Текст книги "Батискаф"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Часто поднимался к нам, требовал очищать от снега балкон, сбивать сосульки, снимать наледь: снег таял, заливал ему стены и потолок. Заходил проверить, все ли мы убрали, поменяли ли счетчики, то да се. И опять про снег… Ему натекло, опять и опять! Он засмолил нам балкон, поставил прорезиненные маты там, где проходили водостоки – все равно текло, хоть ты тресни! Он злился, приходил с мастерами, они ползали по балкону, влезали с головой в простенок под жестяные скаты, изучали водостоки и трубы: черт его знает, Карлыч, говорили работяги ему, ни хуя тут не видно!.. Я выносил за ними мусор, выметал опилки, мыл пол. Мать слегла с ревматизмом. Ее скрутило, когда она вешала флаг 24 февраля.[47]47
  День независимости Эстонии.


[Закрыть] Хорошо не свалилась с лестницы. Я ее снимал, как кошку с дерева. Её всю скрючило. Это оттого что она где-то потолки красила, в каких-то мастерских. Она бралась за что попало. Красила ночи напролет. За гроши! Теперь ее перекосило. Я работал дворником вместо нее. Удерживал место. Это было непросто. Дворники вели ничтожные войны за право убирать больше домов, подъездов, лестничных пролетов и подоконников и т. д. Они слетелись как стая ворон, требуя поделить участок, который убирала мать, как будто она умерла. Начались инциденты с мордобитием, тактические выбросы мусора на вражеской территории, обвалы снега, поджоги, интриги, сплетни, взятки. Я махнул рукой и не вышел с ними собирать ветки, послал всех к черту (могли ведь и покалечить ненароком). Заперся в сторожке. Сторожил по двое суток кряду. Денег от этого не прибавилось. Долг рос с каждым месяцем. Хозяин поднял квартирную плату. Однажды я вообще не смог попасть в дом, потому что он снова поменял замок. Пришлось кричать, кидать в окно камешки. Ему показалось, что кто-то ночью шастал в подвале, – так он это объяснил, выдавая ключи. Вдобавок повесил тугую пружину, и все двери в городе стали с трудом открываться! Я экономил на всем, но это не помогало. Двери сделались неприступными, люди затаились: кто-то прокручивал что-то и молчал, гнал металл или машины куда-то, никому не хотел сообщать, открывали киоски, щурились, скрипели: ну, знаешь – совсем другая речь, словечки с замочками, побрякивали, кто-то нашел теплое место и молчит… человек человеку капкан… западло… мина… Я экономил, чтобы купить брюки, надо было как-то одеваться, на меня смотрели странно, я чай не пил – пил воду, – чтобы на брюки скопить. Не помогло. Двери срослись со стенами. Люди замкнулись. Не подковырнешь. Даже в мою сторону не бросали взгляда. Проходили мимо. Перестали замечать… я больше ничего ни для кого не значил… прекрасно: столько воздуха, если б они знали, от скольких ненужных забот они меня освободили своим высокомерием, появилось больше времени… что с ним делать?., я писал… все заносил: промелькнуло рыло в газете – ага, от меня не уйдешь, я все описал, всех, и Хозяин туда же, из-за него я остался без штанов: пришлось ему заплатить, он был вне себя, поднялся к нам, мать начала спрашивать о воде, а он: нет, я не о воде пришел говорить – и по голосу, по настрою, по тому, как он решительно мотал головой, по той маске, которую он напялил, я понял: долг пришел выдирать из нас… зубы, зубы блестят, вот-вот вцепятся, я молча юркнул в мою комнату, из тумбочки моей достал из готовальни деньги (крупнее контейнер мне не требовался) и вынес ему, до того как он успел начать, протягиваю: семьсот пятьдесят крон… он на деньги смотрит, очки поправляет, на меня – на деньги – на меня – на деньги… что это?., вам, мы ведь должны заплатить: за квартиру и электричество, как договаривались… Он взял деньги и ушел… Потом еще возвращался с какими-то платежками, я уже не знаю, что они там с мамой решали… я ходил в старых брюках и дядиной куртке, бегал с чеками на собачью еду – выменивал для нас мясо, собаке мать варила кашу на костях, а мы ели мясо с тех костей… я шел на мелкие преступления: позволял ребятам тишком вывозить мебель со склада… и фабрика вдруг закрылась… последние деньги я опять частично уплатил за квартиру, остальное пустил на траву, курил и шлялся у моря… В таком состоянии, на одном из слепых поворотов, я встретил Перепелкина.

