Текст книги "Батискаф"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Авнструп. С закрытыми глазами я вижу это огромное здание из красного кирпича, неприступное, как крепость, с длинными широкими коридорами, в которых беснуется сумасшедшее эхо, с множеством комнат с высокими потолками, в которых пьянствуют, дурачатся, учат датский, занимаются любовью, перетирают кейсы или тихо сходят с ума азулянты. Я вижу огромные окна, за которыми лес, поляны, озеро, чернота, талый снег, покачивающиеся сосны блуждающего лесного массива, одинокие фигуры беженцев, медленно идущие по тропинкам, похожие на учеников, зубрящих урок. Возможно, они бродят, полируя до блеска свою легенду, как знать, а может, они повторяют датские выражения или про себя читают стихи (как музыкант, чье имя быстро забылось, он не только играл на саксофоне в лесу, он и стихи Мандельштама читал вслух – я случайно подглядел, как он на поляне с саксофоном в руках громко декламировал: Сусальным золотом горят в лесах рождественские елки). Возвращаюсь в лагерь. Азулянты топчутся на остановке в ожидании автобуса, сжимают в кармане свои аллезонники, двузонники, пятизонники, фальшивые и подлинные. Я вижу болгарина, который сидит за столом, обмакивает ватный кончик палочки для ушей в хлор и вытравливает на своем билете отпечатанные компостером цифры, его волосы щетинятся, густые брови ползут вверх, он прикусывает губу, подклеивая свой билет. Все готово. Он выдает себя за чеченца. Он похож на чеченца. У него в кармане лежит блокнот. В нем накоплено сто сорок три чеченские фразы, которые он насобирал тут, в коридорах лагеря. Полиция ему не верит. Ему на них наплевать. Они не знают, кто он, откуда, и ему этого достаточно. Он уже сидел. Его выпустили. Сидеть тоже неплохо, говорит он. Жаль только денег, когда сидишь, не платят, так он сидел бы и сидел. Главное держаться как можно дольше. Пока ты здесь, ты хотя бы дома никого не объедаешь. А вышел, поворовал, продал, домой бабки отправил – на что-нибудь да сгодился человек. Другие и того не могут. Надо держаться. Тихо и аккуратно делать свое дело. Воровать косметику и одежду. Воровать и не попадаться. Продавать краденое и отправлять домой Вестерн Юнионом – большие потери, потому можно посылочкой – и косметику и одежду, они там дома продадут в киоске тем же туристам. Бизнес идет потихоньку. Надо держаться. Потому что дома нет работы. Там большая семья. Один киоск всех не прокормит. Виноградники выкорчевали, чтобы строить заводы, – проект начали на советских бобах в начале восьмидесятых, еще при Брежневе, строили, не торопились, но не достроили, потому что советские бобы при Горбачеве кончились, и сам Союз куда-то подевался – что за жизнь!., что за реальность!., только что был гигантский Советский Союз, который давал бабло, всем болгарам было хорошо, ничего делать не надо было, и вдруг – Союз пропал, лопнул как мыльный пузырь, дьявольское западло, в результате что? – работы нет! заводы не достроены! виноградников тоже не стало! А семью кормить как-то надо. Один киоск всех не прокормит. Косметика, джинсы, детские игрушки тихо-тихо можно в каждом городе, немножко, чуть-чуть, цап-царап, чтобы часто не мелькать, надо больше ездить, каждый день чуть-чуть цап-царап и домой посылочкой отправлять. Тогда жить можно! Русские – суки, подвели. Такой завод строили многообещающий. Говорили: всем будет работа. Завод-гигант. Все виноградники, бляди, под нож. Ай! А теперь – ни хуя нет! От русских все беды. Как всегда. Кидалы хуевы! Кирилл и Мефодий украли наш алфавит. Украли, суки! Мы, болгары, первыми придумали кириллицу, но Кирилл и Мефодий украли ее у нас. Что смотришь? Вы пишете на краденом языке, все русские воры и кидалы!

Большинство беженцев одеты в одинаковые пуховики, которые им выдали в обезьяннике Сандхольма. Они словно вышли из одного инкубатора. На их лицах одинаковые гримасы, как у людей справляющих панихиду по какому-то одному человеку.

