Текст книги "Маскавская Мекка"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Андрей Волос
МАСКАВСКАЯ МЕККА

Моему отцу Герману Степановичу Волосу

Те, кто похваляются, будто ищут ее, не имеют от нее вестей,

А о тех, кто получил от нее весть, более не приходят вести.

Саади, «Гулистан»

Маскав, четверг. Билет

– Канкоф!

Голос у Махмуда был сиплый. Выкликнув, он поднимал на толпу лилово-черные глаза и хмурился.

– Здес Канкоф?

– Здесь Коньков, здесь, – крикнул кто-то, торопливо протискиваясь к помосту.

Махмуд отдал карточку.

– Карзынин!

– Здесь.

– Балтаев!

– Здесь…

Биржа открывалась в десять утра, закрывалась в три. Пять часов в плотной очереди угрюмых неразговорчивых людей.

– Шералиев!

– Здесь.

Сейчас Махмуд раздает карточки. Но и утром не отойти. Может и холостую перекличку затеять: зачем – не скажет, а не откликнешься – выкинет из списка. Как будто ты и не торчал тут целыми днями. Хочешь сначала? пожалуйста: снова получи синий талон и стань последним. И не обижайся. Какие обиды? Этот Махмуд прост как дрозд: в шляпу нагадил и зла не помнит. Знай себе лыбится. У него работа такая.

– Петров!

– Который?

– Пэ Кэ Петров, – уточнил Махмуд, поднимая глаза от блокнота. – Здес?

– Здесь!

Счастливчики протискивались к помосту.

– Клымов!

– Здесь!..

Очередь движется медленно. Но движется. Недели через две получаешь желтую карточку. Номер карточки определяет очередность собеседования. Но не его исход. Потому что спросить могут что угодно. Столицу Евроштатов. Размер ноги. На какой широте расположен город Ахметьевск. Сколько микробов в кубометре воздуха. Или вон, как спрашивали у Вити Дронова. Чиновник-курд сложил ладони корабликами и несколько раз сделал движение, от которого воздух между ними стал чавкать: «Что это? А? Молчите? Не знаете?» Снова почавкал. «А? Почему не говорите? Не можете отвечать?.. Сжатие это, сжатие! Идите, вы не знаете ничего!..»

Понятное дело… вон сколько курдов в очереди… им-то работа нужнее…

– Костров!

– Здесь…

Говорят, если сунуть чиновнику двадцать дирхамов, он не задает никаких вопросов. Курд, русский, чеченец, казах, таджик, табасаранец – без разницы. Плюсик в ведомость – и в первый список. А уж из первого списка до работы рукой подать…

Только где взять эти проклятые двадцать дирхамов?

– Калам… Колом…

– Коломиец! – радостно помогли из толпы. – Здесь!

Витя Дронов раз не прошел, два не прошел… На третий вернулся домой да и привязал веревку к газовой трубе.

– Сидорук!

– Здесь!

Зря, конечно. Даже если срезали на собеседовании – жизнь все равно не кончается. Просто на следующий день нужно прийти пораньше и снова встать в самый хвост очереди. И впредь являться к десяти, не позже. А то Махмуд выкинет из списка. Очень просто. Глазом не успеешь моргнуть. Чирк – и готово.

А если не вычеркнет, тогда недели через три – новое собеседование, а там уж…

– Конец, работнички! – скаля зубы в улыбке, сказал Махмуд. – Хайр! До свидания!

Стальной помост стал со скрежетом запрокидываться. Через пятнадцать секунд на улицу смотрела глухая стена.

Разочарованно гудя, толпа быстро разбредалась – точь-в-точь капля грязи, упавшая в чистую воду.

А какой-то чернявый, в тюбетейке и засаленном синем чапане, вскарабкался на урну и уже что-то злобно выкрикивал, отмахивая сжатым кулаком.

Улица гудела. Ветер широко гулял в верхушках красных кленов.

Найденов замедлил шаг, прислушиваясь.

– Зачем мы пережили ужасы Великого Слияния? – надсадно кричал чернявый. – Чтобы теперь подыхать с голоду? Для чего погибали наши отцы? – чтобы у детей никогда не было работы? Они говорят, что теперь все равны!.. мир счастлив!.. нет ни христиан, ни мусульман, ни буддистов!.. все мы – братья в едином Боге!. Да оглянитесь же! Нам просто заговаривают зубы! Мы – гнием в нищете! Они – купаются в роскоши! И это – равенство?!