Он был застегнут на все пуговицы, как все люди в те дни, он тоже был человек-теремок, закрытый на замок изнутри, и вдруг – я глазам не поверил: дверца изнутри открылась, он выглянул из своего теремка и хитро улыбался, показывая маленькие желтенькие зубки, – все та же серость в глазах, все та же озабоченность.

– Ну, привет, – сказал Перепелкин и сообщил, что теперь он – менеджер в «Макдоналдсе». Я поздравил его с повышением, покашлял в кулак, и тут он огорошил меня вопросом:

– Ну, а как у тебя дела?

Я ушам своим не поверил: неужели менеджеру «Макдоналдса» есть дело до какого-то доходяги? Меня заметили! Со мной говорят! Захотелось расплакаться, но я собрался и сделал краткий отчет о том, что я назвал «состоянием подвешенности над пропастью». Думал, что на этом все… Сейчас он отвернется, застегнется и уйдет, а я останусь стоять, как в воду опущенный. Но нет, Перепелкин воскликнул:

– Да это же Ницше! Я прекрасно тебя понимаю! – Похлопал меня по плечу. – Знаю, знаю, что такое оказаться на улице. Сам занимался выселением должников. Такова наша эстонская действительность! Думаешь, мне было не больно этим заниматься? Выселять должников, думаешь, это было так просто, пойти на компромисс??? Ошибаешься! Мне было далеко не просто. Но у меня не было выхода! Если б я не взялся за эту работу тогда, меня бы вышвырнули, я сам бы оказался на улице. Мой брат – он на улице, потому что не платил, только пьянствовал. Наши родители в Калининграде, они спились, они ничто, их нет. Им насрать, есть мы с братом или нас нет. У меня не было выхода. Я выселял людей, – сказал он после драматической паузы, забрасывая шарф за плечо, и, глядя вдаль, добавил: – И они были такими же, как я, или мой брат, мои родители, такие же люди, как ты, которые оказались в безвыходном положении. Я их понимал, но они меня – нет! Они кричали на меня. Ревели, падали в обмороки, жаловались, делали все, что угодно, но – не пытались понять. Мне их понять было просто, да и тебе легко понять человека. Русского, без работы, в долгах, как не понять? Тут все ясно. Но ты попробуй понять меня, человека, который выселял должников. Сможешь? Вот он, пресловутый эстонский экзистенциализм!

Перепелкин зацепил меня за локоть, затянул в кафе. Предложил работу в «Макдоналдсе». Действовал как агент по трудоустройству. Рекламировал работу дай бог! Чистота, доброе обращение, новые технологии, неплохая зарплата и т. д., и т. п. Угостил булочкой с кофе, дал в долг немного, зазвал к себе: «чаю попьем», – и подмигнул. В те дни меня легко можно было затянуть куда угодно, в самый глубокий омут. Я плыл рядом с ним, отупев от гротеска. Он жил в старом деревянном доме, на втором этаже. Ввинтились по рыхлой лестнице. Ступеньки прогибались, стонали. В доме воняло. Перепелкин сказал только одно слово: «Соседи…» Дома у него было ужасно. «Ремонт», – сказал он со вздохом. Там и тут что-то было подмазано, ободрано, наклеено…

– А вот мой архив, – приоткрыл дверь в комнату, в которой никакой мебели не было совершенно, кроме полок вдоль стен, на них: пачки журналов, связки бумаг, газеты, – одним словом: макулатура. – Памятники истории, – сказал он шепотом, точно боясь кого-то разбудить, – динозавры периодических изданий на русском языке в Эстонии. Все это станет однажды архивом в национальной библиотеке. – Да, да, вот так, похлопал он меня по плечу. Ему еще все спасибо скажут. За самоотверженное спасение старины! – Это наша история, – добавил он.

Я сказал, что он поступает как истинный интеллигент. Он обрадовался, заулыбался самодовольно.

– В лучшем смысле этого слова! – добавил я.

Мы пили чай у него на кухне при свете тусклой лампочки, в какой-то насильственно сгущенной тесноте, сидели напротив друг друга, грели руки о чашки, говорили опустив глаза в чай, как заговорщики (или как во время войны). В основном говорил он, негромко, но настойчиво, долбил в одно место монотонно, как кран, который открыли и он течет, без остановки: бу-бу-бу… Еще раз выразил желание мне помочь, сказал, что надо держаться на плаву, хотя бы как-нибудь, что-то делать.

