Текст книги "Маскавская Мекка"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Кумыс свежайший, Сандро Алиханович, – забеспокоился официант, наклоняясь. – Икорочка пробойная выдающегося качества… не желаете?

– Все, все, – отмахнулся Габуния. – Завтра пировать будем, завтра… А вы-то?

– Я? – замялся Найденов, нерешительно протягивая руку за меню.

– Бросьте, – Габуния раздраженно махнул рукой, и официант снова послушно закрыл карту. – Что там читать? Тут, как говорится, и читать совсем не время, и писать совсем не место. Я вам расскажу. Ничего сложного. Все просто. Берите уйгурские. Почему? Потому что это такая котлета… э-э-э… Габуния сглотнул, раздул усы, покрутил пальцами в воздухе и отрубил: Берите, не ошибетесь.

– Ну хорошо, – согласился Найденов. – Уйгурские.

– Балычок, севрюжка сегодняшнего поступленьица, – как прежде безмятежно заворковал официант. – Кумысик кенкиякский наисвежайший, пенистый…

– Замолчи, – скривился Габуния и посоветовал: – Маставу возьмите.

Найденов поднял брови.

– Это, если позволите объяснить, в толькоштошний бульончик из ягнятинки порционно петрушечка, укропчик, рейханчик, кинзочка, зира обязательно, перчик, картошечка, лучок, – заторопился безмятежный. – И на последнем этапе, перед подачей…

– Нет, – решительно отказался Найденов. – Супа не хочу. Давайте уйгурские.

– Может быть, не маставу, а сие-алаф? – встревоженно предложил официант. – Это, знаете ли…

Габуния скривился.

– Не нужно, – сказал Найденов.

– А горячие закусочки! – воскликнул официант, явно отчаиваясь. Даже цветозона несколько потемнела. – Гиссарский курдючок разварной в пряностях свежайший, от шефа! Жишгали по-осетински! Говядинка утрешнего забою!..

Найденов, взглянув на сотрапезника, помотал головой.

– Может быть, к уйгурским – бокал шато-ля-пти-куше двадцать девятого года? – Официант лихорадочно менял тактику. – Шато-континье тридцать седьмого!.. мусалас «ранги-курбокка» тридцать девятого!..

Тамерлан зарычал.

– Иди, братец, иди, – Габуния махнул рукой. – Видишь, собака переживает… иди уж.

Официант взмахнул салфеткой и посеменил прочь. Найденов с некоторым облегчением посмотрел ему в спину. Между тем ресторан по-прежнему жил своей тихой осмысленной жизнью. Время от времени ровное ее течение нарушалось. Вот и сейчас сразу три лакея суетились возле соседнего столика, раскладывая перед явно пресыщенным господином и его столь же явно заинтересованной юной спутницей какие-то поблескивающие инструменты, самый вид которых наводил на мысли о пытках и казнях. Четвертый, добросовестно упираясь, катил, как вагонетку, большую многоярусную телегу с нагромождением сверкающих кастрюль и сотейников – из-под их разнокалиберных крышек весело вырывался кудрявый пар.

Официант уже неслышно расставлял блестящие железные кубки. Хлопнула крышечка. Запенилась вода.

– Вы тут впервые? – спросил Габуния, отпив.

– Ага, – отозвался Найденов, глотая колючую воду. – Впервые.

– А что, захаживайте, – предложил тот. – Почему нет? Неплохое местечко. Сюда хорошо большой компанией, знаете ли. Когда шумно. Или с деловым разговором. С дамой особенно не поворкуешь – лязг, грохот… слышите? Железный – он и есть Железный. Но готовят отменно. И публика более или менее… – Несмотря на необязательную болтовню, он беспрестанно зыркал по сторонам настороженными черными глазами. – Более или менее, да… а больше где? В городе? Ха-ха. В городе-то видели, что делается? Я сейчас мимо «Максима» проезжал – так что бы вы думали?

И, ожидая ответа, снова обеспокоенно оглянулся.

– Что?