– Вот горлопаны, – неодобрительно сказал седой человек в кепке, стоявший рядом. – Лучше б делом занялись. Ой, достукаются…

Он с досадой махнул рукой и быстро пошел прочь.

Найденов побрел следом.

На углу он оглянулся. Первый, в чапане, пропал. Вместо него уже горланил кто-то другой. Пара десятков слушателей встречали слова оратора взмахами кулаков, и было похоже, что каждый из них готов, в свою очередь, залезть на урну.

Опасно сверкая синим огнем мигалок, к собранию уже подкатывали две милицейские машины…

Найденов прибавил шагу.

Скоро он вышел на бульвар. Ветер гнал листву, клены прощально пунцовели, закатное солнце празднично румянило сизое марево смога.

Внизу, за серо-желтой лентой реки, громоздился Маскав.

С восточной стороны грозно тянулась вполнеба армада тяжелых облаков, кое-где наспех подкрашенных ржавью и жидким золотом. На фоне туч вершины небоскребов казались темнее и жестче, чем там, где еще сияла лоскутная рвань холодной синевы. Сверкала алмазная игла минарета Напрасных жертв – солнце на ней напоследок дробилось на восемь ослепительных вспышек. Ситикоптеры, похожие на докучливых мух, встревоженных надвигающейся непогодой, стрекотали, набирая высоту или снижаясь, чтобы опуститься на посадочную площадку одной из высоток. Бесшумно скользили над головой серебристые вагоны анрельсов. Плыл разноцветный дирижабль, волоча белое полотнище с надписью

«KORK LTD – НЕ ТРЕБУЕТ РЕКЛАМЫ».

Найденов проводил его взглядом.

Если с малых лет сосать корк и ничему не учиться, то какая может быть работа? Прав мужик – горлопаны…

С другой стороны, он тоже без работы.

А ведь, казалось бы, сам бог велел: вдобавок к физфаку у него еще трехгодичный биофак – физиология и биофизика.

Из Уни Найденов вышел с красным дипломом, и его тут же взяли в Институт северных сияний.

Ему было все равно: северные сияния, так северные сияния, лишь бы волновых генераторов побольше. Но, разумеется, северными сияниями там и не пахло. Слаженный коллектив большого закрытого института бился над проблемами сканерной локации – в те годы еще не попавшей в учебники, но уже незаменимой при создании систем космического слежения и боя.

Многочисленные неудобства жизни под крышей ФАБО – жесткий распорядок, прослушка, КЛК, ОЧП – с лихвой компенсировались зарплатой. Что же касается оборудования и оснащения, то он, например, пользовался лабораторией класса «Е». Даже, может быть, чуточку выше.

Собственно говоря, весь их отдел представлял собой одну большую физическую лабораторию.

Она размещалась в одном из внушительных космопортовских ангаров, построенных в спецзоне ФАБО.

В тупиковом торце ангара были выгорожены несколько семинарских аудиторий, пара десятков конур, в дыму которых черкали бумагу и орали друг на друга математики, вычислительный центр, столовая и «Шанхай» – большой уютный зал с чайным буфетом и кожаной мебелью. Именно здесь, по преимуществу, и протекала работа, пока она довольствовалась развитием той или иной теории. Если же теория развивалась до состояния, когда ее нужно было «поставить на ребро» – то есть решительно подтвердить или столь же решительно погубить опытом, – ничто не мешало переместиться в ту или иную экспериментальную секцию.

Секции располагались в левой половине ангара. Каждая из них комплектовалась аппаратурой определенного направления и класса. Несколько первых были отданы старым добрым методам – хроматографии, ядерно-магнитному резонансу, акустике. Потом начинались роскошные и лакомые волновые прелести – оптика, высокочастотные излучения, скан-метод Джонса, фриквенс-излучения и волны Горбовича-Декартье… Здесь можно было найти комплекс аппаратуры для проведения любого опыта – кроме, пожалуй, астрофизических и гравитационных…

К сожалению, в ту пору он не вполне отдавал себе отчет в ценности того, к чему оказался допущен.

