Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Обратно ехали уже за полночь. Яцека шатало. Павла нет, потому что он эту водку, за свой же, главное, счет, пил через раз. Таков обычай, говорил Стах, а жена поддакивала. Когда уходили, Стах приглашал за следующей партией. Пес проводил их до калитки. Ему хотелось поиграть. Забралы остановили их в Вавере[36]36
  Район Варшавы.


[Закрыть] за мостом. Павел уже доставал деньги, как вдруг Яцек послал их по полной программе. И они передумали брать бабки. Отобрали права.

Лежа в темноте, они пытались сложить эту историю по кусочкам в одно целое, но каким оно должно быть – никто не знал.

– В каком году это было? – спросил Яцек.

– По-моему, в восемьдесят третьем. В начале восемьдесят четвертого мне вернули права.

– Зачем тебе был нужен этот пух?

– Я его продавал там одному.

– А потом мы уже туда не ездили?

– Нет.

– У меня такое впечатление, что я был там еще несколько раз.

– Нет. Потом я один ездил.

Подошел первый трамвай. Пронзительный свист налетел с севера, наполнил собой Маршалковскую, спустился ниже, припал к мостовой, но тут же взлетел вверх и погнал в сторону Мокотова.

– Тридцать шестой, – сказал Яцек.

– Откуда ты знаешь?

– Он всегда приезжает первым и почти всегда пустой.

– Откуда ты знаешь?

– Бывает, надоест лежать, я тогда встаю и сижу тут у окна. Наизусть выучил. Сейчас будет восемнадцатый из Жераня.[37]37
  Район Варшавы.


[Закрыть]

– Тоже пустой?

– Несколько человек в первом вагоне.

Потом проснулся дом. Кто-то вошел или вышел. Удар металлической двери прошел дрожью по всему дому. По развязке двигались огромные фуры из России. Мусорные баки, стоявшие у остановок, были уже опорожнены.

– Знаешь, – сказал Павел, – мне всегда казалось, что, если бы все люди не встали, остались лежать в кроватях, день вообще бы не начался. Так и было бы темно. Все время.

– Не можешь просто свалить?

– Куда?

Они ненадолго примолкли, в это время пришел восемнадцатый. Он начал путь с площади Конституции, прочесал вальсом мимо остановки на улице Вильчей, его грохот разросся на улице Вспульной, потом снова спрессовался между домами, стал глуше на узком перешейке Журавьей, затих, но, наверное, на светофоре был зеленый, потому что он сразу начал взмывать вверх, как огромное крыло, над площадью Дефилад, пока не достиг Дворца и не разбился о его стены.

– На х… было все это отстраивать, если и так здесь негде спрятаться, – сказал Яцек.

– Что?

– Ну этот город. Здесь все смердит трупами.

– Трупы вроде повытаскивали.

– Вот именно. Подумай: сегодня в полдень, например, Страшный суд и Воскресение…

– Какой суд?

– Ну х… с ним, все равно его не будет. Одно Воскресение. Всеобщее. На Маршалковской лопается асфальт, и они вылезают; на Аллеях расползаются тротуары, и тоже они вылезают, отовсюду. Сидишь в «Макдональдсе» на Свентокшиской, давишься своим бигмаком, и тут здрасьте! Линолеум, бетон – все на кусочки, и вот жмурик, потом другой, везде, на развязке, в Пассаже, в Саксонском[38]38
  Саксонский сад.


[Закрыть] трава расступается и они вылезают как грибы или как эти немецкие гномики из гипса – на площади Повстанцев, на площади Дефилад – и дефилируют себе: полиса у себя на улице Видок мучают какого-нибудь торчка, а тут – раз – еще один клиент из-под пола, даже лучше; потом Миров и Муранов, там просто землетрясение… О, тут не будет той благопристойности, как раньше, на кладбищах, в Вульке,[39]39
  Деревня близ Ярослава на юго-востоке Польши, здесь во время войны в перевалочном лагере для советских военнопленных погибло около 8 тысяч человек.


[Закрыть] на Брудне, на Воле, где пусто, ни одного человека, да все ровными рядками, да сложив ручки, – так, как их клали… Тут будет по-другому.

– Переклинило тебя, Яцек.

– Нет. Просто думаю о том о сем. И об этом тоже. А ты нет?

– У меня не было времени. И с религией я не очень…

– Но «Триллер» Джексона ты видел?