– Опуститься сейчас очень легко, – рассуждал он. – В наше время перемен… Как говорят китайцы: если хочешь пожелать врагу самого худшего, пожелай ему родиться в эпоху перемен! Мудрый народ. Надо держаться. Сперва уборщиком в «Макдоналдсе» поработаешь, потом, глядишь, печь гамбургеры начнешь, потом у кассы встанешь… так и до менеджера дорастешь. Нужно быть оптимистом!

Долго говорил об истории возникновения Макдоналдса. Слова из него высыпались вместе с желтком из пирожка. Он с упоением повествовал о каких-то американских военных базах, что находились где-то в пустыне или полупустыне, там почему-то нельзя было выходить из машины, офицерам и прочим служащим засовывали в окошечки первые гамбургеры, так и зародился Мак-Драйв, примерно в пятидесятые годы, с того времени так и пошло!

– История течет непредсказуемо, – сказал Перепелкин и прищурился.

Вышел меня довести до остановки.

– Еще пропадешь, в нашем районе легко потеряться, бродят тут всякие, – увлекшись болтовней, довел чуть ли не до центра, то хвастался, то обнадеживал, говорил, что надо держаться и не падать духом. – Подумай, что с тобой станет через пять, десять лет? Если уже сейчас… М-да… – Сам он носил тройку, у него был мобильный телефон. Тонкими пальцами достал из кармана банковскую карточку, – я тогда еще не видел таких и не знал, зачем они нужны, – снял деньги из банкомата, дал в долг сто крон, говоря при этом, что человек будущего не будет знать, что такое кошелек. Перед тем, как окончательно проститься, он посоветовал мне одеться для собеседования как-нибудь чисто. – Ведь в общепит поступаешь, побрей бороду, а?

– Хорошо, спасибо тебе, я побреюсь…

Я был счастлив. Летел домой как на крыльях, обрадовать мать – проблемы решены, все долги будут выплачены. Подумать только, я был счастлив! Каким унизительным счастьем был я счастлив!

Собеседование велось на эстонском. Молодой человек, едва ли старше меня, только что вынутый из солярия, напомаженный, откормленный, лениво полистал мою трудовую книжку, попросил рассказать о себе…

Я работал на городской служебной почте.

Я работал сварщиком.

Я работал сортировщиком деталей слуховых аппаратов.

Я работал учителем русского языка и литературы.

Я работал сторожем.

Я работал на мебельной фабрике.

Я работал вахтером.

Я работал на заводе имени Пеэгельмана.

Я работал на счетной и пишущей машинках.

Я работал переводчиком с английского языка на русский.

Я работал журналистом.

Я работал на судоремонтном заводе № 7.

Я работал дворником.

Я работал газетчиком.

Я работал в трамвайном депо.

Я работал курьером.

Я работал на улице и дома.

Я работал в колхозе на картофельных и капустных полях.

Я работал на рынке продавцом одежды и обуви.

Я работал…

Я работал…

Я работал…

Меня прервали: достаточно, – отправили на медкомиссию. Взяли пустяковые анализы. Просветили легкие, попросили плюнуть в стаканчик. Направили в комнатку, где меня ждала пожилая женщина, она хитро улыбнулась, попросила снять штаны, зажгла спиртовку, прокалила проволочку, я отпрянул: она хотела сунуть эту проволочку мне в член! – Извините, а это зачем? – Как это зачем? Анализ на венерические болезни! – А скажите, нельзя ли без этого? – Нет, никак нельзя. – А это, нельзя ли, чтоб я сам как-нибудь?.. – Нет, – это должна была сделать именно она. И я позволил ей это сделать. У нее блеснули глаза. Они блеснули в тот момент, когда она поняла, что я сдался. Я подумал, что она торжествует так, будто лишает меня таким образом девственности. В каком-то смысле это было так. Меня пробрал внутривенный озноб, когда проволочка вторглась в канал. Старуха чмокнула сморщенными губами, ввела ее поглубже и произносила нараспев: «niimodi».[48]48
  Таким образом (эст.).