Он был разумен, аккуратен и осторожен – и теперь, четырнадцать лет спустя, брел с биржи, скользя взглядом по заплеванному тротуару и невольно рассчитывая найти что-нибудь ценное.

Из этого следовало, что в те годы он был недостаточно разумен, аккуратен и осторожен: потому что если бы обладал всеми этими качествами в полной мере, то и по сей день работал бы в ИСС, сочетая свою общеизвестную (в рамках отдела и института) и щедро оплачиваемую деятельность с другой, от всех скрытой, тайной, существование и смысл которой не должны были быть никем даже заподозрены.

Он придерживался нескольких ясных принципов, которые обеспечивали безопасность. Благодаря им удавалось выкраивать когда минуты, а когда и часы, чтобы, не обращая на себя ничьего внимания, наладить и провести свой личный эксперимент.

Однако тот колпак, под которым все они сидели, глупо было бы недооценивать. К концу третьего года его успешной и поощряемой работы кто-то где-то сделал какие-то выводы. Из чего исходил наблюдатель? Трудно сказать. Так или иначе, к нему приставили двух дипломников.

Он усмехнулся, вспомнив этих парней. Те еще были дипломники – погоны так и просвечивали из-под белых халатов.

Он лег на дно, затаился, не подавая виду, что замечает это внимание. Несколько месяцев сживал своих подопечных со свету, требуя усердия, граничащего с самоотречением. Грузил ответственностью. При этом был открыт и радушен: я – вот он, весь как на ладони. Я чист как мыльница, я тружусь в ИСС, я занят исключительно проблемами сканерной локации!.. Лаборатория класса «E» и шесть таньга в месяц! – стоило попридуриваться, чтоб отстали.

Дипломники ушли, наконец, на свой диплом вместе со своими погонами. А ничего больше не происходило. То есть – вроде бы убедились. И вроде бы отстали. И он уже приготовился перевести дух, расправить плечи… с чувством, с толком: фу-у-у-у!..

А потом – бац!

«Леха, Саидов просил в первый отдел зайти…»

Два с половиной часа разговора с несколькими безликими людьми средних лет в похожих темно-серых костюмах. Затем процедура подписания обязательства о неразглашении четвертой категории и – до свидания.

Не повезло…

Он много потом думал об этом.

Должно быть, это не невезение никакое было, а великая удача. Задавшись какими-то вопросами, они, к счастью, искали ответы лишь в рутинных сферах: скорее всего, его разрабатывали на предмет ведения разведдеятельности. Передачи секретных данных. Но он не был шпионом. И не торговал тайнами. И поэтому концы с концами не сходились. А когда неразрешимые головоломки всем осточертели, его попросту выгнали. Нет человека – нет проблем.

А вот если бы кто-нибудь глянул дальше собственного носа, если бы возникла догадка насчет того, чем он втихомолку занимается в лаборатории класса «E», что именно исследует, какие закономерности изучает!.. – о, прямо мороз по коже: до самой смерти бы от них не открутиться!..

Найденов миновал сквер и снова шагал по тротуару вдоль проезжей части, машинально отмечая всякий хлам, попадающийся на глаза – обрывок имиджграммы, погашенную таньга-карту, окурки, клочья целлофана.

Он много лет перебивался случайными заработками. Подсознательное желание найти на заплеванном асфальте что-нибудь полезное уже совсем не раздражало. Почему бы и нет? Находят же люди…

Листья, листья, листья… окурки, пробка, смятая колесом пластиковая бутылка, раздавленный шприц…

Десятку бы. Пусть мятую, пусть грязную… Нет, сторублевку. Глянул так невзначай – а она вот. Лежит себе. Вот это праздник. Картошка, колбаса, хлеб, сыр. Настене пирожных. Пару пива на радостях…

А еще лучше – бумажник. Ведь наверняка где-то валяется. Пухленькая такая сволочь. Даже чисто статистически. Задачка для пятого класса. В городе Маскаве двадцать два миллиона жителей. Каждый сотый хотя бы раз в жизни теряет бумажник. Спрашивается: сколько бумажников одновременно лежит на улицах Маскава? Если в среднем 65 лет… тогда… да, чуть меньше десяти. Пусть девять. Более того: нетрудно прикинуть, сколько в нем среднестатистических денег…

