Текст книги "Психологи тоже шутят"

Автор книги: Андрей Юревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Глава 2. Мина замедленного действия

1. Самовыражение в туалетах

Один из законов, открытых самым известным ученым всех времен и народов – мистером Паркинсоном, гласит, что учеба приносит пользу лишь тому, кто учит, да и то, если он делает это за деньги. Данный закон, конечно, действует всегда и повсюду, но все же в наших российских условиях он нуждается в уточнении. Как известно, наши отечественные преподаватели денег за обучение студентов фактически не получают (то, что они за это получают, – не деньги). Подмывает сделать вывод, что по этой причине в наших отечественных условиях обучение вообще никому не приносит пользы: ни тому, кто учится – согласно закону Паркинсона, ни тому, кто учит – вследствие особенностей нашей страны. Но это не совсем так.

Рассмотрим поучительный пример. Один из преподавателей одного из наших самых престижных вузов начинает свои семинары такой задачкой.

Дано:

1. В нашем вузе обучается 1000 платных студентов.

2. Стоимость обучения – 7000 долларов в год.

3. 2000000 долларов ежегодно уходят на оплату аренды, коммунальные платежи и т. п.

Вопрос:

Куда деваются остальные 5000000 долларов?

Сообразительные читатели, наверное, уже нашли ответ, а наиболее толковые из них уловили и его связь с законом Паркинсона. Правильно, в наших российских условиях учеба не приносит пользы ни тем, кто учится, ни тем, кто учит. Но зато приносит пользу, и немалую, руководителям тех, кто учит. Эмпирически доказано, что эта польза прямо пропорциональна начальственному уровню руководителей. Ходят слухи, что через нашу образовательную систему сейчас ежегодно проходит около двух миллиардов долларов, и нетрудно сообразить, кому именно они достаются.

Отсюда легко понять и то, для чего нужны студенты: для того, чтобы начальники их преподавателей могли прилично жить – так, чтобы им не было стыдно ни перед руководителями других ведомств, с которыми они часто общаются, ни перед представителями престижных международных органов, членами которых они являются. Стыдно не за себя, конечно, а, как говорил герой известного кинофильма, за державу. И поэтому каждый студент с самого первого приземления на студенческую скамью должен осознавать, какую важную государственную роль он играет.

Не все вузы, впрочем, могут позволить себе драть со студентов семь тысяч «зеленых» в год и не все способны найти тысячу желающих отдать эти деньги. И в этом состоит главное несовершенство нашей образовательной системы, иногда вынуждающей даже начальников, а не только рядовых преподавателей, искать заработки на стороне. К примеру, ректор одного из наших региональных университетов по совместительству является владельцем оптового рынка.

Хорошо известно, что, если театр начинается с вешалки, то вуз и научно-исследовательский институт – с туалета. Прекрасно понимая это, директора наших НИИ, как только у них появились какие-то деньги, начали возрождение отечественной науки именно с ремонта туалетов, стараясь придать им евростандартный вид. По этому же пути чуть позднее пошли и ректора наших вузов. И он себя, безусловно, оправдал. А одного известного среди наших психологов поэта, скрывающегося под псевдонимом Г. М, первостепенная роль туалетов в жизни отечественных вузов вдохновила на такие стихи:

 
Чудес немало в этом мире …,
Но если б кто предполагал,
Что презентацию в сортире
Фуршетом ректор открывал?!
Но, впрочем, в чем же здесь докука,
И что нас может огорчить?
Фуршет в сортире есть порука,
Что нас не станут в нем мочить … (Г. М.)
 

Туалет в вузе – это больше, чем туалет, и даже больше, чем сортир. Он являет собой совершенно не то, что его собрат в ресторане или на улице. Здесь, в основном, справляют не естественные, а интеллектуальные потребности, т. е. пишут на стенах, и не «здесь был Вася», а более умные вещи. Каждый начинающий студент непременно должен написать что-либо мудрое на стенках туалета, иначе он – вообще не студент. Подобная процедура – наш отечественный аналог обряда инициации получением шрамов, еще совсем недавно существовавшего во многих вузах Германии. И дело, конечно же, не в самих туалетах, их специфическом состоянии и отношении к ним в нашей стране. Точнее, ко всему остальному, в результате которого туалеты у нас, как правило, сливаются с окружающей их средой. Дело в совершенно различном отношении к обучению у нас и на Западе.