* * *

Зажигалка, ложка, лимон…

Магазины, дилеры, Нёрребро…

Я выкладываю деньги: частями… За каждую проданную вещь. Полный отчет. Все до мелочей. Хануман и Костя внимательно смотрят: на купюры с жадностью, на мелочь с раздражением (я читаю в их глазах упрек: опять мелочью набил карманы, – думает питерский вор; – он полагает, что много принес, – сонное раздражение в лице индуса). Ханни лежит в кровати (даже не поприветствовал меня, повернул слегка голову), прищурившись следит за моими руками и приговаривает: так, так, так…

Многозначительно демонстрируя деньги, я докладываю:

– Вот, это – за ботинки… это за портмоне… это за косметику… это за ливайсы…

– Так, так…

– Вот эта мелочь за травку…

Костя вынимает зубочистку:

– Слышь, это, погоди-ка. Сколько там за ливайсы? Ну-ка… Сотня? А почему не сто пятьдесят? Они четыреста девяносто девять стоят в магазине. Мы и так опустили до ста пятидесяти. Что были за ливайсы?

– Откуда я знаю…

– Ты там брал, где я показывал?

– Да.

– Ну так отличные должны быть. Юго обычно давал сто пятьдесят. Как с куста отстегивал! Почему только сто?

– Это была Кис, а не Юго.

– Почему Кис? – влезает Ханни. – С этой старухой вообще не стоит разговаривать. Все гренландцы нищие и жадные…

– Вот именно, – вторит ему Костя. – Почему не Юго, а Кис?

– Юго не было, пришлось идти к ней…

– Да почему обязательно к ней, если есть Мёллер!

– А Дорте?

– И ее не было.

– А куда Юго делся?

– Его не было. И Мёллера тоже не было. Никого не было. Была только Кис.

– Блядь, на всей Кристиании никого не было. Поверить не могу! Просто пиздец, одна старая пизда Кис на всю Кристианию! Что за сказки? Пятьдесят крон в минус. Ну, и как мы теперь будем обратно поднимать планку? Всё! Понимаешь? Всё! Теперь за любые джинсы, хоть какие, больше ста с них не получишь, потому что долбанная гренландка всем раструбит, что цена сбита. Сто! Блядь! – Костя пинает ногой мою сумку, в сумке звякает мелочь. – Что это там? – Он роется в сумке, достает маникюрные ножницы, щипчики, брелок для ключей и ремень. – А это что? А на хуя тебе это? – Он достает из сумки терку для сыра с рукояткой в виде русалочки.

– Это терка, – говорю я.

– На хуя тебе терка? Ты что, ебнулся? Терку он спиздил! Ты хотел это продать? Ты думаешь, что это кто-нибудь купит? Ты хотел, чтобы на нас смотрели, как на каких-нибудь клоунов?

– Надо было подождать, – ворчит Хануман, елозя ногами под одеялом. – Не захотел ждать, что ли?

– Сколько можно ждать и бегать туда-сюда за каждой кроной?

Услышав мои слова, Костя начинает беситься, бросает терку об пол, русалочка отлетает и закатывается под стол, он без устали ходит по комнате, гладит свой ежик, закатывает глаза, одними губами проговаривает «блядь, блядь, блядь».

– Начинается, – Хануман приподнимается.

Причмокнув, Кощей открывает дверь, выходит, возвращается, встает у косяка, театрально, как одесский жиган, нагло, по-воровски рассматривает людей в коридоре, изображая пренебрежительное безразличие к моей персоне.

Тем временем Хануман делает мне выволочку:

– Иоган, сколько раз «я должен тебе повторять: деньги, как женщины, любят, чтоб за ними ухаживали…

– Неге we go again…

– Да, черт возьми! Я буду это повторять, пока ты не поймешь: мы тебя отправили, все обговорив и подсчитав. Мы ждали, что ты привезешь семьсот крон! Мы договорились… Все было решено… Ты сказал, что все понял… Да-да, сказал ты, все понял… И что?

– Да что с ним толку разговаривать! – Костя даже не смотрит в мою сторону, его спина красноречиво играет лопатками.

