– Не мог пораньше прийти? А шуму-то! Я уж думала, с тобой стряслось неизвестно что.

– Что со мной может случиться, – буркнул Болек.

– Откуда я знаю. Ты ведь ничего не говоришь. Я понимаю, ты очень занят, у тебя важные дела, но ведь мог бы хоть что-нибудь рассказать.

– Э-э, там, – сказал Болек и повернулся спиной.

Силь взяла уголок одеяла и прижалась к нему щекой.

– И не покупаешь мне уже ничего. Когда мы только познакомились, ты говорил, что будешь мне все покупать.

– А не покупал?

– Покупал. Но давно. Я не могу все время ходить в одном и том же.

– Да ведь ты никуда не ходишь, – ответил Болек с удивлением в голосе.

– Вот именно. Ты никуда меня не берешь. Я должна тут сидеть, только убери да приготовь.

– С готовкой-то у тебя в последнее время не очень…

– Что не очень?

– У Пакера вчера живот болел.

– Он брал добавку и ничего не говорил.

– Он не сразу у него заболел. Потом.

– Это из-за добавок. Не каждый может столько, сколько ты, Бомбончик. – Силь перестала прижиматься к одеялу, перевернулась на бок и попыталась обнять Болека. Она казалась куклой на фоне его огромной белой туши. – Ты ведь сам знаешь. Куда такому цыпленку до тебя. В тебя бы пять таких добавок влезло, и ничего. – Она передвинула ладонь ниже и замурлыкала: – Бомбончик, я такие сапоги видела…

Болек оперся на локоть и настороженно спросил:

– Где это ты видела?

– По телевизору, глупыш. Где я могла видеть.

Он успокоился и снова лег, перевернувшись на спину.

– Ну и какие?

Силь оживилась:

– Такие, знаешь, такие… ну понимаешь, красивые, черные, с такими тут… – Она сбросила одеяло и задрала ногу, чтобы было нагляднее.

Болек смотрел на нее вполоборота, следя за ее быстрыми, точными движениями.

– А здесь у них так…

В этот момент солнечный свет начал медленно заливать комнату. Золотистый луч проник в щель между шторами и пал на их тела как магический туман. Свет подавал им знак, но они, как все загубленные души, были сосредоточены исключительно на себе, поскольку думали по простоте душевной, что прекрасное существует только для них. Бледная кожа Силь приобрела медовый оттенок, и Болек протянул руку. В центре квартиры образовался солнечный водоворот. Пылинки поднимались вверх и разлетались дрожащим мерцающим веером. Свет затопил их со всех сторон. Пятно света двигалось по комнате, а вслед за ним и острый край мрака, который скользнул, как бритва, по обнаженной груди Силь, и сразу все стало как прежде.

– Ну ладно, – сказал Болек, – что-нибудь придумаем.

Силь, хлопнув в ладоши, села на постели, потом вскочила на выпирающий живот Болека, шлепнувшись о него голым задом, и обняла его коленями:

– Ох, Бомбончик. Ты можешь быть супер! А когда придумаем?

– Может, сегодня? – раздумывал Болек. – Посмотрим.

– Сегодня, сегодня! – вскричала Силь. – Пойдем и найдем.

Она начала мять и формовать Болека худыми ляжками, но не услышала довольного урчания, с которого всегда все начиналось. Болек лежал уставившись в потолок, с которого к нему спускалась Ирина. Она была одета в золотистые туфли на шпильке и черный лифчик. В ушах колыхались тяжелые серьги. Телесная оболочка, наполненная сжатым воздухом, в пупке – блестящий камень, и Болек знал, что он настоящий, такой же, как сама Ирина, которая была воплощением настоящей женственности, а никакой ее не имитацией. Ирина манила его к себе, зависая над ним на небольшой высоте, где-то под латунной люстрой. Он смотрел на нее снизу, и запах французских духов тек вниз, как шелк, накрывая ему лицо. Болек зажмурился и вздохнул. В душе Силь пробудилась надежда. Он схватил ее за шкирку, как котенка, и перенес на другое место. Теперь к аромату духов подмешался запах жареной рыбы с картошкой. Болек открыл глаза. Ирина успела сделать сальто, и теперь он видел ее сзади. Она ритмично раскачивалась вправо и влево, дразня его. Он стал мотать головой в том же самом ритме, но коварная тут же выкинула финт – взяла и исчезла. Болеку вспомнился анекдот о двух матросах в борделе, но теперь он показался ему совсем не смешным. Он попытался сосредоточиться, направить свои мысли в нужное русло и подчинить себе этот образ. А Ирина уже раздобыла где-то одежду и сидела теперь в своем платье с люрексом, закинув ногу на ногу, и совершенно не обращала на него внимания. Его это злило. Он привык, что люди в общем-то его слушаются.

