Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Спустился этажом ниже, произнес про себя: «Крибле, крабле, буме» – и пошел к дверям, за которыми слышалась какая-то возня. Они распахнулись почти мгновенно, и он оказался в прихожей, в окружении детворы, которая глазела на него, как на Деда Мороза. Потом вышла женщина в халате и спросила, что ему надо. Тогда он снова завел свою песню про облицовку и обивку, а она смотрела так, словно ждала чего-то еще, не понимая, о чем речь.

Он вспомнил про наглядность, оперся спиной о стену и раскрыл на коленях «дипломат»:

– Посмотрите, это образцы. Мы можем выложить стены панелями из ясеня, сосны, дуба, а для дверей предлагаем обивку цвета бордо, беж или коричневого.

Дети вставали на цыпочки, чтобы увидеть эти чудеса. Кто-то схватился за край «дипломата», и досочки, фрагменты обвязки, квитанции и все остальное полетело на пол. Дети бросились на все эти сокровища, каждый схватил что-нибудь, а женщина все стояла неподвижно и улыбалась, словно извиняясь.

– Верните пану все его вещи, – произнесла она наконец. – Я найду во что вам поиграть. – И обращаясь уже к нему: – Спасибо, но мы здесь только снимаем квартиру. Если вы подождете минутку, то я отыщу для вас телефон владельца. Может, он захочет. Облицовка не помешала бы. Малыши пачкают стены.

В этот день никому ничего впарить не удалось. Он не умел всовывать ногу в дверной проем, чтобы успеть сказать больше чем пару слов. Под конец язык у него заплетался и он предлагал бордовые панели вместо дубовых. Короче, в тот день он ничего не смог продать. И на следующий тоже. Он шел в другие дома. Поднимался и спускался вниз. Встречал мужиков в комбинезонах. Они обивали двери и выкладывали деревянными панелями прихожие.

Несколько раз, увидев тех, кто ему открыл, он говорил:

– Извините, я ошибся.

Прошло четыре дня, результатов ноль. Болели ноги. Он думал о «дипломате» и потраченных на него деньгах. В пятницу у него кончились чистые рубашки, и пришлось надеть ту же, что в понедельник. Было жарко, и он то и дело останавливался передохнуть. Два дома в Витолине[58]58
  Район Варшавы.


[Закрыть] – там он уже отстрелялся; он перешел Гроховскую и уселся в сквере около улицы Главного Штаба. Выкурил две сигареты и решил, что, если и сегодня ничего не получится, надо с этим кончать. Вернулся к многоэтажкам.

Его окликнул невысокий щуплый тип:

– Ты занимаешься обивкой дверей?

– Да. То есть я собираю заказы.

– Самое оно. Идем. Покажу, что мне надо.

Они вошли в подъезд, а типчик все болтал без умолку:

– У меня для тебя не совсем обычная халтура – дверь в подвал. Там у меня бизнес, а соседям мешает. Слышь, надо сначала поролон положить, а потом что-нибудь сверху, чтобы вид был, а дверь нестандартная, нужно замеры сделать. У тебя рулетка есть? Да ладно, у меня своя.

Они уже стояли на лестнице, там было темно. Тип сказал, что пойдет вперед и зажжет свет. Тут Павел почувствовал, что его куда-то тащат. Он пробовал упираться, но тех было двое. Его втолкнули куда-то в темноту и тесноту. Дали пару раз, но не слишком сильно, и предупредили, что если он еще раз появится на их территории, то получит по полной программе. Потом вырвали у него из рук «дипломат» и он услышал, как им колотят о стену или пол. Скоро все стихло, нигде никакого движения. Павел нашел входную дверь, но та была заперта. Наткнулся на разбитый «дипломат». Через час он принялся кричать, и кто-то привел дворника. Он взял свой растрескавшийся чемоданчик и потом в парке внимательно, осторожно осмотрел его, но с ним ничего уже нельзя было сделать. И сейчас, во сне, он ясно увидел цифры тысяча девятьсот восемьдесят пять. Они горели над городом подобно неоновым огням, как начало отсчета нового времени, как важная дата, но zusamen [59]59
  Искажен, немецкое zusammen – вместе, в итоге.


