Текст книги "Девять"

Автор книги: Анджей Стасюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Анджей Стасюк
Девять

Яцеку, а также Асе и Войтеку – они-то знают, за что

Ночью шел снег. Павел встал с постели и пошел в ванную. Там горел свет, зеркало было разбито. Сброшенные с полки тюбики, щетки и флаконы валялись на полу. Раздавленный тюбик выстрелил пастой, и она осталась висеть на салатовой стене белой змейкой. Бритвенные станки были втоптаны в разодранную коробку с порошком. Расколотая крышка унитаза валялась в углу. Павел подумал, что тут слишком много стекла, и вернулся в прихожую надеть ботинки. Он поднял с пола зубную щетку, сунул под кран, снял со стены немного пасты. Присел на корточки и выбрал себе бритву с надломленной ручкой. Под ванной нашелся аэрозоль с пеной для бритья; он был весь помят, но внутри еще что-то булькало. Павел побрился, глядя в осколок зеркала. Сполоснул лицо. Белый пластиковый флакон «Олд спайс» треснул, но на дне его еще оставалось немного жидкости. Он встряхнул покореженной грушевидной бутылочкой. Та захрустела, как детская пустая погремушка. Несколько капель упало на ладонь. Павел растер их по щекам. «Почти не щипало – значит, не порезался», – подумал он. Пошел отлить, потом вернулся в комнату.

Тут тоже было не лучше. Больше хрупких вещей. Цветные внутренности магнитофона вывалились на пол из серебристого развороченного корпуса. Павел щелкнул выключателем. Люстра была разбита. День только начинался. Свет утра был похож на пыль, висящую в воздухе. Из распоротой обивки дивана торчало что-то белое. Он погладил прореху ладонью и направился к выброшенной из шкафа одежде. Ища в полумраке во что переодеться, понюхал несколько вещей. Надел рубашку, свитер, около кровати нашел брюки, в уцелевшем ящике отыскал носки, натянул их, и только тогда почувствовал, что дрожь наконец унялась.

Павел смотрел в окно, отхлебывая кофе. Снег лежал на крышах домов, на тротуаре, черные деревья стали белыми, все напоминало какой-то рождественский праздник в далеком детстве. Красный автобус осторожно пошел на поворот. Тихо и сонно вырулил и поехал по прямой, постепенно исчезая в перспективе липовой аллеи. Кроны деревьев расплывались в низком небе. Павел стал вслушиваться, не стучит ли капель по водостокам. Тихо.

«Полежит еще», – подумал. Он ждал, пока кофе взвинтит нервы и мысли до состояния, похожего на страх или хотя бы на удивление. Сделав последний глоток, Павел вылил кофейную гущу, сполоснул кружку, поставил на место и вернулся в комнату.

Он затолкал в шкаф ворох шмоток и освободил себе место для ходьбы: десять шагов туда и обратно, от двери в кухню до двери на балкон. Насчитав сто с лишним шагов, он бросил это дело, прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.

– Думать, думать, – бормотал он. – Надо на ночь принять снотворное.

За окном проезжала снегоуборочная машина, снимая снежную стружку с голубоватого асфальта, но Павел этого не видел, а когда открыл глаза, белый пейзаж уже был перечеркнут горизонтальной песчаной полосой. Он почувствовал сожаление, тот род печали, что сопровождает полузабытое воспоминание, – воспоминание, от которого остался лишь слабый след.

Павел вернулся на кухню. Часы показывали пять тридцать две. Самые бедные уже встали и ехали туда, куда полагалось. Длинный прямой участок дороги, ведущий к автобусному кольцу, был очищен от снега. Темная полоса вела вдаль и в будущее. Приближались две малолитражки, похожие на игрушки, – одна веселого огненного цвета, другая – зеленый металлик. С такого расстояния, да еще сверху, со второго этажа, лиц водителей было не разглядеть, но он и так знал, что это, вне всяких сомнений, были благонамеренные граждане и не пройдет и девяти часов, как они проедут здесь обратно, в той же самой, а может, другой последовательности. Стук двухцилиндровых двигателей отражался от голого асфальта. А двум воронам было хоть бы хны, они продолжали сидеть где сидели – на своем каштане, ветви которого торчали над поворотом, как спицы ободранного зонта. Автомобили свернули и покатили дальше, а он почувствовал в сердце легкий укол зависти.