– По-гром, – отдуваясь, раздельно сказал Габуния. – Настоящий погром, со странным удовольствием повторил он. – В натуре! – Со звоном поставил кубок и утер усы, победительно глядя на собеседника. – И что же получается? Все зря? – Он посмотрел на Тамерлана и неодобрительно покачал головой. Тот моргнул и отвернулся, заскулив. – Помните, как было двадцать лет назад? Да ну… вы молодой, не помните. (Найденов хотел было возразить, однако Габуния повысил голос). Ликование! Перспективы! Наконец-то мир! Великое Слияние завершилось! Несчастья позади! Ура! – мы наконец-то уяснили: Бог един! Турок ты, грек, араб, православный, буддист, мусульманин – неважно! Верь, если верится! Молись! Живи!.. – Габуния опять в сердцах лязгнул кубком. – И что? Все как двадцать лет назад: погром. Снова громят. Снова кровь. Теперь из-за бабок. А почему? А потому что такие мерзавцы, как Цезарь Топоруков, готовые за свои проклятые…

В это мгновение Тамерлан хрипло зарычал и принялся ни с того ни с сего яростно дергать медвежьей своей головой. Торшер затрясся.

– Э! э! Ты чего! Я т-т-тебе!

Привстав, Габуния потянулся к ошейнику. Раздался опасный рык, и он, бранясь, отшатнулся. Стул с грохотом упал. Тамерлан мощно мотнул башкой. Поводок выдержал. Тогда пес с железным скрежетом сомкнул на нем зубы.

– Ах ты, гнида! – крикнул Габуния и повалился на собаку сверху.

Теперь они возились на полу: примирительно урча, Тамерлан ворочался, норовя изогнуться и лизнуть себя в брюхо. Габуния, суча ногами по скользкому полу и также урча, пыхтел и усиливался, стараясь ему этого не позволить.

– Сука! – повторял он сквозь хриплые задыхания. – Ах ты сука!

Тамерлан встряхнулся, и Габуния отлетел на полметра в сторону.

От дверей спешили два мамелюка. Еще один торопился со стороны кухни.

– Я т-т-тебе! – заревел Габуния в прыжке.

Взвизгнула женщина.

Тамерлан рявкнул – Габуния снова отлетел.

Глухо скуля, пес яростно рвал зубами складки шкуры на животе.

Найденов с ужасом заметил узкий шов, прежде прятавшийся в складках. Это было похоже на… да нет же, бог ты мой!.. это и была молния! Застежка молния, как на сумке! В собачий живот, в шкуру была вшита молния! И, должно быть, при желании ее можно было расстегнуть!..

Тамерлан снова рванул зубами. Брызнула темная кровь.

Габуния опять с ревом падал на него сверху, оскалившись пуще собаки.

Кругом уже топали… кричали… что-то рушилось.

Смазанный клубок вновь резко распался на два тела – Тамерлан с воем рвал зубами расширяющуюся прореху, Габуния поднимался с пола, оскальзываясь и рыча.

Что-то блеснуло… вот еще… толчком вылезло из живота больше чем на ладонь!..

Это была рукоять большого армейского скорчера.

– Га-а-ад! – хрипел Габуния, норовя вырваться из объятий двух мамелюков. – Пусти! Га-а-ад!..

Третий присел возле собаки. Тамерлан жалобно и хрипло скулил.

– Тихо, тихо, – сказал офицер. – Погоди, дурак. Тебе же больно.

Он достал белоснежный носовой платок и осторожно вытащил окровавленный скорчер из прорехи.

Найденова замутило.

– Ничего себе! – сказал офицер, взвешивая скорчер на ладони. – Что делают!.. Ну совсем озверели…

Тамерлан яростно лизал рану.

Мамелюки тащили Габунию к дверям. Габуния брыкался.

– Ну что, песик, – сказал офицер. Он протер рукоять и бросил густо-розовый платок на пол. – Пошли на перевязку.

Посмотрев на Найденова, Тамерлан встряхнул башкой. Потом безнадежно заскулил и побрел за мамелюком.

Найденов вздрогнул.

– Горячее подавать прикажете? – прямо в ухо спросил официант, стоявший, оказывается, за спинкой стула. – А то в Письменном скоро начинается.

Голопольск, четверг. Соратники

Межрайонно-ратийную силу

Областное ядро стережет…

Гимн УКГУ

Несмотря на постигшую его неудачу, Николай Арнольдович Мурашин пребывал в том счастливом состоянии силы и успеха, которое может объясняться только отменным здоровьем, замечательным характером и умением не концентрироваться на неприятностях.