Загадочная все-таки субстанция. Достаточно оглянуться, чтобы понять, что их бесконечно много вокруг. Куда ни посмотришь – всюду они, они! Тротуар, стена дома… кованая ограда – все это деньги, деньги. Все покрыто слоем денег, лаковой патиной… все блестит, сияет… все движется, живет… кормит, поит… дарит комфорт и удовольствие… Все есть, всего полно, всего навалом… и все это стоит денег. Деньги льются шелестящими потоками… звенящие ручьи денег сливаются в течение могучих рек… реки текут дальше, дальше – к морям, к океанам денег!.. Деньги похожи на воздух – всюду их сверкающие молекулы. От них никуда не деться, они забираются в самые тонкие щели жизни… копошатся в мечтах… прогрызают покой… заводятся в любви… точат дружбу… Бесконечное шевеление мелких глянцевых телец… Мириады опарышей в выгребной яме… Просто микроб. Да, микроб… вирус… проникает повсюду… размножается… живет…

Окурки, бумажки, обертка от мороженого, опаловая кожица презерватива…

Мятая бутылка… еще одна.

Таньга, таньга… Таньга, как правило, лежат отдельно. В одной секции бумажника – рубли. В другой, потолще, – таньга. В третьей – доллары. Особый многоклеточный загон для кредитных карт… Но они совершенно ни к чему. Без PIN-кода ничего не получишь. И потом: коли умный человек, так тут же в банк. Так и так, мол, арестуйте счета…

Ну когда-нибудь должно повезти? Ему никогда не везло. Однажды в детстве нашел кошелек, да что за находка? Рваный, старушечий: квитанции в лужу, а мелочи едва на мороженое хватило. Вот и все, и больше никогда ничего… Кроме ста баксов, которые турок… вот болван этот турок! Да, да… Года три назад. Богатый турок из Баковки. Собственно, что турок?.. За копейку готов был удавиться. Если б не отчаянное на тот момент положение, Найденов на его условия в жизни бы не пошел: двухразовая кормежка и пятнадцать рублей в день. Что такое пятнадцать рублей?! – булка стоит пять. То есть либо на биржу с отказом идти – а это четыре месяца штрафа! – либо, значит, с нашим удовольствием: две кормежки и пятнашка. Копать ямы под новую изгородь, месить бетон, таскать столбы и громоздить шпалеры: по ним безумный малоазиец собирался пустить виноградную лозу. На второй день, спрыгивая с лестницы, на нижние перекладины которой его напарник, суетливый костромской мусульманин, нагромоздил жердей, Найденов зацепился полой за гвоздь и одним мощным рывком привел куртку в состояние, более всего напоминающее веселое трепетание вымпелов над входом в цирк-шапито.

Он еще стоял, снова и снова прикладывая друг к другу лоскуты, будто надеясь, что они возьмут сейчас – и срастутся как было, когда услышал от дома низкий женский голос:

– Э-э-э, урус, урус! Яман твоя башка, яман! Смотри, как порвал, а! Чесслово, шамашечий! Ладно, иди сюда!

Улыбаясь, Максуда-ханум стояла на крыльце. Золотые цепи сияли на ее полной груди, легкая седина поблескивала в солнечных лучах.

– Звали? – хмуро спросил Найденов, подходя.

– Как теперь работать будешь? – поинтересовалась она с усмешкой. – Эх, навязались на мою голову. Иди за мной.

Максуда провела его через несколько комнат, обставленных богато, но однообразно – ковер на полу, в углу высокая кипа сложенных одеял, в другом углу низкий столик, на столике небольшой поднос с чайными причиндалами, – и остановилась перед дверью подсобки. Побренчав ключами, она отперла и щелкнула выключателем. Подсобка оказалась на удивление просторной. Напротив большого зеркала на нескольких перекладинах висела одежда. Справа стояли обувные ящики; свернутые ковры частью торчали у стены трубами, частью просто валялись на полу. Пахло сладковато: розовым маслом.

– Подожди-подожи, – с одышкой бормотала Максуда-ханум, привставая на цыпочки и перебирая плечики. – А это? Так, подожди… это новое… а это?.. нет, еще поносит… а это?.. а вот это?.. Ну-ка!

Пыхтя, она сняла с вешалки какую-то куртку и протянула ему.

Найденов сбросил свою рвань.