[Закрыть]грош цена всему этому, да и всему остальному, – такие мысли бродили у него в голове между сном и явью, и он постарался поскорее нырнуть обратно в сон, словно надеясь где-нибудь там, на самом дне, найти то, из-за чего все началось.

– Ты не говорил, что нужно без газа, – сказал Пакер.

– Все тебе скажи, – ответил Болек.

– А что я, дух святой? Откуда мне было знать? Ты сказал, чтобы я по дороге купил какой-нибудь воды. Чтоб запивать, хорошо брать с пузырьками. Всегда такую покупали. Откуда мне было знать?

– Да? Я должен был тебе по телефону сказать? – съязвил Болек.

– Какая разница, хоть и по телефону.

– Это не телефонный разговор, – сказал Болек.

– А, – сказал Пакер.

Они препирались почти шепотом, стоя недалеко от Новогрудской в темном дворе, правда, кое-где в окнах еще горел свет.

– Ну как? – спросил Пакер.

– Щиплет немного. Чертов газ, – сказал Болек.

– В другой раз буду знать, Болька.

Двор-то был темный, но Болек был виден издалека, поскольку на нем не было ни брюк, ни даже трусов, вот он и белел во мраке ночи. Он подмывался водой из бутылки. Пакер стоял рядом, поводя носом.

– Подсыпала мне что-то, как пить дать. Вот приду, я ей… – шептал Болек.

– Болька, ну а мне тоже подсыпала? И себе? Мы ведь из одной кастрюли ели, ведь так? Ты просто обожрался.

– Я еще ни разу в жизни не обжирался, – сказал Болек, с опаской втягивая носом воздух.

– Ничто не длится вечно, – философски заключил Пакер.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Да ничего такого. Но, может, ты бы немного притормозил с едой, Болька? Ведь мы уже не молоденькие.

– Вот сейчас я должен притормозить? Сейчас, когда я могу купить себе все, что захочу? Забыл, как раньше было? Хлеб с сыром да молоко. А сейчас…

– Не в еде счастье.

– Это точно. Почему это я должен себе отказывать, если мне нравится?

Болек швырнул пустую бутылку, и Пакер подал ему другую. Болек снова стал подмываться – спереди и сзади, выгибаясь при этом то в одну, то в другую сторону, как танцор. Наконец, решив, что уже хватит, смелее втянул воздух и сказал:

– Наверное, хватит.

– Ну, не знаю, – сказал Пакер. – Вроде как еще маленько шибает.

– Вода еще есть? – спросил Болек.

– Нет. Я взял две бутылки.

– А три, блин, ты уже не мог! – высоким голосом выкрикнул Болек.

– Болька, что ты все время наезжаешь. Звонишь среди ночи, напускаешь туману, и то, и се ему привези, я несусь как на пожар, думаю, стряслось не знаю что, а он мало того что всего лишь обосрался, да еще и с претензиями…

– Пакер! Я тебе сейчас кое-что скажу, – завопил Болек, но закончить не успел, потому что у них над головой на первом этаже зажегся свет и в открытом окне выросла фигура мужчины.

– Если не заткнетесь, то я звоню в полицию. И вон отсюда, пидоры! Сию минуту!

Болек, не говоря ни слова, стал одеваться в принесенные Пакером вещи. Натянул трусы, потом брюки, прыгая на одной ноге. И Пакер пританцовывал на месте, – он не любил, когда в его присутствии произносили слово «полиция».

Она, конечно, могла побежать за ними, за Яцеком, за жирным и Белобрысым. Ведь у нее было чистое, благородное сердце, чуждое страха. Но она поколебалась всего мгновение, и толпа разделила их. Люди поднимались по лестнице. Те уже смылись. Беата спустилась вниз, следом за ними, но быстро почувствовала, что идет все медленнее и медленнее и наконец не может идти совсем. Пришлось вернуться. Она совсем выбилась из сил. Черные буквы на табло сложились в слово «Закопане». Все вокруг занимались своими делами, словно не было ни ее крика, ни облавы, которую те устроили здесь, – будто все это просто привиделось. Она подумала, что так сходят на нет все события. Исчерпают себя и обрываются, не оставив следа, а мир тут же снова срастается в этом месте. Беата еще раз потрогала зубные щетки в кармане. На глаза навернулись слезы. Она было снова хотела сойти вниз, ей показалось, что внизу темнее и окружающие ничего не заметят. Но там в воздухе висел тот же серо-желтый свет, что и везде. Мимо прошел военный патруль. У патрульных были серьезные детские лица. Они тоже ни о чем не догадывались. Одиночество обступало ее со всех сторон, и оно не имело конца. Прозрачные двери открывались и закрывались, подмешивая в темноту ночи вокзальный свет. На остановке она задрала голову, чтобы проверить, в каком месте «Марриотт» расплывается в небе.