Хорват что-то бормочет во сне. Покосившись на него (из-под одеяла торчала косичка), понизив голос, Ханни говорит:

– Кое-кто, между прочим, уезжает. – Взгляд в сторону Кости (с глазу на глаз Ханни мне говорил: чем скорей он уедет, тем лучше, давай все сделаем так, чтоб он побыстрей отцепился от нас, уедет, и мы вздохнем с облегчением, – последние две недели Костя нашу жизнь в Авнструпе сделал невыносимой, это было похоже на армию: он дрессировал и гонял нас, – наконец, Ханни как-то «выслужился» до прапорщика, и теперь он гонял меня, став моим персональным супервайзером, и каждый вечер, как денщик, он Косте докладывал о проданном товаре и проделанной работе, давал наводки, сообщал о новых связях: Костя ходил и сшибал с вновь прибывших русских азюлянтов деньгу «на дорогу», мало кто отказывал: не дать денег на дорогу – западло, – никто не хотел связываться с молодым задиристым вором, все охотно давали, тем более что Костя не требовал много: ну, сто пятьдесят, максимум двести, – и ему давали сто, иногда двести). – Кое-кто нуждается в деньгах, – шепчет Ханни. – Дорога неблизкая, документы, перевоз, Голландия… Каждая крона на счету, а ты не хочешь пошевелить ногами, поработать головой, убедить старую эскимоску в том, что сто пятьдесят – это хорошая цена за новые джинсы… Йоган, как же так?

– Эй, ты, клоун! – Костя заметил кого-то в коридоре. – Стой!

Кажется, это был парнишка из Буркина-Фасо; он не остановился; Костя причмокнул раздраженно, отлепился от косяка и пошел. Мы еще раз услышали его зычное «hey, you, Joe!».

– Слушай, мэн, – продолжает разговор в более доброжелательном тоне Хануман, – ну, честное слово, не понимаю. Чем раньше мы соберем его в дорогу, тем лучше. «Подарки», которые я тебе давал, ты их как, продал или что?

– За них давали гроши. Прежде чем соглашаться на минимум – двадцать крон за диск вместо ожидаемых тридцати пяти – я решил с тобой посоветоваться.

(Мне было худо, надо было «подлечиться» немного или полежать.)

– Не будь ты таким простофилей! Чего советоваться? Ты знаешь наши цены. Тридцать пять крон за диск. Минимум. Ни кроны меньше. Нужно брать инициативу в свои руки, давить, вырывать деньги зубами. Или ты думаешь, они сами в кармане у тебя появятся? Материализуются из ничего? Из ничего не бывает ничего! Деньги тем более…

Всё! Надоело слушать! Решаю огорошить его моим козырем:

– А вот тут ты ошибаешься, Ханни! Еще как бывает! Вот, – я достаю мой спасительный билет, сейчас ты будешь у меня плясать от счастья, скупердяй, лежит тут, барыга, бабки считает, – вот билет до Юлланда! Настоящий, цельный…

– Что? Какой билет? – В комнате появляется Костя. Хорват привстает в постели, хитро приглядываясь к билету в моих руках. Костя вытягивает билет из моих пальцев, снимает фальшивые очки, крутит, вертит перед носом. – До Ольборга! Настоящий! Откуда он у тебя? – Он дрожит от возбуждения (он думал, что я так запросто ему подарю билет; он думал, что дело в шляпе и он может спокойно сесть и поехать без всяких пересадок до самого Ольборга – и собирать на дорогу не надо! – потому что он просто-напросто заберет все наши деньги, оставляя нам взамен свое «наследие»: все точки, все наколки, все трюки, рыбные места и барыг. Только я в ту секунду решил стоять за мой билет до конца: мой! не дам! идите все к черту! пусть едет на перекладных с геморроем! пусть катится к чертям со своей воровской этикой! чихать мне на него! на всех! захочу, у негров буду ночевать или вообще – осяду у Дорте на Кристиании, чтоб ваши морды не видеть!).

– Долго рассказывать, – забираю билет, – длинная история, а вам ведь некогда, – прячу мою драгоценность в карман, – будем считать, что это моя доля.

– Как это твоя доля?

– Что значит твоя доля?

– Весь билет?

– Да ты что!

– Он же полтыщи стоит!

– Я его раздобыл, значит, он мой, – говорю твердо, – заметьте, я отказываюсь от своей доли с барахла, которое толкнул, пока вы тут курили мою травку, за которую ничего с вас не требую. Ничего. Я вообще мог бы вам мой билет не показывать…

Костя пренебрежительно играет губами (это было неслыханно: тут человек в путь собирается – долгий и безнадежный, – а этот мудак о своей доле толкует), издевательски хмыкает:

– Хм-хм. А за кофе ты тоже ничего не требуешь с нас?