Там первый принцип учености, предложенный еще Сократом и развитый Аристотелем, состоит в признании студентом недостаточности своих знаний. Соответственно, в университет поступают для того, чтобы что-то узнать. У нас место этого принципа занимает презумпция, разделяемая почти всем нашим студенчеством, о недостаточности знаний преподавателей и, соответственно, об избыточности своих знаний по сравнению с их знаниями. Наш студент считает, что знает намного больше других. И поэтому пребывает в вузе не для того, что набираться знаний, а для того, чтобы демонстрировать свою незаурядность, т. е. самовыражаться. А самовыражаться, да и вообще выражаться, лучше всего наиболее заметным образом, делая это в тех местах, которые посещают все – в таулетах.

Да и вообще общественные туалеты играют огромную и ничем не заменимую роль в нашей социальной жизни. Они служат одним из главных выражений нашей самобытности. А в тот самый момент, когда наш типовой общественный туалет ничем не будем отличаться от типового германского, Россия окончательно вольется в Европу, и загадочной русской душе придет конец. Но этого, к счастью, никогда не произойдет.

Общественные туалеты заняли достойное место и в нашей рыночной экономике. И дело не только в том, что в этом месте Вы платите не за то, что для Вас делают другие, а за то, что делаете сами, и это, безусловно, представляет собой очень перспективную модель рыночных отношений. Важнее другое: наблюдательные и регулярно посещающие общественные туалеты давно заметили, что именно с них-то и начинается каждый наш очередной виток повышения цен. А все остальное – повышение цен на энергоносители, транспортные услуги и т. п. – служит лишь следствием. Здесь повышение цен нельзя оправдать ничем кроме славной традиции их регулярного повышения. Это – чистое, первичное повышение цен, а не повышение вторичное, обусловленное рассуждением «другие уже повысили, а чем я хуже?» То есть повышение цен из принципа, повышение ради повышения, что выражает самую суть наших рыночных реформ и задает их главный ориентир.

И все же, несмотря на огромную, если не первостепенную роль общественных туалетов в нашей жизни, оставить надпись в туалете, приобщившись таким образом к нашей высокой туалетной культуре, недостаточно для студента. Надо еще и развить свою мысль на столе какой-либо из аудиторий, а если мысль не одна, то лучше в разных. Такие надписи – не только способ самовыражения и общения студентов, но и пища для науки. На этом бесценном материале уже выполнен ряд научных работ, авторы которых таким образом составляли портреты нашего студенчества, справедливо полагая, что подобным образом оно выражает себя более искренне и непосредственно, чем своими курсовыми и дипломными работами.

И все же если за пять лет обучения Вы отметитесь только надписями в туалете и на столах, этого явно недостаточно для получения заветного куска картона. Надо сделать и кое-что еще. Существуют разные виды психологического образования, которых по мере высвобождения нашего общества из под гнета каких-либо правил и запретов становится все больше. Эти виды психологического образования (ПО) можно систематизировать, выстроив их вдоль континуума, одним полюсом которого будет настоящее психологическое образование, другим – ненастоящее (самообразование мы в данном контексте рассматривать не будем).

Настоящее ПО получают в каком-либо психологическом вузе, скажем, на факультете психологии какого-либо университета, ненастоящее – путем окончания сокращенных психологических курсов. В последние годы доля получающих ненастоящее ПО быстро возрастает, что вполне понятно: кому охота терять пять лет? Все прочие виды ПО находятся где-то посередине между двумя базовыми и могут быть названы полунастоящими. Удельный вес получивших его тоже нарастает, хотя и не такими быстрыми темпами, как доля получивших образование ненастоящее. Поскольку многие второй и третий типы ПО не считают образованием вообще, на что имеют веские основания, мы рассмотрим лишь первый – классический – тип психологического образования.