Павел перешел в комнату, чтобы оттуда продолжать следить за двумя цветными пятнышками, которые все уменьшались и таяли в сером тумане утра, там, где деревья сливались с мачтами электропередач, а змея шоссе ползла вверх по мосту над железнодорожными путями, и мгновение казалось, что машины карабкаются ввысь, прямо в мутное небо.

Он пошел за мусорным ведром. Поставил его посередине комнаты. Стало ясно – чтобы убрать этот свинарник, и десяти ведер мало. Пинками загнал разбитые бутылки под диван. Та же участь постигла книги. Теперь здесь можно было ходить хоть с закрытыми глазами. Путь удлинился до окна в кухне. Павел протоптал тропинку среди разбитой посуды. Десять плюс пять – пятнадцать шагов в одну сторону.

«Без пяти шесть, – подумал Павел. – В жопу все это». Надел в прихожей коричневую кожаную куртку, вышел и захлопнул дверь, даже не проверив, с собой ли ключи.

По утрам, в снежную безветренную погоду, воздух на окраинах отдает угольным дымом и раздается металлический стук лопат по асфальту. Павел решил дойти до конечной, теплый автобус сейчас – то, что надо. Над рыжими веточками постриженного кустарника лепились сахарные полоски. Он прошел мимо старомодного особняка с четырьмя колоннами у входа. На крыльце стоял трехколесный велосипед с замершей вертушкой на руле. На тропинке не было никаких следов, кроме нескольких углублений от кошачьих лап. Павел миновал и следующий дом, и еще два – серые, голые коробки. Их обитатели уже вышли на улицу. Разнесли снег на подошвах. Осталась грязь и жалкая трава. Потом застройка внезапно кончилась, словно отпрыгнула в сторону, освобождая место остроконечной громаде костела. Кирпич цвета свернувшейся крови. Как кровоточащая сквозь бинты рана. В глубине улицы Павел увидел стоящий автобус. Вокруг ни души. Где-то залаяла собака. Лай потонул в стуке колес далекого невидимого поезда. Наверное, экспресс или скорый, потому что звук быстро пропал.

В теплом полумраке автобуса Павел впал в короткий горячечный сон. Обрывки снов быстро сменяли друг друга. Пассажиры свободно проходили сквозь являвшиеся ему призраки, не причиняя им никакого вреда: те лопались и тут же срастались снова, ибо материя прошлого, из которой они сотканы, живая. На свете только люди бывают такими же живыми. За считанные минуты перед ним промелькнуло несколько лет жизни, он задержался на последней ночи, оттолкнулся и вернулся в детство, в те времена, когда никому еще не приходило в голову, что бизнес спасет мир. Он замер с закрытыми глазами, втянув голову в плечи и зажав ладони между колен. В этой позе, слегка подавшись вперед, Павел был похож на пацана, который зашатался на самом краю и сейчас прыгнет, а может₅ и струсит, предпочтя безопасное падение на спину.

Звякнул звонок, двери зашипели, и автобус тронулся с места. Павел по-прежнему сидел зажмурившись. Это такая игра: отгадать, где сейчас идет «икарус». Быстро открываешь глаза и – пан или пропал: дом Завадского, опрокинутые помойные баки, перекресток с Быстрицкой, березовый лесок, лавочка с алкашами, и так до следующей остановки. Слушаешь мотор и считаешь метры в темноте. Угадал или нет. Слепым легче – из-за постоянного чувства опасности у них, наверное, в конце концов вырабатывается привычка.

Он почувствовал, что автобус поворачивает, и открыл глаза. Белизна его ослепила. Сейчас будет остановка. Занесенная снегом, поросшая кустарником площадка, а за ней начинается металлическая стена склада и тропинка, ведущая к трем расположенным неподалеку баракам, где недели тянутся по длинным темным коридорам, и когда в конце их уже наступал понедельник, в начале едва брезжила суббота. На остановке ни души. Ее старомодный столб был похож на тюбик красной губной помады, воткнутой в обшарпанный листок бумаги. Везде уже давно висели новые голубые таблички, а здесь нет.

«Бейрут, – подумал Павел. – Зачем им остановка? Куда им отсюда деваться? Кобель их е…» И Павел ощутил, как его охватывает тоска, дерьмовая жалость к себе, – ее, бывает, приносят с собой воспоминания, те непрошеные картины, которые выползают неизвестно откуда именно в тот момент, когда сознание должно быть таким же ясным и холодным, как ясна и холодна реальность.

