Текст книги "Маскавская Мекка"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Боевой, стало быть, самородок? Вот так, Сидорук! В годину суровых испытаний народ способен на все! Его этому не учили. Сам до всего дошел! Почему? Потомушо в годину суровых испытаний…

– Что это не учили, – буркнул Бабец. – Еще как, мля, учили…

Фитиль незаметно сунул ему в бок локтем.

– Вот я щас руками-то кому-то помашу, – недобро пробормотал Володька.

Голова, слава богу, с каждой секундой яснела.

– Так, так, – заинтересовался Василий Васильевич. – Где учили?

– Ну где, мля… Где служил. Дважды Ордена Красного знамени и ордена Хызра двести вторая воздушно-десантная Исламабадская.

Повисла пауза.

– Сидору-у-у-ук! – напевно протянул вдруг человек на заднем сидении. А шо ж ты мне лепишь? Нету, нету! Как же нету! Вот же тебе же живой же командир третьего батальона! Вот же он! Герой! Профессионал! А ну, товарищ Бабенко, полезайте сюда! Потомушо шо ж мы как чужие! Дел-то у нас невпроворот, товарищ Бабенко! У-у-у-у, товарищ Бабенко. Мы с вами такие дела завернем!.. Полезайте, полезайте!

– Есть, – хмуро сказал Бабец. – Слушаюсь.

И зачем-то оглянулся напоследок.

Голопольск, пятница. Ударники

Окна строительного управления вспыхнули примерно в половине третьего.

Олег Митрофанович сидел в кресле и беспрестанно курил, осыпая стол пеплом. Глаза слезились, и он то и дело сморщивался, как если бы у него болели зубы.

В результате недолгих словопрений между ним и главным инженером Дмитрием Павловичем концепция проекта была сформирована, и теперь Дмитрий Павлович набрасывал черновичок.

– Это у нас четверочка, – бормотал он, двигая по листу линейку. Ляжет, никуда не денется…

Олег Митрофанович с отвращением следил за тем, как Дмитрий Павлович проводит нетвердые линии, ни одна пара которых даже на беглый взгляд не являлась строго параллельной, морщился, пускал дым и думал.

То, что его волновало, за вечер и ночь успело потерять остроту и превратилось в ноющую боль вроде зубной. Правда, зубная боль может быть устранена вмешательством врача, который, в крайнем случае, выдернет зуб. То же, о чем шла речь на вчерашнем заседании бюро, не могло быть устраненено никакими усилиями, и своей непреложностью напоминало смерть.

Морщась, Олег Митрофанович поднес ладонь ко лбу и потер висок. Ему никак не удавалось вспомнить сон, увиденный прошедшей ночью, и это тоже мучило и лишало покоя. Спать пришлось совсем недолго. Но все-таки был, был какой-то яркий и страшный сон – а теперь маячил перед глазами, ускользал, дразнил и, кажется, имел прямое отношение к тому, что болит и ноет…

Он закрыл глаза и подумал: нет, правда, а почему нельзя? Почему? Это же глупо. Это несправедливо, в конце концов. Он пойдет и скажет: вот я, Олег Митрофанович Бондарь. Возьмите меня, я готов надеть шинель, взять винтовку… готов сидеть, закутавшись в мокрую плащ-палатку, на шестиосной платформе. Пусть она гремит на стыках, пробиваясь сквозь черные ливни к заревам Маскава! В конце пути я пойду в бой… пусть железо и огонь… и боль, и смерть. Ничего страшного, я согласен. Возьмите меня, ведь я готов, но не трогайте сына!

Стоило произнести про себя это слово – сын, – как ноющая боль снова превращалась в острую и достигала самого сердца.

Ах, он знал, что ему ответят! Они найдут… они за словом в карман не полезут… Скажут, что по возрасту не подходит… или его очередь не подошла… а ведь должен быть порядок, правда, Олег Митрофанович?.. Сначала всегда берут молодых, а уж потом доходят руки до отцов… а напоследок и до дедов. Так устроена жизнь. Все молодое ценнее старого. Да вон хотя бы взять… курица или овца… Сначала сожрут барашка, а старого жилистого барана пустят в дело потом… Сначала цыпленка на стол, а напоследок петуха… уж когда совсем по сусекам…

За вечер и почти целую ночь, неотступно думая о том, что говорилось на заседании бюро, Олег Митрофанович нашел только один выход… попытку выхода: Валерку тайком отправить в деревню к сестре, а самому немедленно во все колокола – мол, сын пропал! ищите! в розыск его! где он? убили? зарезали? верните мне сына!.. А? Может быть, удастся? Он объяснит… прижухнется Валерка… тише воды, ниже травы. Деревушка-то слова доброго не стоит… девять домов… кому какое дело?