Его основной принцип проистекает из уже отмечавшегося выше обстоятельства – из того, что до сих пор никто толком не знает, чему и как следует учить психологов, и вообще что может пригодиться в их профессии. Поэтому будущих психологов на всякий случай учат всему понемногу. Так, скажем, на первом курсе их заставляют резать лягушек, а в перерывах между различными этапами этого живодерского занятия нашпиговывают азами высшей математики, формальной логики и философии. Подобная адская смесь довольно взрывоопасна, особенно при сочетании истязания лягушек, например, с марксистко-ленинской философией. Но психологическое образование – это мина замедленного действия, которая обычно взрывается не сразу – не в начинающих, а лишь в матерых психологах, что приводит к раздвоению, а то и к растроению, расчетверению и т. п. их личности и прочим неприятным последствиям.

2. Эффект переедания

Зачем будущим психологам нужно резать лягушек, никто не знает, а если знает, то не говорит. Возможно, смысл такой варварской процедуры состоит в том, чтобы приучить их быть безжалостными к объектам своей будущей профессиональной деятельности, но это только гипотеза. Так или иначе, это единственный навык, которым все без исключения психологи владеют в совершенстве.

Одновременно с обучением вивисекции происходит и приобщение к тайнам человеческой психики – путем возни с дурно пахнущими формалином человеческими мозгами. Для чего психологу нужно знать, где проходит какая борозда или извилина в этом субстрате человеческой мудрости (и глупости), уже намного яснее. Голубая мечта психологической науки – достичь той стадии развития, когда мы будем знать о мозге так много, что сможем вызывать у себя любые психологические состояния путем воздействия на него. Эта мечта, скорее всего, никогда не воплотится в реальность. Но считается, что психологи должны быть потенциально готовы к ее реализации и поэтому побольше знать о мозгах. К сожалению, студенты, исправно разрезающие лягушек, когда дело доходит до человеческих мозгов, почему-то начинают халтурить. Не найдя нужную извилину в положенном для нее месте, они нередко проковыривают ее перочинным ножом или спичкой, что служит воплощением одного из ключевых принципов психологической науки: изучаемый предмет всегда изменяется в процессе его изучения.

Неизбежным следствием насильственного перекармливания психологов знаниями о мозгах и лягушках является широко известный «эффект переедания»: даже вполне добротная и здоровая пища, если ею объесться, начинает вызывать отвращение. Поэтому, закончив вуз, основная масса психологов с отвращением относится к биологии и физиологии, тяготея к их антиподу – к гуманистической психологии, а психологи, принадлежащие к т. н. физиологической ориентации, т. е. всю жизнь режущие крыс и лягушек, находятся в явном меньшинстве и выглядят изгоями.

В отличие от изобилия биологических дисциплин, которыми будущих психологов пичкают на первых курсах, математика им, без всякого сомнения, нужна. Как будет показано ниже, суть типового психологического исследования состоит в измерении корреляций между переменными. А американский психолог Д. Картрайт вычислил, что сейчас более 95 % научных статей по психологии основано на подсчете корреляций. Все это, естественно, предполагает центральную роль математики. Хотя, как и в случае вычисления самих корреляций, здесь не вполне ясна направленность причинно-следственной связи: толи психологи усиленно изучают математику, потому что она им нужна, то ли они ее повсеместно применяют, поскольку их головы распирает от математических формул. Судя по тому, что они не применяют столь же усиленно биологические познания, более правдоподобной выглядит первая версия.

Математическое образование психологов имеет свою специфику и мало похоже на математическое образование математиков или физиков. Собственно, единственный вид математики, который им по-настоящему нужен не для общего развития, а для дела, это – математическая статистика, служащая главным инструментом исчисления корреляций. Что же касается всяких логарифмов и т. п., то они нужны психологам не более, чем знание столиц африканских государств. Но именно с них-то и начинается, уже на первом курсе, математическое образование психологов. Заканчивается оно на втором курсе, а первая потребность в применении математики возникает лишь на третьем, когда студент пишет свою первую курсовую работу. За это время он, естественно, успевает забыть все, чему его учили, и к концу третьего курса начинает самостоятельно осваивать азы математической статистики, продираясь сквозь дебри учебников, написанных теми, кто умеет считать, но не писать. Все это не проистекает из головотяпства составителей учебных программ, а имеет глубокий смысл: психолог употребляет математику для решения самостоятельно решаемых им исследовательских задач, и поэтому приобщение к ней тоже должно происходить в виде самостоятельного решаения задачи.

