Текст книги "Маскавская Мекка"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Голопольск, пятница. Болото

Тишину ночной комнаты нарушал только неумолчный говор дождя, лопотание мокрых листьев и едва слышное дыхание женщины, свернувшейся в кресле под клетчатым пледом. Настольная лампа с зеленым стеклом освещала стопки бумаг и бросала на пунцовые шторы два мягких овала.

– Уа-а-а! Уа-а-а! – снова дважды всплакнул гнусавый сигнал клаксона.

Это какая-то машина, – лениво подумала Александра Васильевна сквозь сон. – Кого-то ждут, наверное… Куда они в такой дождь?

И тут же вспомнила: Ч-тринадцать, Мурашин; черт возьми, это ведь ее как раз и ждут, конечно – ведь к часу ночи!..

Она метнулась к выключателю и зажгла люстру. Часы показывали пятнадцать минут первого; из-за двери спальни доносился низкий, с пробулькиванием, храп. Приникла к стеклу, загородившись от света ладонью: да, машина кургузый «газик» армейского образца; мокрый брезентовый верх лоснился и рябил.

– Сейчас, сейчас, – бормотала она, прыгая на одной ноге. Что-то дрожало под сердцем – словно неумелый музыкант торопливо дергал все одну и ту же мучительно вскрикивающую струну; сейчас она увидит его снова и нужно будет что-то говорить. Сапог сложился пополам и ступня никак не хотела лезть в сырое, пованивающее рыбой нутро. Уф! – просунулась. Теперь второй. Но что, что она ему скажет?

– Сейчас!..

Дождь барабанил по жестяному козырьку крыльца, нервно теребил поверхность черных луж.

Струна трепетала, билась; конечно же, ей хотелось скорее оказаться рядом, быть вместе, – но она, на секунду задохнувшись, все же пересилила себя: степенно сошла по ступеням и неторопливо шагнула к машине.

Николай Арнольдович сидел впереди.

– Я смотрю, вы не торопитесь, Александра Васильевна, – сказал он с неприятно поразившим ее ироническим выражением. – Садитесь, опаздываем!

Она ждала совсем других слов… Разумеется, он не мог сейчас показать своих настоящих чувств… и все же она не удивилась бы, услышав нежность в голосе… услышав даже что-нибудь такое, чему вовсе не было места в мире: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные… как лента алая губы твои!.. ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!..»

Скрежетнул стартер, машина тронулась и покатила по переулку, шумно расплескивая лужи и набирая скорость.

– Дождь-то какой, – пробормотала Ниночка. Она держала на коленях большую корзину, закрытую мешковиной; когда машину потряхивало, в корзине что-то встрепехивалось.

– И льет, и льет! – подхватил Витюша, чья голова в мятой кепке торчала у противоположной дверцы. Должно быть, один на один с обкомовскими он чувствовал себя не в своей тарелке, а с появлением Твердуниной приободрился. – Хляби небесные! Это ж ужас один! Это ж ужас!..

Через несколько минут миновали грязные заборы бетонного, за которыми кое-где тускло помаргивали мутные фонари, и выбрались на трассу.

– Ох, погодка, – повторял вполголоса Витюша, словно надеясь, что ему кто-нибудь ответит. – Ну и погодка!

– Помолчите, Виктор Иванович! – негромко сказала Александра Васильевна и отвернулась к окну, поджав губы.