«Да какое мне дело», – подумал Яцек. По Аллеям как ни в чем не бывало ехали машины. «Вот хрен, тоже мне бизнес, ничего нельзя продать, чтобы тут же к тебе кто-нибудь не прицепился». В узком проезде на другой стороне улицы загрохотал поезд.

– Ну, про каникулы скорее всего можно забыть, – сказал он вслух. – Нет правды в жизни.

Вокзал с правой стороны притягивал своим обманчивым светом. Подумалось, что нужно туда вернуться и тогда все закончится раз и навсегда. Он вспомнил, что кудрявый один раз дошел с ним почти до самого дома.

«И черт меня дернул, на хрен надо было». Он и это вспомнит, если его как следует попросят. Мир стал слишком тесен. Знакомишься с кем-нибудь и не знаешь, чем это кончится. Когда-то было лучше. А может, и не захочет вспомнить. Как повернется.

«Знакомство со мной ему теперь не на руку. Или захочет. Как повернется». От остановки отъехал седьмой. Посыпались искры. Улица осветилась так, словно вот-вот вспыхнет. Яцек пересек Аллеи и пошел по Желязной. Старые дома поглощали свет, но что делать с ним дальше, не знали, и по окнам сновали лишь слабые блики, словно люди сидели при неверном пламени свечек или керосинок. Наверное, боялись, что город наконец потребует вернуть ему этот старый пещерный квартал, заставит всех покинуть эти дома и тогда их обитатели выйдут на свет и ослепнут. Яцек дошел до Злотой и свернул направо. Яна Павла была пуста. Он разбежался, перепрыгнул через заборчик и оказался на Эмилии. Во Дворце не светилось ни одно окно.

«Пупок мироздания, просто заеб…сь, – подумал Яцек. – Внизу пара сторожей, и в кустах живой души нет, потому что сегодня слишком холодно». Но это место было не хуже любого другого, поэтому он перебежал мостовую и пошел между деревьями. Ночные автобусы, ревя дизелями, отправлялись в первый рейс. Он обернулся посмотреть, как они ползут в сторону Аллей, чтобы потом разъехаться на все четыре стороны, – казалось, автобусы вышли в город после какой-то катастрофы или эпидемии, потому что на улицах и мостах не было ни души, а сбившиеся в кучу пассажиры смахивали на узников или беглецов, которые неслись на отдаленные скалы Натолина, Вавжишева, Таргувка и Кабатов.[60]60
  Районы Варшавы.


[Закрыть] Шестьсот первый, шестьсот второй, шестьсот пятый. «Три шестерки – вот вам и дьявол, – засмеялся он про себя. – Или восемнадцать, то есть совершеннолетие, избирательные права и право покупать алкоголь. Как все классно совпадает, стоит человеку оставить свои мысли в покое. Одна подходит к другой без всяких склеек». Окружающий мир со свистом проносился сквозь его мозг, не возбуждая, однако, никаких надежд, никаких воспоминаний. Мысли не выходили за рамки текущей минуты и были полностью адекватны тому, что регистрировали органы чувств. Ему казалось, что вещи замкнуты в себе, они, как телевизионная передача, кончаются ничем – ряд картин, и ничего больше. И он отбросил идею посидеть на лавочке в темноте и покурить, потому что это означало бы перерыв в программе или «просим нас извинить за помехи в эфире». Яцек свернул влево, срезая угол, чтобы как можно скорее выйти на Свентокшискую. Там было все, чем можно подпитать сознание: отблески огней на кузовах машин, множество вещей в витринах и бесконечное количество деталей, наполняющих мозг, долго бывший на голодном пайке. Больше, больше, чтобы чем-то занять этот причудливый электролиз, вбросить что-нибудь в эту сверхъестественную химию, лишь бы они не сосредоточились сами на себе, ибо тогда уже не будет ничего – только прямая, как горизонт, линия осциллографа, horror vacui [61]61
  Ужас пустоты (лат.).


