Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

«Только галстук, – решил он. – Или галстук, или ничего. Сейчас тепло, можно расстегнуться на две пуговицы, чтобы цепуру было видать. Да. – Он улыбнулся, довольный. – Галстук хорошо, но цепура лучше – не надо голову ломать, подходит или нет. И потом – золото есть золото». Болек натянул брюки и был готов. Все сидело безукоризненно, словно он в этом родился, жил и не снимал даже во сне, а верный шут[71]71
  Gajer – «шут» – имеет и другое значение на жаргоне – «костюм».


[Закрыть] подхватывал каждый его жест. Болек пошел к двери и вдруг почувствовал, что мужество покидает его. Когда он строил планы, все было под контролем, но теперь, когда пришло время воплощать их в жизнь, колени стали ватными, во рту пересохло.

«Да ведь это русская», – пытался он добавить себе куражу, но в ответ являлась мысль, что не такая уж она русская, плюс это из-за нее он конкретно не решается выйти из дома, сесть в машину, а потом запростяк позвонить с дороги, типа у него к ней важное дело, тыры-пыры и все такое. Уже взявшись за дверную ручку, Болек опять тормознул, обернулся и посмотрел на Шейха, который вышел его проводить. Пес любил хозяина, но как его ободрить, не знал. Болек снял ладонь с дверной ручки, вернулся в залу и налил себе приличную рюмашку на посошок. Того, с черной этикеткой. Выпил, скривился и сразу махнул еще. Смелость медленно возвращалась на свое место.

Память забрела уже слишком далеко. Она не узнавала ни людей, ни событий, ни мест. В сознании всплывало всякое-разное, но уверенности, что это случилось именно с ней, не было. Разве можно помнить то, что случилось с другим, но так, будто это случилось с тобой, – она не знала. Лучше не сопротивляться, пусть поток картин унесет ее отсюда. Надо принять их за свои. Так лучше. Размытые, рваные, все же они текли так естественно, так плавно, только немного замедленно – так бывает, когда движешься в воде. Ей стало холодно. Руки были связаны сзади, на спине. Она попыталась заползти под покрывало, но оно сбилось в ком. Тогда она придавила его коленями, сжала и подтянула к себе ноги, втягивая ткань между бедер, и ей стало немного теплее. Солнце висело над Саской Кемпой, но окна были теперь зашторены, и в комнате царил полумрак. Золотой диск поднимался все выше, перемещаясь на юг, а над разогретыми черными крышами Скарышевской, Новинской и Близкой пахло смолой. Почти пустой сто пятнадцатый – длинный, с гармошкой посередине – сворачивал на Ходаковскую, катился мимо складов, по задрипанным окраинам, мимо сетчатых заборов, пустырей, где гуляет ветер, выезжал на Станиславскую, затем шел мимо велотрека, выруливал по Вятрачной на кольцевую развязку и вперед – на восток, мимо все более редких домишек – к Люблинскому тракту, где городская застройка вдруг рвалась, рассыпаясь на отдельные звенья из халуп, мазанок, недостроенных коттеджей, и наконец пропадала совсем, – дальше был только лес. Ее воображение пыталось проникнуть туда, за эту чащу, но лишь отскакивало от больших зеленых указателей «Люблин» и «Тересполь» и возвращалось обратно сюда, в темную комнату. Она вновь погружалась в прошлое: вот она идет, совсем маленькая, а кто-то держит ее за руку. Они идут по тихой, засыпанной снегом улочке, где-то в Радости[72]72
  Здесь и далее юго-восточные окраины Варшавы.


[Закрыть]или Междулесье. В воздухе чувствуется привкус угольного дыма. На дорожке лед, и она хочет прокатиться. На ветках деревьев снежные шапки. Тихо. Где-то лает пес, издалека доносится стук колес поезда. Далеко, бог знает где, перспектива улицы сливается в одну серо-белую точку. Все вокруг небольшое, до всего рукой подать. С крыш одноэтажных домиков и с водосточных труб свисают сосульки, а печные трубы заканчиваются чудными фигурками из жести, похожими на профили людей. Она не совсем уверена, что это ее собственное воспоминание, но боль ненадолго отступила – значит, это она была на месте маленькой девочки, которая хотела проехаться на ногах по ледяной дорожке, а кто-то крепко держал ее за руку. Уличный шум на мгновение затих, и она услышала искаженное эхо громкоговорителей на вокзале. Металлический, лязгающий голос бился о каменные перроны.

– То ли приезжает, то ли уезжает, не поймешь, – сказала она тихо.

За дверью переговаривались. Звякнули чем-то о плиту. На Торговой, очевидно, переключился светофор, потому что по улице прокатился визг трамвая. Ей снова стало холодно. Ткань между ног остыла, сделалась чужой и колючей. А потом она внезапно ощутила, что все случившееся произошло очень давно и никогда больше не повторится, потому что сами события уже исчерпались, и теперь впереди у нее только одиночество, простирающееся от края до края, заполняющее весь мир, – навсегда. Страх снова вошел в ее нагое тело. Она боялась не боли. Это небытие, как пламя, охватывало Киевскую улицу, вокзал, поезда, автомобили, людей и магазины – все, что она успела увидеть в жизни, и оставалась только она одна, свернувшаяся в клубок на сбитой постели, которая качалась, как бумажный кораблик в черной бесконечности. И ей захотелось, чтобы те снова вошли, отворили двери, произносили слова, трогали ее, потому что человеческая боль лучше нечеловеческого страха.

И когда они, передохнув, наконец вошли, когда она услышала над собой их сдвоенное дыхание и почувствовала бьющее от них тепло и в комнату вместе с ними проник запах еды, она сжалась в комок так сильно, как только могла, и стала беззвучно шептать то, что пришло ей в голову непонятно откуда: «Ангеле Божий, хранителю мой…»

– Может, на Рутковского, – сказал Пакер с надеждой в голосе.

– Куда?

– На Рутковского. Ну на Хмельную.

– Нет, – твердо сказала Силь. – На Маршалковскую.

– Обувь всегда была на Рутковского.

– И сейчас есть, но не такая.

– Это какая же, интересно, не такая?

– Ну такая… Лучше давайте сюда, здесь выбор больше.

Они стояли у «Метрополя», и Пакер засмотрелся в глубину центральных улиц.

– И правда, – сказал он то ли про себя, то ли отвечая Силь.

Люди шли мимо, оставляя запахи разных одеколонов и духов. Ему казалось, что «Фаренгейт» давно выветрился, и Пакеру было немного не по себе. Под Форумом горели какие-то слова бегущей строкой, но он не успевал прочитать. Световая реклама выглядела красиво и таинственно.

– Не узнать, – сказал Пакер.

– Чего не узнать? – спросила Силь.

– Всего. Теперь не поймешь, где что.

– Пойдемте до площади Конституции, там наверняка что-нибудь есть.

Пакер кивнул, и они пошли. Силь рассматривала витрины, а Пакер размышлял над загадкой времени, которое так долго оставалось неподвижным, теперь же несется как сумасшедшее, крутится и не может найти себе места. Он опять подумал об одноразовых электронных часах, которые и теряют, не особо сожалея, и без жалости выбрасывают. Да, конечно, что надо они показывают, но это время как бы поплоше, с дефектом, второго сорта. Когда-то человеку дарили часы к первому причастию, и он носил их до самой свадьбы и даже дольше. Завел, и порядок. А теперь? Какие часы переживут человека? Может, одни на тысячу, и то еще неизвестно. И что отец сможет передать сыну? Это дерьмовое «Касио» из пластика да запас батареек? И тут Пакер понял, что постарел, что Маршалковская бежит вперед, таща за собой Новогрудскую, Журавлиную, Вспульную и Хожую, а он все топчется на месте в своих примодненных – по районным меркам – ботинках из ская.

Силь остановилась перед большой витриной с дымчатым стеклом. Серебряные буквы составляли вывеску «Booticelli».

– Я сюда, – сказала Силь.

– Ладно, подождем, – ответил Пакер. – Покурю пока.

Тут он спохватился, хлопнул себя по карману и достал бумажник.

– Четыре сотни, наверное, хватит, – сказал он неуверенно и отсчитал бумажки.

– Не знаю. – Силь взяла деньги, и затемненные панели бесшумно раздвинулись перед ней.

Пакер отошел в сторонку и прилепил нос к стеклу. Кое-что там можно было разглядеть: какой-то свет, тени, движение, но, в общем, ничего определенного. На мгновение промелькнули светлые икры Силь и сразу пропали.

– Можно подумать, там у них прямо незнамо что, – буркнул он себе под нос и присел под витриной, привалившись спиной к стеклу; закурил, но сразу почувствовал себя как-то не в своей тарелке и встал. Подошел к краю тротуара, чтобы посмотреть на машины. Те, к счастью, еще сохраняли свой старый принцип действия. Ну, побольше блеска, поярче краски, скорость больше, тормоза сильнее, – но все равно это были автомобили, а не привидения или муляжи. Он попробовал угадывать марки, но фирменные знаки ни о чем ему не говорили. Конечно, он узнал два «мерса» и один «форд», а остальные – темный лес, серебристая китайская грамота, дизайнерские примочки. Он пожал плечами, вспоминая родные места, соседей, вечно копающихся в своих малолитражках, «ладах», «полонезах»[73]73
  Марка легковых автомобилей, выпускавшихся варшавской Фабрикой легковых автомобилей с 1978 г.


[Закрыть] и «заставах», чьи брошенные кузова потом зарастали крапивой, зато частям моторов была суждена еще долгая жизнь внутри других, медленнее разваливающихся колымаг.

– Пан Пакер, еще двести, – услышал он за спиной.

– Шесть сотен за сапоги?! – Пакер обернулся, его лицо выражало скорбь и покорность судьбе. – Пусть даже дамские?

– Но они до колен, а это самый лучший магазин, – убежденно заявила Силь.

Пакер снова полез в бумажник, сейчас он уже жалел, что утром взял такси. В кармашке одиноко осталась лежать сотенная и немного мелких. Силь упорхнула обратно в магазин, а он повернулся спиной к этому воплощению наглой обираловки, взывающей к отмщению, и стоял возведя очи к небу, будто бы ища там утешения или знака сочувствия. На крыше дома он заметил черную фигуру. Появилась и сразу пропала, испугавшись, наверное, высоты.

«Протекает после зимы, наверное чинят», – подумал он. Солнце взбиралось все выше, и из ущелья Маршалковской стал подниматься смрад.

Так было. Это подтверждают события, случившиеся в то же самое время. Девятнадцатый подъезжал к трамвайному кругу на Вроневского. Его вагоновожатого вот уже два месяца не покидала мысль о самоубийстве. Это стало его любимым занятием: курить сигарету за сигаретой и строить планы, совершенно конкретные – как, когда и где. Ему сорок три года. Он улыбается при мысли, что тройка и четверка вместе дают счастливую семерку. На конечной его ждет сменщик. Женщина. Он решает сделать это после праздника, как-нибудь тихо, незаметно, чтобы меньше страдала семья.

По тротуару через мост Грота едет на велосипеде двенадцатилетний мальчик. Он убежал из дома, так по крайней мере ему кажется, потому что он ушел с утра, никому ничего не сказав. Вечером он доедет до Зегже[74]74
  Поселок под Варшавой, место отдыха.


[Закрыть] и там обратится в полицию, потому что домашний телефон выскочит у него из головы и кончатся силы. Отец приедет за ним на своей малолитражке, счастливый и злой, потому что с велосипеда надо будет снимать колеса и вытаскивать переднее сиденье из машины. На мальчике бейсболка с надписью «Найк». Река ослепительно блестит, пахнет тиной и прогревшимся на солнце ивняком.

Ему восемнадцать, ей семнадцать. Они идут, обнявшись, вниз по улице Каменные Сходки. Она красивая блондинка, он интересный брюнет. Они разговаривают о кино, о любви, о марихуане и снова о любви. Дойдя до Гданьской набережной, они перебегают дорогу и теперь стоят у реки на огромных цементных ступенях. Она показывает в сторону зоопарка и говорит, что хотела бы освободить всех зверей. Его охватывает нежность, он крепко обнимает и целует подругу. В начале мая они узнают, что девушка беременна. Они встретятся еще пару раз и больше никогда. На парне джинсовый костюм «Левиз». На ней что-то пастельного цвета неизвестной марки. И туфли-балетки.

– Остыть, судя по всему, не должно, – говорит пятидесятилетний мужчина, ставя в багажник красного «пассата комби» плетеную корзинку. Жена подает ему дорожную сумку и еще одну корзинку. Собака, рыжий спаниель, уже сидит в машине и нетерпеливо поглядывает на хозяина. Тот захлопывает багажник, открывает перед женщиной дверцу, потом осторожно ее закрывает и садится за руль. По улице Фоксаля движение одностороннее, поэтому они едут по Коперника до улицы Тамки, а потом по Костюшковскому мосту и через четыре часа доезжают до своей дачи – летнего домика у озера. Вернутся они во вторник после обеда – довольные, отдохнувшие и слегка загоревшие. Собака вернется с ними. Будет повизгивать во сне, перебирая лапами в погоне за утками и поганками.[75]75
  Поганка – птица из семейства водоплавайщих, чье мясо не пригодно в пищу, отсюда и название.


[Закрыть]

Это было и будет, потому что мир лишен щелей и трещин. Что-то исчезает, и тут же появляется новое. Ближе к вечеру пан Макс начнет беспокоиться о сыне. В доме будет только один охранник. Хотя нет, вместо беспокойства пан Макс скорее будет испытывать злость.

Они проверяли уже третий люк, тени делались все короче. Часы на крыше «Метрополя» показывали четверть первого. Яцек дергал крышку люка. Она приподнималась только на пару сантиметров, что-то ее держало.

– Замок на скобе, – сказал Яцек. – Был бы лом или что-нибудь такое.

Павел показал на заросли телевизионных антенн.

– Ты что – только тронь, сразу все сюда сбегутся, – покачал головой Яцек.

– Внизу бы наверняка что-нибудь нашлось. То дети бросят, то свалится откуда-нибудь…

– Если бы да кабы! Помоги мне лучше.

Вдвоем они схватились за край и потянули.

Яцек сунул руку в щель:

– Я же говорю. Замок. Черт бы их взял. От кого им тут закрываться. Паранойя какая-то.

Они стояли потные, с грязными руками, а солнечные лучи падали отвесно с высоты, и спрятаться от них было некуда. Ботинки и ладони прилипали к крыше.

– По крайней мере, не поскользнешься, – сказал Павел. Страх понемногу отпускал его.

«Собственно говоря, можно и здесь остаться, – думал Павел, – все равно деваться некуда, везде одно и то же». Яцек бросил возиться с люком, сел, обхватив колени руками, и уставился куда-то между Волей и Охотой. Павел примостился рядом на корточках.

– Давай посидим. Сюда никто не придет, – сказал Павел.

– Давай. Может, телефон вспомню. – Яцека стал разбирать смех.

Вслед за ним засмеялся и Павел.

– Так получилось, что я временно без сотового, – сказал он.

– Как можно! Без сотового…

– Его вроде растоптали тогда. Только кожан остался, и тачку тоже забрали. – Павел одернул куртку. Она была вся в грязи. На локтях просвечивала белым.

– И что, мало им?

– Да ее разве что на проценты бы хватило. «Полонез», ему уже пять лет.

– Я оказался прав, – сказал Яцек и покачал головой.

– Это в чем же, интересно?

– Что не пошел в бизнес.

Они снова засмеялись. Красный дирижабль плыл по небу уже со стороны Мокотова. Тянулся клювом в их сторону, похожий на маленькое погасшее солнце.

– А тогда, там, что это было? – спросил Павел и показал пальцем вниз, на улицу.

– Небольшое кидалово, по случаю. Максимум пара сотен.

– А, – сказал Павел.

Тень дирижабля проплыла у них за спиной, но они этого не заметили, углубившись в воспоминания о своей жизни. В конце концов, что у них было важнее этого? Когда тень сорвалась вниз, на дно Журавьей, они говорили о квартире на улице Сирены или Агавы, а может, Патриса Лумумбы. Это было в панельной пятиэтажке, они забыли, кто там жил. Во дворике росли плакучие вербы. Они видели, как ветви шевелятся от ветра. Квартира была на первом этаже. Весь дом: стены, подъезд, двери, даже слабый желтоватый свет внутри – все пропиталось застоявшимся запахом кухни. Испокон веку здесь готовили сами, выйти в город перекусить никому и в голову не приходило. Один и тот же запах стоял и на втором, и на третьем, и на четвертом, и на пятом этаже. Это врезалось им в память: запах жареного-пареного да гудящий звук перил, покрытых твердым зеленым пластиком. Сумрачная комната с окнами во двор. В углу пальма. Ее верхушка упирается в потолок. Кто-то курит «Силезские». Синяя пачка сигарет лежит на столе, по телевизору показывают какой-то фильм, телевизор черно-белый.

– Французский сериал, – сказал Павел.

– Нет. Не было французских сериалов, – ответил Яцек. – И сейчас вроде нет.

Но у кого и зачем они там были, оставалось неясным. Из кухни в комнату было пробито окошко. Рамы давно пожелтели, краска лупилась. Кто-то подал через него чай в металлических подстаканниках. Они стояли на скатерти рядом с пачкой «Силезских», а за окном кричали дети, и где-то вдали стучали колеса поезда.

– Это, наверное, было на улице Сирены, – сказал Яцек. – С Лумумбы поездов не слышно. Слишком далеко, и машины шумят.

Как бы то ни было, они выпили чаю и пошли. Лил дождь, мокрые ветки блестели, из старых двигателей несло выхлопами низкооктанового бензина, а дизели автобусов архаично тарахтели. Они дошли до универмага, а что дальше, ни один не помнил. Сейчас они пытались разгадать загадку того визита более чем десятилетней давности, наверное подозревая, что в ней заключалось нечто важное. В конце концов, жизнь может начаться в любой момент и повернуться как угодно.

– Ты серьезно думаешь, что из-за тех тридцати минут на задрипанной Воле мы сидим теперь здесь, на крыше? – спросил Павел.

– Что-то же надо думать, – отвечал Яцек. – Я тебе уже говорил: на безрыбье и рак рыба.

Овальная тень от дирижабля двигалась по Новому Святу [Район Варшавы] в сторону Краковского Предместья. Улица была слишком узкая, и тень заходила на дома и дворы по обеим сторонам. На длинной фиолетовой ленте, которую дирижабль тянул за собой, не было никакой надписи. Никто не обращал на него внимания. Только Силь вздумалось хлопнуть в ладоши, при этом она чуть не выпустила из рук большую обувную коробку:

– О! Воздушный шар! Смотрите!

– Не совсем так, – возразил Пакер. – Это цеппелин. У него есть мотор и пропеллер, и он может лететь туда, куда хочет. А шар не может.

– Откуда вы знаете?

Пакер сделал беспомощную мину, сконфуженный широтой своих познаний.

– Я уже не помню. Раньше был в курсе всякого такого…

После гамбургеров, колы и пончиков Пакер решил повести Силь в кино и в данный момент рулил к «Спарте», но Силь было не до кино. Ей хотелось поскорее найти место, где можно переодеть сапоги.

Здесь и далее название центральных улиц Варшавы.

– Ну, только не в подворотне, – оскорбилась она, когда Пакер указал ей на двор на улице Галчинского. – Что я, какая-нибудь, не знаю… Люди смотрят, а я тут переодеваюсь, – фыркнула она.

– Тогда давай к Висле, – покорно согласился Пакер. – Там, кроме рыб, никого.

Он легко отказался от идеи пойти в кино. Пакер был не прочь заглянуть вместо этого в какую-нибудь забегаловку. Его давно мучила жажда, а все, что попадалось по пути, было не в счет. Если честно, он сомневался, что там можно взять простое человеческое «Королевское». Витрины большинства здешних заведений были из затемненного стекла, вроде тех, где продают сапоги за шесть сотен.

– Ищите дураков, – сказал Пакер и свернул на Тамку.

С реки дул легкий ветерок. Силь покрикивала за спиной, чтобы он не оглядывался, – упаси бог! Он и не собирался. Пакер сидел у самой воды, курил и смотрел, как коричневое горлышко накрывается белой шапкой пены. На противоположном берегу стояла себе Прага, такая же, как всегда. От порта несло болотом, со стороны рынка – жженым сахаром вперемешку с мускусом, а еще навозом и сеном от зоопарка, угольной пылью от теплоэлектростанции, разогретым металлом с автомобильного завода, конским потом и политой дождем мостовой с бывшей Зомбовской – все эти запахи Пакер чувствовал так же отчетливо, как вонь папирос и пива, которой шибало в нос в подворотнях, как благоухание мыла «Семь цветов» и дешевых духов из ларька – «Белая сирень» и «Ландыш» – в трамвае на Сталинградской, как привкус горелой травы с дачных участков и стеаринового дыма со стороны кладбища. Он чуял все это, как чует зверь, и его красноватый нос дергался радостно и беспокойно.

«Блин, – подумал он. – Как это люди могут куда-то уезжать. Особенно за границу. – Он сделал хороший глоток и вздохнул: – Еще пять лет, Мирослав Пакер, и везде будет заграница».

– Уже можно! – позвала Силь.

Он повернулся и увидел ее на фоне неба. Она притопнула. Раздался звонкий стук и легкий звон. Ему пришлось подождать, пока привыкнут глаза, потому что солнце уже стояло над Волей. На высоких платформах она казалась еще тщедушнее. Черная кожа сапог доходила до колен, тяжелые пряжки сияли, как столовое серебро. Силь прошлась туда-сюда пружинистым шагом модели. Она была похожа на растопыренного человечка, нарисованного детской рукой.

– Ну как? – спросила она Пакера.

Пакер стрельнул окурком, зажмурил глаза и почесал подбородок:

– Сапоги хорошие. А не велики?

– Я положу немного ваты в носок, и будет нормально.

– Дело вкуса, – заметил Пакер. – Мне больше нравится, когда в самый раз. Чтоб не жали, но и не шлендали.

Силь повернулась, как на воображаемом показе мод.

– Размер – это ерунда. Главное, они точно, как я хотела.

– Вообще-то, велики – не малы, – согласился Пакер.

– Жалко, зеркала нет. Я, должно быть, супер. Знаете, я подожду немножко и попрошу Бомбончика, чтобы купил мне кожаное пальто. Тоже черное. Я видела.

Когда они возвращались обратно вверх по Тамке, Силь взяла Пакера под руку. Он впал в легкую панику и шел изящно оттопырив локоть.

– Это только сначала, – сказала Силь. – Я потом привыкну.

Они свернули на Добрую, и Силь принялась искать глазами такси. Около стоянки с ними поравнялась белая «темпра». Силь замахала, такси остановилось, и девушка потянула за собой Пакера: – Ну пойдем. Теперь домой, да?

Пакер сделал знак водителю, чтобы тот ехал своей дорогой. Стоя посреди тротуара, он освободил руку и стал хлопать себя по карманам в поисках сигарет, но вместо них попалась только крышка от «Королевского».

Он внимательно смотрел на нее, вертя в пальцах, как монету, потом сунул обратно в карман и сказал:

– Не домой.

Он снова полез в карман и на этот раз вынул бумажник. Вытряхнул все, что там осталось. Секунду поколебавшись, положил мелочь обратно, а сотенную бумажку подал Силь. Она машинально взяла ее и смяла в кулаке.

– Что? – спросила она.

– Болек так сказал. Велел, значит, сказать тебе, чтобы ты возвращалась к себе.

Вдалеке по Средницовому мосту пронесся в сторону Праги желто-голубой поезд. Стук донесся до них с некоторым опозданием, будто это была слуховая галлюцинация.

– Такое бывает. – Пакер хотел еще что-то добавить, но в голове внезапно стало пусто, поэтому он лишь поднял руку, Силь как-то беспомощно отстранилась, и он развернулся и ринулся в направлении Старого Мяста, но по Доброй не пошел. Вместо этого свернул на Тамку, а там сразу на Топель, будто заметая следы. Подул ветер, и над Жеранью появились тучи.

Нa этот раз он поехал по Хельскому мосту и оттуда увидел, как за забором мелькнули рыжие горбы верблюдов. И опять подумал, что пора завести ребенка, сына. В его воображении сразу возникли широкие бедра Ирины.

«И грудь тоже ничего себе». – Он улыбнулся. Слева рябила Висла, как парчовое платье. Краем глаза он заметил кирпичную башню костела Пресвятой Девы Марии.

«Точно, повезу ее на Старое Място, – решил он. – Там тебе сплошная культура, памятники, королевский замок, у них этого нет». Он задумался, был ли у них вообще какой-нибудь король. Вспомнил про Кремль, который видел недавно по телевизору. Тот смахивал на здоровенную тюрягу.

«Не то что у нас: шик-блеск-кандибобер, башенка, часы, позолоченные стрелки. Точно, пойдем в центр, тачку куда-нибудь приткнем, погуляем, а потом в приличное место, не танцпол какой-нибудь, а чтоб все, как положено: белые скатерти, свечки и в меню все по-польски и по-английски». Подъезжая к Гданьскому вокзалу, он вспомнил «Улитку» на набережной – это был ларек из стального листа в затоптанном вагоне, где давали только пиво с колбасой.

«Как мы так жили, – задумался Болек на повороте. – На работу да с работы, а после смены – пиво на голой земле где-нибудь на юру, да еще мусора шныряют, документы покажи, будто ты рвань какая». Бэха с приятным свистом вышла на прямую. Болек опустил левое стекло и сплюнул в сторону бараков Голендзинова. Зачехленные водометы стояли без дела.

«Вот х…и», – подумал Болек без ненависти. С того момента, как он стал работать на пана Макса, они ему стали по барабану.

– О них забудь, – говаривал пан Макс, – думай о работе.

Какие-то сопляки в футболках и хаки играли в волейбол. Подъезжая к Сталинградской, он пропустил восемнадцатый, переждал, как хороший мальчик, желтый и свернул влево. Ему было невтерпеж, и опять же как бы не к спеху. Он ехал по левой полосе, а спидометр вместо того, чтобы отклоняться вправо, постепенно отклонялся в другую сторону и в конце концов замер на семидесяти. На него рявкнул красный «твинго». В другое бы время ему это даром не прошло, но сейчас Болек даже не взглянул на него в зеркало. Машинка презрительно обогнала его. Только теперь он проверил, свободна ли правая полоса, и взял правее. Сейчас должна быть Котсиса,[76]76
  Здесь – название остановки.


[Закрыть] он ехал мимо невысоких панельных домишек, нашел свободное место и воткнулся туда между какой-то мыльницей и «шкодой». Достал мобилу, настукал первые три цифры телефона в гостиницу, и ему опять стало стремно. Рядом проехал какой-то пацан на скейте. Болеку пришло в голову позвать его, чтобы тот позвонил вместо него. В каком-то кино это было.

«Ну ладно, а дальше что? Ведь это серьезная женщина, не будет же она договариваться с каким-то щенком», – подумал он, и затея обломилась. Сунул руку в бар и достал фляжку «Уокера». На этот раз с красной этикеткой. Он сидел с телефоном в одной руке и бутылкой в другой и не мог ни на что решиться.

«Нет. Выпью и позвоню. Сначала позвоню и сразу после выпью». Но в конце концов выбрал проверенный вариант. Выпил, подождал, когда подействует, набрал номер и зажмурился.

Через пять минут бумер с визгом выскочил на Сталинградскую. Болек слышал, как ему сигналят, но даже не удостоил взглядом эти диваны на колесах, со средним и малым объемом двигателя. Вторая – педаль в пол, третья – педаль в пол, и так далее, и вот уже вдалеке замаячили виадуки. На переднее стекло упали первые капли дождя. Он включил дворники. Стал насвистывал «Калинку», то и дело сбиваясь на «Катюшу». Под эстакаду он вошел уже выжимая больше ста. Теперь по прямой, впереди все ровно и пусто. Он видел, как шоссе, отливая металлическим блеском, поднимается вверх, на мост через канал.

Откуда только взялась эта женщина. Вся в белом, идет по зебре рядом с автобусной остановкой. В руке – пластиковый контейнер с ручкой. Он стал сигналить, но она даже не повернула головы, глухая, что ли. Тогда он нажал на тормоза, тихой скороговоркой бормоча под нос ругательства, как молитву. Поняв, что машину заносит, что она уже идет боком и ее начинает разворачивать, он отпустил педаль тормоза, выровнял ход, но сразу пришлось снова ударить по тормозам, потому что белая фигура росла, становилась огромной, была уже больше машины, как облако, готовое поглотить его.

Он ничего не почувствовал. Только увидел, как от крыла отскакивает красная пластиковая корзинка, взлетает высоко вверх, и пока он следил за ее полетом, бумер тряхнуло, лобовое стекло покрылось трещинами, и все замерло. Только пластиковая корзина катилась по асфальту, перескочила через бордюрный камень, и тогда оттуда показался полосатый кот. Он пытался идти, но задние лапы не слушались.

То, что стояло перед глазами, было похоже на зелень. Дачные садики, Скарышевский парк, Пражский парк или заросли на берегу. Во всяком случае, оно с тихим шелестом шевелилось и влажно блестело, как после дождя. Тропинки, лазейки, стежки вели вглубь, в безопасный лабиринт, где на каждом шагу открывались полянки, окруженные стеной старых деревьев. Трава волновалась на ветру, от нее колыхалась вся картина и пропадала, как отражение в потревоженной водной глади. Она старалась ровно и глубоко дышать. И тогда контуры снова начинали заполнять черную пустоту, а после появлялись и краски. Она боялась, что в следующий раз ей больше не хватит сил, и темнота унесет ее на дно бездонного колодца. Мрак постепенно сгущался. Она чувствовала, как он исходит от стен, мебели, потолка, сочится из пола, уже пропитал постель, и когда она сжимала пальцы, то внутри ладони оставалась его холодная слизь. Иногда зелень вдруг начинала расстилаться вдаль и покрывать собой все места, которые она когда-либо знала или могла вспомнить. Исчезала Киевская, исчезала Торговая, исчезала грязная река и центр города вместе со всеми своими высотками и бесконечным, ошалевшим от бессонницы потоком автомобилей, со всеми людьми и собаками, с подземным стоном метро, апокалиптическим легато реактивных самолетов и электрической подсветкой небосклона, – словно всего этого и не было никогда. Прикосновения к шершавой постели были болезненны, она это ощущала, ее охватывал страх, потому что она не помнила всего, что было сегодня, и тех слов, которые она могла сказать, будучи в сознании. Ее утешало, что «те» все еще были здесь, она слышала будничную кухонную возню и разговор.

«Если они здесь, значит, не знают, куда идти», – повторяла она про себя. Облегчение обволакивало ее, как сон, и отзвуки, долетавшие с кухни, казались домашними, словно мать собиралась на работу, хлопала дверь, а ей еще целый час можно было валяться в постели. Она сворачивалась в клубок и ждала в полусне, когда зазвонит будильник. Время от времени она открывала глаза, чтобы узнать, где минутная стрелка. Металлический механизм тикал громко и отчетливо. До нее долетал стук ящиков и звон бутылок. Фургоны подъезжали к дверям магазинов. Она слышала, как перекрикиваются водители с продавщицами. В чистом утреннем воздухе их голоса звучали чисто и внятно, словно первые звуки на земле, и мир казался ей таким огромным и светлым, способным вместить в себя все. Она закрывала глаза, часы исчезали, она водила ладонью по постели в поисках прохладных закоулков и, найдя, прижималась к этому месту руками, грудью, пытаясь угнездиться на этом пятачке, пока приятная прохлада не исчезала и нужно было начинать искать сначала.

А потом над Маршалковской снова прошел дождь. Тяжелые редкие капли разбивались с сухим стуком, ударяясь о черную крышу. Приятели переглянулись, улыбнувшись друг другу и пожав плечами, потому что все это уже сильно смахивало на дурацкую шутку. Стена воды готова была обрушиться на них, и они поползли по крыше, ища, где бы спрятаться, но вокруг были только антенны, выходы вентиляционных шахт и небольшие надстройки над механизмами лифтов.

– Здесь ток есть? – спросил Павел.

– Не знаю. Вроде нет. В городе он идет по кабелю. Под землей.

– А вдруг молния ударит.

– В апреле? Нет.

– Я не знал, – сказал Павел и услышал, какая тишина наступила внизу.

Они привалились спиной к бетонной стене. Дождь промочил их до нитки, вода стекала уже прямо по коже. За серой завесой дождя исчезли высотки в центре города, словно их никогда и не было, и Павел с Яцеком оказались на странном, черном и блестящем острове. Вскоре ливень усилился, совершенно ослепив их. Они прижались теснее, чтобы чувствовать прикосновение друг друга.