За окном скользила темнота; отсвет фар позволял скорее угадать, чем увидеть кусты, опушку черного леса, деревья, неохотно кланяющиеся дождю и холодному ветру. «Ну и пожалуйста, – с неясной обидой повторяла она про себя. – Ну и пожалуйста!..» Небо было совсем черным. Через минуту Мурашин завозился, зашуршал чем-то, потом чиркнул спичкой, прикуривая. Вспышка отразилась в стекле и исчезла, но остался подрагивающий огонек сигареты. Александра Васильевна подумала: зачем он курит? Курить вредно. Глупый. Нет, правда – зачем? Нужно сказать ему об этом… но потом, потом… когда они снова останутся вдвоем. Она почувствовала тепло, прихлынувшее к груди, неслышно вздохнула и отвернулась. За лобовым стеклом бежало и прыгало по асфальту разлапистое пятно желтоватого света; один раз в минуту мелькал у обочины километровый столб; щетки стеклоочистителя лихорадочно ерзали, смахивая воду, а по бокам, куда не доставали, она сама сбегала кривящимися ртутными струйками. Взгляду не за что было зацепиться, кроме как за стриженый затылок Николая Арнольдовича: красивый круглый затылок, ровно покрытый русыми волосами; справа на шее виднелась небольшая темная родинка над самым воротником брезентовой плащ-палатки. Вот Мурашин поднял руку и поправил воротник, и Александра Васильевна вздрогнула, потому что этот простой жест, это незаметное изменение мира (всего лишь воротник его куртки плотнее прилег к шее, а больше ничего) произошло прямо у нее в сердце, – вот отчего оно так сдавленно шелохнулось, так сладко заныло.

Минут через двадцать машина замедлила ход.

– Здесь, что ли, – сказал Петька, шофер Мурашина, припадая к рулю и вглядываясь в жидкое молоко, каким казался свет фар. – Ну, черта не звать, а позвав, не отказываться…

Он совсем сбавил газ и, бормоча шоферские слова, стал съезжать с дороги в дрожащее, рябое пространство дождя.

– Передок, передок включай! – заволновался Витюша. – По такой погоде ты что! Развезло-то как! Мы сегодня утром с Александрой Васильевной…

– Помолчите, Виктор Иванович, – оборвала его Твердунина.

Петька дернул рычаг; что-то содрогнулось под днищем.

Машина нырнула носом, съезжая с гладкой дороги, кое-как выправилась и медленно, рывками пошла вперед, по-утиному переваливаясь. Хищно скаля зубы, Петька без устали крутил руль. Под колесами то и дело что-то хрупало и проваливалось. Мокрые ветви хлестали по стеклам, скребли по брезенту. Ниночка просунула ладонь под локоть Александре Васильевне.

– Вот уж который раз, – шепнула она, передернув плечами, – а все никак не привыкну.

Тряхнуло так, что они подпрыгнули макушками до брезентового верха.

– Николай Арнольдович, а получше-то дороги нет? – спросила Твердунина.

– Гать, – без выражения отозвался Мурашин. – Сгнило все к черту, чего вы хотите… Левей бери! Куда ты! Осторожней!

– На козе тут ездить, – отвечал Петька, щерясь. – На амфибии, ети ее мать!..

Еще минут через десять встали.

Двигатель замолк. Стало слышно, как барабанят капли по брезенту, как шумит ветер.

– Та-а-а-ак… – протянул Мурашин. – Приехали.

Он набросил капюшон и выбрался под дождь. Сапоги чавкали.

– Ой, не хочется, – сказала Ниночка, улыбнувшись, и глаза ее красновато блеснули. – Да что делать!

Ежась, они стояли у передка машины. Ниночка в обнимку держала корзину. Дождь шуршал вокруг – казалось, какая-то многоногая зверушка крадучись пробирается по черному лесу. Витюша копался в машине, кряхтел, вытаскивая из-под сидений разный припас – мешки, веревки. Вот бросил в грязь короткий багор и спрыгнул сам.

– Возьмите барахло, – распорядился Мурашин. – Пошли, пошли. Не тянем, не тянем. Давайте за мной. Не разбредайтесь. Тут черт ногу сломит.

Посветил фонариком и попер в туман между двух кустов, треща ветвями и мокрым валежником.

– Фары оставить? – крикнул Петька. – Или что?

– Оста-а-авь! – гулко отозвался Мурашин.

Александре Васильевне стало вдруг страшно, и она не оглядываясь поспешила за Николаем Арнольдовичем. Через три шага споткнулась о корягу, чуть не ухнула в бочажину, – едва устояла, схватившись за ту же самую корягу, – и теперь брезгливо вытирала о плащ руки, испачканные какой-то слизью.

– Не бегите, Николай Арнольдович! – крикнула она. Голос глох у самых губ. – Я так быстро не могу! Не видно ничего!