– В самый раз! – восхитилась Максуда-ханум.

Турок был значительно короче и шире, однако спорить не приходилось.

– Нормально, – он пожал плечами, глядя в зеркало. – Спасибо.

– Из спасиба шубы не сошье-е-ешь! – пропела вдруг она.

– Что! что! – всполошился было Найденов.

Но было поздно: госпожа уже повисла на нем, жарко дыша и лопоча что-то по-турецки, и в следующую секунду они мягко рухнули на сваленные в углу паласы…

Разумеется, все это ни в коей мере нельзя было назвать везением. Везение заключалось совсем в другом: полчаса спустя, когда Найденов смог, наконец, спокойно разглядеть обнову, в ней обнаружился потайной карман, а в кармане – аккуратно сложенная стодолларовая купюра. Должно быть, турок сунул когда-то, да и забыл. Стоп, а может, это сама Максуда ему… а? Да не может быть!.. Забыть, и дело с концом… давно разменяна та бумажка.

Сейчас бы найти такую!

Обрывки целлофана, две пивные пробки… осколки стекла…

Смарт-ярлык, что ли?

Он равнодушно шаркнул. Серебристый прямоугольник взлетел, сверкнув позолотой лицевой стороны, несколько раз перевернулся и наискось спланировал на мостовую.

Билет кисмет-лотереи?

Машины летели одна за другой. Вот пронесся широкий, как двуспальная кровать, «мерседес-халиф». Шквал воздуха за ним был такой мощи, что блестящий прямоугольник кувыркнулся следом.

Казалось уж, вовсе не отстанет.

Наконец, Найденов кинулся в трехсекундный промежуток потока. Ногти царапнули теплый асфальт. Уже завыли клаксоны. Метнулся из-под колес к спасительному бордюру.

Провались ты пропадом.

Дешевка. Радужные разводы, металлическая рябь. Точь-в-точь стрекоза в полете. Голографический портрет Карима бен Хайра. Несколько строчек по-арабски. Чуть ниже мелкий текст: участник имеет право… не имеет права… тяжеловесные обороты юридических разъяснений… в случае участия результаты лотереи не могут быть оспорены участником… грамотеи. То-се. Выдавленными золотыми буквами:

НА ПРЕДЪЯВИТЕЛЯ.

Повтор по-английски:

TO BEARER.

Ниже – серебряная цифирь даты розыгрыша. И время:

23.00.

Еще ниже:

БИЛЕТ № 13.

Потом:

УЖИН НА ДВЕ ПЕРСОНЫ.

А совсем внизу:

ОТЕЛЬ

«МАСКАВСКАЯ МЕККА»

И опять что-то арабской вязью.

Он недоуменно перечитал нижние строки.

Шестнадцатое? Ну да, шестнадцатое октября.

То есть дата на билете стояла сегодняшняя… до 23.00 оставалась пропасть времени… и по всему выходило, что билет не использовался. Триста таньга!

Потерял кто-то? выбросил? почему драгоценный билет кисмет-лотереи лежит на тротуаре?

Неважно. Важно, что его можно сдать!.. Вот мой билет. Я передумал. Ну что вы. Не стоит хлопот. Конечно. Что? Да, мелкими, пожалуйста.

А если нет?

Все это слишком чудесно… найдут какую-нибудь закавыку… те еще умники. Бог с вами, подавитесь, дайте половину – сто пятьдесят! Это мое право!.. Что? Да, мелкими. Как можно мельче. Нет, серебра не надо…

Облака тянулись с востока, тяжелым темным покрывалом наплывали на сумрачно посверкивающий, будто кварцевая друза, город. Низкое солнце все еще дымно горело в чистом секторе неба.

Лицо тоже горело.

Он повернулся и торопливо пошел в сторону «Спортивной».

Последний луч солнца вырвался из темной пелены непогоды – и прощально воссияли на куполах Новодевичьего золоченые полумесяцы.

Голопольск, четверг. Будни

Ранним утром того самого дня, когда Алексей Найденов стал счастливым обладателем неиспользованного билета кисмет-лотереи, очень похожий луч нащупал щель между занавесками, и Александра Васильевна открыла глаза в просторной спальне собственного дома.

Два этих события ровно ничем не были связаны друг с другом – если не считать солнца, равно струившего свет как над одной, так и над другой местностью, удаленной от первой на многие сотни километров.