– Ну видел.

– Так вот это то же самое, только среди родных осин. Покупаешь в киоске сигареты и улетаешь в дыру.

– Это меня как-то не колышет, – ответил Павел и потянулся за сигаретой.

– Концы концов уже никого не волнуют, – сказал Яцек с тихим смехом.

– Сегодня один ненормальный спрашивал меня на Центральном, верю ли я в сатану.

– И что ты ему сказал?

– А что я должен был сказать? Ничего.

Потом они заснули. Лежали навзничь с открытыми ртами, и обоим снилась их жизнь, но они ее не узнавали, и поэтому их тела спокойно отдыхали, не пытаясь защищаться. Свет переливался через подоконник и медленно растекался по полу. Как серая вода. Он поднимался все выше и выше, пока не затопил сначала их, потом стол, а потом дошел и до потолка.

Вскоре после этого Шейх встал с подстилки, вытянул передние лапы, прогнулся и зевнул. Поплелся на кухню, но в миске было пусто. Хозяин и Силь спали. От нечего делать Шейх решил попить. Сделал три глотка, шлепая языком по воде. Он чувствовал какое-то беспокойство. Черные когти цокали по темно-красной терракоте. Звук был тихий, сухой, но отчетливый. Пес вышел в коридор, обнюхал хозяйские ботинки и сразу вернулся обратно. Забрался передними лапами на подоконник и выглянул в окно. И увидел странную вещь: откуда-то из глубины Рембертова[40]40
  Район Варшавы.


[Закрыть] или Веселой[41]41
  Ул. в Варшаве.


[Закрыть] поднимался огонь. Его еще не было видно, но небо уже пылало. В дымке над гребенкой леса на Ольштынке поднималось красное зарево. Похожее на темный огонь, который горит внутри Земли, огонь, никогда не видевший дневного света и от этого слепой. Чем выше, тем он становился бледнее, словно его подпитывали воздушные массы: оранжевый, над ним золотой, который тоже постепенно бледнел, делаясь все горячее, и переходя наконец в серебристо-белое свечение. Черный хвост дыма из трубы Кавечинской ТЭЦ растянулся по всему небу, но, достигнув зарева, сразу рвался, лопался, как от порыва ветра, но не рассеивался, а складывался в огромную фигуру. Она шевелилась, сгущалась, редела, просеивала свет, и казалось, что это живое существо – то ли человек, то ли животное, – которое пытается оторваться от земли, сделать шаг, потом другой, двинуться к реке и перепрыгнуть ее одним махом. Словно учится ходить. Шейх поднял морду и тихо заскулил. Понюхал воздух, клацнул зубами, снял лапы с подоконника и направился в глубь квартиры.

В депо на Ольштынке женщины прибирали красно-зеленый склад «Евро-Сити». Одна из них, пожилая, седая, с завязанным на шее платком, вышла на низкий перрон и быстро перекрестилась.

Они проснулись все же слишком поздно. Съели остатки холодного супа. Выкурили по сигарете. Молча. Яцек раздвинул шторы. Небо было голубое и чистое. Красная стрелка подъемного крана на противоположной стороне улицы была похожа на лапку огромного насекомого. Павел на кухне пил воду из белой кружки. Он надел ботинки и включил радио.

– Одиннадцатый час, – сказал Яцек; Павел выключил радио, и они вышли.

Яцек сказал, что ему надо на Прагу. Павел спросил, можно ли ему с ним. Тот неуверенно кивнул. Они перебежали дорогу, перескочили через ограждение, – как раз подошел второй. Яцек впрыгнул первым. Уселся и ни разу не обернулся. Павел пробил билет и занял свободное место через два кресла от него. Просторно, прозрачно, прохладно. Воздух в вагоне был светло-желтый. С пола поднималась пыль и висела в косых полосах света. Ночью он поспал, голода пока не ощущал, плечо болело меньше. Перебрал в памяти события вчерашнего дня. Все укладывалось в единое целое. Все события подходят одно к другому, когда они уже в прошлом. Страха он не чувствовал. По крайней мере не так явно. Его раздражали грязные носки. Стопы горели. Ближе к Свентокшиской в автобусе стало еще свободнее. На остановке никто не вошел. Павел заметил на полу бумажку. Поднял ее. Это был обычный листок бумаги в клеточку, сложенный вчетверо. Пустой. Ни единого слова. Положил его в карман, бросив взгляд по сторонам. Никто на него не смотрел. Три женщины уставились в окно.