Сзади тоже что-то хрустело и валилось. Фары слепили, радужно переливаясь в дожде и тумане, разлитом у земли как парное молоко, и она едва не закричала, когда из этого молока шумно высунулась черная фигура.

– Погодка-то, – бодро толковал Витюша, хлюпая в болоте. – Это ж ужас один. Ничего, тут недалеко. Это вы, Александра Васильевна? Это ж ужас.

– Я это, я, – хрипло отозвалась Твердунина. – Осторожно, яма.

Они все продирались и продирались по насквозь гнилому, прокисшему лесу. Лес поднялся из болота и в болото же ронял толстенные трухлявые стволы. Поначалу она береглась не испачкаться, но скоро махнула рукой; к тому же поскользнулась на сгнившей коре и больно ушиблась. Теперь, наткнувшись на преграду и ощупав, по-медвежьи ложилась животом и переваливалась на ту сторону. Шагая вперед, держала перед собой руку с тревожно ищущими в темноте растопыренными пальцами, но все же не убереглась и страшно наткнулась лицом на крепкую ветку.

– Ай! – вскрикнула Александра Васильевна и села в грязь, закрывшись руками и скуля.

– Что такое? Что вы? Где?

Витюша подскочил, едва сам не повалился, стал, шумно дыша какой-то кислятиной, шарить скользкими пальцами по лицу.

– Не надо! – крикнула Твердунина. – Прочь!

– Вы чего? Ушиблись?

– Да ладно, – сказала она, вытирая слезы.

Сколько еще? Ноги ныли. Казалось, они волокутся по топям уже целый час… с другой стороны, когда она садилась в машину, было минут двадцать первого… да еще ехали сколько-то… а на месте нужно было быть к часу, и никак не опаздывать… Как же это? Она встряхнула головой, попытавшись ощутить реальность, и поднесла к глазам запястье с часами, но ничего не разглядела.

– Далеко еще?

– Нет, недалеко! Вон, видите, Николай Арнольдович-то… должно, на берегу уже.

Точно, невдалеке маячило неподвижное пятнышко света – наверное, Мурашин повесил фонарик на дерево.

Александра Васильевна всхлипывала.

– Пойдемте уж, – жалобно попросил Витюша. – Недолго. Видите, и дождик утих.

Дождь и впрямь кончился, и даже небо посветлело настолько, что стали различимы контуры туч. Где-то высоко за ними пряталась белая луна.

Когда они, выбравшись из леса, очутились на кочковатом мокром берегу небольшого болотного озерка, луна уже показалась – она плыла мутным дрожащим пятном, меняющим очертания по мере того как менялась плотность пелены облаков. Лес приблизился, выступил из тьмы, стали видны верхушки деревьев, чернеющие на фоне чуть более светлого неба. Над бугристой поверхностью заболоченного озера, сплошь заросшего тиной, стоял шевелящийся туман. Тут и там его протыкали коряги, и та же ослизлая тина длинными сосульками висела на их многопалых корявых руках.

– Ничего, сейчас развиднеется, – бормотал Витюша, озираясь. – Ага… вот, значит. Николай Арнольдыч-то уже сторожит. Ладно… дело такое. Разбираться надо покамест. Отдыхайте, Александра Васильевна, отдыхайте…

Он бросил мешки в траву, присел и стал копаться в них, по очереди вытаскивая и силясь распознать в темноте какие-то тряпки.

Сзади зашуршало, зачмокало; она в ужасе обернулась – и сначала ничего не увидела, а потом догадалась, что это Ниночка с Петькой; они выступили из тьмы, отделившись от нее одним большим пятном; вот и само пятно поделилось на два.

– Ну, местечко, – сказал Петька, переводя дух. Кажется, он стоял, согнувшись, – должно быть, опирался на что-то. «Багор!» – догадалась Твердунина. – Не продерешься… Это ты, что ль?

– Я, я, – отозвался Витюша.

– Темнотища в лесу – глаз коли, – добавил Петька и вдруг прыснул: Слышь? Что вспомнил-то… Ты был, когда Коломийца назначали? Что молчишь? Был, нет?