И хоть Олег Митрофанович и отдавал себе отчет в том, что ничего хорошего из его затеи выйти по многим причинам не может, но все-таки в полудреме казалось, что все будет хорошо – именно так, как задумалось. Никто в деревне не спросит, что за парнишка такой поселился у Бондарихи… не поинтересуется невзначай… а потом не покурит на завалинке, поплевывая, вприщур поглядывая… а потом не поедет в район… не взойдет, комкая кепку в руках, на крыльцо райотдела УКГУ… и через часок-другой кургузый крытый грузовичок не покатит по мокрой дороге… и солдат за рулем не оскалит молодые зубы, не прыснет, дослушав рассказанный офицером матерный анекдот…

Дождь шумел, бренча каплями по карнизу, а порой налетал ветер, и тогда деревья начинали шататься и хлопать ветками. Смутное ощущение надвигающегося несчастья отступило, размытое дремотой. Ему хотелось спрятаться от того, что ныло и болело, забыть об этом, забыться – и он уже видел темную комнату, поблескивание половицы, отражавшей фонарный свет; вот одежда сползла, и он бесшумно нырнул под одеяло, прижавшись к теплому боку жены; она повернулась, и тогда он с радостным изумлением понял, что это не жена, а остроглазая и кокетливая Лидочка Пономарева из бухгалтерии. Лидочка начала было жеманно посмеиваться и поводить голым плечиком, но Олег Митрофанович, победительно улыбнувшись, крепко взял ее и неспешно потянул к себе; Лидочка ойкнула, заметалась в его крепких руках, запрокинула было голову, часто дыша полуоткрытым ртом и то и дело облизывая припухшие губы, – как вдруг Дмитрий Павлович бросил на стол сломавшийся карандаш, и от негромкого, но резкого звука все пропало: Олег Митрофанович открыл глаза, чертыхнулся, все вспомнил и стряхнул с сигареты пепел, незаметно образовавшийся за это короткое время.

Чертежник Толя кротко посапывал, свесив седую, кое-где запачканную тушью голову.

Бондарь затянулся горьким дымом и взглянул на часы.

Твердунина-то спит, – с бессильной и ядовитой злостью подумал он. Конечно, что ж… Ее дело – скомандовать. А потом рапорт об исполнении принять. Ей чего. У нее-то дочь…

Закрыл глаза, решив думать о чем-нибудь приятном и втайне надеясь опять увидеть милую Лидочку, но вместо Лидочки, словно злой дух, единожды вызванный из небытия и теперь упрямо не желающий исчезать, перед ним снова появилась Александра Васильевна. Она встала во весь рост, постучала карандашиком по графину и сказала звонко: «Тише!»

«То есть что это значит – тише!? – мгновенно вскипел Олег Митрофанович, вскакивая в свою очередь со стула. – Какое еще такое «тише»!? Я слова не сказал, а вы мне уже «тише»?! Да как вы смеете?! Хватит! Вы с людьми имеете дело, понимаете?! С людьми! И с какими людьми! Да вот хотя бы Толю взять! Он золотой мастер! Талант! Самородок! Он окружность без циркуля, квадрат без линейки… прямую на сантиметровые отрезки… как машина! Пьяным его ни разу не видел! Да без таких, как он, тут бы все уже остановилось! Истлело бы все! Четверо детей! Он вот днем чертит за полторы сотни в месяц, а потом бежит домой поросят выкармливать… да за помоями на пуговичную… да за травой для курей под дождем!.. он мне жаловался: зерна-то не укупишь!.. червонцы сшибать на погрузке!.. А вы – тише! Да как вы можете?!»

«Тише!» – звонко сказала Александра Васильевна и властно постучала карандашом по графину.

«Кто вы такая?! – завопил Олег Митрофанович, топая ногами от злости. Вы просто паразит! Вы пьете мою кровь! Сейчас ночь! Вы слышите – но-о-очь! А я сижу в этой прокуренной комнате! Почему я должен ночью?! Вам приспичило?! Завтра нельзя построить мавзолей?! Послезавтра нельзя построить мавзолей?! Через неделю нельзя построить мавзолей?! Вам плевать! Вам и мобилизация не страшна! Вы сами не поедете в Маскав! И дочь ваша не поедет в Маскав! Вы Валерку моего пошлете в Маскав! А он не хочет в Маскав! Ему не нужен ваш Маскав! Он хочет жить, жить! Оставьте его в покое! Зачем ему Маскав?! Заче-е-е-ем?!»