А между тем неудача была просто ошеломительной. Давно задуманная и долго лелеемая комбинация, просчитанная до мельчайших деталей, каждая из которых при невнимании к ней могла бы роковым образом сказаться на успехе всего предприятия, – проработанная с точностью до выражения лица, до секунды, когда брови должны удивленно подняться или осуждающе нахмуриться, эта мастерская комбинация рухнула самым неожиданным образом. Пешка, мертво стоявшая в плотном окружении своих и вражеских фигур, пешка, которой было суждено (исходя из обычного порядка вещей) состариться на своей тупиковой клетке, пешка, которая вопреки всему размыслила победную тактику молниеносного боя, – эта пешка была убита, не сделав еще и первого шага. Собственно говоря, к шахматам это имело такое же касательство, как землетрясение, обрушившее потолок на шахматистов.

Перебирая в памяти подробности задуманной им партии, Николай Арнольдович с горделивым удовольствием еще и еще раз отмечал ее математическую выверенность: никто из участников до последнего хода не смог бы разгадать гроссмейстерского замысла, не заметил руки, переставляющей фигуры; все были бы уверены, что этот вихрь, этот замысловатый танец коней и слонов является результатом необоримых козней судьбы, а вовсе не усилий чьей-то индивидуальной воли.

Еще одним замечательным свойством этой игры являлось то, что ни один игрок не посчитал бы себя в проигрыше; кое-кто, правда, выиграл бы меньше, чем при ином раскладе; но проигравшихся в пух не должно было оказаться вовсе!.. Выигрыш Михаила Кузьмича был очевиден; правда, случился он не по воле Мурашина, а, так сказать, сам по себе – точнее, в результате игры, затеянной значительно выше: к ней Мурашин не имел никакого отношения только вовремя пронюхал, что она уже началась. Еще и Клейменов не знал итогов финального забега, а Николаю Арнольдовичу позвонил из Краснореченска, столицы края, однокашник и сообщил результаты (незадаром, конечно, но это отдельная история) – мол, пока нетвердо, но склоняются. Мол, ставь на Клейменова. Курки были взведены давно, оставалось только щелкнуть. Полыхнуло в ЖЗИКЛ: неприятная история, в которую был замешан третий секретарь обкома, некто Пащенко, почему-то достигла вдруг высоких ушей руководства края; Клейменову на это было наплевать, он ждал решения собственной судьбы, а Мурашин кинулся улаживать, да по неловкости только подлил масла в огонь. Пащенко, обвиненный в злоупотреблениях при распределении пищи и предметов поощрения, успел перепрыгнуть в кресло замгенерального Ольховского КГП, освободив при этом свое собственное. Для Пащенко выигрыш? – несомненный. Что он в обкоме? – мелкая сошка, если быть честным, склонностей к ратийной гумработе у него кот наплакал; а на комбинате теперь – ого, фигура! А освободившееся кресло пустовать долго не может. «Кто теперь у нас «третьим» будет? – супя кустистые брови, спросил Клейменов у Мурашина. – Какие предложения?» «Веселов», – ответил Николай Арнольдович. «Верно, Веселов, кивнул Михаил Кузьмич. – Больше некому…» Веселов в выигрыше? – еще бы! Одно дело – «первым» в районе, совсем другое – хоть и «третьим», да все же в области. Только утряслось, как вдруг звоночек из Краснореченска: пожалуйте, Михаил Кузьмич, в крайком! А если Михаил Кузьмич в крайком, так значит еще одно креслице освобождается! Вопрос: кого на это креслице? Раньше-то, как пить дать, Веселов бы сел в это креслице, потому что был он хоть и в районе, да «первым», а сам Николай Арнольдович хоть и в обкоме, да «вторым»; а теперь расклад иной: Веселов в обкоме «третьим», а в районах подходящих людей больше нет. И значит – пожалуйте, Николай Арнольдович!.. Каково? Не бином Ньютона, скажете? И будете правы: какой там бином – система дифференциальных уравнений в частных производных!..