Автобус начал взбираться на мост. Навстречу ехал грузовик, вез бидоны с молоком. Бидоны были цвета дождя, их крышки блестели, как дешевые коронки. Такие ассоциации подсовывало ему подсознание. Балюстрада казалась хлипкой и ненадежной. Ажурный узор из полосного железа являл безнадежно приземленную иллюстрацию бесконечности. Рельсы бежали на север и через триста километров терялись в море как серебряные нити, а линии электропередач терялись в небе, озаряемом по ночам факелами нефтеперегонных заводов. Пассажирский пронесся в направлении города. Вынырнул из грязно-серого утра и тут же снова пропал в нем. Из открытой кабины водителя слышалась музыка, это играло радио – для тех, кто уже проснулся. Мелодии, которые передавали по первой программе, имели привкус сонной скуки, а иначе все эти люди вокруг давно бы сошли с ума или умерли от удара, ведь невозможно пережить целых пять тысяч утр, должен же быть какой-то способ – яд или другое средство, – чтобы заполнить пустоту между небом и землей.

Мост кончился, снова пошли дома. Каждый стоял на своем, огороженный сеткой, ее квадратные ячейки тиражировали в бесконечность квадратную форму зданий, окон и площадей. На остановке вошли три человека. Автобус дернулся, толстая женщина с билетом в руке качнулась и навалилась ему на плечо. Павел почувствовал ее мягкий зад и запах духов.

По правой стороне когда-то лежали поля. Над рекой собирались облака, поднимались вверх и бежали по небу, таща за собой тени по жнивью, где осенью паслись коровы. Улица была узкая, машины ехали медленно. Горизонт был похож на аппликацию из обрывков зеленой бумаги. Как-то он поехал в ту сторону на велосипеде. Охристые тропинки вились среди ракит. Он увидел девочку-подростка в красном купальнике. Сидела себе и сикала. Павел даже заметил темное пятно на песке. Завидев его, девчонка не торопясь выпрямилась и начала медленно натягивать трусы.

Теперь ряд рекламных щитов отделял шоссе от океана серых трав, выросших на месте огородов. На горизонте стояли серые многоэтажки, скорее, свисали с неба, как бурый дырявый занавес: облака и стены одного цвета.

«П… белобрысая», – подумал Павел. Он хорошо помнил, как красная ткань ползла вверх, и почти слышал тихий шелест, с которым она скользила по светлым волосам. А потом все исчезло, припечатанное щелчком резинки, когда девчонка отпустила ее большими пальцами и встала руки в боки. Он нажал на педали, чувствуя на лице горячий ветер. Огромные щиты отгораживали его от этих воспоминаний.

Кто-то остановился возле его места:

– Что ж это вдруг сегодня, – на автобусе?

Павел поднял голову, узнал говорящего и ответил:

– Та-а, иногда полезно.

Он стоял у окна и смотрел на коричневое здание управления железной дороги. Здесь от снега не осталось и следа. Мостовая и тротуар мокрые. Колеса автомобилей с шипением катились по асфальту. Фасад за металлической решеткой, казалось, ушел в землю. «Тимпан», вспомнил он словцо из школы, а потом, тоже откуда-то издалека, к нему вернулось словосочетание «Бранденбургские ворота» и еще другие слова и образы. Так прошло минуты три. Он перевел взгляд на церковь. Черные баллоны, оплетенные сеткой из ветвей без листьев.

«Кой х… туда ходит, – подумал он. – Тут русские, там немцы, тут немцы, там русские», – крутилось у него в голове. На Вильнюсский вокзал прибыла электричка, толпа текла по зебре на красный свет, прямо в горло подземного перехода, и выливалась с противоположной стороны, у почты: трамваи откусывали по кусочку от ее подвижной туши, проглатывали и увозили в город, на все четыре стороны.

Хуже всего тем, подумал Павел, кому надо ехать по магистрали Восток – Запад, потому что им приходится тащиться до Зомбковской и ловить битком набитый, просевший от тяжести сто тридцать восьмой, который повезет их к огромному газохранилищу, снившемуся ему по ночам, – ему снилось, как чудовищные резервуары лопаются, взрываются и огонь разливается прямо по земле, оголяя ее, очищая от всего – зарослей, трав и стихийных свалок на Ольшняке,[1]1
  Ул. Ольшинки Грохопской в Варшаве. – Зд. и далее прим. пер.