«Ладно, в общих чертах готово,» – неожиданно миролюбиво сказала Александра Васильевна.

Олег Митрофанович вздрогнул, открыл глаза и со стоном раздавил в пепельнице окурок, захрустевший, как ядовитое насекомое.

– В общих чертах, – повторил Дмитрий Павлович и стал показывать, тыча нечистым полусогнутым пальцем в неровные контуры. – Как говорится, в одном уровне. Крыша плоская, наклон пятнадцать градусов. Фундамент блоковый… шестерочку я пустил под фундамент для верности, с лихвой хватит. Коммуникации, как вы распорядились, – он вздохнул и развел руками, – не предусмотрены. Только, Олег Митрофанович, я все же не вполне согласен. Ведь не на день строим, не на два. Водопроводную-то времяночку почему не бросить?

– Не нужно, – проскрипел Олег Митрофанович, раскуривая новую сигарету. – Некому там воду пить. Панели легли?

– Легли, – снова вздохнул Дмитрий Павлович. – Тютелька, как говорится, в тютельку.

Олег Митрофанович затянулся и сощурился, мучительно пытаясь сообразить, что же напоминает этот убогий проект. Потряс головой и спросил:

– Полы?

– Плита, – ответил Дмитрий Павлович. – Что ж еще? Только полы-то того, как говорится… Не целиковые выйдут полы. Придется растворчиком кое-где… Или кладочкой.

– Никакой кладочки! – отрезал Олег Митрофанович. – Некогда будет кладочкой заниматься! Почему не целиковые?

– Так вот же, – снова стал тыкать пальцем Дмитрий Павлович. – Зазор, как говорится. Двадцатка широка, а если шестнадцатую класть – зазор… Надо бы здесь кладочкой подправить.

– Дачу себе будете строить, тогда и займетесь кладочкой! – неприязненно сказал Олег Митрофанович. – Вы с ума сошли! Где мы каменщика возьмем?! Кирпич завозить! Раствор!

– Раствор все равно понадобится, – стоял тот на своем. – Без раствора не обойтись, как говорится. А кирпича-то и нужно всего ничего. Много ли тут кирпича? Пару поддонов.

– Стены сдвиньте на полметра, вот и ляжет шестнадцатая впритык! повысил голос Олег Митрофанович. – Неужели не понятно?! Не до кладочки нам! К двенадцати часам сдать объект нужно! Вы это понимаете? Или вы не понимаете? Я десятый раз русским языком говорю: к двенадцати! А сейчас уже сколько – видите?

– А если стены сдвинуть – крыша плохо ляжет, – упирался Дмитрий Павлович. – Ну вы сами посмотрите: ведь козырек будет. И задняя панель выступает.

– Ну и хрен с ним, козырек так козырек! Сдвигайте, сдвигайте! Чтобы раз-два – как из детских кубиков – впритык!

Надувшись, Дмитрий Павлович снова засучил по листу резинкой.

– Толя! – Олег Митрофанович потряс чертежника за плечо. – Толя! Проснись! Слышишь?

Чертежник замычал.

– Да проснись же, кому говорят! Толя!

– Во умотался мужик, – сочувственно сказал Дмитрий Павлович и сдул с чертежа труху. – Вы его водой сбрызните…

– Может, лимонадом? – съязвил Бондарь. – Проснись, ну! Вставай!

Толя со стоном раскрыл глаза и уставился в окно. Окно было черным, а снаружи еще и мокрым.

– Сейчас что? – с искренним недоумением спросил он.

– Сейчас ночь, – ответил Бондарь.

– Ночь, – с тоской повторил тот. – А спать?

– Вот начертишь – и будешь спать, – пояснил начальник. – А в понедельник – отгул. Тоже будешь спать. И сверхурочные. Можешь?

– Да за что же мне мука-то такая?! – забормотал Толя, бессмысленно пялясь на яркий свет лампы.

Он поднялся и некоторое время стоял, пошатываясь со сна и с явным недоверием прислушиваясь к себе. Бондарь с тревогой следил за выражением его лица.

– Могу, – твердо сказал в конце концов чертежник. – Работа где?

Дмитрий Павлович торопливо придвинул лист ватмана.