Все вычислено, выверено, рука уже тянется к заветной пешке, что должна сделаться ферзем, как вдруг – ба-бах!.. На головы соперников, мирно сидевших за клетчатой доской, рушатся бетонные плиты перекрытий: варяга спускают! Откуда взялся? Что за чертовы козни?.. Варяг! Так выкиньте из головы наполеоновские планы, Николай Арнольдович, и подберите сопли! Не сами вы пойдете по директиве Ч-тринадцать, другого будете по ней принимать!..

Жаль, жаль, что партия не началась…

Но характер у Николая Арнольдовича и впрямь был счастливый: другой бы волком выл, сетуя на судьбу, а ему хоть бы хны: его радовало и то, что хотя бы расчислено все было верно. А катастрофа – что ж, с ней не поспоришь…

Тем более, что и расстраиваться по этому поводу было совершенно некогда. Обстановка в Маскаве час от часу накалялась, и заботы о мобилизации, подготовке транспорта, вещевом и продуктовом довольствии формируемых отрядов, контакты с ребятами из УКГУ, касающиеся деятельности по проверке и концентрации возможных маскавских беженцев, – все это заставляло его третий день с раннего утра до позднего вечера мотаться по области из конца в конец. Да вот и еще забота, как на грех, подвалила – обеспечивать назначение нового «первого» по директиве Ч-тринадцать.

Клейменов предлагал взять в помощники Веселова… а Николай Арнольдович вспомнил милое, круглое лицо Твердуниной, звучный грудной смех, искрящиеся карие глаза – да и предложил невзначай ее кандидатуру. Михаил Кузьмич посмотрел на него, хмыкнул, покачал головой – да и подмахнул распоряжение. Подмахнул – да и отбыл в край. Только пальцем погрозил напоследок – смотри, мол, у меня, проказник!..

И теперь Мурашин с удовольствием разглядывал Александру Васильевну, благожелательно улыбаясь и, между делом, отмечая деловитость, несколько даже диссонирующую со строгой красотой этой статной женщины. Он сидел слева, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и оперевшись сцепленными ладонями о колено. Ему было приятно замечать следы волнения на ее лице; жмурясь, Николай Арнольдович снова оценил контур груди, постав головы и вообще всю ладную, ничуть не тяжелую для ее лет фигуру. Время от времени Твердунина бросала взгляд на Мурашина (это случалось, когда она переходила к следующему периоду), и Николай Арнольдович чувствовал что-то похожее на легкий удар тока, отдававшийся в нижних конечностях и паху. Он так увлекся ее речью – точнее, формой ее речи: движением полных губ, игрой карих глаз, то суживающихся, то, в особо важных местах, при подчеркивании сказанного, расширяющихся и словно вспыхивающих изнутри, – что половины не слышал и вынужден был переспросить, когда какое-то слово царапнуло сознание своей неожиданностью в контексте экстренного заседания бюро райкома.

– Мавзолей? – переспросил он, с недоверчивой улыбкой глядя на Александру Васильевну. Он чуть подался вперед и коснулся коленом ее ноги. Мавзолей, вы сказали?

– Да, Николай Арнольдович! – твердо ответила Александра Васильевна. Бюро приняло такое решение… конечно, предварительное, требующее согласования с обкомом. Так что очень хорошо, что вы заехали! – и, смущенно улыбнувшись, снова обожгла взглядом карих глаз.

– Ага… – протянул Мурашин, поглядывая между тем на остальных членов бюро.

Лица были совершенно серьезные, внимательные; в последнюю секунду все они оживились. «Понятно, – заключил он. – Долго решали, еще не остыли, всем интересно, что скажет секретарь обкома…»

– Аргументы? – весело спросил Мурашин, снова коснувшись коленом полной ноги Александры Васильевны. Ему показалось, что нога слегка подалась навстречу – как будто ответила на прикосновение.

– Аргументы убедительные, – решительно встряхнув челкой, ответила Твердунина. – Памятник пришел в полную негодность и отремонтировать его не представляется возможным. Однако, во-первых, имя Виталина свято для каждого из нас, во-вторых – памятник вписан важной страницей в книгу наших общих завоеваний, в-третьих – скульптура представляет собой не только огромную историческую, но и колоссальную художественную ценность. Памятник придется снять, но расстаться с ним так же легко, как расстаются с поломанной вещью, мы не можем. Товарищ Глючанинов, – она кивком указала на генерал-майора, который в свою очередь с достоинством кивнул Мурашину, – предложил похоронить его с отданием воинских почестей. Однако возникли некоторые сложности, Николай Арнольдович, – она строго и даже скорбно посмотрела на него. – Есть мнение, что массы нас не поймут. Мол, те-то изверги в Маскаве самого Виталина закопали, а голопольские вон уже и до памятников добрались?