– Нет, – отвечаю сухо, не глядя в его сторону (кофе тоже я доставал и варил для них, негодяев, пока они планировали нашу общую судьбу). – Ничего.

– Спасибо.

– Пожалуйста. – Билет во внутреннем кармане, застегиваюсь (все, теперь вы его больше не увидите).

– Зачем же ты его показал тогда? – ядовито спрашивает Хануман, чувствуя, что между нами с Костей растет напряжение (нам ни в коем случае с ним не следует ссориться, – не раз шептал мне Хануман, – подыграем ему, сплавим, а потом своим делом займемся! – Хотел бы я знать: каким это своим делом?).

– Да, зачем ты его показал, если мог не показывать? – ухмыляется Костя. – Похвастать хотел?

– Во-первых, я ничего не тихарю. Ну, а во-вторых, объяснить вам надо было, почему от доли отказываюсь. Вот билет, и ничего с общака мне не надо. Общак – ваш.

– Спасибо за одолжение.

– Пожалуйста.

Костя опять хмыкнул, махнул рукой, мол, говорить с идиотом бесполезно – ни черта не понимает, – и к дверям.

– Договаривайтесь сами, я пойду посмотрю, не вернулись ли грузины.

– Вот, а один раз Тео мне сказал…

Мы смотрим на Петара.

– Если тебе повезло, – начинает он очередную байку, – это еще не значит, что ты – везунчик, понял? – И подмигивает мне. – Понимаешь, к чему клоню? – продолжает Петар, улыбаясь. – Держи птицу счастья в руках крепко, не упускай! Второй может и не быть. Может, ты мне его уступишь? Я сразу дам денег. Прямо сейчас!

– Триста крон, – моментально выстреливает Ханни. – Давай триста крон – и билет твой!

– Нет, погоди, – мнется Петар, усмехается. – Триста, триста… Тебе сразу дай триста крон. Ага. Это же его билет, вот я с ним и буду договариваться…

– А зачем тебе на Юлланд?

– Фестиваль, рок-н-ролл, новые широты… Расскажи нам сперва, где ты его взял… Я уверен, тут какая-то история…

Да, тут была история. Петар любил истории. Он постоянно об этом говорил.

«Я собиратель историй, я – сказитель, хорватский скальд, – говорил он. – Я вообще в Скандинавию подался за историями…»

У него на них нюх.

– Тут есть несомненно какая-то история, – улыбается азартно хорват, взбивая подушку, – чую, есть!

– Конечно, есть, – говорю я с напускной значимостью, – только для начала я хотел бы перекусить… или подлечиться…

– Сразу предупреждаю, – говорит Хануман, – в лагере пусто. Ты же был на Кристиании – разве ты не покурил с Кис?.. И не поел в Вудстоке – сухарики с сыром и пиво, как ты обычно любишь?..

– Нет, как-то не до этого было. Собаки все время лаяли, и я решил смыться пораньше…

– Нервы, это все нервы…

– Я приготовлю что-нибудь, сварю суп или испеку пиццу, – говорит Петар.

Хануман отмахивается от него. Он терпеть не мог его эксперименты; хорват и руки никогда не мыл… но я не брезговал, я с удовольствием ел недожаренные бифштексы, плохо проваренное ризотто, сырые пиццы. Мне нравился Петар, с первой минуты, как я его увидел, меня не покидало чувство, будто я его знал давно, очень давно… Когда, он появился в нашей комнате, я подумал, что видел его раньше – может быть, вчера, или на прошлой неделе… мы сменили много комнат, он мог быть в одной из них, – так я подумал, когда увидел его… и я с ним даже так как-то поздоровался: «Ах, привет!.. Опять ты… что делаешь?» – Ханумана это сбило с толку, поэтому он не стал задавать никаких вопросов человеку, который стоял и его маникюрными ножничками постригал свои огромные ногти перед раковиной, в которой лежали наши тарелки; на столе стояла бутылка французского вина, завернутая в красивый подарочный кулек, – это подкупало, – лежал здоровенный кусок сыра и большой напильник. Хорват тихо улыбнулся (как он мне сообщил после, он привык, что производит на людей такое странное впечатление: «Многие при первой встрече говорят или чувствуют, будто знали меня прежде, – сказал он, – я это объясняю реинкарнациями, я прошел много воплощений, наверняка за многие жизни я успел со всеми познакомиться… И еще мне кажется, будто в одном из недавних воплощений я был какой-то знаменитостью – Элвисом Пресли или Джеймсом Дином. Хотя ты знаешь, что нет такого понятия, как недавнее воплощение, это очень условно, так как ты можешь в своем инкарнационном списке иметь и воплощения, которые по отношению к настоящему находятся в будущем, или вообще – могут быть одной из параллельных жизней, что объясняется нехваткой душ, есть такой термин в буддизме, но я его забыл…»), поприветствовал нас, обвел трясущейся рукой комнату и сказал:

«Прошу меня покорнейше простить за это вторжение. Сам бы я ни за что не осмелился и заночевал бы на улице… Но сербы решили, что…»

«Тебя ищут? – строго спросил Хануман – мы были на амфетамине. – Мы должны тебя прятать? Почему с нами не оговорили? Сколько за тебя они дают? Сколько за ночь?»

«О, нет, нет, – успокоил Петар. – Никто меня не ищет. Насколько мне известно… Надеюсь, что нет… Просто мне некуда было пойти… Сербы сказали, что у вас есть место… Вот смешно, я с ними воевал, а они меня так тепло встретили… Хотя я ни одного серба за всю войну не убил… Взял в плен нескольких… В обиду не дал… Такие же молодые, как и эти ребятки, тоже рок любят… Говорят, вы тоже слушаете… – Мы с Ханни поняли, что начинается шоу, поставили демонстративно стулья, пластиковые красные стулья, сели не раздеваясь, закурили, хорват открыл бутылку, наполнил стаканы, вручил их нам с легким комическим поклоном, как на представлении, и продолжал: – Я нелегально тут… И можно сказать, что это случайность, но, как вы знаете, никаких случайностей не бывает – все закономерно… Может, я к вам попал затем, чтобы вас встретить… Для расширения карты духовного опыта… Долго не задержусь… Возможно, чтобы кое-что выяснить для себя… что-нибудь глубоко личное, но ведь вы прекрасно знаете – вижу по блеску в ваших глазах – все, даже самое глубоко личное, хочешь не хочешь, переплетается с судьбами других людей… Все мы части огромной бионергетической паутины… Итак, это было ночью, меня что-то позвало… Я сильно перекурил и после концерта выпал из обычного состояния, вдруг слышу – какой-то зов, отсюда, я стоял на станции в ожидании поезда, – совершенно напрасно, до утра не было поездов, – и вдруг увидел трубу… – Я прекрасно знал, что из Роскиле невозможно увидеть трубу Авнуструпа, и ухмыльнулся. Петар, видимо, заметил мою ухмылку. – Нет-нет, я не глазами ее увидел, конечно, внутренним зрением… И, вместо того чтобы поехать в Копенгаген, я поехал сюда, на велосипеде… Я тут бывал – лечился от травматического шока, PTSD,[75]75
  Posttraumatic stress disorder (англ.) – посттравматическое стрессовое расстройство.


[Закрыть] у меня были психологические проблемы после войны, тут был госпиталь, еще бы не было у меня шока, вообразите!.. В августе ты на концерте Дэвида Боуи, а в сентябре – убей или тебя убьют!., убей или тебя убьют!.. Тра-та-та! Бум! Вух! Бум! Вух!

Пули как пчелы – вззз, вззз… Я им на призывном пункте сказал, что я – скалолаз, спелеолог, альпинист, а не стрелок… а мне – пулемет и: убей или тебя убьют! Ну что ты будешь делать! Я же буддист, я не могу убивать, я рок-н-ролл люблю… Какая разница, четник он или кто… Мало ли кто он сейчас, человек – это сложная голограмма, сплетенная из невидимых светящихся нитей, некоторым больше нескольких сотен тысяч лет… Но кто такое станет слушать, когда сербы наступают?., вот-вот возьмут Сплит! Бери пулемет, патроны, ногой под зад – пшол! Особенно если у тебя такой богатый жизненный опыт, такой пестрый жизненный путь… Прямо в котел! За шкирку и в бой! Я в Данию вообще-то на фестиваль приехал, подумал, заеду-ка, старых друзей навестить, а тут, оказывается, лагерь сделали… Я не надолго… Самое большее на неделю… Вы как, не против?»