Болек закинул руку за голову и буркнул:

– Ну хватит, принеси мне сигареты. – А про себя добавил: «Куплю тебе эти сапоги и до свидания. Не стану я жить с женщиной, к которой больше ничего не чувствую. Да какая ты женщина. На ошибках учатся».

Когда Силь вернулась, он взял у нее зажженную сигарету и, глубоко затянувшись, выпустил дым в потолок, но там больше ничего не появлялось. Он затянулся еще глубже, но поперхнулся так сильно, что вскочил и сел на постели.

– Бедный Бомбончик, – сказала Силь.

– Иди в кухню, сделай завтрак, накорми Шейха, разбуди Пакера и скажи ему, чтобы шел сюда.

Она молча пошла к дверям, не зная, что отправляется в обратный путь. Постучалась к Пакеру, подождала, когда тот отзовется, и, приоткрыв дверь, сказала ему, что Болек его ждет. Так же, ни о чем не догадываясь, включила кофеварку и стала изучать содержимое холодильника, который всегда поражал ее своими размерами, – стоишь перед ним, как перед дверью в другую комнату. Она делала то же, что и каждое утро, но лабиринт времени и пространства уже застыл. В четырех километрах отсюда, в грязном дворе, стояла лавка. Сейчас на ней никого не было. На стене дома кто-то черным спреем написал ее имя и еще что-то. Надпись была слегка затерта. Она работала над этим всю ночь. Откуда ей было знать, что спрей окажется долговечнее памяти. Потом она привыкла. Они сидели там все вместе до поздней ночи, пили вино. Когда оно кончалось, становилось скучно и никто не знал, что делать дальше. Занимались, конечно, кое-чем, а темнота это скрывала, да так надежно, что на следующую ночь можно было начинать все сначала. Вот эта-то лавка и ждала ее вместе с глухой стеной дома и остальными стенами, где были окна, а в них отсвечивали лица взрослых, в том числе ее отца, который никогда не спускался вниз, а только сидел и ждал, когда она придет сама. Тогда он начинал кричать, как все старые мужчины, которым не хватает ни сил, ни денег и которые не умеют плакать, потому что никто их этому не учил. Вот этот-то двор и ждал ее, вместе с окнами, в которых торчали тетки в бигуди и мужики в майках. Там все осталось, как было. И помойка, и рама, где выбивали половики, и утрамбованная земля на пятачке под этой рамой. Силь насыпала псу корма и сменила в миске воду. Он даже не взглянул на нее. Люди делали так же. Она привыкла. Однажды она вышла во двор и увидела кошку. Та висела на железной раме для половиков, а пацаны стреляли в нее из пневматического пистолета. Силь не знала, что делать, постояла, потом подошла ближе. Хотела что-то сказать, но вспомнила слова, написанные черным спреем. Кошка шевелилась. Передними лапами она пыталась достать до задних, за которые была привязана. Она делала это медленно, с несуетливой обстоятельностью, словно чувствуя, что вокруг стоят зрители. В первую минуту Силь не поняла, что творится. Она не заметила резинки и подумала, что это какое-то чудо. В прямоугольной раме, сваренной из железных труб, вращался зверюшечий ангел с бурой шерсткой. Только когда раздался очередной выстрел и она услышала сдавленный хлопок, а кошка дернулась, совсем как человек, она поняла, что это такая забава. Ее позвали и сунули в руку тяжелый пистолет. Она нажала на курок, дробь загрохотала о помойный бак, и все засмеялись. Зарядили еще раз, кто-то держал ее руку, помогая прицелиться. Силь хотела закрыть глаза, но не могла. Все восторженно закричали. Она стала подхихикивать и просить еще, но надо было, чтоб хватило на всех. О ней забыли, а она все хихикала и никак не могла успокоиться. Ей казалось, что хихиканье берется откуда-то снаружи, попадает во внутренности, проходит сквозь них и опять через рот вырывается наружу. Она отошла к песочнице, чтобы успокоиться, и ее туда вырвало. Никто не заметил. Даже те, что глазели в окна. Теперь ей придется туда вернуться. Все уже готово к встрече.