[Закрыть]и благодарим вас, достаточно. Его обогнала уборочная машина, словно мимо пролетела со смертельным шелестом туча насекомых. В огнях перекрестка ее оранжевая спина заблестела, как от пота, и погасла, когда она въехала в глубокую пропасть Свентокшиской. Яцек подождал на светофоре, перешел на другую сторону и двинулся к кольцевой развязке. Справа волной текла ночь, разбиваясь о серебристые стены универмагов. Ее единственный длинный рукав терялся, тая, в глубине Злотой, в огнях Нового Свята.

«Когда улица называлась Киевского, то манекены здесь выглядели не так сексуально». Он попытался схватиться за эту ниточку, ведущую в прошлое, но она тут же порвалась, и он снова оказался один на ярко освещенном длинном отрезке прямой. Полая одежда исполняла свою пантомиму для богатых. Кольцевая развязка напоминала опустевший шатер цирка. Он спустился под землю и, увидев телефоны, вспомнил, что должен позвонить Беате, сказать ей, предостеречь, но подумал, что у него нет ни карты, ни жетона, и успокоился.

– У меня тоже когда-то была собака, но она убежала, – сказал Белобрысый.

– Тоже мне, собака, если она от хозяина убегает, – пожал плечами Болек, потягивая из стакана.

– Это бывает, – сказал Пакер. – У нас была кошка и тоже гуляла неизвестно где. Приходила, когда ей вздумается, а потом совсем пропала.

– Кошки все паскуды, – перебил Белобрысый.

– Кошка – это вам не собака, – сказал Болек. – Она не привязывается к человеку.

– Кто его знает, – задумался Пакер. – У нас был один кот, так ему вообще даже шевелиться было лень. Валялся целыми днями и вставал только, чтобы натрескаться.

– Вот именно. У них душа потемки, – сказал Белобрысый.

– Зловредные твари.

– А у собак не потемки? Сам говорил, что ушла от тебя, – возмутился Пакер.

Они сидели в пустом «Хучи-кучи», который уже закрылся, и каждый пил не то, что другой. Болек пиво, Пакер водку, а Белобрысый ром с колой, потому что был за рулем и Болек сказал ему, чтоб не особенно. За стойкой Цапля перетирал рюмки и стаканы. В бильярдной было темно. Пакер одергивал свой васильковый пиджак. Кожан Болека висел на спинке кресла. Белобрысый тоже снял свой вместе с толстовкой и сидел, то и дело посматривая на свои бицепсы.

– Мой Шейх от меня ни на шаг, – сказал Болек. – А когда я ухожу, он лежит и не ест, не пьет, все в окно выглядывает, хоть ни хрена ему не видно, маловат для этого.

– Не такой он уж маленький, – заметил Пакер.

– Для собаки он большой, – согласился Болек, – но для выглядывания в окно – маленький.

Было почти два часа ночи, причудливые облака сигаретного дыма висели над их головами. Болек курил «Мальборо», Белобрысый «Кэмэл», а Пакер то те, то другие. Цапля все перетирал стаканы, потому что с абстрактной категорией времени можно управиться лишь с помощью чего-то конкретного. Когда вся посуда уже блестела, он вынес ее в подсобку и поставил под кран с водой. Взглянул на себя в зеркало, висевшее над раковиной, и подумал: «Вот так я буду выглядеть лет через десять, если доживу».

Братки за столиком примолкли, уставившись в окно. Через узкие щели жалюзи ночь казалась размытой, как плохая картинка в телевизоре.

– Может, девочек позовем, а, шеф? – спросил наконец Белобрысый.

– Не, – сказал Болек, – завтра дело есть.

– Тогда пусть Цапля пустит музыку, что ли, – сидим тут, будто у нас горе какое. Не беспокойся, шеф, все будет о'кей. Я все сделаю.

– Ладно. Пусть заводит. Но что-нибудь спокойное, – согласился Болек.

– Тут есть одна песня, класс. О матери и моторе, – обрадовался Белобрысый. Он позвал бармена.

Цапля вышел из-за бус со стаканом в руке.