– Это понятно… это понятно, – бормотал Толя, позевывая. – Это что такое?.. а, понятно… намазали-то, намазали… понятно… это, стало быть, фасад… Это котельная, что ли, Олег Митрофанович? – подозрительно спросил он, отрываясь от чертежа. – На улице Гумунаров-то?

– Это не котельная, – сдержанно возразил Бондарь. – Это тебе спросонья кажется, что котельная. Начнешь чертить, увидишь – никакая это не котельная.

– То-то я смотрю, вроде по высоте не сходится… а так очень похоже. Я эту котельную раз десять перечерчивал – все переделки, переделки…

– Кажись, машина? – сказал Дмитрий Павлович, по-собачьи наклонив голову. Он просеменил к окну и стал смотреть сквозь стекло, загородившись от света ладонями. – Петраков, должно быть… Точно, Петраков!

С улицы донеслись голоса, казавшиеся сквозь дождь ватными. Хлюпнула дверь внизу, забухало на лестнице, и мокрый Петраков ввалился в кабинет – в армейской плащ-палатке, в сапогах.

– Вы тут чего копаетесь? – зашумел он, крутя круглой башкой. Проспали? У нас все на мази! Я ребятам свистнул… организовал, то есть. Мехколонна в полном составе. Дело за вами! Прораб-то где?

– Метелкин? – встрял Дмитрий Павлович, отчего-то радужно улыбаясь. Обещал к пяти на объекте быть. У нас тоже все по-военному, Паша! Ударный труд, как говорится.

– Про Красильщикова не забыл? – недовольно спросил Бондарь, влезая в плащ. – Позвони! Напомни: блоки – через час! К семи – панели! И чтобы сам за всем следил, а не поручал кому ни попадя.

– Как можно, как говорится… Сейчас прозвоню Красильщикову, не беспокойтесь…

– Так мне чертить или что? – возмутился вдруг чертежник Толя.

– Не понял еще? – проскрипел Бондарь. – Чертить, чертить! Конечно, чертить. Дай-ка, я только гляну на минутку…

Посматривая на лист, он набросал в блокноте несколько цифр, потом сунул его в карман и нахлобучил шляпу, что-то при этом негромко сказав.

– Что? – спросил Петраков.

– Да ничего, ничего, – раздраженно ответил Бондарь. – Пошли, сколько тут топтаться!

По дороге, пока дребезжащий «газик» пробирался темными улицами, шумно расплескивая лужи и подпрыгивая, Петраков, будучи, видимо, томим остаточными сожалениями о своей вчерашней оплошности и стремлением выказать лояльность, все норовил завести разговор о насущной необходимости строительства мавзолея.

– Да ладно тебе, Паша! – буркнул в конце концов Бондарь. – Ты б лучше вчера смолчал, чем теперь языком молоть. А так-то… что уж. Поручено.

Петраков поперхнулся и не проронил больше ни слова, только покряхтывал на поворотах.

Площадь встретила их светом фар и гулом греющихся двигателей.

– Пичугин! – заорал Петраков, выпрыгивая из машины. – Пичугина ко мне! Пичугин! Давай командуй, чтобы отъехали! Разметку надо сделать, не понимаешь?!

Он матюкнулся и торопливо зашагал куда-то в сторону.

Бондарь вылез под дождь. Прораба не было.

Экскаватор, стоявший у самого монумента, взревел и двинулся. Весь он лаково заблестел, когда по нему скользнули фары отъезжающего самосвала.

– Насветить, насветить нужно! – голосил откуда-то издалека Петраков. Пичугин!..

– Черт, где же Метелкин? – пробормотал Олег Митрофанович.

Он раскрыл зонт и стоял теперь, озираясь.

Два самосвала, нещадно газуя и сигналя, встали, наконец, так, чтобы осветить фарами площадку.

– Ну что? – спросил подоспевший Петраков. С плаща у него лило. Разметили?

– Метелкина нет, – ответил Бондарь и выругался черным словом.

– А где размечать-то?

– Сказано вчера было: на площади.

– Площадь-то большая, – с опаской сказал Петраков. – Как бы не ошибиться.

Олег Митрофанович пожал плечами и несколько времени думал, переминаясь.

– Площадь есть площадь, – скрипуче сказал он. – Не ошибешься. Давай поближе к постаменту. Но не вплотную. Короче, метрах в десяти.

Петраков выставил вперед ладони.

– Э, Олег Митрофанович, это уж я не знаю! Мое дело – копнуть, где надо, кран подогнать, то-се, пятое-десятое!.. А уж где копнуть – это вы мне покажите! Это уж я знать не могу!