[Закрыть] вытекает из железнодорожных тоннелей на Козьей Горке, и от депо остаются голые скелеты цехов и вагонов с рассыпающимися жилами рельсов, «Камчатка»[2]2
  Здесь: тюрьма.


[Закрыть] горит, как карточный домик, и все воровки и отравительницы, прекрасные и недостижимые, сплавляются в единое целое с металлическими остовами своих кроватей. Этот сон снился ему множество раз.

На углу у почты, около Славика Четвертого,[3]3
  Памятник польскому королю Владиславу IV Вазе (1595–1648).


[Закрыть] застыли три цыганки. Такие яркие, что даже утренний свет ничего не мог с ними поделать. Выждав, когда толпа поредеет, цыганки спустились под землю. Он поискал их взглядом, но они наверх не вышли. Двадцать первый сверкнул снопом искр и помчался в южную часть города. Воздух со стоном расступался перед ним, а женщина с огромной сумкой в красно-голубые полосы едва успела отскочить в сторону. Павел попытался вспомнить, есть ли в Москве трамваи. Нарисовал пальцем на стекле загогулину. Стекло было сухое, и на нем остался только мутный сальный след. Он отошел от окна. Заскрипел паркет под серым ковром. Павел направился на кухню. Здесь пол был сделан из широких досок и покрыт лаком. На столе остатки завтрака: две рюмки для яиц, две керамические тарелки и корзинка с черным хлебом. Одно яйцо почти не тронуто… Желток просвечивает сквозь белок, как глаз из-под бельма. К краю тарелки с недоеденными кукурузными хлопьями прилип один кусочек, Павел дотронулся до него. Он был размокший и холодный. Подцепил пальцем и лизнул. Без сахара. Попробовал молоко в другой тарелке. Сладкое, как сироп. Вернулся в прихожую. Толкнул желтую крашеную дверь, но тут же затворил ее. Вернулся в кухню, открыл шкафчик из темного дерева. Там стояли две стопки тарелок – мелкие и глубокие отдельно, остальное место занимали кофейник и супница, покрытые пылью. Еще там было три разнокалиберных чашки. Пахло влажным деревом и едой. В шкафчиках, куда редко заглядывают, всегда чувствуется застоявшийся запах несвежего хлеба. Павел закрыл дверцы и посмотрел в окно, но там все было по-прежнему. Дом напротив поблескивал мертвыми окнами.

Он вернулся в комнату и начал кружить по тому месту, где в прежние времена обычно ставили столы. На четвертом круге он сошел с дистанции, его занесло в сторону белого стеллажа. Сунув руки в карманы, он принялся рассматривать то, что лежало на полках. Разная дребедень, которая ни о чем ему не говорила. Фаянсовая танцовщица, стеклянная посудина, полная всякой хренотени, египетский сонник, китайская И-Цзин,[4]4
  Гексаграммы из китайской «Книги перемен».


[Закрыть] телефонная книга, четырехтомная энциклопедия, несколько аудиокассет: «Marillion», «Pet Shop Boys», английский для начинающих, Смолень с Ласковиком,[5]5
  Участники сатирического кабаре «TEY», очень популярного в Польше, особенно во времена «Солидарности».


[Закрыть] Кора[6]6
  Кора – современная польская эстрадная исполнительница.


[Закрыть] с «Маанамом»,[7]7
  Музыкальная группа.


[Закрыть] щетка для волос, рожок для обуви. Заглянул в бар и обнаружил там початую бутылку каберне, рюмки, пепельницу и отражение собственного живота в зеркале. Он захлопнул крышку, стекло задребезжало, зазвонил трамвай, задрожал пол.

Шкаф был закрыт на ключ. Без него замок не хотел открываться. Павел надавил на дверцы, пытаясь вернуть створки в прежнее положение, и дернул еще разок.