– Эту, новую, Цапля. Где о моторе.

Цапля кивнул и стал рыться в дисках. Наконец нашел, поставил и нажал на кнопку.

– Как они называются? – крикнул Белобрысый.

– «Светляки», – ответил Цапля.

Какое-то время они слушали музыку, а Пакер даже пытался притоптывать в такт ногой.

Болек допил пиво, поиграл стаканом, наконец поставил его и сказал:

– Я не больно-то просекаю, в чем там фишка.

– Да уж не «Бони-М», – поддакнул Пакер.

– Точно. Лучше отвези нас. Наутро работенка есть, – подвел итоги Болек.

Они вышли в темноту. Снизу от Вислы дул холодный ветер, совершенно без запаха, а сигналы автомобилей перекликались где-то вдали, в остекленевшем воздухе, словно одинокие души, осужденные на вечные муки.

Сейчас он снова был в Берлине. Ехал в метро, считал остановки, сжимая в кармане билет. Иногда он ловил на себе чей-то взгляд, но поскольку дело было уже после объединения, он утешал себя мыслью, что его можно принять за дедерона.[62]62
  Жарг. – гражданин ГДР.


[Закрыть] Все свое он нес с собой, в болоньевой сумке с надписью «USA», купленной на базаре в Варшаве. Над ним простирался город, который он ненавидел и которого жаждал. Он кожей чувствовал его огромное подножие над собой. Здесь была не работа, а говно. Три дня запары, в пыли, среди щебня, где только кран с холодной водой, поэтому он знал, что от него воняет, несмотря на взятый из дома дезодорант «Варс». Он сюда приехал к одному мужику, тот явно не ожидал, что он заявится. Месяц назад они глубокой ночью на Торговой обнимались, как братья, и клялись в вечной дружбе. И вот он здесь, с тремястами марками в застегнутом на пуговицу и булавку кармане. Едет и считает остановки. На Оскар-Хелене-Хайм вошли двое черных. Он не осмелился поднять глаза и сидел уставившись на их новые белые «найки». Его мокасины потрескались и были серыми от пыли. На одном оторвалась бахрома. Он машинально спрятал ногу под сиденье. Болела натертая ладонь. Тильплац, Далем-Дорф, а в карманах крошки табака и задубевший носовой платок. Вообще-то он мог бы ездить так бесконечно. Нормально. Сидишь, не дергаешься. Не надо протискиваться сквозь толпу у вокзала, не надо объяснять на пальцах, какой тебе дать бутерброд, не надо сидеть и цедить пиво, чтобы хватило подольше. Да, здесь нормально. Никакой суеты, никакой ругани, а праздное воображение занимают приземистые, мужиковатые немки, примеряющие золотую бижутерию и черное белье в бездонных пропастях огромных магазинов на Кудаме. Будто он наблюдает за ними сквозь стеклянные панели, а нагие женщины его не замечают, он для них невидим. Их мертвенные тела не имеют человеческого запаха и отражают свет, словно лакированные. Они расхаживают по этажам стеклянных башен, примеряют пальто и пояса для чулок, бросают их и идут дальше, в другие секции, к следующим вешалкам и полкам в поисках туфель, ремешков, духов, перчаток, колец, и тоже их бросают, бродя уже по щиколотки в раскиданных вещах, до которых они едва успели дотронуться, а магазинные интерьеры – это бескрайняя зеркальная анфилада, лабиринт – то ли рай, то ли вечность, – и Павел тоже хочет туда попасть, но в стеклянных стенах нет ни щелки, ни трещинки, ни дверной ручки, они абсолютно гладкие. А женщин все прибывает, новые проникают туда прямо с улицы, просто перетекают сквозь стекло и, попав внутрь, сразу скидывают с себя свои старые вещи, и на блестящих плитках пола растут горы благоухающей одежды, а он по-прежнему никак не может войти.

В темно-синих сумерках мигали зеленые и белые огни. Как лампочки на елке. Из глубины Краковской потянуло холодом, и она почувствовала на лице острые иголки. Швы между тротуарными плитками уже тронуло белым – ветер наметал туда ледяную крупу, и получался геометрический узор. Грохот переместился вправо, спустился ниже, задрожала земля. Руки в карманах уже закоченели. Наконец огоньки пропали и грохот стих. Самолет приземлился. Однажды она видела в кино, как выглядит взлетная полоса ночью. Та была похожа на черную воду. Сигнальные огни отражались от поверхности бетона, и казалось, машина пробьет эту черную гладь и будет падать до самого земного ядра, но все закончилось благополучно.