– Я тебе сказал! – крикнул Бондарь. – Ты что придуриваешься? Не слышал? В случае чего вали на меня!

Петраков сказал по матушке.

– Размеры при вас?

Бондарь молча достал блокнот.

– Да ну!.. конечно!.. правильно!.. Черта ли там размечать! – почему-то вдруг закипятился Петраков. – Сколько там сортир-то этот? Два на полтора, что ли?

– Опять болтаешь, Паша… а потом скулить будешь, – заметил Бондарь, пытаясь разглядеть цифры. – Ты еще Твердуниной такое брякни, я тебя потом поздравлю… Три на четыре мавзолейчик. Не великий.

– Фундамент-то какой?

– Блоки.

Они шагали к памятнику.

– Вот здесь, – сказал Бондарь, ковыряя каблуком мокрую землю. – Угол. Он сделал несколько больших шагов в сторону. – Второй.

Петраков махнул рукой экскаваторщику.

Экскаватор содрогнулся и стал медленно приближаться, наводя ужас грохотом и мощью.

В пронзительно белом свете фар струи дождя казались проволочными.

Экскаваторщик дернул рычаг, отчего механизм замер как вкопанный, и выбрался из кабины на гусеницу.

– Поменьше-то ничего нет? – крикнул ему Бондарь. – Ты ж тут все разворотишь к доброй матери!

– Оптать! – ответил экскаваторщик, яростно чиркая спичками, чтобы прикурить сигарету, которая уже наверняка промокла. – Много не мало, Олег Митрофаныч! Это ж, оптать, машина! – он пнул ногой гусеницу. – Это ж не пукалка какая! Сейчас, оптать, копнем за милую душу!

– Смотри памятник-то хоботом не повали! Тоже будет дело!..

– Разве, оптать, мы не понимаем? – удивился экскаваторщик.

– Давай! – заорал Петраков, размахивая и пятясь.

Откуда-то из темноты выскочил вдруг, спеша и оскальзываясь, Метелкин. Он тащил четыре кола.

– Разметку-то, Олег Митрофанович! Разметку!

Бондарь махнул рукой.

– Времени сколько, знаешь? – сказал он, отворачиваясь.

– Улья нам в твоей разметке, Метелкин! – весело закричал Петраков. Уже разметили! Ты бы спал дольше! Давай отходи, отходи! Заденет еще чертовня!..

Они пятились, освобождая экскаватору иссеченное дождем и залитое ослепительным светом пространство.

Ковш задрался, поплыл, с лязгом рухнул.

– Грунт в самосвалы! – крикнул Бондарь. – Паша, пусть самосвал подгонят!

– А подсыпать чем? – оскалился Петраков. – Он же на подсыпку весь уйдет! Ничего, потом соберется грунт, не пропадет… Блоки-то, блоки-то где? Ему тут копки на полчаса!

Они пошли к машине.

– Такое дело проспал! – цеплялся Петраков к Метелкину. – Раз в жизни, может, мавзолей выпало построить – а ты дрыхнешь! Детям что потом будешь рассказывать, а? Ребята, мол, мавзолей строили, а я в койке валялся? Так, что ли? Соня!

– Да ладно тебе, – отвечал Метелкин.

Бондарь оглянулся.

Экскаватор ревел, напирал, лязгал, напрягался; выдрав беремя мокрой земли, с завыванием нес ковш вправо и там разевал пасть, чтобы вывалить. Две его фары поворачивались вместе с ковшом, и свет падал на памятник то справа, то слева, то оставлял его в темноте, то снова выхватывал, обливая безрукую фигуру белым огнем. Тени шатались, и казалось, изваяние тоже перетаптывается, норовя оторвать ступни от постамента и шагнуть вниз.

Маскав, пятница. Зиндан

Пока тащили по коридору, Найденов артачился как мог – вис и извивался. К сожалению, руки освободились только вместе с последним пинком. Применить их с какой-нибудь пользой уже не удалось – он мешком влетел в дверной проем и покатился на пол. Громыхнуло железо. Вскочив на ноги, сгоряча бросился по-обезьяньи трясти решетку:

– Ты что ж, гад! Куда?! У-у-у-у, вонючки!..

Гулко топая, два дюжих мамелюка уже шагали обратно. Где-то вдалеке плеснуло светом, щелкнул замок – и тишина.

Перевел дыхание, повернулся.