Он с трудом сунул руку в плотно спрессованную стопу постельного белья, шевеля пальцами так, точно расклеивал страницы большой, лежащей плашмя книги. «Постирал, и гладить не надо», – подумал Павел. Между этой стопой и полотенцами было свободное место, поэтому он запустил туда руку поглубже, почти по локоть, и стал водить там ею в прохладной и шершавой темноте, но ничего не нашел. На нижней полке стоял утюг. Павел подвинул его, чтобы пошарить за стопкой скатертей и льняных штор. Утюг был еще теплый. Регулятор стоял на отметке «хлопок». Павел стал рассматривать одежду. Футболки на ощупь такие мягкие, какими бывают только поношенные, многократно стиранные вещи. Зеленая, черная, красная, две белых, опять черная и на самом дне бирюзовая. Четыре пары джинсов – белые и голубые «левиса», темно-зеленые вельветовые и застиранный потертый комбинезон цвета хаки – соседствовали с теплыми спортивными анораками. У них на сгибах кое-где виднелись надписи и эмблемы. Тыльной стороной ладони Павел ощущал то выпуклую вышивку, то липкое прикосновение прорезиненных надписей. Выше лежали блузки и юбки. Он взял их и, не двигая с места, пропустил через большие пальцы, как две колоды огромных квелых карт, затем слегка раздвинул и заглянул поглубже. Сверток в газете. Павел осторожно вынул его, сел на корточки и положил находку на пол, насвистывая: «Эх раз, еще раз…» Пожелтевшая «Жиче Варшавы» рассыпалась в руках, как тоненькая облатка, лицо Ярошевича лопнуло посередине. Он поднял крышку бомбоньерки и нашел там локон светлых волос, сухую, почерневшую от времени розу и стопочку исписанных страниц. Бросил свистеть, скомкал все кое-как и сунул на место. Обрывки газет сгреб ногой под ковер.

На уровне лица находилась полка с бельем. Шероховатые чашечки лифчиков, сложенные одна в другую: черные, белые, черные, бежевые, бессмысленная конструкция, бесплотная и жесткая, две шапочки, скрепленные между собой, две жокейки без козырьков. Он прервал ненадолго свое занятие и отошел к окну. Толпа поредела, стрелки часов на башне остановились на четверти четвертого неизвестно какого дня. Павел окинул взглядом тротуары и переходы, улицу Сверчевского, Вильнюсскую, скосил глаза на Торговую, чувствуя лбом холод стекла. Сто первый проволок брюхо по рельсам и остановился перед церковью. Какой-то тип в варенке выбежал из очереди, тянущейся к киоску, и проскочил в закрывающиеся двери. Из-за угла нарисовались трое пацанов, свернули на Кирилла[8]8
  Ул. Кирилла и Мефодия в Варшаве.


[Закрыть] и потопали в сторону парка. Полы их болоньевых курток развевались от ветра, как крылья: черные, коричневые и синие. Они уже успели принять, и холод был им нипочем. Павел подумал, что хотел бы быть на их месте. Еще сто метров, и они проскользнут в извилистые аллейки, безлиственные густые заросли скроют их, они затеряются там и, хоть не станут невидимками, будут в безопасности. Деревья сомкнутся над ними не хуже потолка, найдут они себе лавочку рядом со стариками, играющими в шашки, беспокойство покинет их, и небо цвета дыма будет светить им до самых сумерек, до того времени, когда, избавившись от боли и стаха, они снова ринутся во мрак, полный электрических звезд, сыплющихся из пантографов трамваев, которые бегут по улице 11 Ноября и Сталевой прямо в вифлеемскую ночь Шмулек и Таргувка,[9]9
  Районы Варшавы.


[Закрыть] и будут ждать, ждать, ждать сколько влезет, времени у них хоть пруд пруди, а у него осталось – кот наплакал.

Пацаны прошли по Ягеллонской мимо бензозаправки. Пятьсот девятый шуганул их сигналом, но Павел уже этого не видел. Он вернулся к открытому шкафу. Потрогал трусики. Они лежали как стопка разноцветных книжек. Сказочки в пастельных тонах, почитай мне, мама, – желтый «Дональд Макдак», фисташковая «Уточка-Чудачка», «Проделки, каверзы и трюки обезьянки Фуки-Муки»… Он провел пальцами по сгибам. Сверху вниз, один раз и другой, а потом осторожно сунул ладонь между черными и белыми. Почувствовал, что у него встает.