Она уже успокоилась. Ей необходимо было убежать от всего и позволить событиям подступать медленно, чтобы они успели остыть и сделаться прозрачными. Она присматривалась к ним, и страх переставал биться в ее теле. В конце он совсем замер, застряв холодным комком в горле. Водитель сказал ей, что это последний автобус и что возвращаться ей придется уже ночным. Трамваи тоже уже ушли в парк. Она прошлась немного вперед, чтобы услышать звук собственных шагов. Вокруг не было ни души. Автомобили объезжали бетонный островок. Одни только трогались в путь, другие возвращались. Она нащупала что-то за подкладкой куртки. Нашла дырку и вытащила свою старую зажигалку с леопардовым узором. Язычок пламени появился и погас.

«Газ, наверное, вышел», – подумала она. Подошла к урне. Нашла длинный окурок с белым фильтром. Согрела зажигалку в ладони, и это помогло. У дыма был ментоловый привкус. Мимо проехал какой-то длинный автомобиль. Оттуда летел гудящий ритмичный бас, хотя все окна были закрыты. Зарево, поднимавшееся над центром города, было таким ярким, что невозможно было заметить, где кончается небо и переходит в городской, земной воздух. Время от времени где-то над Мокотовом выныривала луна. Она была почти правильной круглой формы и белая, как ртуть. Облака закрывали ее, но она все равно проглядывала сквозь них, словно холодный слепой зрачок, который не мог оторвать от нее невидящего взгляда. Снова послышался гул.

«Те, наверху, счастливые, как ангелы, – подумала она. – Они сидят в мягких креслах, красивые девушки подают им разноцветные напитки, а город внизу похож на звездное небо или хрустальный дворец; оттуда красная точка ее сигареты совершенно не видна, потому что на всем свете не найдется огонька меньше». Она снова увидела мерцающие зеленые и белые огни. Они двигались сюда с юга, из самой глубины тьмы.

«Там Закопане, – подумала она и в ту же секунду почувствовала во рту привкус тлеющего фильтра. – Там Закопане, но этот летит откуда-то издалека, из теплых стран». Она не представляла, как они расположены на карте, ей виделись только пальмы, солнце и голубая вода. Она бросила окурок. Гул стал снижаться, потом упал, накрыв ее, и она ощутила, что это все-таки тоже какая-то защита. Когда на трамвайном круге появился первый ночной трамвай, холодный комок в горле начал таять.

Что-то стало портиться в этом механизме. Рассыпаться, рваться. Все чаще там зияли пустоты, как обрыв киноленты, когда экран вдруг начинает светиться ярким белым светом, а публика принимается. свистеть и топать. Появились какие-то незнакомые люди, что-то им было от него надо. Они смахивали на телевизионные головы, читающие новости, только обращались они почему-то прямо к нему. Берлин пропал. Все прошлое исчезло, его место заняло бессмысленное настоящее. Он ничего не узнавал. Так бывает всегда, когда сознание, устав от самого себя, хочет вырваться на свободу. Что-то его напугало, вдруг перехватило дыхание, и он открыл глаза. Пошарил рукой вокруг себя и опрокинул бутылку с водой.

– Ich entschuldige, – сказал он по-немецки, чтобы проверить, сон это или явь. Слова вышли из него без сопротивления. – Zug nach Braunschweig, – сказал он снова. – Совсем крыша поехала. Осталось по-русски заговорить, – произнес он вслух по-польски. Нащупал бутылку, отхлебнул воды и прошептал: – Danke. – Игра ему понравилась. – Autobahn, Strasse, bitte. – И он зашелся от смеха, насколько хватило дыхания. – Hande hoch, schnella, schnella. – Он не мог остановиться, и надтреснутые слова вылетали вместе с остатками воздуха, наконец он почувствовал, что его прошиб горячий пот, и тогда он замолчал, но тут же, набрав в грудь побольше воздуха, снова начал свою литанию: – Ручонки, ручонки, Ганс, – едва сдерживаясь, чтобы дико не загоготать, но даже его придушенное хихиканье эхом отзывалось в темноте.