Ничего особенного здесь не было – зиндан и зиндан, примерно как в ментовке. Длинные скамьи, вроде полатей. Нештукатуренные стены. Три из них глухие. Вместо четвертой – эта самая стальная решетка. В ней же и дверь тоже стальная и решетчатая. Лампочка в наморднике – снаружи, на потолке.

– Здравствуйте, – сказал Найденов.

Глаза привыкали к полумраку.

Тот, что слева, сидел по-прежнему – обхватив голову руками и раскачиваясь.

– Здравствуй и ты, – степенно отозвался правый, поглаживая седую бороду.

Он был одет как дервиш с Черемушинского базара – просторный синий халат, светлая чалма на голове. Миска для подаяний.

Левый отнял руки и поднял голову.

Это был Габуния.

– Здравствуй, здравствуй! – проговорил он, но не так, как если бы и в самом деле хотел приветствовать Найденова, а будто издевательски передразнивая. – Здра-а-а-а-авствуй! Вот скоро наздра-а-а-а-а-авствуемся! Вот уж улучшат здоровье!..

Он яростно сплюнул. Потом брюзгливо спросил:

– Тебя-то чего сюда? Ты же на лотерею шел?

Найденов неопределенно пожал плечами.

– Да вы что, сговорились? – возмутился Габуния. – Что вы скрываете? Тоже мне – тайны! – Он фыркнул. – Пожалуйста! Тащите в могилу! Пусть гниют вместе с вами! А у меня нет таких тайн, которые должны гнить! И я скажу! Я Сандро-о-о-о Габу-у-у-уния! – завопил он так, что в дальнем конце коридора по-вороньи шарахнулось эхо. – И Топоруков хочет меня замочии-и-ить! Сво-о-о-олочь! Це-е-е-езарь! Топору-у-у-уков! Сначала он меня огра-а-а-а-абил! Во-о-о-о-ор! Во-о-о-о-ор! А теперь убье-о-о-о-от! Уби-и-и-и-ийца!..

В тусклой глубине коридора смолк последний отголосок.

– Зачем вы так с собакой? – глядя в сторону, неприязненно спросил Найденов.

– А что, а что я еще мог?! – Габуния снова схватился за голову. Конечно, вы скажете: зверь, зверь!.. Но как еще?! Не подошлешь никого… все просвечивается, просматривается… у-у-у-у-у!.. Думаете – просто? Я три месяца Тамерлана дрючил, чтобы он в пластометаллоискатель не совался, все руки об него отбил… вы видели? – не пошел!.. Не коситесь так… я минимально… сам чуть не плакал… Все по высшему классу, аккуратно… ведь не со зла, для дела!.. В больнице, под наркозом… Через три дня и следа не останется, шкура-то – во какая!..

Он ударил себя кулаками по коленкам:

– Эх! Больше, больше надо было обезболивающего… В коридоре перед дверью – ззззык!.. и в лоб ему, гаду!.. в лобешник!..

Габуния закачался, мыча в бессильной ярости.

Найденов вздохнул.

– Это тот самый Топоруков, что лотерею ведет?

– А какой же? Тот самый…

– Значит, я как раз ему-то и проиграл, – нехотя признался Найденов.

Габуния поднял голову.

– Проиграл, ну и что? Понятно, что проиграл. Там не выигрывают… Погодите, у вас денег, что ли, нет?

– Ну да.

Габуния присвистнул.

Дервиш поднял голову.

– Как это неразумно, друг мой, – мягко сказал он. – Но не расстраивайтесь. Велика милость Аллаха. Возможно, сердца людей смягчатся, и вас…

– …и вас просто порубят в лапшу! – Габуния фырчал и плевался как кипящий чайник. – Да вы что, уважаемый! Ради этого – он яростно указал пальцем на Найденова, – все и затевалось! Уж я-то знаю, поверьте! Смягчатся! Ха-ха!.. Это я сам придумал, понимаете? Вот я, я, именно я – Сандро Габуния! Он меня обокрал! Мы с ним вдвоем открывали дело – а когда пошло, он меня выставил… А знаете, зачем я это придумал? Да затем, что это последнее, чем можно заманить людей рисковать деньгами. Что появится вот такой лох, поставит бабки на кон – бабки, которых нет! – и проиграет! И ему прилюдно отрубят руку! В зале! На эстраде! Р-р-раз! – и нет руки! А все стоят вокруг и думают: боже, какое счастье, что это не я кричу! И не я истекаю кровью! Какое счастье, что у меня есть деньги! Какое счастье, что я смогу откупиться!.. Молчите уж, – он махнул рукой. – Вы на сколько попали? На двести?

– Если бы, – сказал Найденов. – На пятьсот.