[Закрыть] Ведьма, подумал я, ведьма, которая стремится нащупать мою душу, чтобы пронзить ее. Внутри меня что-то заклокотало. Инициация совершилась! На долю секунды помутился рассудок, и я все это увидел со стороны, на экране, как эпизод из порнографического фильма с какими-то медицинскими извращениями. Некоторое время меня преследовали воспоминания об этой процедуре, я смотрел на моих коллег и думал: неужели и они прошли через это? Мне казалось, что нас эта маленькая интимная вещь роднит – такие вещи должны сближать, не так ли? Мне все они казались точно посвященными в какую-то тайну. Я пожимал их руки с мыслью: «ага, вот еще один, ему тоже пихали»; замечал в их глазах глубоко затаенный отклик, так мне казалось, но очень скоро это развеялось, я убедился в том, что мои фантазии далеки от действительности – я и не подозревал, какими бесчувственными могут быть люди! Тут все были жестоки: ресторан, в который меня направили, находился в одном из тех районов, о которых мой одноклассник Сашка когда-то говорил: там живут одни садисты, – не следовало этого забывать (и как же был он прав!). В ночные дежурства заступали только любители носить тельняшки. Они ими гордились. Татуировками тоже. И тем, что они отслужили или отсидели, они тоже гордились. Они хотели, чтобы я это знал, и чтобы я демонстрировал, с высунутым изо рта языком, что я знаю о том, что они гордятся своими заслугами, они хотели, чтобы с моего языка стекала слюна, чтобы я, взирая на их тельники и татуировки, мускулы и вены, на полусогнутых ногах трепетал от восторга, что мне оказана великая честь находиться вместе с ними в одном помещении! Поэтому я обязан взять всю работу на себя. Да. Никак иначе нельзя. А чего ты хотел? Мне быстро указали на мое место: пол, который должен блестеть; запекшиеся тампаксы, которые надо найти и выдрать из шкафчиков хостесской; смотри лучше, сдвигай шкафычики, не халтурь; пятна на стеклах и зеркалах, жирные отпечатки на стенах, вонючие мусорные ящики, разводы в унитазах – все это был я. Потому что я был годен только на это. Для этого меня сюда и втянули. Ни для чего другого я не был предназначен. Ничего, кроме этого, от меня не ждали. Как только я научусь справляться с этим, мне доверят подносы и посуду. И очень скоро доверили, а также плац, окурки и надувной городок – только потеплело, и я стал мыть парковку, делать доставу, обрывать уши, расставлять стаканчики, наполнять карамелью и мороженым машины. Со мной почти не говорили. Для них я был шнырем. Мне указывали пальцем. Это должно быть сделано. Это должно быть убрано. Это должно быть чистым. Этого не должно здесь быть. Это пятно убрать. Этот окурок съесть. Это должно быть там. Ты должен идти на хуй. В пизду такого работника. Это идет сюда. То поставь на это. Навязался на мою голову. Ты, должно быть, того. Шевелись на хуй! Я подчинялся, наклонялся, подпрыгивал, подтирал, смахивал, подлизывал. Запоминай свои обязанности, блядь. Я кивал и запоминал (успевая подумать: это уже не я). Подтирай тут, не подтирай там. Не следи здесь. Поменяй шлепки. Оставляют следы. Хватай поднос. Тяни толкай суй мой гни дуй живей давай плюй тери загнисьнахуйносделай! Мне отдавали команды, как собаке, и я полз на коленках с тряпкой в зубах. Они считали так: если я пришел на эту работу, я ничего лучшего не заслуживаю, и меня можно дрючить, как им вздумается, и со мной обращались как с рабом. С одиннадцати до трех ночи я мыл подносы и всякую дрянь, груды, груды посуды. Я не справлялся, на меня кричали, у меня все валилось из рук. По пятницам были машины для мороженого, которые разбирались на самые мелкие детали, как конструктор. Мне их приносили на подносах. Я должен был промыть их разнокалиберными щеточками. Я старался, вспоминая, как мой отец чистил свой пистолет: зло, старательно, давая всем понять, что от этого зависит его жизнь и наша тоже. Ничего не было удивительного в том, что последние годы он жил за городом у болот, собирал металл на свалке с бомжами, пил самогон и сходил с ума. И все это он делал с чувством невероятного достоинства. «Наконец-то я живу как человек, – говорил он, – наконец-то я – свободен!» Там никто ему не указывал, там он обрел свою независимость – вот и все, что я знал на тот момент о нем. Оставалось буквально четыре года до его смерти. Я драил щеточками детали машин и злился: залезть такой тоненькой щеточкой в каждую тонюсенькую извилистую дырочку… а не стебутся ли они надо мной?., может, это их особый прикол?., как на флоте – драить якорь напильником, красить листья или чистить унитаз зубной щеткой, чистить плац зубной щеткой, чистить небо струей своей мочи… Детали выскальзывали… тут требовались руки ювелира или карманника! Такие маленькие отверстия, такие тоненькие щеточки… Если б мой отец видел, как я тут загибаюсь, как у меня все валится из рук, он бы умер со смеху. По инструкции требовалось подержать каждую деталь в своем моющем средстве. Пустили слух, что я все путаю и отмачиваю детали не в тех растворах. Стали поговаривать, что мороженое получается с каким-то химическим привкусом. Говорили, косясь на меня. Косили так, словно плюясь в мою сторону. С трех до пяти я мыл зал, столики, гардеробы и туалеты, натирал полы, убирал в раздевалках и комнате для собраний, протирал пыль на всех шкафчиках, вытряхивал мусор из корзин… зеркала, двери, газоны вокруг ресторана, окурки, помойки… в погожие дни я разбивал «Детский городок» и выносил надувного великана, которого они называли почему-то Candyman… я его звал Шалтай-Болтай, но никому об этом не говорил… наверное, все-таки это был огромный резиновый малыш… у него была тупая улыбка, нагрудник с надписью: I LOVE SWEETS… он был похож на огромного дебила (возможно, часть программы привлечения клиентов с синдромом Дауна – разработка нездешнего ума, совершенно точно)… подсоединив насос, я собирал окурки, следя одним глазом за тем, как великанское дитя раздувается… Он вспучивался помаленьку: то выбросит руку, то выпростает вздувшуюся, как гангрена, ногу… я смотрел за тем, как у него появляется вопрос в резиновой гримасе, некое изумление, как у джинна, которого разбудили… заметив, что вопросительное выражение сменилось улыбкой, я выключал насос – но чего мне стоило заставить себя это сделать!., как мне хотелось не выключить насос, позволить резиновой дуре расти… пока не разорвет… он стал моим наваждением: даже после приезда к дяде мне снилось, как я работаю в ресторане, подсоединяю шланг к огромной резиновой лепешке и – она раздувается, вспучивается, вместо великанского ребенка появляется какая-то каракатица… у которой вместо глаз восемь огромных пронзительных фасеточных камер наблюдения, они жужжат… чудовище быстро растет, у него появляются дополнительные конечности и органы, щупальца с шелестом ползут по траве, из утробы вываливаются кишки, надуваются, изрыгают подобных уродцев… монстр карабкается на крышу ресторана… я пытаюсь его остановить… выдергиваю шланг… ломаю щиток, чтобы вырубить электричество – свет гаснет, но чудовище продолжает расти!., вот-вот лопнет!., в панике разбиваю витрину, бросаюсь наутек по шоссе, но мои ноги вязнут в болоте из сиропа, в котором плавают окурки, шприцы, тампаксы… кричу!., дергаюсь и просыпаюсь.