И тут понял, что он не один. Замер, прислушиваясь. Стук повторился. Тихий, едва слышный, но, без сомнения, идущий откуда-то из квартиры. Павел втянул воздух и зажал рот. Сделал шаг, пол заскрипел, он застыл на месте, и тогда что-то стукнуло совершенно отчетливо. Он подошел к дивану, накрытому белой лохматой накидкой. Приподнял ее за край.

Черепаха смотрела на него холодно и не мигая, словно фотоаппарат. Коричневая матовость делала ее похожей на какую-то старую кожаную вещь. Черепаха пошевелилась, и пустая тарелка, в которую она попала ногой, звякнула о пол.

– Ты, чертово ракообразное, – сказал Павел тихо и перевел дух.

Павел закрыл шкаф как раз в тот момент, когда в прихожей заскрежетал замок.

На ней было длинное серое шерстяное пальто. Павел подошел помочь, но она быстрым ловким движением сбросила пальто с плеч и повесила на вешалку. Переобулась и пошла на кухню. Сразу принялась убирать со стола: посуду в раковину, объедки в мусорное ведро, недоеденное яйцо к раковине, – на него она не взглянула ни разу, и руки у нее дрожали. В тишине и сером свете утра стук и звяканье казались слишком резкими и раздражающими.

Наконец она начала разговор:

– Извини, что я так тебя бросила. Думала, успею. Начальница – зараза, а у меня еще долг за прошлый месяц. – Взглянула на зеленые пластмассовые часы на стене. На них было восемь двадцать две. – Что будешь? Кофе или чай? Мне уже надо идти.

– Когда в школу?

– На будущий год. Давай кофе.

Павел сидел на стуле и смотрел ей на ноги. Голубые пантолеты на небольшом каблучке выстукивали по полу между раковиной и плитой. Везде, даже дома, она хотела выглядеть по-светски. Никогда не носила растоптанных тапок. Стук-стук-стук и чашка, и чайная ложка, стук-стук, коробка с кофе, свист чайника.

– С молоком?

– Все равно, – ответил он, рассматривая ее ягодицы под бежевой тканью платья, идеально отутюженного, – наверное, ей пришлось встать черт знает во сколько, чтобы привести в порядок себя и ребенка. И еще белье погладить – он вспомнил теплый утюг.

Темные волосы у нее были завязаны сзади на шее.

– А ты как?

– Все так же.

– Ты являешься чуть свет, через столько лет, и говоришь «все так же»?

– Все так же. Шел мимо, захотелось узнать, ты все еще здесь живешь или нет.

– А где мне жить? В Калифорнии?

Она поставила перед ним коричневую чашку с зеленым ободком. Он почувствовал запах духов и тепло, исходившее от ее тела, и вдруг понял, что в квартире холодно. Когда она нагнулась, он покосился на ее грудь. Это оттуда шел запах. Частички тепла выскальзывали из-под платья, поднимались от лобка вверх по животу и ручейком текли вверх между сиськами, прыскали, как вода из резиновой груши. Что если после стольких лет положить ей туда руку? И посмотреть, что будет, посмотреть, можно ли преодолеть время и – интересно, как все получится. Но это было лишь мгновение. Она выпрямилась и отошла. Он снова оказался в холодном и пустом пространстве дома, где редко появляются чужие.

– Как там Йолька? – спросил. – Как остальные?

– Вышла за грека и уехала. Болек…

– Ну? Я как-то встретил его на улице. Он спешил.

– Деньги делает. Вернее, они сами у него делаются. Продает, покупает, что-то в этом роде. – Она поставила чашку на подоконник.

С окна, с потолка, со стены сыпалась серая пыль, во дворе лаяла собака, под батареей валялась утренняя плюшевая игрушка.

– Я иногда захожу к нему. – Она поставила свою чашку в раковину, потом подошла взять его. – Ну, мне в самом деле уже надо идти.

– Он живет все там же?

– Да.

Почти пустой двадцать шестой унес ее прямиком в синюю даль, на запад, по мосту над гнилым притоком реки. Минута в пространстве, когда город на другом берегу кажется макетом будущей застройки. Маленькие башенки пытаются дотянуться до неба – так было испокон веку, и всегда им не хватает высоты.

Павел машинально пошел вслед за трамваем. Пересек Ягеллонскую и свернул к парку, надо было спокойно подумать. Коричневые стволы деревьев влажно блестели, добавляя мрачности в окружающий пейзаж. Никто здесь не гулял. Он прошел мимо старика на лавке, похожего на старый манекен. Тот даже не взглянул на Павла. Сидел, курил сигарету в темном мундштуке, сунув руки в карманы шинели.