– Не был, не был…

– Ох, умора! – Петька нагнулся к нему и зашептал.

Александра Васильевна отчего-то начала дрожать противной мелкой дрожью.

– Не твоего это ума дело, – сказал Витюша недовольно.

– Это точно, – легко согласился Петька. – Не моего.

Луна выкатилась в полную силу, заливая болото контрастным серебряным светом; время от времени на нее наплывало скользящее по небу волнистое облако, и тогда тени начинали пьяно пошатываться. После беспросветного лесного мрака казалось, что все видно как днем.

– Николай Арнольдович! – крикнула она срывающимся голосом. – Да Николай Арнольдович же!

Мурашин неподвижно стоял метрах в десяти, слившись с клонящимся к воде кустом. Вот повернул голову и замахал руками – мол, тише, тише! Брезентуха его шумно коробилась при каждом движении. Еще раз махнул – уже призывно.

– Не волнуйся, уже скоро, – негромко сказал он, когда Твердунина подошла. – Замерзла?

– Нет, – ответила Александра Васильевна, стуча зубами, но одновременно чувствуя, как плеснуло в душу теплом от его «ты». – Это так… просто так… нет, не холодно.

Мурашин не слушал: настороженно подался вперед, всматриваясь. Несколько пузырей всплыли и бесшумно лопнули на поверхности озера.

– Начинается, вроде… Так не холодно, говорите? Видите, сапоги-то пригодились, – рассеянно бормотал он, не отрывая взгляда от воды. – Нет, показалось… По таким местам в сапогах-то насилу… кое-как… а уж без сапог!.. Точно: показалось. Показалось, показалось…

– Николай Арнольдович, а вы детство помните? – шепотом спросила Твердунина, втайне надеясь, что он возьмет сейчас – и расскажет все, что так томит ее и не дает покою.

– Детство? – удивился Мурашин, бросив на нее холодный взгляд. Интересный вопрос, Шурочка. На пятерку. – Негромко чертыхнулся, потом приставил ладони рупором ко рту: – Петька! Виктор Иванович! Разобрались там? Давайте сюда! Поближе! Да не шумите, черти!.. Детство, говорите? А как же! Конечно. Все как положено. Даже фотографии есть. Не подкопаешься.

И твердо на нее посмотрел.

– Ну да, да… Ведь я тоже помню… Смутно, но помню… Вот не знаю только…

Она замялась.

– Что?

– Нет, ничего, – сказала Александра Васильевна, с досадой понимая, что он ничего не откроет, и отвернулась.

– Багор, багор возьми! – снова негромко затрубил Мурашин. – Багор где?

Мелкая дрожь пробирала ее до самых кишок.

В самых дальних закоулках мозга слоились прозрачные, как отражение в оконном стекле, воспоминания. Вот открывается дверь, входит отец – хмурый, насупленный; вешает шинель, садится на хромой табурет, протянув ноги поперек прихожки; мать стаскивает с него сапоги, разматывает и откладывает в сторону портянки; тазик с теплой водой наготове; отец кряхтит, а мать приговаривает, моя ему ноги: «Васечка! Васечка устал!.. Сейчас, сейчас!..» И вот – уже в тапочках, хоть еще и в мундире – отец проходит в комнату, снимает китель, садится к столу, наливает себе полстакана водки, выпивает. И тотчас появляется мать с огромной, в голубую кайму, тарелкой пламенных щей…

Как же так? Ведь она помнила детство – кособокий дом в конце Краснопрядильной, два окна на улицу, герань, крыльцо… На крыльце зимой лежал снег. А теплыми вечерами отец сидел с папиросой. Летом дверь всегда была нараспашку… в проем мать вешала полотнище марли от мух… иногда отец выносил стул, садился в майке и старых галифе, мать закрывала ему плечи газетами и стригла… потом сметала курчавые волосы веником с теплых досок… еще пчела, ползущая по кромке железной кружки с молоком… колкая трава на откосе…

Но все это было блеклым, едва различимым – как отражение на оконном стекле, когда под вечер смотришь на улицу: за окном дорога, дома, деревья, люди, и все это видно отчетливо и ясно; а поверх лежит бесцветное изображение комода, кровати, портретика на стене… всех этих детских пчел и крылечек… всей жизни до директивы Ч-тринадцать, до начала нового служения…

Ей хотелось бы вспомнить именно переломный момент – конец прошлой и первые минуты новой жизни; момент назначения, час исполнения директивы!.. Наверное, он все объясняет. Каким он был? И почему всегда так мутит, стоит лишь подумать?..