Силы покинули его. Немного согревшись, он снова впал в дремоту, будто и не просыпался. Ему снилась Зося в какой-то квартире, в которой он никогда раньше не был. Она шла через длинную, бесконечную вереницу комнат. А он не отставал от нее ни на шаг. Он не преследовал ее, просто это была такая игра, потому что девушка то и дело оглядывалась, словно проверяя, поспевает он за ней или нет. Вокруг был образцовый порядок. Застеленные постели, чистые столы, расставленные стулья, вазы на этажерках, тяжелые занавеси на окнах, и непонятно, день за окном или ночь. Свет шел неизвестно откуда, – он не заметил по дороге ни одной люстры или лампы. И было совершенно тихо. На Зосе были туфли на высоком каблуке. Он знал, что она ведет его, пытается указать ему путь, отвести в безопасное место в глубине лабиринта, где его никто не найдет. Диваны, пуфики, кушетки и стенки, заполненные безликими вещами. Иногда он приближался к ней на расстояние вытянутой руки, но эта близость оказывалась растяжимой и обманчивой. Он видел выпуклости ее ягодиц под тканью короткого платьица и открытую шею с отчетливой линией позвоночника. Она распахивала все новые двери, а он не мог схватиться ни за одну дверную ручку, не мог дотронуться ни до одного предмета, они ускользали, или до них невозможно было дотянуться. Он доверял ей и любил ее бесконечно. Чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Под легкой тканью ее светлого платья обозначалась линия лопаток. Он побежал. Она ускорила шаг и тоже побежала – легко, плавно, и ее волосы развевались, словно от ветра. Он ощутил абсолютное счастье, ведь если они бегут, значит, он же в конце догонит, и она хочет этого так же, как он, только сначала ей надо привести его в безопасное место. Справа и слева блестели лаком мебельные стенки цвета махагон. На кожаных диванах громоздились красные с золотом подушки. Зеркала в резных рамах удваивали пространство. Черные телевизоры стояли на серебристых столиках возле стен, оклеенных обоями, свечи в затейливых подсвечниках были погашены. Зося толкнула двухстворчатые двери, и они оказались в огромной кухне. Металлической и прохладной. Поверхности, покрытые полированным металлом, излучали космический свет роскоши и желания. Пол был теплый. Он чувствовал это так же отчетливо, как растущее возбуждение. Никаких других дверей, кроме тех, в которые они вошли, там не было, и он понял, что это конец гонке. Зося стояла к нему спиной, опершись руками о большую кухонную мойку. В памяти мелькнула сцена из какой-то порнухи, но он знал, что это другое, что с этого момента все будет не так, как раньше, и он не должен думать о таких вещах. Он подошел и обнял ее. И ощутил сладкую дрожь. Опустился на колени и обхватил ее бедра. Она стала поворачиваться к нему. И тогда он заметил, что она одета уже не в платье, что ее воздушный наряд куда-то пропал и превратился в фиолетовый спортивный костюм. Над Павлом, расставив ноги, навис Белобрысый. Павел попытался отодвинуться, но Белобрысый схватил его за волосы и притянул к себе.

Свет ослепил его совершенно. Белый, яркий, он вспыхивал и гас снова. Павел подался назад и почувствовал спиной стену. Вот снова зажегся. Он поднял руку, застясь.

Огонь погас, и он услышал тихий женский голос:

– Я думала, это Яцек. Я думала, что это он. Кто-то стонал, и я подумала, что это он.

Беата спрятала зажигалку в карман и села на корточки возле Павла. Снова стало совершенно темно.

– Я думала, что это он. Дома его нет. Я стучала, там никого. Я уж думала, с ним что-то случилось, что это он, прячется.

– Это ты? – спросил Павел.

– Да, это я, – ответила девушка.

– Где он? – снова спросил Павел. – Я тоже стучал, а потом сел здесь ждать.

– Ты кричал во сне. Тебе кошмар снился.

– Где он?

– Ему пришлось убежать, – сказала Беата. – Я видела, как за ним гнались.