«Весна хуже осени», – подумал Павел. Он уже дошел до широкой аллеи, ведущей прямо к зоопарку. Но сейчас ему было не до обезьян с пингвинами. Свернул налево и снова оказался на улице. Увидев киоск, вспомнил, что у него нет с собой сигарет. Пошарил по карманам, собирая бумажки, – набралось сто двадцать тысяч. Поискал еще, но больше ничего не было. Фальшивая «Zippo», ключи, использованная телефонная карта, никаких документов, два жетона. Купил «Марс», закурил, и у него закружилась голова. Башни костела Святого Флориана целились в небо, как в прежние времена ракеты. Старушки входили внутрь. Маленькие черные фигурки. Катились как бусинки. От остановки отошел сто шестьдесят второй. Прохожие смотрели прямо перед собой, то есть в будущее. Рыжая девица скользнула по нему равнодушным взглядом. Он подождал, когда зажжется зеленый, и перешел на другую сторону улицы. Все же надо дать себе еще немного времени, еще одну сигарету, думал Павел, и пока искал место, где можно примоститься или хотя бы спрятаться от ветра, дующего с реки, сообразил, что это же его родные места. Отсюда до роддома было меньше Ста шагов. Белые кареты «скорой помощи» на подъезде к нему, здесь, в грязи сквера, среди зарослей кустарника, под набухшим небом, казались нереальными и бесстыдными, как смерть. В дверях приемного покоя то и дело мелькали халаты дежурных ангелов, потому что, как припрет, люди делаются нервными и пытаются за пятнадцать минут отыграть всю свою загубленную жизнь.

«Вот куда мне надо, – подумал Павел. – Пусть меня зашьют обратно. Такое кесарево в другую сторону».

Мимо прошел старик в шинели. Павла все обгоняли, хотя прохожих было немного. В половине десятого город затихает, замирает, предоставляя время тем, кому нечего делать. Павел стрельнул хабариком. Тот упал в желтую траву. Струйка дыма поднялась вертикально вверх, а потом ее унес ветер.

«Хватит думать». – Павел повернулся и двинулся в направлении Флорианской, где с незапамятных времен на краю тротуара торчали мужчины в свитерках bouclé и расклешенных брюках с несминаемыми стрелками, заглаженными еще лет двадцать назад. Над ними, над едва слышным шелестом их беседы, вздымались до самого неба кирпичные стены, но было ли что за ними – какие-нибудь квартиры, однокомнатные там, с кухней и старой, облупившейся мебелью, – кто знает. Молодые не сильно отличались от отцов. Только одевались поярче, «форд» или «буллз» или «найки», лижущие языками тротуар. Сбившись в тесные кучки, стояли, прикидывая, как справляться с этим миром, с какого боку к нему подойти. Женщин здесь не было. Пятнистая дворняга бегала от одной группы к другой, ища своего хозяина. Кто-то запустил петарду.

«Ах да, – подумал Павел. – Ведь скоро Пасха».

Около универмага его настигли воспоминания, как когда-то он с матерью ходил в кукольный театр. В темноте светились огоньки сигарет. Мужчины стояли в подворотнях и бросали слова, которых он не понимал, – так, только некоторые. Был ноябрь или декабрь. Белый свет от фонарей не доходил до тротуара. Дрожал и шипел где-то наверху. Металлический блеск лежал на голых ветках деревьев. Мать ускорила шаг, и через ее холодную ладонь он чувствовал, как ей страшно.

На залитой желтым светом сцене, в серебристых пыльных лучах прожекторов, принц спасал принцессу или что-то в этом духе, какая-то визгливая история, которая занимала его лишь постольку, поскольку он был в таком месте впервые. Ему хотелось еще раз пройти по той улице, пробитой во мраке, в двух шагах от освещенной Торговой, и еще раз посмотреть на красные огоньки, блуждающие вверх-вниз. Когда представление закончилось, мать крепко взяла его за руку и проскользнула с ним в середину толпы родителей с детьми. Он был разочарован. Универмаг был похож на стеклянный шкаф. Где-то там, внутри, стояла, склонившись над корзиной со всякой снедью, та гипсовая женщина с большой грудью и с задом как две подушки. Он часто о ней думал.