– М-м-м… – сказал Мурашин, потрясенно размышляя.

Думать приходилось быстро, и на некоторое время ему стало не до глаз Александры Васильевны. Действительно… Куда его девать? Ведь не выбросишь! Осквернение, черт возьми! Хоронить – тоже не дело, это она правильно рассудила. Дельная, дельная все-таки баба, – подумал он. – Но – мавзолей?! Это что же такое – мавзолей для памятника? Черт побери! Это как, вообще, понимать?..

– Кроме того, – продолжала Александра Васильевна, – с развитием революционного процесса в Маскаве и выходом гумунизма за пределы края памятник может быть востребован новыми, гумунистическими властями Маскава как символ непорочной гумунистической идеи. Таким образом, бюро райкома пришло к выводу, что единственным приемлемым вариантом является сооружение небольшого мавзолея. Принято соответствующее постановление – об увековечивании памяти памятника Виталину…

Об увековечивании памяти памятника, – повторил про себя Николай Арнольдович. Ему хотелось потрясти головой, однако он сдержался. Приостановить? Позвонить в Краснореченск, посоветоваться? Позвонить в Краснореченск можно. Можно сделать это прямо сейчас… Но что сказать? Так и так, мол, Михаил Кузьмич, рука отвалилась, хотим увековечить… Он представил себе бранчливый голос Клейменова, рокочущий в мембране… «Какая рука?! Где отвалилась?!» В Голопольске, Михаил Кузьмич… И Клейменов, значит, должен оторваться от нескончаемой карусели дел, возникших в связи с революционной ситуацией в Маскаве, и размышлять уже не о том, что следует предпринять для оказания братской помощи… то есть не о вагонах, платформах, эшелонах, полевых кухнях, шинелях, гимнастерках, сапогах, портянках, – и не о банях, лазаретах, машинах, шоферах, снарядах, патронах, гранатах, пулеметах, танках, гаубицах, – и не о неисчислимом количестве иных элементов, которые не сегодня-завтра сольются воедино, чтобы мощным ударом вывести, наконец, гумунизм за пределы отдельно взятого края!.. нет, вместо этого ему придется тратить время на раздумья о каком-то там Голопольске!.. о каком-то там гнилом памятнике!..

Мурашин невольно поежился. Жаль, что в обкоме еще нет «первого». Это ведь дело «первого» – решать такие вопросы. Он, Мурашин, «второй». По чести сказать, совсем не его забота… Но «первый» появится не раньше, чем часа в два ночи. А то и в три. Привезти… помыть… приодеть… пока просохнет… – только к утру прочухается и будет способен принимать простейшие решения. Ах, черт возьми!..

Но можно взглянуть и по-другому. Ничего страшного. В сущности, решение уже принято. Вот, пожалуйста: бюро постановило… Отлично. И спустить на тормозах. Приняли – и приняли, имеют право. Бюро есть бюро… В сущности, кому и когда это может показаться интересным? Мавзолей в Голопольске? – да и дьявол с ним! Не до Голопольска. И уж совершенно точно – не до памятника… Как решили – так и хорошо. Сами решили – сами, если что, и ответите.

– Я с удовлетворением отмечаю, – сказал Мурашин, откашлявшись, несомненную зрелость голопольских гумунистов. Гумрать может опереться на первички, товарищи!.. Вопросы мобилизации и подготовки транспорта, а также проблемы снабжения добровольческих отрядов первыми стоят сегодня на повестке дня. Молодцы. Думаю, крупицы наших общих усилий сольются в великую мощь. И не пропадут, а вернутся сторицей. Мы пойдем до конца. Мы поможем Маскаву, товарищи! Так держать!.. Что же касается памятника, – он снова откашлялся. Мне кажется, в этом вопросе вы недооценили свои силы. Откуда эта робость? Посоветоваться с обкомом! Сколько можно, позвольте вас спросить, советоваться с обкомом?! Доколе будем робеть, пугаться? доколе ждать окрика сверху?.. Областное ядро – да, товарищи! Несомненно! Но все же гумрать сильна своей низовкой. Межрайонно-гумратийной силой! Корень главных решений – в руках рядовых гумунистов, товарищи!..