«Могли просто вид сделать», – подумал Павел. Голый Саксонский сад справа влажно блестел. Коричневые стволы деревьев отливали легким живым блеском. Детские коляски были похожи на большие подвижные цветы. Вдалеке мелькнул мертвый фонтан.

«Фонтаны начинают работать с первого мая», – подумал Павел. У Дзержинского[42]42
  Прежнее название площади.


[Закрыть] горел зеленый, поэтому они в два счета проскочили мимо массивной золотой высотки, торчащей одна-одинешенька над пустым пространством площади, отчего казалось, что высотка того и гляди рухнет. В воздушном океане даже эта железная конструкция должна была почувствовать головокружение. Только он об этом подумал, как почувствовал движение желудка. А потом потянулась та унылая застройка, где ничего не менялось десятилетиями, если не считать дворца Мостовских[43]43
  Раньше во дворце Мостовских располагался горотдел милиции.


[Закрыть] с левой стороны. Дальше начиналась двойная стена из серо-бурых домов. Каждый раз он ехал мимо и удивлялся, кто может жить среди такой мертвечины, где круглые сутки лежит тень, и утром, когда люди выходят из дома, так же темно, как вечером, когда они возвращаются обратно. Павел закрыл глаза и уснул. Когда очнулся, то увидел серую спину Яцека, исчезающую в дверях. Павел прыгнул вперед, двери закрылись, но он, схватившись за поручень, отжал их и выскочил наружу.

– Бросить меня хотел, – сказал он Яцеку.

Тот остановился, обернулся и удивленно посмотрел на него.

– Я? Нет… – Он вроде бы улыбнулся. – Нет, знаешь, я совершенно о тебе забыл. Задумался.

– Я заснул. Ты хотел отделаться от меня.

– Я забыл. С каждым может случиться, нет? – И Яцек двинулся в сторону Сталинградской, срезая угол, напрямик, мимо палатки с пивом и курами. Только на Ленского он остановился и произнес: – Послушай. Тебе со мной нельзя. Подожди тут, попей пивка, я вернусь самое позднее через час. – Он свернул в Скочиласа,[44]44
  Название улицы.


[Закрыть] оглянулся и растворился на Брехта.

Павел на автомате пошел в сторону «Филиппинки». Войдя внутрь, он подумал, что есть места, где время как бы затухает. Заказал пиво и спросил типа за стойкой:

– А кем… был этот Галлер?

– Какой Галлер?

– Ну тот генерал, который теперь вместо Ленского?[45]45
  Имеется в виду смена названий улиц.


[Закрыть]

– Я откуда знаю? И кто был этот Ленский, я тоже сроду не знал.

– Ленский – это Ленский.

– Ну тогда и Галлер – это Галлер.

– Смотри-ка ты.

Он взял свое пиво и сел за старый столик на железных ножках. Сидел и думал, действительно ли Яцек хотел его сплавить.

– Может, и хотел, – пробурчал Павел себе под нос, – козел долбаный, – докончил он про себя и вскинул глаза на бармена, чтобы убедиться, что тот не слышал.

Павел не был до конца уверен, не сказал ли это вслух. Электронные часы над баром показывали двенадцать ноль семь Он сделал большой глоток, желая поскорее выбросить все из головы и углубиться в воспоминания – занятие в основном безвредное.

Двадцать лет назад он был тут в одной квартире через две улицы. Пили «Куба-Либре» – он, еще один тип и две женщины. Раньше ему не доводилось пить ром с колой, и он чувствовал себя неуверенно. Женщины были красивые, звенели бижутерией, и на них были такие обтягивающие джинсы, что, когда какая-нибудь вставала с кресла, он опускал глаза. У старшей была большая грудь, и он очень ее хотел, но сам пришел сюда с младшей.