Мы были не против. Вино было душистое и легкое. Мягко шло. Рассказы его тоже действовали приятно. Они из него изливались с такой непринужденностью, точно он их очень долго вынашивал, – еще так бывает с людьми, которые на протяжение многих лет шатаются по барам и праздникам, свадьбам и похоронам, спят на ходу, просыпаются на стульях посреди какого-нибудь веселья или проваливаются в сон за барной стойкой, а потом, быстро нагнав поезд праздника, продолжают свою бесконечную историю, один год такой жизни может вместить сотни жизней, слепленных из многочисленных историй и злоключений, от такого образа жизни человек становится размягченным, бескостным, точно он целиком превратился в язык, такие люди способны говорить без умолку сутки напролет, это не преувеличение, я таких видел, они вываливают на тебя истории, как самосвалы, – некоторые производят впечатление медуз, и Петар был немного такой – мягкий, гибкий, расслабленный многолетним курением, спусками в пещеры, восхождениями на горные вершины, продолжительными путешествиями. Рассказ перетекал в рассказ. Из сумки появлялись новые и новые бутылки… испанское вино… чилийское… Хануман расслабился, я разомлел…

Он с друзьями отправился на фестиваль в Роскиле (Nick Cave и Smashing Pumpkins); вез всю честную компанию на своем старом фургоне; пока ехали через Германию, фургон начал потихоньку разваливаться; много раз останавливались.

«Он из-за этого и стал разваливаться, – говорил Петар, – потому что мы часто останавливались. Каждому нужно было что-нибудь купить или стибрить. Кому-то хотелось пива, кому-то чипсов… А кому-то по нужде..; Блевануть или просто подышать свежим воздухом… Ебеньте!.. Ну, нельзя так обращаться с машиной! Как они не понимают! Включай, выключай, не успел разогреться, как мотор остывает… Я мою машину знаю, с восьмидесятых у нас – служила верой и правдой, а тут толпа разбойников… Столько мусора – в каждой деревне приходилось выпрашивать курицу, я даже платил за курицу…»

Мы спросили, зачем курица?

«Как это? – удивился Петар. – Чтобы чистить машину. Не стану же я с собой возить пылесос или метелки! Запустил курицу, она все склевала – все крошки от этих идиотов… Нет, не поймите неправильно, это мои друзья, я их люблю, но что поделаешь, если они ведут себя как идиоты, когда собираются все вместе…»

Как только они въехали в Данию, фургон сдох и развалился (полетела задняя ось); Петар понял, что придется прощаться с фургоном, потому что: замени ты ось (а она дорогая), все остальное не починишь, и уж обратно не дотянет развалюха точно.

«О чем ты думал? – кричал ему в трубку отец, орал так, аж телефонная будка вибрировала. – О чем ты, черт тебя дери, думал, когда отправлялся на нашем фургоне в Данию! В Данию! Да я на нем уж и в город перестал ездить!»

Петар попросил друзей затолкать машину в лесок, – помогли и ушли, а он в одиночку стал стачивать напильником номера идентификации машины на двигателе и корпусе, как посоветовал отец:

«На свалку сдать денег стоит!.. Чинить тебе никто его не починит – и это дороже, чем сдать на свалку!.. Сними номера, закопай где-нибудь, а те, что на корпусе и моторе, сточи их напильником. Напильник есть?.. Так купи, мать твою! Что за дурья башка… Дешевле купить напильник, чем расплачиваться за эту гору мусора. Европейцы отследят, они пунктуальные. На их земле не то что машину, бутылку просто так не выкинешь. По компьютеру пробьют машину, по номеру, и потом я буду выплачивать, не ты же… Ты никогда ни за что не платишь, иждивенец!»