Александра Васильевна зевнула, зажмурилась и последним ночным движением натянула одеяло до самого подбородка.

Если бы речь шла о ком угодно другом, следовало сказать, что это была русоволосая и довольно крупная женщина, неприбранная со сна, с яблочным румянцем на скулах и поволокой в чуточку раскосых светло-карих глазах. Через минуту она отбросила одеяло, опустила ноги на коврик, посидела, зябко подобрав небольшие ступни, помассировала затылок и шею, жмурясь и поворачивая голову вправо и влево, затем встала, шумно раздернула шторы и подошла к зеркалу. Стянув рубашку, она оказалась белотелой и полной ровно в такой степени, чтобы у стороннего наблюдателя, окажись он здесь ненароком, екнуло и зачастило сердце. Женщина обхватила себя за плечи и, поворачиваясь то одним, то другим боком, несколько времени рассматривала свое отражение. Если бы у стороннего наблюдателя, несмотря на сердцебиение, хватило отваги заняться тем же самым, он непременно отметил бы пышность груди, стройность ног, округлость зада, а также белизну и гладкость живота. Вслед за тем женщина величественно подняла полные руки, повернула голову, скосила в зеркало взгляд влажных карих глаз и… и… – но все эти подробности совершенно излишни, поскольку с самого начала следовало обойтись короткой веской фразой: ненастным утром одного октябрьского дня проснулась в собственном доме Твердунина А.В.

И в самом деле, уже минут через пятнадцать, когда Александра Васильевна умылась и оделась, в ней не осталось почти ничего такого, что можно было бы назвать определенно женским. Прямой темно-синий жакет и такая же юбка надежно похоронили лекальные линии тела. Справа и слева от сочных губ появились суровые складки. Утренняя поволока карих глаз совершенно истаяла, уступив место пронзительному выражению готовности к жизни.

Дом был пуст и тих. Выйдя на кухню, она насыпала в чашку две щепотки душицы, налила кипятку и положила ложку сахара. Затем достала из холодильника блюдце с половиной вареной свеклы и отрезала небольшой кусок хлеба. Намазав хлеб тонким слоем смальца, посекла свеклу ножом на толстые ломти и посолила. Перед тем, как приняться за еду, повернула ручку радиотрансляционного передатчика.

«Досрочно закончена уборка зерновых в передовом хозяйстве гумхоза «Октябрьский» Пименовского района Старопименской области,» – радостно сообщил голос диктора.

Жуя свеклу, Александра Васильевна подняла брови и посмотрела на календарь – ну да, шестнадцатое октября. «Ничего себе «досрочно», – хмыкнула она.

Радио рассказало о строительстве нового картофелехранилища в гумхозе «Победа» Краснореченского района, а также о сооружении второй очереди макаронной фабрики в поселке Долгая Пря Нижневолоцкой области.

«Молодцы соседи, – вздохнула Александра Васильевна. – Видишь как: вторую очередь отбухали…»

«Зарубежные новости, – сказал, наконец, диктор. – Маскав, пятнадцатое октября. По сообщениям наших корреспондентов, в Маскаве набирает ход осеннее наступление трудящихся. Руководство КСПТ во главе с товарищем Зарацем добивается удовлетворения насущных требований народа. Наш корреспондент встретился с товарищем Зарацем и задал ему несколько вопросов».

Что-то недолго потрещало, затем женский голос спросил: «Василь Васильич, как вы считаете, удастся ли добиться удовлетворения насущных требований трудящихся?», а мужской, басовито откашлявшись, ответил: «Так а шо ж? Будемте оптимистами. А то шо ж? Нам без этого никак. Коммуно-социальная партия трудящих облечена доверием и не отступит. Потомушо шо ж мы получили? Потомушо новые обещания мы получили, вот шо мы получили. А ведь уже лопаются чаши. Кто виноват, если стихийные выступления доведенных масс? Кто довел трудящих масс до стихийных выступлений! А мы дадим народу в правовом поле. И не мы одиноки. Нас поддерживают братские силы мира и прогресса. В первую очередь, гумунистического направления».