Путь туда лежал через грязный подъезд и два лестничных марша, потом открывалась дверь, укрепленная металлом снаружи и обитая чем-то для звукоизоляции изнутри. В квартире пахло вещами, о которых он не имел никакого представления. Деревом, кожей, толстыми каталогами одежды и всякого такого. Тогда он первый раз в жизни увидел фотообои. На них был осенний парк или лес. Он сидел спиной к ним и все время оглядывался, чтобы полюбоваться. Встать и потрогать их он не осмеливался, хотя ему этого хотелось почти так же сильно, как коснуться груди той женщины. Они смотрели телевизор, слушали пластинки, неделю назад привезенные из-за границы. Потом женщины подали ужин. Павел не знал, как это едят. В жизни не видал ничего подобного. Подрумяненное, ароматное, политое красным соусом, оно лежало на продолговатых стеклянных блюдах. Ему нравилась женщина постарше, которая была здесь хозяйкой, но он пришел с той, что помоложе, с маленькой грудью. На стаканах были надписи на иностранном языке: White Horse, Johnnie Walker, Malibu и Stock. Все это возбуждало его и вызывало сладкую, мучительную тоску. На ногах у него были грязные кеды. Он беспокоился, что они воняют. Все время поджимал под себя ноги под низким столиком. Когда кончили есть и снова принялись пить, он встал и вышел в ванную. Розовый интерьер ванной и запах лаванды ошеломили его. Он закрылся и проверил защелку. Постоял, разглядывая выложенные плиткой полки и удивительный массивный кран. Он не сразу понял, как им пользоваться, и ошпарил себе руку. У него перехватило дыхание, и он стал тщательно следить, чтобы ничего здесь не нарушить. Осторожно снял кеды, носки и опустил ноги в ванну. И со страхом смотрел, как вода становится серой и пачкает розовую эмаль. Голубые и белые полотенца пахли свежестью, поэтому он обтер стопы туалетной бумагой. Потом взял какой-то дезодорант попроще и попрыскал на носки и внутрь своих кедов. Бросил бумагу в унитаз и спустил воду. Проверил, все ли на своих местах. Когда вернулся в комнату, мужчина захохотал и сказал:

– Что? Пронесло? Не привык желудок-то? Лучше б кровяной колбасы?

Он просто заходился от хохота, наливаясь краской, пока наконец девушка, с которой он пришел, не сказала:

– Манек, отстань.

Он сел на краешек тахты и услышал, как кожа под ним жутко заскрипела. Быстро опустошил стакан, чувствуя, что у него горит лицо, но те двое были поглощены собой – всякими там щипками и хихиканьем на ухо. Грудастая женщина хохотала во все горло, закидывая назад голову, и ее густые светлые волосы текли на спинку кресла. Та, с которой он пришел, сидела уставившись в свой стакан. В конце концов парочка встала и исчезла в соседней комнате.

Потом он много раз во сне убивал того мужчину и овладевал женщиной. Последнее сбылось, и наяву он делал это очень долго, старательно и всегда в той комнате с белым пушистым ковром и осенним парком на стене.

Яцек отодвинул кресло и сел напротив. Улыбнулся:

– Откуда ты узнал, где я?

– А где тебе еще быть?

– Мне до трех позвонить надо.

– Здесь через площадь есть почта.

– Та самая?

– Вроде та.

– Давненько я там не был.

Был почти час дня. По Сталинградской катились пустые трамваи. Между голыми ветками кустов были видны пони в вольере. Темно-коричневые, почти черные, они стояли опустив головы, длинные гривы касались земли, и солнце освещало их с одного бока. Во всем зоопарке не было ни души, кроме нескольких прогульщиков, которые бродили здесь в поисках слона, потому что в слона легче попасть. Но слоны были закрыты.

И у Болека тоже на какое-то мгновение пони мелькнули перед глазами. Два пятнышка, вобравших в себя солнце. Белый «пассат» справа собирался его обставить, Болек нажал на газ, загородил ему дорогу и потерял к нему интерес. Снова подумалось о том, что хорошо бы в конце концов завести сына и в солнечные дни водить его в эту зоологию, сажать на пони и щелкать фотки на память. У Болека в альбоме было много снимков, но на них одни только взрослые, если не считать карточек, сделанных тридцать с лишним лет назад, где был изображен он сам в смешной фанерной коляске – ее форма непонятно почему напоминала ему «ситроен-2СV». Или еще тех, где он сидел голышом на одеяле в белой панамке с завернутыми полями. И это все. Потом уже шли только кореша и знакомые.

С улицы Ленского ехал на зеленый сто семьдесят шестой. Болек посигналил, надавил на газ, тормознул у него перед носом и буквально через шестнадцать секунд с визгом свернул на развязку, а там вперед по Сталинградской, оставляя слева по борту тоску ментовских бараков в Голендзинове[46]46
  Ул. Голендзиновская.