Значит, утро, уже восемь часов. Тени стали короче. Подул легкий восточный ветер. Холодный, но туч ему не разогнать. Серый «форд фиеста» едет по Рондо Стажинского и поворачивает в сторону Таргувка. Женщина в жакете пепельного цвета бросает взгляд в зеркало заднего вида, проверяя, в порядке ли макияж. Обгоняет сто семьдесят шестой и делает поворот на улицу 11 Ноября. На соседнем сиденье лежат солнечные очки и сумочка, в ней сигареты «Davidoff light» и зажигалка. Женщина колесит по городу, сегодня она решила изменить мужу и пока оттягивает этот момент. Наверное, затем, чтобы лучше его запомнить.

К Барбозе[64]64
  Лицей им. Р. Барбозы, бразильского государственного и политического деятеля.


[Закрыть] подъезжает желтая малолитражка с подвязанной выхлопной трубой. Паркуется на тротуаре. Из нее выходит паренек с волосами, стянутыми сзади в «хвост». Захлопывает дверцу. Ищет что-то во внутреннем кармане куртки, бросает быстрый взгляд по сторонам и входит в ворота школы. У входа его ждет другой парень, стриженный под ноль, в такой же куртке. Они стоят рядом и разговаривают, не сводя глаз с улицы. Их закрывает белый фургончик с надписью «Rowohlt Gmbh Berlin» на проржавевшем кузове. Он движется на малой скорости, и когда проезжает, лысого уже нет, а тот, первый, как раз садится в свою машину и сразу врубает магнитолу. Тут же срывается с места и на Сталинградской нагоняет фургончик. С Гданьского моста хорошо видны высотки в центре. Старик на заднем сиденье «опеля вектра» почти не узнает домов. Он спрашивает молодого, который ведет машину, но сын не балует отца ответом и лишь пожимает плечами. Сейчас они свернут на Окоповую, доедут до Вольской и спустя полчаса понесутся сломя голову в сторону Познани, чтобы уладить сложное семейное дело, связанное с наследством. После Кутно в них врежется грузовик, и сын в последний миг жизни успеет подумать, что никогда не был добр к отцу и теперь уже никогда не сможет сказать ему, как сильно его любил. Отец выживет, но весь остаток жизни будет для него отравлен тоской и смутным чувством вины.

На Профессорской просыпается женщина и, лежа в постели с закрытыми глазами, перебирает в уме все французские имена и названия, которые может вспомнить. Сначала фамилии кинорежиссеров, потом актеров, потом писателей, потом модельеров, потом названия духов и марок белья. Когда перечень кончается, она начинает сначала, желая убедиться, что ничего не пропустила, и слово «Pikardia», которое она выучила вчера, врезалось в память так же прочно, как «cinema verité» и «Булонский лес». Потом встает и на цыпочках идет к холодильнику.