Он поднялся, оперевшись о стол, выпрямился – высокий, статный, широкоплечий; голубые глаза сверкали из-под сведенных бровей; Александра Васильевна почувствовала, как сладко заломило сердце.

– Считаю, что бюро райкома должно принять окончательное решение – то или иное, но окончательное. Так вышло, что сегодня на заседании присутствую я. Но можете считать, что меня нет! Поймите, ведь не смогу я приезжать каждый день, чтобы учить, подсказывать, исправлять, если обнаружатся – а я надеюсь, этого не произойдет, – ваши ошибки!.. Александра Васильевна, ставьте вопрос на голосование!

– Товарищи! – сказала Твердунина дрогнувшим голосом. Она порозовела, услышав в словах Николая Арнольдовича похвалу. – Кто за то, чтобы принять окончательное решение об увековечивании памяти памятника Виталину, прошу голосовать!

– Единогласно! – сказал Мурашин через секунду и улыбнулся, снова обдав ее голубым сиянием. – Поздравляю вас, товарищи!

Вопросительно взглянув на Мурашина, Александра Васильевна объявила заседание закрытым. Присутствующие зашевелились, разминая затекшие от долгого сидения члены, загремели стульями и, гомоня, потянулись к дверям.

Они остались вдвоем.

Из приоткрытой форточки доносился ровный шум дождя. Капли с крыши часто стучали по железному карнизу.

– Да, дела-делишки… Вы в курсе, – утвердительно сказал Мурашин, глядя в глаза.

Твердунина немо кивнула.

– Вечная история, – вздохнул он. – Уж если дел невпроворот, так жди: непременно еще что-нибудь навалится. Ну, что делать… К часу ночи мы должны быть на месте.

Мурашин встал и подошел к окну. Сгущались сумерки. Волнистые отражения люстр в темном стекле казались ярче, чем сами люстры.

– Погодка-то… Хороший хозяин собаку не выгонит. Вы, кажется, впервые на назначение едете?

Александра Васильевна кивнула:

– Но я не боюсь.

– А чего тут бояться? – удивился Мурашин. – Это как роды. Люди тоже появляются на свет не в стерильных условиях. Ну, вы знаете, о чем я говорю: слизь, кровь… Ничего страшного. Ровным счетом ни-че-го! Увидите сами.

– Конечно, – согласилась она. – Просто когда в первый раз, то…

– А в первый раз мы будем вместе, – сказал Мурашин, невзначай беря ее за руку.

– Я что хотела спросить… – Александра Васильевна осторожно высвободила ладонь. Кровь прилила к лицу, и она отвернулась, словно для того, чтобы собрать бумаги. – Ах, да: вы на машине? Я сказала своему водителю, чтобы был готов.

– Это Витюше, что ли, вашему? – спросил Николай Арнольдович. Рука его мгновение помедлила, а потом разочарованно легла на стол. Трам-па-па-пам! пробарабанили пальцы. – Правильно. Пусть с нами едет. На вашей-то «Волге» туда все равно не проберешься.

– Неужели? – удивилась она, машинально перебирая какие-то бумаги. Правда?

– Да что вы! Еще бы не правда! На вездеходе – и то еле-еле, озабоченно сказал Мурашин. – Помню, в прошлый-то раз… туда еще кое-как, а назад – с дороги сбились, застряли! Коломиец рычит! Матерится! Ну, думаю беда!

Он рассмеялся, качая головой.

– Вы и Коломийца принимали? – уважительно спросила Твердунина. – Ох, Николай Арнольдович…

– Да ну, бросьте! – Мурашин махнул рукой. – Сами пару раз примете тоже будете как семечки щелкать. Экипировка-то у вас подходящая?

Александра Васильевна пожала плечами.

– Сапоги есть. Плащ. Что еще нужно?

– Вниз что-нибудь теплое. Погодка-то – у-у-у-у!..

– Слушаюсь! – по-военному ответила Твердунина, смеясь и поднося ладонь к челке. – Будет сделано!