Было слышно, как где-то капает вода: цок! И еще раз: цок!

– Ну ничего себе!.. – выговорил наконец Габуния. – Вот это да! Верно говорит уважаемый: велика милость аллаха. Очень велика! Как повезло этим придуркам! Какие у них были шансы? Они ходят-ходят, тратят бабки, тратят… и все никак, все никак… И вдруг – выпало! Пятьсот! И нечем платить!.. – он покачал головой. – Где вас такого нашли-то, господи!.. Теперь они там быстренько добивают кон, да?.. А потом перейдут к мясному блюду… Такое не каждый день увидишь. Руки-ноги, почки-печень, – он вздохнул. – Ну вы попали, дружище.

– Неслыханна милость Аллаха, – упрямо сказал дервиш. – Этого не случится.

– Мне бы, конечно, не хотелось никому здесь трепать нервы, – заворчал Габуния, – но поскольку я сам примерно в таком же положении… единственное отличие – меня рубить будут, скорее всего, приватно, а не при стечении публики… так что извините, дружище. Уважаемый заблуждается. Милость аллаха не простирается столь далеко, – он с горечью отмахнулся. – Еще как порубят… Нет, ну а скажите, – вдруг оживился он. – А зачем вы это сделали?

Найденов поморщился.

– Не хотите говорить – не говорите, пожалуйста… но просто интересно. Мы с Топоруковым когда-то специально продумывали систему безопасности. Никому не нужно, чтобы каждый день сюда приходили люди, которых в конце вечера приходится как минимум калечить. Какая в этом выгода? Это совершенно ни к чему. Нам нужно было, чтобы опасность такого рода наличествовала, и не более того. Вы скажете – Абдувахид! – воскликнул Габуния (Найденов, впрочем, ничего похожего говорить не собирался). – Так это совсем из другой оперы. Абдувахид отказался платить не потому, что у него не было денег. Были у него деньги! Уж я-то знаю! Он поспорил с Гариком Карабаевым. Мол, Топоруков темнит. Страху просто нагоняет. А как до дела дойдет – на попятный. Не посмеет. Побоится. И вся затея лопнет… и Топоруков выйдет дурак дураком. Ну и чем кончилось? Ему бы хоть в последнюю секунду что-нибудь вякнуть мол, уберите топор, я заплачу! – все кругом нормальные люди, все все понимают… почему не пошутить, да?.. ну пошутил – и хватит… верно? Так он уперся, дуропляс. Все Топорукову нервы проверял. Вот и допроверялся, что ногу оттяпали. И что? Пока то, пока се… паника, «скорая»… Пришили ему эту ногу, да в спешке что-то напутали. Теперь как у кузнечика. Абдувахид наезжал потом на Топорукова: мол, ты, сука, меня покалечил… Да на Топорукова, мерзавца… у-у-у-у-у-у! какой мер-р-р-р-рза-а-а-а-авец!.. провыл Габуния, тряся кулаками. – Не больно-то на него наедешь, на мерзавца. Он ему договор под нос – и до свидания. Вот так… После этого предприятие-то и развернулось по-настоящему. Прежде все только хихикали что, мол, еще за дурацкая кисмет-лотерея! Придумали, мол, какую-то глупость… А как Абдувахид костылями застучал – так валом повалили. Только дай…

Дервиш скорбно покачал головой, провел ладонями по щекам и сказал негромко:

– Чудны дела Твои, Господи.

– Нет, конечно, безумцев полно. Если человеку терять нечего, то ему и жизнь не дорога. Подумаешь! – он пойдет и сыграет, и пусть его потом порубят на куски… ну вот как вас, примерно… да? Но это – Габуния поднял палец и веско им покачал, – только когда бабок нет совсем. Нечего ему терять рубите, что там!..

– Конечно, – кивнул Найденов. – Или грудь в крестах, или голова в кустах.

– Вот именно… Но билет стоит триста таньга. А если у человека есть триста таньга! – Габуния оттопырил толстую губу и со значением оглянулся. Триста таньга! Если есть триста таньга, он никогда не попрется на кисмет-лотерею! Зачем? Он на эти триста таньга магазин откроет… пекарню откроет… да? Сгоняет в Алжир, привезет товару на триста таньга… э-э-э-э, на триста таньга можно развернуться!

– Я-то билет нашел, – пояснил Найденов. – У меня трехсот таньга не было.

– Нашли? – с изумлением переспросил Сандро. – Вот повезло!