Александра Васильевна с дрожью оглянулась – чаща густилась, подступая к болоту.

Она не лучше и не хуже других секретарей… поэтому появилась на свет тем же порядком, что и все: ночью, в гнилом лесу, из болота, в окружении соратников… старших товарищей по гумрати…

Это понятно, да… Но раньше, что было раньше?.. что предшествовало этому?

Она зажмурилась, поднося ладонь к виску, где стучала боль, и напряглась, чтобы вспомнить, наконец!.. Но увы: как и прежде, там лежало темное, опасное пятно беспамятства. Только тошнота вновь накатила сладкой волной да ослабели руки; перед глазами слоился туман, туман… а в груди что-то противно булькало – будто когда-то из нее вынули сердце и влили вместо него пару стаканов густой болотной жижи.

Александра Васильевна перевела дыхание. Нет, ничего не вспомнишь: очнулась уже в кабинете, за столом с бумагами, с влажным ратбилетом в руке… полная бодрости, новых планов…

– Стели здесь! – между тем командовал Мурашин. – Расправь!

Виктор Иванович и Петька под руководством Николая Арнольдовича развели подробную суету: деятельно топтались по берегу, расстилали брезент (Мурашин несколько раз заставлял перестилать, выискивая местечко поровнее) и раскладывали извлеченную из мешков одежду. Ниночка зачерпнула воды эмалированным ведром, повылавливала из нее, как могла, сосулистые пряди тины, и теперь собранно стояла возле с черпачком в руках.

– Во! во! – внезапно вскрикнула она, показывая на середину озера. Пошло!

И правда, там возник пологий бугор жидкой грязи. Через секунду он подрос до размера большого валуна и, когда свойства поверхностного натяжения уже не могли сохранять его гладким, превратился в шумный пузырчатый грифон.

– Есть! – Мурашин возбужденно потряс кулаком. – Все готовы?

Болото кипело; в самом центре вода била ключом, вскидывая и трепля какие-то ошметки, плохо различимые в зеленоватом свете луны; по краям тяжело колыхалась, и часто то тут, то там всплывали и громко лопались вонючие сероводородные пузыри.

– Сеть где? – взвинченно спросил Мурашин, оглядываясь. Он уже стоял у самого края. – Сеть почему не приготовили, уроды?! Первый раз, что ли?

Витюша стукнул себя кулаком по лбу, схватил с брезента рыхлый тючок и стал по-собачьи яростно трепать его, разворачивая; что касается Петьки, он давно уже изготовился: стоял с багром наперевес, мелко перетаптываясь, словно кошка перед прыжком; волнующаяся жижа захлестывала мыски его сапог.

– У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а! – протяжно и жалобно пронеслось вдруг над землей.

Александра Васильевна обмерла и вцепилась в Нинин рукав. Казалось, лес тоже обмер, ожидая продолжения. И оно последовало: после недолгой испуганной тишины еще раскатистей и страшнее:

– У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..

– Вот дьявол, – пробормотала Ниночка. – Ну что тянет, что тянет… Скорее бы. А, вот! Пошел!

Лунный свет играл на бурлящей жиже, и там, где кипение было особенно сильным, вдруг кратко мелькнула человеческая рука – высунулась и тут же ушла, с брызгами хлопнув по воде растопыренной пятерней. Александре Васильевне почудилось, что на пальце блеснуло обручальное кольцо.

– Давай! – страшно крикнул Мурашин, отмахивая.

Витюша швырнул сеть; спутавшись в полете, она упала комом и слишком близко. Петька стоял по колено в болоте, силясь дотянуться багром.