– Это хорошо, конечно, что вы меня слушаете, – Мурашин снова облизнул губы. – Что ж… Давайте-ка, Александра Васильевна, проводите меня в гостиничку! Глядишь, пока суд да дело, я вздремну пару часиков? А то ведь всю ночь потом колобродить. Хорошо, если часам к трем вернемся.

– Да что вы! Конечно! – воскликнула Твердунина. – Конечно, в гостиничку! Там у нас чисто, тихо… Окна в сад…

– А не слишком ли тихо? – лукаво спросил Николай Арнольдович.

– Как это? – удивилась Твердунина.

– Не слишком ли одиноко?

– Одиноко?

– Ну да: тишина, окна в сад, – не слишком ли?

– Почему слишком?

Смеясь, Мурашин погрозил ей пальцем.

– Не понимаете?

– Не понимаю, – она улыбалась, и глаза лучились.

– Так уж и не понимаете? – захохотал он, придвинувшись.

– Да нет же, Николай Арнольдович!

– Все вы понимаете! – сказал Мурашин, шутливо обнимая ее за плечи. Все вы, Александра Васильевна, понимаете!

– Да что ж я должна понимать, Николай Арнольдович? – спросила она, смеясь; объятие было шутливым, поэтому высвобождаться не было необходимости, и она с наслаждением чувствовала тяжесть его руки, лежавшей на плече.

– Да как же что! Неужели не понимаете?

– Да вы объясните, Николай Арнольдович! – сказала она неожиданно охрипшим голосом: никогда раньше его лицо не было так близко.

– Охо-хо-хо! – словно изнемогая от смеха, Мурашин качнул головой и на мгновение коснулся виском ее щеки.

– Да что же вы, право! Объясните! – шептала Александра Васильевна; ей хотелось, чтобы Николай Арнольдович прижал ее к себе; это было стыдно, это было бы невозможно, она никогда бы ему этого не позволила, – и все-таки очень хотелось.

– Да что ж тут непонятного! – смеялся он, и вот опять коснулся щеки виском; на этот раз прикосновение длилось дольше.

– Откуда же мне знать, что вы имеете в виду! – выдыхала она, тоже невольно начиная клонить голову.

Что-то стукнуло, и Мурашин, отброшенный мощной пружиной, мгновенно очутился там, где был три минуты назад – в полуметре от Твердуниной.

Дверь раскрылась. Показалась швабра; загремело ведро и вошла тетя Муся, уборщица.

– Ой, – испугалась она. – Да вы никак на работе, Александра Васильевна!

– Уходим, тетя Муся, уходим! – громко ответила Твердунина, вставая.

– Делов-то, делов! – ахала тетя Муся. – Вы б себя-то пожалели, Александра Васильевна! Это ж статочное ли дело! С утра до ночи, с утра до ночи!..

Она принялась громыхать стульями.

Чертыхнувшись про себя, Николай Арнольдович поднялся.

Коридор был слабо освещен двумя горящими в разных его концах лампами. Ковровая дорожка гасила звук шагов. Николай Арнольдович досадливо покашливал.

– Да, – сказал он, когда они подошли к лестнице. – Крутые тут у вас ступенечки… Позвольте-ка, – и взял ее под руку.

Она мелодично рассмеялась – и сама удивилась: что смеется? чему смеется? И откуда в ней такой переливчатый смех – будто колокольчик: динь, динь, динь! – сроду такого не было.

– Вниз-то по ним легко. Вверх трудновато, а вниз – что ж… Пожалуйста!

– Ничего, ничего… Вам вниз, думаю, не придется! Вы готовьтесь к подъему! К восхождению! Вы же знаете, Александра Васильевна: я считаю вас ценнейшим работником.

– Ой, да что вы, Николай Арнольдович! – сказала она, замедляя шаг и поворачиваясь к нему смеющимся лицом. – Что вы! Я ведь женщина! Куда мне выше? Нет, моя карьера достигла потолка.

– Бросьте! – негромко воскликнул Николай Арнольдович, прижимая к себе ее локоть. – Какого потолка! Вы еще и до половины не добрались! Нет, Александра Васильевна, придется вам поработать для гумрати! И предупреждаю сразу – на ответственных постах! Очень ответственных! Вы представляете, какой простор откроется, когда гумунизм выйдет за пределы края? Ого-го! Погодите, через годик вспомните мои слова!..