[Закрыть] и тот последний дом из красного кирпича на отшибе, где упрямо жили люди, хотя здесь на пять километров вперед не было ничего, кроме цехов, ангаров, пропастей и бездн, заключенных в громоздящихся до небес стальных стенах Фабрики легковых автомобилей, сплошной промышленной зоны до горизонта, линии электропередач и прямой жилы трамвайных путей, по которой три раза в день прибывает сюда резерв тел и три раза же отсюда отчаливает.

Сейчас он уже выжимал добрых сто километров, и мимо пролетало все то, чего ему удалось избежать. Площадь около запасного пути сияла множеством цветных крыш. Они сверкали на солнце, как поп-артовская интерпретация морских волн. Болек с презрением вспомнил тот «опель», его бумер летел уже на ста двадцати, а урчал едва в полпинка; теперь Болек с презрением думал о тех, в данный момент редких, одиночках, которые сейчас стояли и ждали, когда он пролетит мимо, чтобы перебежать на другую сторону и с пропуском в руке протопать через главную проходную или через ту, что около прессовочного цеха.

На стадионе, несмотря на холод, парни гоняли мяч. Их тела беззащитно белели на заасфальтированной площадке. Еще несколько минут, и пора будет одеваться и идти на очередное занятие в ПТУ, потому что их отцы старели и все больше уставали. Бумер проскочил здание школы. Вдали виднелся просвет Торуньской. Через минуту Болек въехал в цементную тень и встал прямо у железной калитки костела. Закрыл машину, поправил напузник и побежал через двухполосное шоссе.

На конечной стояло три «икаруса». Водители ждали сменщиков. Болек вошел в будку из коричневых досок. Несколько мужиков стояли с «Королевским» в руках, мечтая о сигарете, потому что внутри запрещалось, а снаружи был настоящий колотун. Щуплый невысокий парень в лопнувших по швам перчатках потягивал пиво. Его красная непромокаемая куртка с капюшоном была украшена эмблемой «Порше»; на лице – двухдневная щетина, которая заканчивалась под глазами.

– Что это с тобой, Пакер, замерз? – спросил Болек.

– Нет, воду с утра отключили, не умывался.

– Не мог где-нибудь по дороге?

– Где? В автобусе?

– А, да, – сказал Болек и стал ждать, пока Пакер допьет.

Пакер справился мгновенно и кивнул в сторону бара:

– Поставишь одну, Болька?

– Потом, Пакер. Потом поставлю сколько захочешь.

– А что за работа?

– Да какая работа. Надо, чтобы ты поехал со мной в одно место и побыл там.

– И что я должен делать?

– Ничего. Смотреть по сторонам.

– Ага, – произнес Пакер и посмотрел сначала налево, потом направо и сказал: – Ну поехали.

Болек покачал головой и постучал пальцем по «ролексу»:

– Подождем немного. Неохота там стоять. Пакер задержал запястье Болека:

– Красивые. Золотые. Хорошо ходят?

– Хорошо. Ты так ими все и промышляешь?

– Чем-то надо. Невыгодно стало. Одно барахло по две сотни. А у кого что поприличнее, тот уже на автобусе не ездит.

– А бросить не хотел бы?

– А потом что? На фабрику идти? Поедешь домой со второй смены, закемаришь, а у тебя часы свистнули… Нет, это не для меня.

– Есть и другие варианты.

– Я уже привык. Может, наладится. Не все же людям жить в такой нищете. Когда-нибудь должны же они разбогатеть, верно?

– А самому бы не хотелось?

– Что?

– Ну разбогатеть.

Пакер разложил локти по столу, подперев кулаком подбородок, и посмотрел снизу вверх на Болека:

– Не, Болька. Это не для меня. Я чересчур чувствительный.

– Ты всегда такой был. Драться не любил. Мне приходилось тебя защищать. Помнишь?

– Зато я был быстрый. Тебе приходилось драться, потому что тебя вечно догоняли.