Вопрос о том, зачем психологов учат философии, – один из ключевых для системы психологического образования. Ходят слухи, что скоро философию изымут из всех вузов, кроме философских, что вполне может произойти. Ведь ректора университетов относятся к ней довольно агрессивно – как к пережитку советских времен, который прежде, будучи еще не пережитком, а суровой реальностью, изрядно омрачил их собственную студенческую юность. И действительно, поголовное приобщение студентов всех наших вузов, в том числе и психологов, к философии отчасти является данью советской традиции, с которой, наверное, пора кончать. Вместе с тем это было бы не совсем гуманно: многочисленных преподавателей марксистско-ленинской философии куда-то надо было пристроить, и она плавно перетекла в историю философии, ставшую столь же обязательной для наших вузов, как и ее идеологизированная предшественница. Так что психологи, как и студенты всех прочих наших вузов, сейчас изучают философию в виде ее истории во многом потому, что как-то надо было решить проблему трудоустройства марксистско-ленинских философов.

Дело, правда, не только в этом. У психологии существует давняя и очень родственная связь с философией. Собственно, все науки выросли из философии, но сделали это давно. Психология же избавилась от материнской опеки совсем недавно и не до конца. Поэтому знание философии для психолога это примерно то же самое, что для благодарного ребенка память о своих совсем недавно почивших родителях.

Существует и еще одно обстоятельство, как любят выражаться философы, субъективного характера, тоже укрепляющее эту связь. Психологи, как и все прочие гуманитарии, любят писать толстые книги. Но на толстые книги собственно психологического материала у них, в виду молодости их науки, обычно не хватает, и его нехватку приходится восполнять материалом философским. Например, книги по психологии эмоций, восприятия и т. п. часто начинаются с описаний того, как понимали эмоции или восприятие Спиноза, Локк, а то и вообще Аристотель. Психологи, познавшие историю философии ради того, чтобы восполнять ею пробелы в своих психологических трудах, стремятся внушить себе и другим, что это знание обязательно (не зря же они его получили), и поэтому навязывают его студентам.

Но, наверное, самый важный – вопрос о том, зачем психологам формальная логика, поиск ответа на который увлекает в самую суть психологической науки. Преподавание логики связано с самой главной мечтой психологии – быть похожей на «хорошие», точные науки, такие как физика или химия. Психологи полагают, что представители этих наук мыслят логично, а сами они – нелогично, и именно поэтому упомянутые науки «хорошие» и точные, а психология – «плохая» и неточная. Следует отметить, что это предположение было проверено и экспериментально – естественно, психологами. Оказалось, что именно их мышление наиболее логично, т. е. они лучше представителей всех прочих наук знают и применяют правила формальной логики, затем идут социологи, потом, среди изученных групп, – биологи, а хуже всех знают и применяют формальную логику физики и математики. Среди же всех участвовавших в эксперименте правильнее психологов применяли формальную логику только… католические священники. Этот эксперимент показал, что между уровнем развития науки и степенью логичности мышления ее представителей существует обратная связь, и, чтобы сделать психологию похожей на точные науки, психологов следовало бы учить не соблюдать, а нарушать правила формальной логики. Но традиция есть традиция, и психологи продолжают возлагать большие надежды на логику.

Все прочие виды знаний и навыков, которые прививают психологам на первом курсе, такие как общая психология или физкультура, имеют достаточно очевидный смысл и не требуют специальных разъяснений. Стоит лишь упомянуть – ради более полной характеристики этой профессиональной группы, что ударными видами спорта среди студентов-психологов традиционно считаются лыжи и шахматы, в которых они занимают относительно приличные места на соревнованиях в своих университетах (раньше, когда на наших психологических факультетах учились гражданки ГДР, психологи преуспевали и в плавании). Во всех же прочих видах спорта психологи явно не сильны и вообще принадлежат к числу не слишком спортивных групп.