В восемь десять на пустую Бялостоцкую из подворотни выходит Белобрысый. Он нажимает на кнопку, и автомобиль отвечает радостным писком. Нажимает еще раз, и машина послушно мигает. Белобрысый проходит мимо автобусов и сворачивает вправо, к перронам. У ларька с колбасками трое пацанов распивают бутылку, пуская по кругу пластиковый стаканчик. Они приветствуют Белобрысого и приглашают принять участие, но тот отделывается лишь кивком головы. Покупает в киоске сигареты про запас и выходит на перрон. Как раз в это время открываются двери желто-голубой электрички из Тлушча, и оттуда вываливается толпа пассажиров. Белобрысый останавливается и стоит – руки в карманах, ноги на ширине плеч. Он выше всего этого стада. Оно расступается перед ним и срастается сразу за его спиной. Белобрысый смотрит на приезжих, на их дешевый прикид, на обувку поддельных марок, фальшивое золото, портфели из кожзама, часы из Гонконга, на этих девушек в туфлях на стоптанных каблуках, парней в куртках из искусственной кожи с полиэтиленовыми пакетами в руках, на «Популярные», которые они прикуривают от спичек, на их крашеные челки – и ждет, пока пройдет последний, затем поворачивается и смотрит им в спину – вот они, ссутулившись, чешут к подземному переходу, к трамваям и автобусам, – только плюнуть вслед и растереть. Он возвращается тем же путем – пацаны уже прикончили бутылку, и один из них подходит, нерешительно пытаясь заговорить, но Белобрысый лишь вынимает горсть мелочи из кармана и говорит: «На и вали». Среди монет затесался брелок, но он не стал класть его обратно и шел крутя брелок на пальце, пока не увидел свою «ауди».

– Вначале было семьдесят шесть, – сказал Яцек. Он дошел до окна, сделал поворот и направился обратно к двери. – В сумме тринадцать. Тринадцать приносит несчастье. Должно как-то получше начинаться.

– А дальше? – спросил Павел. – Если следующие прибавить, вот уже и не будет тринадцать.

– Вот именно, что дальше? Дальше не очень. Последнюю помню. Это шесть или девять. Предпоследнюю я, наверное, тоже вспомню…

– Откуда ты можешь знать, что ты вспомнишь, а что нет. Человек или помнит, или не помнит. – Павел снова стоял с мокрыми руками. Он махал ими, словно хотел плавно взлететь.

– Если бы я еще немного поспал, может, и вспомнил бы.

– Семьдесят шесть, на конце тоже шесть или девять. А в середине?

– Что-то непонятное. Может, четыре или пять? Но точно не ноль. Ноль бы я запомнил. На ноль у меня нюх. У ноля внутри пустота. Понимаешь? Ничего нет. Вокруг идет линия, почти правильная окружность, а внутри пусто. Такой окружностью можно все обвести, запросто. Помнишь, как мы играли в амебу?

– Помню.

– Вот видишь. Если бы ты меньше шустрил, то и так бы все потом сумел обвести кольцом.

– Ты свихнулся, – сказал Павел. Руки у него высохли, и он принялся рыться в карманах. Нащупал пачку и вынул сигарету.

– И мне дай, – сказал Яцек.

– У меня кончаются, – ответил Павел.

– А с чего бы это они, интересно, не должны кончаться. – Яцек взял одну и закурил, продолжая ходить из угла в угол. – Но у ноля нет конца, он замкнут в кольцо, так?

Павел чувствовал, как мир отстраняется от него, отодвигается от стула, на котором он сидит, и от этой квартиры и превращается в отдаленное самодостаточное пространство, а они так и будут тут торчать, пока их жизнь не исчерпает себя сама.

– Она ждет твоего звонка, – сказал он, чтобы как-то связать рвущиеся нитки времени.

– Где ждет?

– Дома. Сказала, пойдет домой, потому что ты можешь туда позвонить.

Яцек хотел остановиться. На долю секунды его стопа зависла над полом, потом снова опустилась, и ритм движения восстановился.

– Ладно. Позвоню.

– Номер, надеюсь, не забыл? – Издевка в голосе прозвучала совершенно беспомощно.

– Он простой. В сумме дает десять. Если разделить на три, вначале будет три единицы. Один и один…

Павел встал со стула, пытаясь загородить Яцеку дорогу.

Яцек, прижавшись к стене, увернулся и исчез на кухне, а потом закричал оттуда:

– Что такое! Я всего лишь считаю. Ты считаешь деньги, я числа. Каждому свое.

В темноте что-то полетело на пол и разбилось.

– Не вижу никакого противоречия, – продолжал Яцек, и что-то снова упало. Что-то металлическое. – Если бы ты хоть иногда думал о чистых числах, а не только о денежных номиналах, то сейчас бы не торчал тут, как х…, и не ждал у моря погоды.

На этот раз что-то рассыпалось по полу. Тихий дробный звук постепенно замер.

– Если бы ты время от времени расслаблялся, ложился спать, не зная, что сделаешь завтра, если бы ты вообще послал это завтра к чертовой матери, то твое сегодня не было бы таким дерьмовым. – Яцек появился в проеме двери. Его лицо холодно и мертво белело в темноте.

Павел посторонился, чтобы дать ему пройти, но тот не двинулся с места, а только добавил:

– Ладно. Попробую еще раз. Пойдем к какому-нибудь телефону. Я увижу диск, цифры на нем, и вспомню. Память у меня зрительная, сечешь?

Он пошел в комнату и поднял с пола пиджак. Увидел дыру на рукаве и зашвырнул его в угол. Оглянулся в поисках чего-нибудь другого, но выбирать было не из чего, он наклонился и взял брошенный пиджак.

– Заодно и ей позвоню, – сказал Яцек.

Они еще замешкались ненадолго, хлопая себя по карманам, будто там у них лежало прямо неизвестно что. Павел поднял руку к воротнику и в таком положении замер. Стук был ровный, спокойный и не слишком громкий. Три раза – стук, стук, стук. Перерыв и снова. Они стояли, считая удары и чувствуя, как воздух вокруг остывает.

Они оставили ее и вышли. Она услышала, как задребезжало дверное стекло. С улицы доносился однообразный шум. Из памяти еще не стерлись лица, мелькнувшие перед глазами десять минут назад. Какая-то женщина с длинными, почти белыми волосами. Она держала под мышкой сумку, и от нее пахло духами. Слишком сильно, подумала она тогда. Женщина не должна так пахнуть, потому что мужчины начинают вынюхивать след, как звери. Да. Сумка у блондинки была красная, кожаная, с золотым замком. Ей все еще помнился тот аромат. Это было последнее воспоминание, и она пыталась сохранить его, как вкус растаявшего леденца на языке. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в покрывало из искусственного меха. Трамвай зазвенел так близко, словно задел боком стену дома. Хотелось крикнуть, но вместо этого она смогла лишь глубоко вдохнуть, как в пугающем полузабытье. Она знала, что трамвай едет далеко внизу, но тишина и неподвижность комнаты скрадывали расстояние, и все оказывалось рядом: движение автомобилей, люди, дети, идущие к третьему уроку, рыжий спаниель в ошейнике из серебряных бляшек. Когда Белобрысый ударил ее первый раз, она отлетела, укрыв лицо в ладонях. Его движение было легким, почти дружеским. Он вошел в комнату, улыбнулся и сказал: «Привет, как дела», и через мгновение она почувствовала боль, не сразу поняв, что от удара. Она смотрела на него через сложенные ладони, как ребенок подглядывает за развлечениями взрослых через дверную щель. Увидела только спину в джинсовой рубашке. Он вкладывал кассету в магнитофон. Зазвучала музыка.

Обернувшись, он произнес:

– Я всего лишь хочу узнать, где он живет.

– Кто?

Он улыбнулся, наклонив голову набок, словно прислушиваясь к какому-то далекому приятному звуку. На этот раз он ударил сильнее. Очнулась она на тахте. Боль вошла в ее тело так глубоко, что она перестала ее замечать и не чувствовала ничего, кроме ужаса.

– Я сейчас выйду, – сказал он. – Вернусь через пять минут, и тебе придется ему позвонить.

– У него нет телефона, – прошептала она.