Петар был на пятнадцать лет меня старше, ему было сорок; истории сыпались из него, как табак, спички, монетки – сербские, хорватские, македонские, румынские, черногорские, немецкие, – он мог не есть вообще, но пил каждый день, по утрам его сильно трясло, глядя на него, у меня начинало веко дергаться, его дыхание от курева делалось свистящим, перед первой утренней сигаретой он буквально задыхался. Он жег табак, как черт, точно у него цель была такая – коптить каких-то скотов где-то, и он курил, выдыхал с наслаждением, будто знал наверняка, что дым идет в глотки и носы каким-нибудь мерзавцам, и испытывал очевидное удовлетворение от курения, как никто другой – разве что много позже, в Крокене, с нами жил один серб, или он хотел, чтоб все вокруг верили, будто он серб, я не знаю, до сих пор не уверен (за всю мою жизнь я понял наверняка только одну вещь: ни в чем нельзя быть уверенным, – возможно, это и есть самое главное, чему я должен был обучиться в жизни, и я медленно приближаюсь к окончательному экзамену, на котором смогу спокойно сказать: верить нельзя ничему, в том числе самому очевидному), тот серб тоже курил с небывалым наслаждением. Заваривая кофе по утрам, Петар выяснял в первую очередь: осталось ли чего-нибудь выпить?.. – если выпить не было, он приступал ко второму вопросу: а покурить?., не осталось ли чего покурить?.. – если и покурить было нечего, он начинал шарить по карманам в поисках денег и спрашивать: а не завалилось ли куда?., не закатилась ли какая-нибудь волшебная бутылка с джином под кровать?., может, кто просыпал травку под стол?.. Так как он был подслеповатый, старая контузия давала знать – в глазах двоилось (не знаю, от чего его так трясло: от похмелья или то были последствия контузии), пол он прощупывал на четвереньках: ползая медленно, широко распластанными ладонями громко шлепал, рассказывая попутно какую-нибудь историю (если вдуматься, Петар ни на минуту не переставал бормотать какие-нибудь истории, – наверное, он это делал, чтобы поддерживать связь со своим миром или родиной, не забывать о том, кто он). – О, под столом, под этим роскошным столом, тут есть где поползать!.. Ха-ха-ха!.. – смеялся Петар и принимался рассказывать историю: – Я ощущаю себя тут, как в бункере в Сараево!.. О, как я уважаю боснийцев, если б вы знали… Если б вы знали, сколько симпатии я к ним испытываю!.. В самом начале, когда сербы начали их мочить, знаете, что я в первую очередь подумал: ах, как жаль!., бедные боснийцы!., за что их-то, жалких?.. Потому что они никогда не были воинами, они всегда были тихими торговцами, умными счетоводами, бухгалтерами, крестьянами, пастухами, рыболовами, симпатичными танцовщицами, им и от турков досталось, как никому другому из нас, бывших югославов… Нет, они не были такими, как те придурки, снобы из Дубровника… Те тоже откупались от турков и были бухгалтерами, прирожденные счетоводы, снобы… В Дубровнике есть только одна улица, одна большая улица, все прочие не в счет, это так, улочки, а вот одна большая есть, да, и черт возьми, я не помню, как она называется, да и черт с ней, так вот эти козлы по ней ездят на своих шевроле и турбо медленно, демонстративно медленно, чтобы себя показать: вот мол, смотрите, какая у меня машина, о! Да! Большая дорогая машина, ну что тут еще скажешь? Ебеньте с твоей машиной в пичку матерь, вот и все! Да, большая дорогая очень блестящая машина и какая-нибудь пошлая бум-бум музыка на всю улицу, – тьфу, дураки! Они текут по этой улице, как какие-нибудь выставки, Expo Mitsubishi или что-нибудь в этом роде, полуголые девушки с роскошными волосами в воздушных туниках там у них обязательно рядом, о! Жизнь! Посмотрите на нас! Какие мы! Они останавливаются посередине дороги, разговаривая с продавцами, представляете? Им лень выйти из машины и войти в магазин – они сигналят и кричать: покажи-ка мне, братец, что это там у тебя на прилавке? О, козлы, снобы, невероятные пижоны! Такие вот кретины живут в Дубровнике, да… Это что за монетка? Ах, это пуговица с чьей-то ширинки… Нет, боснийцы не такие, они не снобы, они тихий народ, они просто тихий народ… Когда бомбили Сараево, я там был! Знаете что, я в них просто влюбился, потому что они устраивали шоу под бомбежкой, вечеринки, справляли дни рождения, еще не наступившие, загодя, на всякий случай, а что, верно, так и надо, когда на тебя сыплют огненные опилки с неба, когда канонада такая, что своих мыслей не понимаешь, что еще остается? Пир во время войны! О, я никогда не забуду те бункер-шоу… О, те дискотеки в бункерах забыть невозможно… Ох, какие то были оргии под бомбежкой!.. У-у, я ничего подобного никогда не испытывал!.. Там где-то над тобой ухает, земля сотрясается, а ты в потемках, бухой, совокупляешься неизвестно с кем… Нет, такое забыть невозможно… Оргазм на войне – это совершенно другое дело, это острота, это захлестывает, это как серфинг в бурю, понимаете, серфинг во время шторма – это же совсем не то же самое, что в обычный прибой… Понимаете, о чем я? Вот от чего я проходил реабилитацию – я привыкал к нормальной жизни, без острых ощущений, без адреналина… Но мы тут, в Авнструпе, тоже полазили, и на дискотеках и на концертах… Мы всю Данию изучили, во все пещеры заглянули, в каждую щель, хе-хе-хе… Но тот бункер я не забуду… Нет… Выборы мисс Сараево-под-обстрелом… О, что это было за шоу! Невероятно! Город в руинах… Весь город в руинах… Ни одного живого места… Как Варшава или Гамбург во Вторую мировую… Там ведь до сих пор в лотерею не играют, у них поговорка знаете какая: в Сараево не играют в лотерею, потому что в каждый дом угодило не меньше семи раз! Да, верно, Сараево – это город, в котором больше нет смысла искать удачу, полагаться на случай – смешно… Нет, не смешно, а грустно! Но то шоу – мисс Сараево – забыть невозможно. В бункере… Вот это дух! Они показали, что бомб не хватит убить их дух – у них все равно есть девушки, и эти девушки получше сербских будут!