– На Центральном, – сказал Павел не задумываясь.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю. Так просто пришло в голову. – Он подтянул колени к груди и обхватил их руками. Девушку он не видел. Лишь чувствовал теплое дыхание на своем лице. – Я не знаю, – повторил он еще раз. – Я просто угадал.

Она пошевелилась в темноте. Задела его рукой – за колено, куртку, точно что-то искала, – и наконец схватила его за руку:

– Скажи, ты должен сказать, должен…

Он выдернул руку и снова попытался отдвинуться.

– Если за ним гнались вчера, то могли и сегодня, – сказал он в конце концов – лишь затем, чтобы она от него отвязалась. Во рту был противный вкус. Он отвернулся и сплюнул в темноту.

Послышался шлепок. Эхо повторило этот звук.

– Кто за ним гнался?

– Откуда я знаю кто? Слушай, я пришел сюда вчера. Я его вообще не знаю. Когда-то мы были знакомы, но это было давно, не знаю я, ничего не знаю. Сижу тут и жду, когда он появится, у него номер телефона, который мне нужен. Да еще не на бумаге, а в голове, понимаешь? Я тоже хочу, чтобы Яцек нашелся, потому что это важный телефон. Яцек мне тоже нужен живой и здоровый, по крайней мере чтобы еще память не отшибло. Я тут оказался совершенно случайно. Я ему никто. Мне некуда было пойти. Что-то у него не складывается, какие-то дела, но они меня не касаются. – Он выпалил это шепотом и мог бы и дальше так говорить без остановки, но почувствовал, что девушка ослабила руку, и замолчал.

– Я боюсь, – сказала Беата.

– Все боятся. Я тоже боюсь.

– Я боюсь за него.

– Ничего с ним не случится, – ответил Павел. – С ним никогда ничего не случается. Всегда сухим выходит из воды. Вроде все ему по фиг, а глядишь, опять выкрутился.

– Мы должны были уехать.

– Всегда надо мной насмехался, когда я пытался дело делать.

– Мы уже были бы далеко. Я купила зубные щетки. Смотри.

Она пошевелилась, и он почувствовал движение холодного воздуха.

– Желтые, – закончила она.

– Когда вы должны были ехать? – спросил Павел.

– Сегодня вечером. Я никогда не видела гор. Он сказал, что ему только надо кое-что уладить и все. Пошел куда-то, а потом я видела, как он убегает.

– Б…дь, смылся бы с моим телефоном, – пробормотал Павел.

– Он сказал, что сейчас вернется и принесет денег. У нас было только два миллиона. Этого как бы мало. Так он сказал. Но ведь билет покупать не обязательно, да? Ну максимум составили бы на нас протокол. Как в трамвае. Меня уже столько раз записывали.

На этот раз он пошевелился. Она услышала шелест одежды и шуршание целлофана.

– Мне тоже дай, – сказала она и протянула руку.

Их руки искали друг друга в темноте, будто изображая игру в прятки в театре пантомимы. Наконец он схватил ее за запястье, придержал и вложил сигарету в пальцы. Они были сухие и теплые.

– Ты когда-нибудь был в Закопане? – спросила Беата.

– Да.

– Горы красивые?

– Не знаю. Мы приезжали вечером, загружали товар и сразу назад.

– Какой товар?

– Кожа, дубленки. Потом мода прошла и ездить перестали.

– И ни разу гор не видел?

– Нет. Один раз мы приезжали днем, но был туман.

Огоньки сигарет плавно чиркали в темноте, оставляя красный след. Ни единого звука, ниоткуда. Слышно, как дым выходит изо рта. Слышно, как бьется сердце. Они были совершенно одни. Город притаился внизу. Над кольцевой развязкой поднималось медное зарево. Тела лежащих в постелях людей приобретали красный оттенок, словно их и правда вылепили из глины и затем обожгли на огне. Тихо урчали холодильники, на часах совершенно беззвучно высвечивались цифры – часы и минуты. Термостаты чутко реагировали на температуру воздуха. Где-то в промзонах, в допотопных холодильных камерах попеременно то конденсировался, то испарялся фреон. Электрический ток бежал по проводам, поддерживая жизнедеятельность города. Девушки в бюро заказов клевали носом. В бетонных тоннелях падал уровень сточных вод, их течение замедлялось, а кое-где вообще сходило на нет. Беата раздавила окурок и сказала: