Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Внутри вообще-то ничего не было. Он передвигался на ощупь. Уронил что-то, потом загрохотал какой-то коробок спичек. Он искал их, ползая на карачках. От всего несло химикалиями. Даже от утрамбованной земли, по которой он шарил руками. Запах был густой, как дым, если бы загорелась вся эта будка. Щипало глаза. Может, поэтому он ничего не видел. Наконец нащупал спички. Было страшно, но он зажег одну. Она погасла прежде, чем он успел что-то рассмотреть. Светя себе второй спичкой, он заметил перевернутый ящик, заваленный какой-то рухлядью. Третья спичка помогла углядеть поминальную свечу и зажечь ее. Теперь стало получше, хотя все равно тускло, шатко, неспокойно. Поставив свечку на пол, он стал везде рыскать, на четвереньках, как собака. Коробки, пустые бумажные мешки, грабли, лопаты, тяпки – все в засохшей земле, шершавое, дотронешься, и с него сыплется. Мешки из толстой полиэтиленовой пленки. Оттуда и шла эта вонь. Он переполз в соседнее помещение. Оно казалось более жилым: столик, две табуретки и застланный одеялами топчан. Там же отыскалась горчица, стаканы, нож и жестяная посуда, но коробки нигде не было. Во всех закоулках лежала черная тень. Он совал в нее руки, но попадался один только мусор. Наткнулся на тяжелую, пропотевшую спецовку и резиновые сапоги. Ничего пригодного для игры, ни одного предмета, возбуждающего воображение, способного превратиться во что-то еще, кроме самого себя. Обнаружил какие-то остатки на дне бутылки с вином, но ему не понравилось. Вытряхнул их на землю. В консервной банке было полно окурков. Он запихнул в карман граненую рюмку из толстого фиолетового стекла, но штаны стали жать, и он ее вынул. Раньше ему никогда не приходило в голову, что у взрослых у самих нет ничего интересного. До этого момента он думал, что у них есть все, и завидовал им. По стенам прыгали тени. Нашел ведро и жестяной таз с мыльной водой. Он слышал биение собственного сердца. Вился, как слепень, над одним и тем же местом. Подполз к лежанке. Сунул руку между одеялами и почувствовал еще сохранившееся там тепло. И что-то мягкое и гладкое. Вытащил и в желтом свете разглядел женские трусы. Он удивился, ведь если кто-то тут вообще и спал, то только хозяин этой небольшой плантации, правда, сразу вспомнились женские голоса, которые раздавались здесь пятнадцать минут назад. Он разложил трусы на одеяле. Поднял поминальную свечку выше и невольно представил себе тело незнакомой женщины. Бедра, живот, ляжки, – на секунду ему показалось, что он здесь не один и сейчас его поймают с поличным. Он оглянулся. Окно уже было темно-синим. Через тонкую стенку слышалось кваканье лягушек. Поставив свечку, он стал перекапывать логово. Чего ищет, он и сам не знал, но ему хотелось найти что-нибудь еще, какую-то вещь, ему неизвестную, непонятно какую. Он раскидал одеяла, добрался до грубой простыни и, в конце, до полосатого наматрасника. Поднял подушку, но там ничего не было. Какие-то крошки, может засохший хлеб, и свернутая, примятая газета. Все это он сбросил на пол. Матрас был порван. Он разорвал его дальше по шву и погрузил руки в жесткий волосяной наполнитель. Начал вытаскивать его оттуда пригоршнями, вырывать колючие клочья и кидать за спину. Еще давно кто-то говорил ему, что люди часто прячут деньги в матрасах. Сейчас он это вспомнил, вместе с рассказами парней, что у женщин там волосы, на эту тему была раньше похабная песня, которую он, бывало, бессмысленно выкрикивал, когда его никто не слышал. В конце концов топчан провалился. Земляной пол вокруг был покрыт клубами конского волоса. Он добрался до голых досок, сбросив на пол почти пустой чехол от матраса. Загнал под ноготь занозу. Его охватили злоба и странное возбуждение, которого он раньше никогда не испытывал. Он чувствовал ненависть к мужчинам в шапочках велосипедистов. Вскочил на ноги и перевернул столик. Зазвенело стекло, какие-то жестянки, он сорвал с гвоздя спецовку и бросил в кучу хлама. Попробовал перевернуть топчан, но тот был прибит к стене…

Он сбавил скорость, с трудом переводя дыхание. Сделал еще с десяток шагов, спотыкаясь в темноте, и, лишь добравшись до опушки леса, обернулся назад. Огонь уже вырывался из разбитого окна.

Но даже этот огонь не был способен разбудить его. Пот стекал у него по спине, а он был уверен, что, обливаясь потом, лежит у себя дома тем далеким летом, – свернулся калачиком и с тревогой ожидает утра, чтобы вернуться туда и посмотреть, чем кончилось дело.

– Вообще-то меня зовут Люцина, – сказала Силь. – А вас?

Они стояли друг против друга, двигаясь в ритме музыки. Пакер выбрасывал вперед то одну, то другую ногу. Он светился довольством, вращая локтями так, как делают, играя в «паровозик».

– По-настоящему – Мирослав. Но никто так меня не зовет. Сколько себя помню, все Пакер да Пакер. Даже мама покойница так меня называла.

– Потому что это даже симпатично, – сказала Силь, крутя бедрами в ленивом, замедленном твисте и время от времени поправляя спадающую бретельку. – Но Мирослав тоже ничего. Редкое имя.

– Да, – сказал Пакер, пытаясь оторвать от нее взгляд, но у него не очень-то получалось, потому что Силь все кружила вокруг и заглядывала в глаза.

Ее руки взметались и падали вниз, как водоросли. Так ей казалось. Вообще она часто представляла себя экзотической лианой, которая растет в теплом, изысканном интерьере. Она никому ничего не должна, и все только восторгаются ею, а некоторые хотят потрогать.

– Ну да, – еще раз согласился Пакер. – С Мирославами сейчас, в принципе, не разбежишься. Когда-то было полегче. Так же как со всем остальным. – Он еще пару раз выбросил вперед стопы, помахал локтями, как мельница, и, чтобы как-то завершить фигуру, уселся на диван. Потер руки и налил себе из новой бутылки.

Силь тут же села рядом:

– А обо мне вы забыли, пан Мирослав?

Он хотел что-то ответить, но еще не успел проглотить. Пошло не в то горло, поэтому он наливал в ее рюмку со слезами на глазах, и на скатерти появились пятна.

– Ой, вам, наверное, уже хватит, – засмеялась Силь. – Бомбончик тоже сначала льет мимо, а потом идет спать.

Пакер продышался и сказал:

– У него голова всегда была слабей моей. Он в ногах был слабый и пить не умел. Таскай его потом.

– Нелегко вам приходилось.

– Да нет. Он ведь не всегда такой был. Когда-то он даже в мои брюки влезал. Коротковаты ему были, но сходились.

Силь запустила пальцы в волосы, словно расчесывая их, и вздохнула:

– Хотела бы я его тогда встретить.

– Тогда тебя еще на свете не было, малышка. И чего бы ты тогда добилась?

Силь по-прежнему играла со своими волосами. Ее глаза блуждали где-то далеко. Она сбросила туфли и с ногами забралась на диван.

– Потому что вообще-то я люблю худых, – заметила Силь.

Пакер не слишком догонял, но чувствовал, что не все идет так, как положено, и на всякий случай немного отодвинулся, налил еще в обе рюмки и посмотрел на часы:

– Говорил, через два часа вернется.

– Он всегда так говорит, – ответила Силь. – Потом заявляется под утро и велит напустить воды в ванну. И еще горячего ему приготовь. Бутерброды его не устраивают. А потом еще постель постели. И храпит.

– Мужчина должен храпеть. Когда мой папа переставал храпеть, то мама покойница просыпалась и проверяла, живой ли. Заснуть не могла, если не слышно было, как он храпака задает.

– Но он даже на животе храпит, – сказала Силь.

– Да он сроду такой был.

– Храпел сроду?

– Только на животе и засыпал. И любил, чтобы одеяло на голове, а ноги на улице. Не то что я. У меня они вечно мерзнут, – сказал Пакер.

Музыка кончилась, щелкнула клавиша в музыкальном центре. На верхнем этаже что-то уронили на пол. Пакер искал чем бы заняться. Взял сигарету, покрутил ее в пальцах и сунул в рот.

– Мне тоже прикурить дайте, – сказала Силь.

Пакер подал ей пачку вместе с зажигалкой. Силь, слегка надувшись, обслужила себя сама.

– Если мы все равно не танцуем, то, может, посмотрим кассету? – предложила она после паузы.

– Можно и кассету, почему бы и нет, – с облегчением ответил Пакер.

Беата ждала. Кружила по залу. Руки в карманах куртки. Пальцы касаются желтых зубных щеток и тюбика «колгейта». Она выбрала желтые, потому что они показались ей самыми веселыми. Вспомнила про мыло, но решила спросить об этом Яцека. У нее мелькнула мысль, что они никогда не ходили вместе в магазин. Она прикидывала: еще надо купить пластиковый пакет, мыло опять же, бумажные полотенца, что-нибудь попить и бутерброды. На первое время хватит. И, может, еще каких-нибудь газет, ведь за шесть или семь часов езды умрешь со скуки. За окном мрак, ничего не видно, только освещенные перроны и названия станций. Она легко представила себе пустое купе с коричневыми сиденьями, шторкой и ковриком на полу. Такая теплая безопасная комнатка, которая летит сквозь ночь. Они выберут вагон для курящих и будут открывать окно, чтобы их обдувал ветер. Беата хотела подойти к какой-нибудь кассе и спросить, сколько стоит билет, но везде стояли люди. Они ее смущали. Какая-то женщина везла на тележке целую гору клетчатых сумок. Похожая на ее мать, но у Беаты ничего не шевельнулось внутри. Во всяком случае, ничего особенного она не почувствовала. Троица стриженных под ноль пацанов в одинаковых куртках до пояса двигалась по прямой чуть ли не строевым шагом, как патруль. Беата подумала, что им, наверное, тоже некуда поехать и они просто пришли посмотреть, как уезжают другие, ведь это всегда лучше, чем ничего или продуваемые насквозь улицы. Она старалась отгадать, куда едут все эти люди, но запас сведений о разных местах был у нее невелик. Деревенских узнать было легко. Они были одеты невзрачнее или, наоборот, пестрее, чем горожане. Осматривались в зале ожидания украдкой, неуверенно, как бы сомневаясь, что можно охватить взглядом такое пространство. Они сильно напоминали неверующих в костеле.

Шустрилы в коротких куртках подпирали стены, шушукались, постоянно держа в поле зрения все, что делалось вокруг. Беата подумала, что эти тоже никуда не поедут, так и будут здесь торчать, на вечном сквозняке большого города, который сталкивает людей, но редко связывает их судьбы. Беате вспомнился аквариум у них в биологическом кабинете. Рыбки проплывали в миллиметре, не замечая друг друга. Как-то одна сдохла и висела у самого дна, а остальные сновали рядом, пощипывая ее за красные плавники. Ей хотелось увидеть, чем это кончится, скорее всего остался бы только маленький скелетик, но кто-то ее вынул.

«Триста – четыреста, не больше, – решила она в конце концов. – Ведь это простой „скорый"».

Мужчины неплотным кольцом окружили подиум, на котором стоял автомобиль. Они наклонялись друг к другу, обмениваясь впечатлениями. Беате пришло в голову, что она сама могла бы оказаться на месте этой машины. На подиуме, отгороженном шнуром, и с табличкой, где были бы указаны дата и год рождения, объемы, скрытые преимущества, увлечения и тайные желания, а они бы стояли вокруг, точно так же, как сейчас, и обсуждали ее между собой. Там было и два железнодорожника. В мятой форме, как после долгого переезда.

И тут она заметила тех троих. Толстяка, кудрявого парня и типа в тренировочном костюме. Того самого, который вышвырнул их сегодня из квартиры. Они вошли со стороны стоянки такси и сразу направились к лестнице, ведущей вниз. Кудрявый шел впереди. А те шагов на десять сзади.

Иногда сознание действует молниеносно, раньше, чем само может понять. Срабатывает так быстро, что не поспевает за собой и уже потом, после дела, само себе удивляется. А может, это просто тело отделяется от него ненадолго и начинает жить своей животной и безошибочной жизнью.

Яцеку вдруг стало душно, и он решил выйти из этого террариума, наполненного электронным бульканьем. По экранам перемещались разные твари и взаимно лишали друг друга жизни. Мальчики стояли склонившись над ними и следили за этой стерильной бойней. Будто хирурги или их собственные матери, склонившиеся над газовыми плитами. Итак, ему стало душно, нехорошо, и в воздухе почудились испарения настоящей крови. Он вышел к палаткам. И тут же появился кудрявый.

Они отошли в сторону, и Яцек сказал:

– Наконец-то. Деньги с тобой?

Тот ответил, что да.

– Так куда пойдем? – спросил Яцек.

Тот пожал плечами.

– А кто знает? – спросил Яцек.

– Может, в сральник? – сказал кудрявый.

– Нет, в сральник не хочу. Куда-нибудь еще.

– Ну куда?

– Придумай что-нибудь.

– Ну не знаю, – сказал парень и посмотрел куда-то в глубь перехода, и Яцек почувствовал, что парню страшно и он врет, ведь вопрос выеденного яйца не стоит, достаточно прошвырнуться до Дворца или к «Холидей», и все будет сделано, – это так же просто, как угостить сигаретой. – Ну не знаю, – повторил парень, – может, к перронам…

Яцек посмотрел в ту же сторону и между подвижными фигурами пассажиров увидел неподвижный силуэт грузного мужчины. Он появился где-то около киоска, возле камер хранения, и приближался к ним, в то же время оставаясь неподвижным. Яцек был уверен, что амбал смотрит на них, хотя с такого расстояния не мог этого видеть. Он обернулся вправо и увидел братка в фиолетовом. Их разделяло всего несколько шагов, но когда их глаза встретились, браток его узнал и на его лице отразилось глуповатое удивление. Кудрявый попятился. Он уже сделал свое дело.

«На остановках пусто, на Эмилии пусто, пусто на Яна Павла» – так думал Яцек, хотя это были скорее не мысли, а картины, в которых он видел свою одинокую фигуру на освещенном тротуаре и слышал отчетливый звук своих шагов. И он побежал вперед, прямо в оживленный переход, где киоски. Толстый ускорил шаг и попытался отрезать ему путь, но был чересчур грузен, и на нем были слишком элегантные ботинки на тонкой и скользкой подошве. Сзади раздался крик, Яцек не сомневался, что это тип в фиолетовом кого-то толкнул или опрокинул. И тут же сам налетел на прохожего, инстинктивно схватил другого за плечи, повернул и отшвырнул от себя. Началось замешательство, кто-то уже лежал на земле, но краем глаза Яцек заметил, что фиолетовый прет вперед, расталкивая и отбрасывая всех на своем пути, словно разгребая заросли или вылезая из болота.

Яцек бежал петляя, это был очень нервозный слалом. Прыжок влево, прыжок вправо, женщина с ребенком, снова наискось влево, две монахини с аккуратными атташе-кейсами, между монахинями просвет, запах духов, а сейчас прямо сквозь строй застывших лиц и через пару шагов снова в смешанный, хаотичный муравейник. Только что прибыл какой-то поезд, поэтому ручеек обвешанных сумками и чемоданами пассажиров плыл с перрона по эскалатору вверх, Яцек ударился коленом обо что-то твердое и подумал, что эта толпа приезжих немного попридержит его преследователей, и полетел сломя голову, не разбирая дороги, просто пер вперед, – чем больше бенц, тем лучше.

И тут он услышал, что она его зовет. Она стояла на лестнице, ведущей в зал ожидания, и кричала: «Яцек!» Стояла совершенно неподвижно, опустив руки, и кричала. Он никогда не видел такой неподвижности. Отвел глаза, сразу выбросил из головы и побежал дальше.

Потом ему приснилась старая банкнота в сто злотых. Она испускала такое свечение, словно металлургический завод на обороте был всамделишным и варил сталь. Красный дым из труб тянулся горизонтальными полосами. Правда, может, это вовсе не был конкретный завод, а просто фабрика вообще, потому что вместе с ней ему снился запах отца, когда он раз в месяц доставал из бумажника деньги и клал их перед матерью на кухонный стол. Его пиджак пропах пылью, усталостью и еще чем-то. Позже, когда он сам стал работать, он узнал этот запах. Так пахло внутри металлического шкафчика в раздевалке. Одежда там запотевала, хотя на улице было холодно. Липкий воздух тек из цехов и приваривался к эмалированной поверхности. Деваться от него было некуда. Он просачивался между волокнами, забивался в поры ботинок, пропитывал виниловую «кожу» портфелей, в которых обычно приносили бутерброды. Хлеб, мясо, сыр вбирали его в себя, как губка, и поэтому он проникал в организм даже во время отдыха, в обеденный перерыв. Да. Но это было потом. Пока что он трогал выложенные на стол банкноты, ощущая их мягкую, тряпичную поверхность с черной грязью, осевшей на многочисленных сгибах. Как на ладонях отца. Он мыл их часто, но всегда что-нибудь да оставалось. Под ногтями или в капиллярных линиях большого пальца. Новые сотенные бумажки попадались очень редко. Жесткие и хрустящие. Красного цвета, который переходил в кремовато-желтый. Большинство были очень ветхие. Они не хрустели и пахли точно так же, как отцовский пиджак и черная папка с двумя отделениями, в которой он носил бутерброды и в которой всегда лежала карточка регистрации прихода на работу. Павел раз открыл ее и увидел: 5.56, 5.58, 5.52, 0.00, 5.59. Никаких откровений. Один или два раза встречалось 6.07 или 6.01, подчеркнутое красным карандашом – такого же цвета, как на сотенной. И даже эти цифры пахли фабрикой.

Мать, вручив ему сотню, посылала со списком в магазин, и мелочь, которую ему возвращали на сдачу, и еда, которую он приносил, – все отдавало этим запахом. Он не мог понять, почему это так, пока не оказался, много времени спустя, в колонне мужчин, идущих на смену без чего-то шесть. Они шли поперек мостовой, не обращая внимания на автомобили. Миновав проходную под треск автоматов-регистраторов, они уже более медленным шагом направлялись к влажным раздевалкам с рядами серых шкафчиков и только там, раздевшись до маек– и кальсон, перебрасывались парой слов. Их белье светилось, как кости в земле. Курили. Перекладывали в комбинезоны часы и деньги. Закрывали шкафчики на навесные замки. Бросали окурки на деревянный пол. Шли по коридору в цеха. В первый день он, по сути, ничего не делал. Кто-то должен был все ему показать, но ему только выдали новую спецовку, берет, и все забыли о нем. Он подождал, пока остальные займутся своими делами, и пошел куда-то вперед и очень скоро заблудился. Он кружил среди разгоряченных машин, холивших ходуном, – вот где точно не замерзнешь. Вместо ворот на выходе из цехов были установлены тепловые пушки. Он их раньше никогда не видел, поэтому вышел и вошел несколько раз, чувствуя в брючинах теплое дуновение снизу. Потом попал в кузню. Пневматические молоты высотой в несколько этажей формовали маленькие кусочки разогретого до красноты металла в кружочки, в пузатые кубики, в длинные плоские прутья, а земля гудела, словно ей хотелось, чтобы все это – вместе с оглушительным свистом, грохотом и огненными пастями электрических печей – сейчас провалилось, оказалось там, где ему место. И так везде: огонь, дым, закатанные рукава фланелевых рубах, вонь горящих минералов, и так до самого отбоя: сварочные цеха, везде адское свечение стонущего металла, когда белое переходит в желтое, желтое в оранжевое, оранжевое в красное, а красное постепенно покрывается синим, и на его отвердевшей поверхности застывают радужные разводы.

В два часа дня, выходя вместе со всеми, он заметил, что сам пропитался тем же запахом, что и остальные. Он исходил от волос, ладоней, стоял в горле и даже въелся в сигареты.

Через полчаса, проезжая на автобусе мимо гигантской теплоэлектростанции, он подсчитал в уме, что заработал за день сотенную бумажку и даже чуть побольше.

И Силь направилась к подставке с аппаратурой, чтобы выбрать кассету. Они стояли на нижней полке, поэтому ей пришлось очень низко нагнуться, и Пакер увидел перед собой светлый треугольник трусиков. «Желтые, – подумал он. – Или розовые. Черт его знает». Потом, решив, что это не так важно, он сделал попытку отвести глаза и смотреть куда-нибудь в другую сторону. Но, поскольку раньше уже успел все как следует разглядеть, не сумел найти ничего, стоящего внимания. Он осторожно косился в направлении телевизора, но там все было без перемен. Попка была выпячена тем же курсом, а Силь еще и водила ею туда-сюда, со всей очевидностью находясь в процессе принятия решения. Палец с красным ногтем касался коробок, с тихим стуком перебирал их, то и дело возвращаясь к началу. Кассет было тридцать штук, и все их Силь знала наизусть.

– А что бы вы хотели? – спросила она в конце концов.

– Чтоб без тягомотины, – сказал Пакер ее попке. – Может, какое американское.

Силь наконец выбрала, магнитофон проглотил кассету. Девушка включила телевизор, взяла пульт и села на диван.

– Надо перемотать, – сказала она.

– Подождем, – ответил Пакер. На него напала сонливость, и он раскинулся поудобнее, вытянув ноги далеко перед собой. Взял со стола бутылку, пепельницу, курево и расставил все так, чтоб было под рукой. Он любил кино, но ему частенько случалось засыпать во время фильма, – давно прошли те времена, когда стоило лишь раздаться первым звукам позывных Польской кинохроники в «Сирене» на Инженерной, как у него по телу сразу бежали мурашки.

Магнитофон перемотал ленту, Силь кошачьим движением занесла пульт перед телевизором, и на экране появились двое. Они что-то там лопотали между собой по-немецки.

– Говорила, американский, – без особой настойчивости встрял Пакер.

– Американский и есть. Немецкая версия, – ответила Силь.

– А польскую они уже сделать не могут, – буркнул Пакер.

Мужчины шли по улице. Один был блондином, другой брюнетом. Оба в костюмах. Больше ничего не происходило. Картинка немного прыгала.

– Э-э, там, – сказал Пакер, и глаза у него закрылись.

Ему приснился кинотеатр «Сирена». Годзилла шел по улице, переворачивая дома, и это было круто. Потом появились Родан – Птица Смерти, и Мегагодзилла, и Гедора, и, наконец, Химера Калифа. Все они были симпатичные, маленькие и совсем не страшные, поэтому Пакеру хотелось, чтобы они снились подольше, он попытался поудобнее вытянуться на диване, но необычная близость Силь не давала ему такой возможности. Он приоткрыл глаза и увидел, что Силь смотрит вовсе не на Химеру с тремя гибкими шеями, а на веселое трио. Два господина, блондин и брюнет, вовсю развлекались с рыжей девицей, одетой только в чулки и туфли на шпильке. Теперь там вместо улицы был диван и плюшевые кресла. Они делали то одно, то другое без передыху, не останавливаясь ни на минуту. «Вот это уж точно без тягомотины», – подумал Пакер, и сна как не бывало. Но он не поддался. Он чуял, как Силь упрямо приваливается к его бедру и боку. И твердил про себя: «Блин, нет», чувствуя себя глупее глупого. Конечно, такие вещи он видал не раз и не два, но с ребятами, не при женщинах. Пакеру было просто-напросто стыдно. Закроет он один глаз, а другой открывается сам, и блондин с брюнетом не могли никак достичь настоящего стереокачества.

«Хорошо бы проспать все это дело», – думал Пакер, но, с другой стороны, он боялся того, что может случиться во время его настоящего или притворного сна. Поэтому он замер, распластавшись неподвижно, насколько это было в его силах, всем своим видом выражая такую мысль: лично ему что в лоб, что по лбу. Тело Силь сделалось тяжелым и горячим, хотя она – он же знал – была прямо щепка.

И тут зачирикал телефон. Боковой натиск ослаб и совсем прекратился, и Пакер увидел, что Силь встает, делает тише эти стоны на немецком и снимает трубку.

– Это вас, – сказала она, заслоняя середину экрана.

– Меня? – удивился Пакер.

– Сказала же.

Через две минуты он совершенно протрезвел, и вся эта веселуха, вместе с несостоявшейся тягомотиной, стала ему без разницы. Задержавшись посередине комнаты, уже в пиджаке, он распихивал по карманам сигареты и зажигалку.

– Нужны брюки, трусы и какой-нибудь пакет. И давай звони, вызывай такси. Давай быстрее!

Они покрутились в толпе, надеясь на фарт. Заглядывали в магазинчики и киоски сквозь стекла витрин. Люди оборачивались им вслед.

– Б…дь, – сказал Болек. – Надо посмотреть на остановках.

фиолетовый ответил:

– Ладно, – и в три прыжка оказался наверху, у трамвайных путей, соединяющих Прагу с Охотой, а Болек направился к тем, что вели из Мокотова и обратно.

Он чувствовал усиливающуюся боль в животе. В такое время все люди были серы и бродили туда-сюда с неопределенными целями. «Не будет же этот козел стоять тут и ждать», – подумал Болек и сбежал по лестнице вниз. Фиолетовый уже стоял у фонтана и делал вид, что прочесывает взглядом толпу. То и дело вставал на цыпочки, как шизанутый.

– По нулям, шеф, как в воду канул.

– Слинял на раз.

– Зае…сь. Спугнули его.

– Будь я на пару лет моложе…

Так они говорили, топчась на месте и ища среди десятка голов одну. Фиолетовый сжимал и разжимал кулаки, словно пальцы у него были слеплены клеем. Болек засунул руки в карманы и как-то странно расставил ноги, словно боялся упасть.

– Ну так что, шеф?

– Ты вернись. Та девка, что орала. Может, она еще там.

– Кто-то кричал, но я не видел кто.

– Девка. В военной куртке.

– Ладно, посмотрю. А того козла я где-то видел, шеф. Слишком быстро все покатилось, но точно я его где-то…

– Ладно, а сейчас давай двигай поршнями. Я тут еще покручусь.

И Болек остался один. Посмотрел вслед фиолетовому, убедился, что тот направился куда велено, и попробовал осторожно сделать пару шагов. Боль в животе была все острее, она петляла, кружила, завязывалась узлом, меняла место и слово бы хотела выйти. Болек слегка согнулся и семенил подавшись вперед. Вдавливая кулаки в карманы брюк, он пытался думать о том спокойном и прекрасном, что видел в жизни, но мысли все крутились вокруг шагов и метров, отделяющих его от покрытого кафелем перехода, где с сигаретами в зубах или в пальцах стояли молодые ребята. Болек остановился на минутку, и боль утихла. Ему оставалось еще метров пять, но он уже чувствовал запах. Двое красавцев, оба с серьгой в ухе, стали к нему приглядываться. Один даже улыбнулся, потупив глазки. На ногах у него были тяжелые черные ботинки, все в серебряных накладках. Второй поправил на шее широкий шарф лососевого цвета. Они обменялись замечаниями, и тот, в ботинках, снова улыбнулся, но уже не отводя взгляда.

«О господи, – подумал Болек, понимая, что сейчас бессилен. – О господи боже, в другое время ты бы уже с жизнью попрощался», – додумал он свою мысль, а те стояли и ждали, потому что видали в жизни и не таких, как он.

И когда он почти дошел, а те уже не сомневались, что для них начинается лучшая часть дня, из недр туалета под шум спущенной воды, в облаке ароматов мыла и парфюма, на фоне обманчивого блеска кафеля появился Яцек. Они столкнулись буквально нос к носу, и счет пошел на секунды: у кого быстрей проскочит в мозгу какая-то искра.

Он летел с ураганной скоростью направо, на Новогрудскую, но ему было ясно, что все это становится совершенно бессмысленным. Он взмок, чувствовал себя старым, и ему совершенно не хотелось никуда бежать. Страх, который помог ему взлететь на лестницу чуть ли не по воздуху, испарился, и теперь он был почти уверен, что жирный сцапает его раньше, чем он добежит до Линдлея. Он слышал сзади тяжелые шаги и цоканье подкованных ботинок по мостовой. «Или ждать, или сваливать», – мысль ворочалась очень медленно. Он бежал, а дома с обеих сторон, казалось, застыли на месте. Где-то далеко впереди замаячил прохожий с собакой, но сразу исчез. Это был спальный район. В окнах тюль и цветы, в автомобилях красные огоньки сигнализации. Прямые линии и пустота. «Военные и полиция, – подумал бегущий. – Страшно в переулок свернуть, того и гляди такой вот в пижаме и тапочках башку прострелит». А сзади все те же цок-цок по мостовой. Ему снова вспомнился Майкл Джексон: если ему вздумалось купить Бемово,[55]55
  Район Варшавы.


[Закрыть] то почему не добавить к этому и здешние места, тут тоже ничего нет. И тогда они бы сейчас бежали через лунапарк, среди мигающего света иллюминации, огней, блеска, среди дебильной флоры и шизанутой фауны, оба в бейсболках с инициалами «MJ», а остальная часть полуторамиллионного города пошла бы в обслугу чертовых колес, лазерных тиров, бочек смеха и виртуальных кунсткамер, и все стало бы наконец и мнимо, и присно, и во веки веков аминь. Такими мыслями он пытался себя отвлечь, а Линдлея и не думала приближаться. Он споткнулся о выступающую плиту тротуара и потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах. Мысли наплывали неизвестно откуда, занимали его голову на какую-то долю секунды и потом отставали, а он бежал вперед. Где-то в горле чувствовалась горечь. В сортире он воткнул в нос трубочку как можно глубже и вдохнул прямо в мозг. Воздух тоже был горьковатым на вкус. Жирный не нагонял его, но и не отставал. Яцек представил, что они будут так бежать и бежать без конца. Они пересекли бы эту чертову Линдлея, потом на Рашинскую, мимо памятника Летчику, скорее бы Жвирки,[56]56
  Ул. Жвирки и Вигуры в Варшаве.


[Закрыть] а там уже просторно, все прямо и ровно, и у кладбища русских солдат сразу наступает осень, там уже в сентябре деревья стоят в красных и желтых языках пламени, а от дачных участков тянет запахом горелых листьев и травы. Пожилые пары несут в сумках бутерброды и термосы с чаем в свои беседки. Там резвятся собаки, и уже брезжит туманный, но погожий день. Из аэропорта едут голубые автобусы с хорошо одетыми людьми, прибывшими посмотреть нашу страну.

Так он занимал себя, но Новогрудская не хотела кончаться, и все это смахивало на какой-то сон, где пространство отклеилось от времени. Потом он сообразил, что жирный один, а тот, второй, куда-то пропал, и, наверное, можно было бы обернуться и встретиться с этим жиртрестом лицом к лицу или придумать что-нибудь еще. Прикидывая, что бы это могло быть, он стал присматриваться к предметам, мимо которых пробегал, но ничего подходящего не попадалось. Урна, раздавленная пачка от сигарет, собачье говно, – в общем, в качестве оружия ничего не годилось. Куража для такого дела он в себе не чувствовал. Просто надоело вот так бежать и бежать. Ему стало жаль времени, замкнутого в бесконечной перспективе улицы. В голову лезли фильмы, которые он когда-то видел, и предметы, которые имел. Он перебирал их в мыслях, вспоминал названия, сортировал и вдруг почувствовал, что бежит один.

Жирный остановился. Довольно далеко, но в свете уличного фонаря было хорошо видно, что с ним что-то не так: он стоял очень странно, на полусогнутых, отведя руки далеко в стороны, словно собирался куда-то красться, но он не двигался с места. Будто услышал нечто и испугался. Яцек недолго смотрел в его сторону, и, не пытаясь больше ничего понять, повернулся, и пошел прочь. Угол Линдлея оказался в двух шагах.

Где-то затопали, и он проснулся, но сразу теснее сжался в комок, потому что звук был похож на шаги великана, идущего с Жолибожа на Мокотов. Перед тем как снова впасть в сон, он еще успел подумать, что жизнь ему снится совершенно беспорядочно, как будто в ней не было никакого смысла. Теперь почему-то привиделся его первый «дипломат» за четыреста пятьдесят злотых. Черный и твердый, из пластика с алюминиевым бортиком. Все тогда такие носили, и в трамвае, когда в давке «дипломаты» ударялись друг о друга, стоял стук. Но сейчас он был не в трамвае, а на лестничной клетке в доме повышенной этажности в Гоцлаве.[57]57
  Район Варшавы.


[Закрыть] Он шел вниз медленно, словно боялся. Остановился перед очередной дверью, потом перед другой и так до самого первого этажа. Следующий дом. Он ждет, когда у лифта не останется никого, и лишь тогда нажимает кнопку. Едет на самый верхний этаж, давая себе зарок, что будет звонить лишь в те двери, где в номерах есть счастливые числа – тройки и семерки. Серые стены пахнут свежей краской. Он повторяет про себя пятнадцать заученных слов и репетирует улыбку: «Здравствуйте, мы оказываем услуги по отделке помещений, здравствуйте, мы оказываем…»