– Одно из двух, Пакер. Вот были времена, скажи? В конце концов Болек поставил Пакеру и второе пиво. Дал ему пятерку и ухом не повел, когда Пакер принес свое подогретое пиво, а про сдачу и не заикнулся. Они стояли и вспоминали те времена, когда конечная автобусов и трамвайный круг тонули в буйных зарослях сирени, а по вечерам везде царила зеленая темень, лишь кое-где разведенная желтым светом лампочек; правда, фонари были такие низкие, что разбить их было раз плюнуть.

– А та палатка с пивом, – говорил Пакер. – Сколько там после получки лежало, как в кино про войну, но я тогда еще маленький был.

– Да, да, – отвечал Болек, то и дело поглядывая на часы, чтобы не дать себе слишком размякнуть.

В это время с противоположной стороны шоссе на лестнице у бокового входа в костел стоял ксендз. Он смотрел на черный «BMW» и удивлялся, что кто-то загородил машиной ворота храма. Там все только проезжали. В десяти шагах от входа тянулись из Советов на Гданьск огромные автофургоны. Высоко, на уровне цементного креста, изгибалась лента виадука, по которому текли вниз автомобили из-за реки, с Жолибожа, или гнали прямо, на Брудно, оставляя после себя плотную завесу выхлопов и непрекращающуюся дрожь, и она, точно вибрирующий лист металла, навсегда отделила костел от неба; лишь ночью гул немного ослабевал, но стены, впитавшие его, все равно тряслись беспрерывно, амплитуда полученных за день колебаний постепенно снижалась, но никогда не сходила на нет, потому что еще затемно начинали подтягиваться новые машины и, затерявшись на серпантине дороги, принимались перекликаться, как буксиры в тумане. Вдобавок, будто этого было мало, кирпичный колосс теплоэлектростанции время от времени выпускал избыток пара, и тогда воздух лопался от рева, пробуждавшего в памяти что-то древнее, из тех времен, когда еще не было на земле ни людей, ни других тварей, наделенных слухом. Никто и не жил здесь, ни одна живая душа. Ничего и никого, лишь работа, спешка, черные отвалы угля, звонки трамваев и огромные процессии, в которых люди, как муравьи, двигались на первую, вторую и третью смену и обратно, а ночью – предупредительные, для самолетов, красные розетки огней по краю подпирающих небо труб, похожие на электрические терновые венцы. Ну вот, ксендз стоял на ступеньках и смотрел на «BMW», чуть ли не уткнувшуюся бампером в ворота. А ее хозяин с пассажиром уже бежали, лавируя, через шоссе, Болек уже пикнул брелоком, а Пакер замедлил шаг, чтобы полюбоваться на величественный зад машины.

– Вы ко мне?! – крикнул ксендз, но его голос потонул в шуме дизелей машин, двинувшихся от светофора.

Он крикнул громче и тогда увидел их лица и спустился вниз, чтобы сказать что-то другое, но Пакер ощерился в улыбке и закричал:

– Мы не долго, святой отец…

– Не надо загораживать ворота. Здесь не паркинг.

Тут Болек, который уже наполовину открыл дверцу, снова ее захлопнул, посмотрел на священника, словно впервые увидел, и заорал:

– Глянь, Пакер, а у этого гаража и сторож есть, – и, обращаясь к человеку в сутане: – Что, дела пошли в гору, ты теперь нарасхват?

Ксендз открыл рот. Наверху катились два грузовика с прицепами. Приятели уже сели в машину, и Болек, едва успев осторожно пристроиться в правый ряд, сразу полез в левый, подрезав всех, и после этого бумер исчез за завесой красных огоньков, запрудивших поток машин сзади.

Через три минуты они уже были на месте. Оставили машину между двумя украинскими автобусами и медленно пересекли забетонированную площадь. Сторож преградил им путь и сказал, что два злотых. Болек кивнул Пакеру, и Пакер вынул из кармана мелочь. Они стояли на терразитовых ступенях между столбами, оклеенными пластиковой имитацией клинкера.

– Пойдем наверх, – сказал Болек. – Ты останешься в коридоре и будешь на стреме.

– А кто может заявиться?

– Как придут, узнаешь. Но в принципе не должны.

– А как придут?

– Постучи, зайди или крикни, не знаю. Так, чтобы я успел приготовиться.

– А потом?

– А потом отойди в сторонку.

– Ага, – сказал Пакер и затянулся незажженной сигаретой.