«Василь Васильич, – снова зазвучал голос корреспондентки. – Собираетесь ли вы взять власть в свои руки?» – «Да ну шо вы, шо вы! – добродушно хохотнув, ответил Василий Васильевич. – Зачем нам? При чем тут? Это массы Маскава хотят взять! Почему? Потомушо доведены бездумной политикой верхов. А уж когда возьмут, то коммуно-социальная впереди. Потомушо облечена доверием и доказала многолетним авторитетом».

Грянул марш.

Александра Васильевна прибирала со стола, ополаскивала блюдечко из-под свеклы, машинально подпевала: «…Нам разум дал… па-ра-па-ра-па-ра-па…» – и все это не мешало ей раздумывать о том, как теперь повернутся события в Маскаве.

Там заваривалось, наконец, по-настоящему. Прошлые две недели дело шло на парламентском уровне, тлело, раскачивалось. Вдруг поперло – взятки и заграничные счета, отставка спикера… массовая драка в нижней палате, насильное изгнание двух партий и фракции «Кров». Два четырехсоттысячных митинга, встреча народных депутаций с президентом… А теперь уж Зарац и о стихийных выступлениях заговорил. Сумел использовать. Молодец…

Они познакомились в прошлом году, когда Зарац приезжал на областную ратконференцию в качестве гостя. Она вообще-то не любила маскавских деятелей. Вечное это фу-ты, ну-ты… заграничные штучки… на кривой козе не подъедешь. Но оказалось, что Зарац – понятный мужик, свой. Тоже, правда, слабоват. Клейменов предложил ему по Ч-тринадцать пройти. Напрямки – мол, так и так, товарищ Зарац. Не хотите ли? Крещение, так сказать… Черта с два: «Мы ведь КСПТ, – отвечает Василь Васильич. – У нас, мол, идеалы несколько иного толка… нам, дескать, Ч-тринадцать не показана…»

«Струсил, – холодно усмехнулась она и сунула блюдце в сушку. – Кишка тонка в настоящие…»

…Машина стояла там, где и должна была стоять, то есть непосредственно у дома.

Первое время, как стали они работать вместе, Витюша, несмотря на свои пятьдесят с гаком, все норовил при появлении Александры Васильевны проявить юношескую резвость, то есть выскочить из-за руля и распахнуть для нее дверцу. Сказывалась привычка – Клейменов, которого возил Витюша прежде, не брал в расчет даже того, что водитель подвержен радикулиту: ждал, невозмутимо стоя возле машины, пока тот, согнувшись в три погибели, кряхтя и постанывая, если дело шло в период обострения, вылезет и сделает, что должен сделать. Александра Васильевна же пристыдила и строго-настрого запретила холуйничать.

Сейчас Витюша, глядя, как Твердунина спустилась по ступенькам крыльца, и подавив в себе желание услужить, сморщился, словно от зубной боли; когда она уселась, Витюша что-то проворчал.

– Что? – спросила она.

– Да ничего, ничего, – с тайным вызовом буркнул Витюша.

– Добрый день, во-первых, – холодно окинув его взглядом, сказала Александра Васильевна.

– Добрый, добрый, – ответил он и обиженно поджал губы.

– Давай до Глинозубова, – приказала Твердунина.

– До Глинозубова? – удивился Витюша. – Так не проедем же!..

Но когда Твердунина посмотрела на него с таким насмешливым выражением, будто он взял – и прилюдно испортил воздух, изрядно при этом нашумев, Витюша все же включил передачу, и «Волга» плавно тронулась с места.

– Что ты все ворчишь? – спросила Твердунина через минуту.

– Ворчишь, ворчишь, – недовольно повторил Витюша. – Я-то не ворчу… Попробуй у вас поворчи! А как не ворчать! Не жалеете вы себя, Александра Васильевна, вот как есть не жалеете! – плаксиво сказал он, крутя руль. – До Глинозубова! Там какая дорога-то! Там на тракторе только и проедешь!

– Проедем, проедем… Не проедем, так хоть посмотрим.

– И предрассудки какие-то, право слово! Клейменов-то Михаил Кузьмич тоже не барин был – и спросит всегда, и ко второй категории меня приписал, и сколько раз я к нему как к отцу родному за советом, за помощью… а не брезговал! Я как понимаю? Я так понимаю: каждый должен свое дело сполна делать! Если секретарь райкома – так одно, а если шофер – выйди и дверку распахни, не переломишься!