(Хотя сербских девушек он любил тоже, он всегда был дружелюбным с сербами в лагере и всегда говорил, что воевал не с сербским народом, а с четниками.)

Стол, под которым он лазил, был большим, составленным из трех отдельных школьных столов, сверху был покрыт большой красной простыней (простыни были цветные); мы стелили простыни на стол, чтобы все было цивильно, как говорил Костя… ему нужна была скатерть на столе, когда он играл с грузинами в карты… желательно темно-красная, для игры в карты, как в клубе, говорил он, цвет бордо… Кощей хотел казаться крутым, и это его ослепляло, он не понимал, что играл на простыне, на которой Ханни драл китаянку… он не думал об этом… должна быть скатерть, и все… упрямый ублюдок… грузины тоже хотели, чтобы были на столе простыни, они сдвигали столы, приносили еще и еще, стелили большую простыню, выставляли бутылки вина, приносили тамале и мясо, нужна была белая простыня, это было редкостью, потому что при стирке они красились, за белой простыней приходилось охотиться… иногда на стол стелилась зеленая или синяя простыня, но чаще всего была красная, как в игорном клубе; стол собрали грузины, им нужен был большой стол, чтобы вся грузинская и армянская мафия могла поместиться (за этим столом шел дележ датской территории; на этом столе частенько появлялась карта Копенгагена и обсуждалось, какие улицы отходят ворам из Грузии, а какие улицы берут под себя воры из Армении, мало-помалу территория расширялась, – несмотря на то что сама Дания была и остается страной маленькой и ее территория никогда не увеличивалась, к тому же речь на тех встречах шла всего-то о магазинных кражах и мелком карманном промысле, но карта менялась – по мере прибытия новых и новых воришек, чистых мест, где еще не ступала нога азулянта, оставалось меньше и меньше, поэтому масштаб карт становился больше и больше, в расчет принимались места все менее приметные, даже самые мелкие, не какие-то там города, а просто городишки, всякие Kirkeby-Munkegard, и эти ничтожные дела решались со все большей и большей важностью, как если б речь шла о рэкете, торговле наркотиками, алкоголем, оружием), стол тоже увеличивался – чтоб на переговоры можно было пригласить и албанцев, и русских, и местных, которые все чаще присылали своего представителя, который им указывал на карте «минные поля», где разбойничать было нельзя; за этим столом бухали сутками, вели разговоры, а также встречали гостей, покупателей и африканских дилеров, которые толкали краденое барахло (в таких случаях менялся цвет простыни: албанцев принимали за зеленым столом, русских за красным; красная и белая простыни стелились в том случае, если приходили датчане). К тому моменту грузины частично перебрались на Юлланд, они почти не собирались за этим столом, но нам было лень разбирать его (у нас сил хватало только на то, чтобы грызть друг друга, – попросить Петара помолчать минутку, воли тоже не доставало). Под столом, кажется, можно было найти, что угодно. Об этом нам сообщал Петар. – Ебеньте матерь! Чего тут только нет! О! Нет-нет… О нет! Шприцы!.. Здесь страшно ползать… Можно нечаянно уколоться…