Переходя пустую, блестевшую асфальтом улицу Окшеи с единственным автомобилем вдалеке, едущим от реки, Павел вспомнил, что там, за магазином, он был когда-то с отцом. Плоская одноэтажная застройка, идти туда надо было через ворота в кирпичной стене. В скверном помещении мужчины в резиновых сапогах кидали лопатами внутренности животных в металлические емкости. Бетонная силосная яма была наполнена лоснящимися кусками печени – целой горой скользких, отливающих глянцем багровых сгустков; под ногами хлюпала кровь. У отца был там какой-то знакомый.

За спиной влажно прошелестел автомобиль. Принес с собой запах тумана над портом. Свернул влево. Автобусы в это время шли пустые.

Павел шел вдоль бесконечного ряда машин и угадывал марки. Здесь не так дуло – панельный дом горчичного цвета закрывал это место от ветра. Деревья выросли, а огромная свалка строительного мусора превратилась в детскую площадку. Он миновал одиннадцатиэтажку, и холод ударил ему в лицо, но, к счастью, за ней сразу же потянулась другая. Павел считал подъезды. Везде стояли домофоны. Корпус четыре, подъезд шесть. В сумме должно быть десять. Никогда не мог запомнить. Он провел пальцем по кнопкам. Из какой-то квартиры принялись допытываться, кто это, и замолчали, то же самое в другой, но потом наконец запищало. Павел толкнул дверь, почувствовал запах мокрого бетона и, чтобы было быстрее, стал подниматься пешком.

Ему открыл какой-то боров.

– Я ничего не покупаю, – сказал он, сразу закрывая дверь. – И на х… было этот домофон ставить, – пробурчал он себе под нос.

– Болек?…

Дверь замерла и поехала в другую сторону.

– Что Болек? Ты кто такой? Братан… – Он повысил голос. В глубине квартиры залаял пес. Потом между дверной притолокой и ногой в джинсе просунулась морда ротвейлера.

– Спокойно, Шейх. Ну что тебе?

– Болек, это я, Павел.

– Какой Павел? – Он наморщил лоб, и шарик памяти начал вращаться, стуча, пока не оказался в нужной лузе. – От Кичора?

– От Богны, старый знакомый…

Боров начал вглядываться, недоверчивая усмешка тронула уголки его губ, правой рукой он шире распахнул дверь, а левой схватил пса за ошейник:

– Не могу… А я, как с торговым агентом…

– Я купил еще и эту, рядом, и велел раздолбать стену. Вместе тут сто тридцать метров.

Золотая цепь соскользнула у него с запястья на предплечье. Потянувшись за бутылкой, он встряхнул рукой, и цепура вернулась на место. Когда он брал рюмку или сигарету, она снова скатывалась, останавливаясь где-то на полпути к локтю. Собака, лежа на алом матрасе, перестала открывать глаза. Павел сказал, что сегодня ему забирать машину из автосервиса, и пил через раз. Огонь гулял по пустому желудку, подбираясь к самому горлу, и голова тоже была пустой, но холодной. День поднимался, разрастался, далекий центр города был накрыт зонтом облачности, но свет уже вовсю пробивался сквозь него, расправляясь и приподнимая свод сизых туч. Над гостиницей реяло маленькое знамя чистой синевы.

«Не потеплеет, так хоть прояснится», – подумал Павел и стал разглядывать квартиру. Она казалась копией, снятой с чего-то такого, что вряд ли существует. Тяжелая мебель неизвестного черного дерева была окована желтым металлом. Огромный буфет врастал в потолок, а может, даже пробивал его и заканчивался этажом выше. По дымчатому стеклу были пущены золотые арабески, за этой красотой виднелся сервиз. Павел сидел в кресле из черной кожи, пил из рюмки с серебряным узором. Живот у Болека без всяких помех вываливался из-под футболки. Они сидели в тени пальмы, стоявшей в фаянсовом кашпо. Над пальмой пылала латунная люстра. Павел не утратил способности соображать трезво и точно, но мыслям не за что было зацепиться. Он курил одну сигарету за другой, чтобы заглушить голод. Самолет летел слева направо поперек окна: зеленый мерцающий светлячок на рваном лоскутке неба, очистившемся от облаков.