– Опять за свое! – вздохнула Твердунина.

– Ничуть не за свое, – возразил Витюша. – А только обидно смотреть: другой ногтя вашего не стоит, а все топырится! А по вашему-то уму, по вашей-то образованности вам бы не только дверцу самой не раскрывать, вам бы!..

Витюша резко вывернул руль. «Волга» едва не нырнула в канаву, зато меченый чернилами гусь был спасен и, возмущенно загоготав, злобно вытянул шею вслед.

– Под колеса смотри! – сердито крикнула Твердунина. – Хватит языком трепать!

Витюша окончательно обиделся и замолчал.

Через несколько минут машина миновала кирпичный завод, над трубой которого курился дымок, оставила позади последние заборы Голопольска, обогнала самосвал, кое-как разминулась с молоковозом и повернула на шоссе.

Скучно было следить, как пролетают мимо желтые березняки, корявые овражки и унылая чересполосица где буро-желтых, где распаханных и потому темно-серых, щедро расквашенных недавними дождями полей. Торчали черные стожки на опушках. Северный ветер трепал на них клочья полиэтилена. Тянулись телеграфные столбы, безвольно опустившие до земли чахлые нитки проводов. Мутное утреннее солнце спряталось в полосу тянущихся с востока низких туч, и тут же все еще больше выцвело и помрачнело.

За деревней Козюкино переднее стекло покрылось редкими волдырями капель. Когда свернули на проселок, дождь уже шел вовсю, и если остановиться на минуту и заглушить мотор, можно было бы услышать его ровный шум.

Переваливаясь по лужам и все норовя, как побитая собака, пробраться бочком мимо страшной тракторной колеи, в которой дождь пировал и пузырился, машина доскреблась до околицы села Богато-Богачева и поползла мимо покосившихся сараев и брошенных изб. Тут и там торчали из дырявых крыш обрушившиеся стропилины. Кое-где и стены, подмытые морем бурого бурьяна, раскатились и мирно догнивали на земле. Не было видно ни кошки, ни собаки, только несколько ворон поднялись и, голодно покаркав, потянулись в сторону леса…

Александра Васильевна вздохнула.

Голопольский район Верхневолоцкой области (которая, в свою очередь, представляла собой приблизительно шестую часть территории края) лежал в самом центре низкой болотистой местности. Что скажешь? Природа неброская, однообразная. Все кругом поросло темным ельником или кочковато простирается до самого горизонта. Доберешься до темнеющего вдалеке леса – глядь, снова болото. Минуешь болото – начинается лес… за лесом сельцо лепится по косогору… там опять болото… опять лесок… осиновая рощица… за рощей деревенька на краю болотца, будь оно трижды неладно… Вязкое, долгое пространство: его и меря мерила, и чудь чудила, и Мамай прошел, не задержался, и швед ликовал на развалинах, и поляк хмуро озирал окрестности, смекая, как бы ими теперь распорядиться, и немец в незапамятные времена два года каркал, и даже эпоха Великого Слияния докатывалась сюда своими тягучими, кровавыми волнами, – и где они все теперь? Нету.

Потому что если взять что-нибудь твердое, оформившееся всеми углами, да треснуть по нему как следует, оно тут же бац! – и развалилось, только искры напоследок посыпались. А, к примеру, тесто: его хоть бей, хоть режь никакого толку: слепил куски, и оно опять как ни в чем не бывало.

Вот и народец тут такой – вязкий, тягучий, никак его на хорошее дело не наладишь…

А ведь как все славно можно было бы устроить!

Ей представилось вдруг Богато-Богачево совершенно иным: ярко дробилось солнце на крепких железных крышах, реял флаг над сельсоветом, слышалось издалека задорное пение возвращающихся с поля гумхозниц, шелестел под колесами асфальт, сытный хлебный дух тянулся над селом… и гул благодарных мужицких голосов накатывался в самые уши: «Вот спасибо, Александра Васильевна! Вот спасибо!» – «Не за что, товарищи, не за что! Это долг гумрати, а если гумрати – значит и мой». Сразу после этого она увидела себя входящей в широкие двери обкома. Потом что-то мигнуло, и вот она снова входила в двери, но в двери, по сравнению с которыми обкомовские выглядели жалкой калиткой, – крайком!..