– Мать!.. – рявкнул Николай Арнольдович, бросаясь к шоферам. – Вашу!.. Еп!.. Ну!..

Сеть полетела второй раз – расправилась было, накрывая, да Витюша слишком рано поддернул – и опять зря.

– Тля!..

В грифоне гейзера, в мути и клочьях тины что-то мучительно всплывало и ворочалось, и снова уходило на дно; вот опять показалась рука… вторая!.. канули… Вынесло было ногу, облепленную мокрой штаниной и обутую в черный ботинок – тоже ненадолго… Торчком показалась запрокинутая голова со слипшимися волосами и распяленным ртом…

– У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..

Бурун вскипел и поглотил ее.

– Уйдет же! уйдет! – рычал Мурашин, вырывая сеть у Витюши. – Дай, мудак!

Они топтались, мешая друг другу.

– Сейчас сделаем! – кряхтел Виктор Иванович. – Погодите-ка!..

Мурашин злобно толкнул его, и Витюша, охнув и взмахнув руками, с чавканьем сел на мокрую кочку. Николай Арнольдович подсобрал мотню и резко швырнул. Сеть расправилась и легла. Гейзер клокотнул и снова выбросил руку. Пальцы сомкнулись в кулак на ячеях.

– Давай!

Через несколько секунд и Петька дотянулся – стал помогать багром.

Сеть понемногу выползала на берег, волоча с собой длинное черное тело, – содрогающееся и беспрестанно издающее жалобные стоны.

– Куда?! – гаркнул Николай Арнольдович. – Пусть стечет! Давай, Нина!

Ниночка подскочила с ведром и принялась быстро плескать человеку в лицо. Тот, не переставая стонать, мотал головой и фыркал, но глаз не открывал. Смыв тину, она присела и, точным движением сунув палец ему в рот, бестрепетно выгребла оттуда какую-то шевелящуюся дрянь.

– На брезент! – скомандовал Мурашин.

Торопливо распутав, перевалили на брезент.

– О-о-о-о-ох-х-х-х! – пыхтел человек, ворочаясь и норовя подтянуть ноги в ботинках, чтобы принять позу эмбриона. – О-о-о-о-о-о-о-ох-х-х-х!..

Отшвырнув ведро, Ниночка метнулась к корзине и сорвала мешковину. Одной рукой она держала бьющегося петуха, другой шарила по дну в поисках миски.

– Н-н-ну же! – прохрипел Мурашин.

Он выхватил у нее птицу, грубо сунул под мышку, схватил за шею, оскалился и одним мощным рывком оторвал голову.

– Держи!

Ниночка подставила миску. Безголовый петух брыкал ногами.

– М-м-м-м-ма-а-а-а-а!.. – стонал человек в сети. М-м-м-м-м-а-а-а-а-а…

Черная кровь доходила последними вялыми толчками, с запинками.

– Давай, давай! Не тяни! – Мурашин выпустил из рук тушку, и та мягко шмякнулась в грязь.

Ниночка осторожно, чтобы не расплескать, припала на колени.

Человек вздрогнул, подобрался, широко раздул ноздри и потянулся к миске. Лакал жадно, не открывая глаз и сладостно поерзывая.

– Ишь, уписывает, – сказал Мурашин, переводя дыхание. – Фу-у-у… готово дело. Приняли. Уж больно они попервости беспокойные… Ишь ты, ишь ты!.. Суррогат, конечно… Ему бы для разгону-то настоящей, – он вздохнул и заметил с затаенной горечью: – Да что уж тут. Утрачены, утрачены нами прежние традиции.

Затем пошаркал ладонями друг о друга, отряхивая, присел возле, хладнокровно расстегнул на вновь прибывшем насквозь мокрый пиджак (человек обеспокоенно замычал и зачавкал), сунул руку во внутренний карман и вот уже отшагнул, осторожно разворачивая депешу, упакованную в полиэтилен.