– Аллах сам знает, кого осыпать милостями, – невзначай заметил дервиш.

– Милость! – возмутился Габуния. – Его сейчас положат под ножи – это милость, по-вашему?

– Во-первых, вы сами сказали: повезло, – сухо сказал дервиш. Во-вторых, этого не случится. Доброта Аллаха велика и необъятна.

Габуния только безнадежно махнул рукой.

– Ну и что? Вы, значит, нашли билет – и сюда?

– Разве незаметно? – усмехнулся Найденов.

Все молчали. Негромко пощелкивали четки в пальцах. В конце коридора капала вода: цок! – и опять через две секунды: цок!

– На что только люди из-за бабок не идут…

– Я-то, собственно, не из-за денег…

– Ну да. Не из-за денег. Вы просто любите щекотку. Особенно если чем-нибудь остреньким… Бросьте, чего там… не из-за денег!.. – Габуния обхватил голову руками и закачался, как прежде. – М-м-м-м!.. м-м-м-м!..

– Да, конечно, я хотел получить деньги, – сказал Найденов. – Но…

– Все правильно, – бормотал Габуния, не слушая. – А что еще есть в мире ценного? Время? – да, время, но оно течет себе и течет… единственное, о чем не нужно заботиться… Разве удержишь? Нет, не удержишь… не твое… кап-кап, и нету… Еда? – еду съел, и все, и нет еды. Хлеб съел – хлеба нет. Мясо съел – нет и мяса… ничего нет… Что еще? Водка? – ну выпил водку… и нет водки… еще, правда, похмелье наутро, но и оно прошло. Женщина? ладно, переспал с женщиной… мягкая, нежная… ночь прошла, настало утро… и где нежность? где мягкость? – может, уже у другого в руках ее мягкость. С другой переспал, с третьей… с сотой, с тысячной… зачем это все?.. не понимаю, нет… Дружба? – знаю я эту дружбу: сегодня друг, завтра вилы в бок. Сегодня в долг клянчит, завтра не отдает, а сам попросишь – так вот тебе… дулю вот такую жирную… на, пользуйся. Искусство? – а что искусство? Ну был я когда-то художником, и что? Кто понимает?.. Никто не понимает. Пашешь, пашешь… потом приходит дурак, ногтя твоего не стоит: чепуха, говорит, ремесленничество, говорит, мазня, говорит. Что еще? Да ничего… А бабки? – а вот бабки-то, бабулечки мои хорошенькие… бабулечки мои сладкие… вот они-то остаются… они не подведут… Все – туман. Все проходит. Ничего нет. Ни-че-го! А они – здесь. Посмотришь – вот. Хочешь пощупай. Хочешь – погладь. В банк приходишь – там тебе девонька такая… с улыбочкой такая… грудочка у нее такая… м-м-м!.. пальчиком беленьким ф-р-р-р-р! – счетец разрисует… ах, благодать!.. вот они! Живехонькие! Нолики! Единички! Девяточки! Пятерочки!.. Хочешь – золотом. Хочешь зелеными. Хочешь – таньга!.. ух, люблю таньга, люблю! Таньга-таньгушечки, сладкие мои!.. Э-э-э-эх!

Габуния надрывно вздохнул, и его горестное бормотание перестало расчленяться на отдельные слова – казалось, где-то под лавкой ворчит безнадежно больная собака.

– Господи, великий Боже, – зашептал дервиш, молитвенно складывая руки и раскачиваясь. Красная миска на сальной веревке болталась как маятник на худой шее. – Господь-владетель, повелитель и судья. Зоркие очи Твои смотрят на нас и денно, и нощно. Ты всезнающий. Ведомо Тебе и что явно, и что скрыто. Ты милостив и строг, справедлив и честен. Внемлют Тебе и люди, и звери, и камни, и воды. Нет Тебе имени одного, но в каждом звуке имена Твои. Ты все исчислил и всему дал цену. Речь Твоя – твердь, а молчание – бездна. Ты прощаешь прегрешения и принимаешь покаяния. За крупицу добра воздаешь стократ. Ты силен в наказании. Тебе принадлежит что в небесах и что на земле. Прости же рабу Твоему грешному, безъязыкому. Жалко безумие его. Даже в смертный час не знает раб, что и было ценного. Не заботит вечный дар Твой, а заботит прах земной. Не волнует раба, что будет с Твоим владением, а заботит пыль. Недостойна пыль быть помянутой рядом с именем Твоим. Прости ему, Господи. Скоро вернет он Твое имение… и обречешь Ты его на муки адовы.