На средних и старших курсах структура психологического образования резко перестраивается. Мозги и лягушки уходят в прошлое, математика, как было сказано, забывается, вся философия сжимается до формулы «бытие первично, сознание вторично» (или наоборот), и только формальная логика оставляет неизгладимый след в их мышлении. На смену всему этому приходят собственно психологические дисциплины, богатство и разнообразие которых сопоставимы лишь с широтой индивидуальных различий психологов-преподавателей. В этом море дисциплин, теорий и подходов надо не только постараться не утонуть, но и выплыть к нужному берегу, причем за сравнительно короткое отведенное на это время. Уже к концу третьего курса студент должен вырулить к одному из многих психологических берегов, т. е. твердо и окончательно решить, суждено ли ему посвятить свою жизнь общей психологии, социальной психологии, зооопсихологии или какой-либо еще из многочисленных психологии. Нет нужды доказывать, что в подобных условиях выбор делается либо абсолютно случайно, либо – под влиянием таких факторов, как наличие покровителей на соответствующих кафедрах, принадлежность к соответствующему виду психологии родственников или знакомых и т. п. Ясно, что вследствие этого подавляющее большинство психологов занимается явно не своим делом – как, впрочем, и основная часть остальных наших сограждан, и могло бы принести куда большую пользу и себе, и обществу, если бы занималось чем-то другим.

3. Прорванная плотина

Неверно было бы думать, что система психологического образования абсолютно ригидна и не переживает никаких изменений. Как и все живое, она находится в постоянном развитии (хотя некоторые и считают это развитие регрессом), волей или неволей приспосабливаясь к новым реалиям.

Одним из наиболее заметных результатов приспособительного поведения этой системы служит обучение студентов психологическому тестированию. Здесь нельзя не сказать о том, что у данного занятия очень трудная судьба. Первые психологические тесты были разработаны и применены в годы Второй мировой войны на американских пилотах и почему-то показали, что умственные способности белых выше, чем умственные способности негров и индейцев. Этот результат, конечно, оказался нетерпимым для нашей, в ту пору интернационалистической, идеологии, тут же объявившей тестирование бесчеловечным развлечением расистов. Кроме того наши тогдашние руководители сразу сообразили, что обнаружилось бы, если бы кто-нибудь протестировал их собственные умственные способности. В общем тесты запретили как буржуазную заразу, и запрет сохранялся почти столько же, сколько прожила породившая его система. А некоторые отечественные психологи старшего поколения до сих пор носят его в своих преданных постановлениям Наркомпроса (дедушка нынешнего Министерства образования) умах.

Отмена запретов возымела эффект прорванной плотины. Психологическим тестированием стали заниматься повсеместно, причем, в основном далекие от психологии люди. Тесты пришлись по душе широким массам, а особенно пригодились они в коммерческих структурах, где быстро сформировалась традиция тестирования при приеме на работу. И действительно практика психологического тестирования бесценна. Тесты дают возможность ответить на главные вопросы о человеке – дурак он или не совсем, способен ли ударить свою жену или предпочтет убить соседку, сможет ли тихо украсть миллион или сядет за вооруженный разбой и т. д.

Способствуют тесты и выявлению универсального человеческого начала, т. е. того, что главное в человеке. Особенно так называемые прожективные тесты. Например, очень поучителен случай с одним пилотом сверхзвукового самолета, который, проходя психологическое тестирование, в ответ на вопрос психолога: «О чем Вы думаете, когда видите вращение винта?», ответил: «О сексе». «Почему?» – спросил психолог. «Потому, что я всегда о нем думаю», – ответил пилот.