– Так, – сказал он, шурша листом. – Ага… Кандыба Степан Ефремович. Ясно, товарищ Кандыба. Понятно. В полном соответствии с директивой Ч-тринадцать. Как говорится, с прибытием, Степан Ефремович!

«Кандыба, Кандыба, – повторила про себя Александра Васильевна, вся дрожа. – Кандыба. Ну да. Конечно! Он же был третьим секретарем крайкома… Как-то встречались на конференции… темная лошадка… всегда в тенечке… Вот какое дело!.. Теперь, значит, по обкомовской линии командовать будет… понятно…»

Ниночка отняла пустую миску, и по знаку Мурашина Петька с Витюшей принялись торопливо разоблачать вновь прибывшего, кое-как стягивая с него липнущую к телу одежду. Степан Ефремович облизывался, кряхтел и беспокойно ворочался. Кроме того, начал сучить руками, мешая Петьке снимать майку.

– Тише вы, тише! – бормотал Петька. – Да погодите же вы, говорю!

Витюша возился со штанами. Ниночка уже держала наготове сухие.

Когда дошли до трусов, Степан Ефремович широко раскрыл глаза и уперся взглядом в белую луну. Сначала он недолго скрипел зубами, а затем сказал:

– Д-д-д-директива!

– Да исполняется ваша директива, – со сдержанной нежностью буркнул Петька, осторожно подсовывая под него руку. – Что ж вы такой торопыга-то, Степан Ефремович. Не успели еще, право слово, оглядеться, а уже…

– Молчать! – сухо оборвал его Мурашин. – Разговорчики.

– Д-д-директива! – повторил Степан Ефремович. Мохнатые брови сошлись к переносице. Он рывком повернул голову, и белые его глаза остановились на Витюше. Тот попятился. – Исп-п-п-полнять!

Слова вылетали из него словно бы под излишним давлением: пырхали и шипели.

– Вы… вы… вы… – жмурясь, мотал он головой. – Вы…

– Простите, Степан Ефремович? – нагнулся к нему Мурашин.

– Вы-ы-ыг-г-г-говор! – пальнул тот, снова тараща белые зраки.

– Да уж ладно, – буркнул Петька, берясь за трусы. – Сразу выговор… Поворачивайтесь, Степан Ефремович! Я ж так не подлезу. Зад-то поднимите, товарищ Кандыба!

Александра Васильевна отвернулась…

Через двадцать минут они вернулись к машине. Луна светила вовсю, и обратный путь оказался несравненно легче. Кандыба, облаченный в сухое, а поверх – в такую же, как у Николая Арнольдовича, плащ-палатку, шагал сперва нетвердо, по-журавлиному выбрасывая ноги и пошатываясь, но потом разошелся и даже, недовольно ворча, высвободил руку. Впрочем, Мурашин все же поддерживал его под локоток.

– Проверим комплектность, – хмуро сказал Кандыба, умащиваясь на переднем сидении. – Все в сборе?

Мурашин сидел прямо за ним. Витюша молчком пробрался в самую корму, на откидное. Женщины прижались друг к другу. Притихший Петька застыл за рулем, как аршин проглотив, и смотрел перед собой, не моргая.

Тяжело кряхтя, Кандыба повернулся всем корпусом и недовольно оглядел каждого. Когда его мутный взгляд остановился на Александре Васильевне, она почувствовала, что взамен давешней дрожи ее пробрала испарина. Разглядывая, Степан Ефремович почему-то морщился и делал губами неприятные сосущие движения – так, словно во рту у него были лишние зубы. Уже через секунду она не выдержала – сморгнула и со сконфуженной улыбкой опустила глаза. Черт бы его побрал, ну что он вылупился?.. Кандыба все пялился, плотоядно причмокивая, и Твердунина уже хотела произнести какие-нибудь слова, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, но тут наконец-то «первый», напоследок шумно и с всхрапываньем вздохнув, отчего по салону отчетливо понесло болотной гнилью, отвернулся и брюзгливо буркнул:

– Поехали!.. Мурашин, какие новости? Что в Маскаве?

Николай Арнольдович стал послушно рассказывать о новостях, а Петька тыркнул рычаг, газанул – и они поехали.