Они пошли внутрь, на них дохнуло застоявшимся табачным дымом, пылью и сральником. Это было большое темное помещение без окон: стены, оклеенные видами Швейцарии, искусственные пальмы, красные скатерти, три люстры с подслеповатыми лампочками и вентилятор. В конце комнаты под заснеженной вершиной сидели несколько человек и ели.

Никто на приятелей не взглянул, поэтому Пакер смело сунул руки в карманы и сказал:

– Хорошенькое местечко.

Болек подошел к бару и стал о чем-то говорить с крашеной блондинкой, которая то кивала, то отрицательно качала головой. Было тихо и холодно. Болек оставил девицу в покое. Она покрутила ручку радио. Передавали «Светляков». Девица сделала погромче и прикрыла глаза.

Они направились по лестнице вверх. Длинный коридор с дверями по обе стороны. Дойдя до конца, Болек сделал пальцем неопределенное движение, и Пакер остановился, прислонившись к стене. Решил закурить. Болек посмотрел еще раз в сторону выхода на лестницу и постучался в коричневую дверь с нарисованной краской цифрой пятнадцать.

Женщина стояла на фоне окна, сразу бросалось в глаза, какая она крупная. Болек закрыл за собой дверь и передвинул засов. Женщина что-то ела из пенопластового поддона.

– Чем это так пахнет? – спросил Болек.

– Рыба с жареной картошкой, – ответила женщина.

– Ты ешь рыбу?

– Я католичка.

Он подошел и заглянул в ее «тарелку». Там уже остались только кости и последний ломтик картофеля на пластиковой вилке. Она сунула ее Болеку под нос.

Он машинально открыл рот и проглотил.

– Никогда бы не подумал.

– Что? Что я католичка?

– Нет… Что вообще у вас…

– У нас многое изменилось.

– Знаю, но…

– Дурак, тебе бы только о жратве…

– Ирина…

На ней было темное платье с люрексом, а запах духов был еще темнее, он исходил из-под выреза платья, оттуда, где терялась золотая цепочка. Каблуки-шпильки оставляли в полу маленькие вмятины. Болек смотрел на эти следы и думал о ее тяжелом теле. Она взяла со столика зеркальце, карминно-красную помаду и поправила себе губы.

– У тебя с собой? – спросил Болек.

Она повернулась спиной, расставила ноги, сунула руку под платье и подала ему пакет, завернутый в цветной целлофан. Пакет был теплый.

Болек приложил его к щеке, потом потянул носом и захохотал:

– Там ты тоже душишься.

– Поляки – это извращенцы, – ответила она.

Он подбросил сверток на ладони и спрятал в карман:

– Проверять не буду. Если что не так, я вернусь.

– Ты и так вернешься, – сказала она.

Он подошел и положил ладони ей на грудь. Она даже не пошевелилась. Он лишь почувствовал, как она становится еще тяжелее, еще массивней. Она всунула ему ляжку между ног и слегка подтолкнула.

– Лучше иди, если хочешь сюда еще вернуться.

На стоянке у бумера торчали двое. Один с одной, другой с другой стороны. Заглядывали внутрь. Завидев Болека и Пакера, они медленно отступили на несколько шагов и остались стоять, глядя, как те садятся. На них были красно-голубые спортивные костюмы. Когда черное авто исчезло, они направились к ржавому «жигуленку» и стали выгружать из него клетчатые сумки. Потом принялись таскать их к гостинице.

На коротком прямом участке пути Болек разогнался до восьмидесяти. На перекрестке тормознул, и Пакер вылетел из кресла.

– Так пристегнись, б…! – заорал Болек, хотя Пакер не сказал ни слова. Быстро оглянулся влево, на бесконечную вереницу автомобилей, взглянул в зеркало заднего вида на пустую улочку, где все еще кружилась пыль. Его нога дергалась на педали газа, и стрелка тахометра неспокойно подрагивала, как хвост разъяренного кота.

Наконец слева образовался просвет, и они стартовали. Но не вправо, как все добрые люди, а прямо на бурый газон, разделявший две полосы шоссе. Бумер подпрыгнул на бордюрном камне и встал наискосок влево, выжидая момента, чтобы вклиниться в общее движение, но было уже полтретьего, машины шли плотным потоком, сплошной стеной, на которой мелькали цветные надписи: «Совтрансавто», «KRUGER, KLEEBER», «Мариола», «МанО'К», «Вера Надежда Любовь», «OLECH», «Сельдь – Твоя Рыба, Балтика – Твое Море», – последние летели порожняком, потому что возвращались домой, на север. Пакер наконец пристегнулся и спросил, что они делают.