Как-то пришел Перепелкин и сказал, что надо забить мусорный контейнер до отказа. Я сказал, что уже забил его. Он усмехнулся.

– Сейчас я докажу тебе, как глубоко ты заблуждаешься, – пригласил пройти в вонючую комнатку, где стояли контейнеры, с ногами влез в один из них и стал прыгать, прыгать, прыгать по мешкам с мусором. – Вот так! Вот так! Сейчас ты увидишь, что есть еще место! – Не вылезая из контейнера, он произнес незабываемую речь: – «Макдоналдс» – это семья! Мы платим за мусор из своего кармана. У нас не безотходное хозяйство. И это важно. Это очень важно. Ничего не идет по второму кругу. Мы не пускаем в ход старые пищевые продукты. Мы их выбрасываем! И выбрасываем мы много. Поэтому надо набить контейнер максимально. Чтобы вывозить не так часто. Транспорт – это бензин, а бензин – это большие деньги!

Глядя на него, я подумал, что до того момента мои представления о том, что человеческая глупость безгранична, были сугубо теоретическими. Вечером я записал в свой блокнот:

человек одетый в тройку по горло влезает в помойку

Смял эту бумажку и тут же выкинул; но мне этого было мало; я собрал все мои бумаги, отнес их на пляж и сжег, потому что я понял: все это было бредом; я так мало знал о людях… Теперь, после этой сцены с Перепелкиным в контейнере, все мною написанное казалось мне пустым. В «Макдоналдс» я не вернулся… мне снились кошмары с монстрами, окурки, дерьмо, пятна на стеклах… что может быть хуже?! Когда я об этом сообщил матери, она всплеснула руками и сказала, что теперь нас точно выселят в какие-нибудь общаги, куда-нибудь в Копли.

– Общаги в Копли? – воскликнул я. – Вонючие ночлежки? Ты об этом? Это те общаги, где бомжи тусуются? Это те общаги, из которых по утрам выносят трупы наркоманов? Те самые, где клопы, дизентерия и детская проституция? Те самые общаги, где кровь и слизь льются из кранов вместо воды? Ага, если это так, мама, это отлично! Это просто замечательно! Это то, что нужно! Там мы точно найдем крюк, чтобы вздернуться!