– Ах, оставьте! – так же негромко отвечала Александра Васильевна.

– Уж вы мне поверьте! У вас хватка. Умение работать с людьми. Я сразу вас оценил. Да и Михаил Кузьмич сколько раз: мол, Твердунина – работник из работников, Твердунина далеко пойдет!.. И потом: смех смехом, а ведь теперь вы у нас первый кандидат на обком.

Николай Арнольдович понимал, что говорит вещи, которых говорить ни в коем случае не следует, однако рука Александры Васильевны была так горяча и податлива, что у него мутилось в голове.

– Кандидат! – сказала она, снова рассмеявшись новым своим колокольцевым смехом. – Вы шутите!

– Подождите, подождите, – рокотал Мурашин, прижимаясь к ней; они медленно спускались по лестнице, задерживаясь буквально на каждой ступеньке; в голове все больше мутилось, ощущение успеха и силы не покидало Николая Арнольдовича, и поэтому он говорил: – Год пройдет – все переменится! О! Вы знаете, какие у меня планы?

– Какие? – с ласковым придыханием спросила она.

Мурашин осекся. Планы у него и впрямь были грандиозные, однако даже в полном беспамятстве он не стал бы рассказывать о них Твердуниной.

– Как Маяковский сказал, помните? Громадье планов, – ловко сворачивал он на безопасную тему. – Подождите, вот сейчас с Маскавом разберемся, выведем гумунизм за пределы края, снова за свои дела примемся! Картофель надо поднять в области? Что у нас, в самом деле, такое с картофелем? Безобразие! Молоко! Что за удои! В час по чайной ложке – это удои? Нет, понимаете, это не удои! А кормовая база! С такой кормовой базой мы далеко не уедем!..

– Да, да, – кивала она, невольно прижимаясь боком. – Кормовая база… Поднимать нужно кормовую базу, Николай Арнольдович…

– Вы смотрите, что получается, – рокотал он, невзначай беря ее нежные влажные пальцы в свои. – Ведь отнять кормовую базу – это все равно что вены перерезать живому организму.

– Да, – шепнула она застенчиво, попытавшись высвободить руку, но поскольку Мурашин руку не отпускал, тут же оставила эти робкие попытки. Именно вены!..

– Нельзя без этого! Никак нельзя! – сказал Николай Арнольдович. Он незаметно двинул плечом и его локоть коснулся нежной, выпуклой, мягко поддавшейся плоти.

– Нельзя! – согласилась она, останавливаясь. – Разве можно?.. Подождите, я дверь открою.

Александра Васильевна щелкнула замком, распахнула дверь (несмазанная петля отозвалась пронзительным кошачьим голосом) и включила свет. В комнате стояли две застеленные полутораспальные кровати, тумбочка, стол, пахло свежим бельем и запустением. Розовые шторы закрывали окно.

– Располагайтесь, – с легким сожалением сказала она. Ей было очень приятно идти с ним, но вот они пришли, и на этом все кончилось. – Можно окно открыть, если хотите. Если вам не надует…

– Окно? – напряженно переспросил Николай Арнольдович, делая к ней шаг. – Вы говорите – окно?

– Да, окно… – пролепетала Александра Васильевна, отступая. – Если вам не…

– О… о… окно? – с запинками повторил он, делая еще шаг.

– Да… да… если не надует, – смятенно ответила она, отступая еще на три сантиметра и не находя в себе сил отвести взгляда от полыхающих голубым огнем глаз.

Николай Арнольдович сделал новый шаг и обнял.

– Что! что! – в полубеспамятстве повторила Александра Васильевна, пытаясь упереться немеющими руками в его широкую сильную грудь. – Что вы, товарищ Мурашин!

– Товарищ Твердунина! – бормотал он ей в ухо. – Вы замечательный гумунист! Вы чудесный, прекрасный гумунист!..

– Товарищ Мурашин!

Как-то само собой получилось, что она прижалась к нему всем телом.

– Вы великолепный гумунист! – повторял он. – Вы очаровательный гумунист!

– Что вы делаете! – лепетала она, чувствуя сквозь платье обжигающий жар его ладоней. – Это же неморально, Николай Арнольдович!