– Гляди назад, скажешь, если едут, – сказал Болек.

– Едут. Все время.

– Не эти, идиот! Те! Что у гостиницы были.

– Мне тех из-за этих не видно, – печально сказал Пакер.

Наконец на дороге стало свободнее, и Болек выжал сцепление. Машина дернулась вперед, но тут же встала, ерзая на месте, словно ее внезапно поразила какая-то эротическая фантазия и ей захотелось потереться обо что-нибудь боком.

– Чертова глина, – рычал Болек, дубася кулаком по рулю.

Пакер предпринял попытку съехать с кресла как можно ниже, но ремни безопасности держали его где положено, и ему ничего не оставалось, как нервно косить глазами во все стороны, но там, куда проникал его взор, никакой канарейки с мигалкой было не видать.

– Чертова глина! – кричал Болек, из-под задних колес бумера летела желтая грязь и прошлогодняя трава, проезжавшая сзади малолитражка включила дворники, и те нарисовали ей на лобовом стекле серые занавески. Болек дал задний ход, переключился на первую скорость, снова дал задний и сразу на вторую.

Бумер пополз вперед, медленно, нелепо, как во сне, а Болек смотрел, как справа приближается новая волна автомобилей. Наконец они съехали с бордюрного камня и погнали влево, сопровождаемые гудением клаксонов.

Через три километра, около цементного завода, у Пакера затекла шея.

Он повернул голову и сказал:

– Куда мы едем, Болек? Вроде мы ехали в город?

– Планы изменились. Посетим родные края.

– На х…, Болька? – с глубоким удивлением спросил Пакер.

Нa длинной пустой улице пятнами лежала тень. Голые ветви тополей и каштанов отбрасывали на асфальт сложный узор. Позади остался маленький кирпичный костел на пригорке, и заросли акаций, и сосновый перелесок. Сейчас они ехали медленно, будто против течения времени. С правой стороны, на площади, похожей на лесную поляну, стоял большой деревянный дом – из тех, что до войны строили на отвоцком направлении. Здесь таких было немного. Собственно, он один. Двухэтажный, с покатой крышей, с прилепившимся к нему крыльцом и с верандами, которые проявляли явную склонность отделиться от остальной части здания. Серые, прибитые поперек доски обшивки были похожи на жалюзи. Из щелей сыпались опилки и сухие листья. Болек сказал, что раньше дом был больше, и Пакер согласился:

– Да. Но та половина завалилась. Зато тем, кто в этой, было чем топить зимой.

– А тем, кто в той?

Пакер пожал плечами:

– Наверно, они переехали.

Подальше от асфальта, за металлическими сетками и голыми ветками малины и сирени, прятались бурые кубики домов с плоскими крышами, покрытыми толем. Сквозь темные стекла виднелись горшки с пеларгониями и многоножками. Цветы выдавали человеческое присутствие, впрочем, возможно, там не жили, просто кто-то заходил поливать цветы. Они ехали медленно, а за окном будто крутили старый фильм из тех, где мужчины в лавсановых костюмах ходят свободным, уверенным шагом. Они идут на станцию, там садятся в желто-синие вагоны электрички, а днем приезжают на них обратно, потом идут по тропинке, протоптанной среди диких трав, между ивняком и березовыми рощицами; они идут немного усталые, но спокойные, ибо время стоит на месте и цены на продукты питания меняются редко, хотя конвульсивно, а значит, несколько нереально, и нет в этом того тихого ежедневного предательства, как в наши дни. Женщины приносят продукты в авоськах, которые служили еще их матерям и послужат дочерям, вместе с тяжелыми стеклянными сифонами с пластмассовым рычагом в виде пистолетной рукоятки, и пустыми, бережно сложенными пакетами из-под сахарного песка, и банками из-под варенья, молочными бутылками, жестяными, раскрашенными коробками от леденцов, целлофановыми мешочками, бидонами для квашеной капусты из бочонка в частном магазинчике на углу, вместе с сотней других вещей, чей круговорот замедлял вращение мира настолько, что между поздним субботним утром и воскресным днем наступала самая обыкновенная вечность, заполненная воркованием голубиных стай в лазурном, остановленном раз и навсегда небе.