Но главное достоинство тестов состоит в том, что их применение не предполагает не только профессиональных знаний, но и вообще какого-либо мыслительного процесса – со стороны применяющего, конечно, и потому доступно каждому. Так, широкому распространению одного из самых популярных тестов – теста Бине – сопутствовало полное отсутствие попыток понять и выбор заданий, и получающийся результат. И в самом деле, зачем все это? Тестирование породило и прекрасный способ решения наиболее трудных – концептуальных – проблем психологической науки. Тот же самый А. Бине, увековечивший свое имя в названии теста, предложил такое общедоступное понимание интеллекта: «интеллект – это то, что измеряет мой тест». И убил, таким образом, сразу двух зайцев: наконец-то разобравшись с интеллектом и разработав тест, адекватный его пониманию. А то, что считается главным недостатком тестирования (выводы обычно бог знает на чем основаны), не умаляет его многочисленных достоинств, поскольку, во-первых, мы всегда делаем выводы на сомнительных основаниях, во-вторых, в большинстве жизненных ситуаций, например, в экономике или политике, важны сами выводы, а не то, на чем они основаны.

В общем, в нашей стране возник большой спрос на тестирование, и система психологического образования не могла на него не отреагировать. А очень правильное намерение руководителей нашей образовательной системы заменить привычные нам экзамены единым тестом, который одинаково (т. е. за одну и ту же сумму, заплаченную за сведения о том, какие ответы – правильные) преодолевали бы и отпрыски московских профессоров, и дети оленеводов – ничто иное, как справедливая, хотя и несколько запоздалая, дань интернациональной традиции всеобщего тестирования. Было бы только очень неверным, если бы и упомянутые руководители тоже назначались подобным способом – по результатом массового тестирования. Здесь нужен совсем другой подход. Студенты же и школьники, вне всякого сомнения, с энтузиазмом примут тестирование и извлекут из него немалую пользу. Как извлекли ее их однолетки в других странах, где сообразительный школьник всегда старается вначале получить показатели пониже, чтобы учитель многого от него не ждал и хвалил даже за тройки. Проблема существует только с тестами на интеллект, поскольку в нашей стране в силу того, что лучшие люди уже несколько веков или уезжают, или уничтожаются, происходит своего рода «негативный естественный отбор», средний уровень интеллекта непрерывно снижается, и существует риск, что вскоре вообще нечего будет измерять.

Технические нововведения тоже не обошли нашу образовательную систему стороной. Так, один наш отечественный преподаватель, придя прочитать студентам лекцию, обнаружил в аудитории вместо них… диктофоны – по одному на каждого физически отсутствующего, но присутствующего в таком технически усовершенствованном виде студента. Поначалу преподаватель растерялся и немного обиделся. Но затем, будучи тоже не чуждым технического прогресса, нашел единственно правильный выход и на следующей лекции также заменил себя диктофоном, который ее и прочитал.

Систему нашего психологического образования затронули и другие новые веяния. Например, если раньше студентов учили писать пространно, то теперь, наоборот, приучают как можно лаконичнее выражать свои мысли и еще более лаконично пересказывать чужие. Главное требование к дипломной работе выпускников некоторых факультетов психологии состоит в том, чтобы она не превышала пятидесяти страниц. Действительно, лаконичность должна быть одним из самых главных качеств настоящего психолога, иначе он будет, как его советские предшественники, писать длинные тексты вместо того, чтобы заниматься делом. И в этом плане наша система образования тоже очень оперативно отреагировала на требования времени.

4. Академический кентавр

Несмотря на происходящие изменения было бы неверным недооценивать и стабильность нашей образовательной системы, ее потенциал сопротивления новым веяниям. «Академическая организация незыблема: это монолитная скала, с которой труженики науки наблюдают за приливами и отливами человеческого моря», – написано в настольной книге всякого культурного человека «Закон Паркинсона». Эти бессмертные слова более всего относимы к нашей академической науке, точнее к Академии наук, но их можно сказать и о нашей системе образования.

В то, что материя никуда не исчезает, до сих пор свято верит любой школьник – даже на нынешнем отрезке истории, когда материализм куда менее моден, чем мистицизм. То есть материю и то, что из нее сделано, можно, конечно, украсть, приватизировать, вывести за рубеж, придать ей другие формы, но совсем исчезнуть она не может. Это полностью справедливо и в отношении традиций нашего высшего образования. Идеи и идеологии тоже не могут бесследно исчезнуть, поскольку их носители вполне материальны и никуда не исчезают даже при крутых разворотах социально-политического курса. Основой гуманитарного образования в нашей стране долгое время служил Великий треугольник: история Партии – марксистско-ленинская философия – научный коммунизм, к которому с разных сторон цеплялись малозначительные довески, такие как психология или филология. Затем времена изменились, но люди остались, и наша система образования оказалась перед лицом непростой проблемы трудоустройства обитателей Великого треугольника. Общеизвестно, что наиболее простой и очевидный способ переквалификации специалистов и тех, кто таковыми считается, – это их переименование. Поэтому для отставных марксистов были созданы две новые экологические ниши – политология и культурология, и они по желанию могли выбрать себе место в одной из них.

Марксизм всегда был не только догмой и руководством к действию, а также способом оправдания полного бездействия, но и стилем мышления. Точнее, видом его патологии, которая у его формальных противников подчас выражена не меньше, чем у его правоверных адептов. Научные коммунисты были переименованы, а их мозги остались прежними, что внесло в нашу и без того не слишком стройную систему образования полный разлад, породило болотистые зоны, по которым передвигаться надо очень осторожно. Так, в большинстве наших вузах экзамены по общественным наукам принимают два типа преподавателей: с одной стороны, переименованные научные коммунисты, с другой, – те, кто всю жизнь страдал от них. Легко себе представить, как они относятся друг к друга, проецируя свою вражду на студентов (а на кого еще?) Поэтому студент должен всегда быть бдительным, твердо зная, преподавателю какого именно типа он сдает экзамен. Если он начнет распространяться перед марксистом о преимуществах демократии или рыночной экономики или, наоборот, станет призывать рыночника и демократа к национализации и классовой борьбе, о стипендии можно забыть.

Ситуация осложняется тем, что значительная часть студентов не ходит на лекции, в первый раз встречает своих преподавателей именно на экзамене и уже там гадает об их политических убеждениях по чисто физиономическим признакам. К сожалению, преподаватели-марксисты, униформой которых в советские годы были белая рубашка, простой галстук, дешевый советский костюм, а в летнее время – сандалии, сквозь естественные дырки которых просвечивали неестественные дырки в носках детской расцветки, сейчас стали мимикрировать под настоящих политологов, облачаясь в импортную одежду. А многие демократы из-за недостатка средств, наоборот, часто вынуждены одеваться в отечественное, что создает большие трудности различения двух категорий обществоведов по внешним признакам. И лишь в том случае, если преподаватель сочетает галстук с потертыми джинсами и с твидовым пиджаком, и про него ходят слухи, что он только что приехал из-за границы, можно не сомневаться в его демократических убеждениях. В большинстве же ситуаций студентам приходится вычислять марксистов лишь по выражению лица, типовое же марксистское лицо им, к счастью, мало знакомо.

На первый взгляд, подобные проблемы не слишком остро стоят перед будущими психологами. Но и они нередко страдают от кентаврообразного сочетания старого и нового. В прежнее время из всех многочисленных отраслей психологической науки разве что зоопсихология не была заражена бациллой идеологии. Некоторые из них пережили ее как легкую простуду, отделываясь ритуальным цитированием классиков марксизма. А некоторые оказались поражены недугом до самых корней, например, педагогическая психология, увлекшаяся поэтапным формированием хомо советикусов. Да и такие понятия, как «зона ближайшего развития», могли родиться только в недрах нездоровой науки. Ведь, если разобраться, то какое развитие может быть в «зоне»?

Тяжелое прошлое оставило глубокие шрамы и на теле социальной психологии, запечатлевшись в социально-психологических теориях и понятиях, таких, как, например, «коллектив». Коллектив по тем временам считался высшей формой объединения людей, которая могла существовать только в странах, движущихся социалистическим (как показали последующие события, – неправильным) курсом. А у теории коллектива была только одна проблема: если, скажем, экипаж советского космического корабля – это коллектив, а экипаж американского космического корабля – всего лишь малая группа, то чем считать смешанный советско-американский экипаж, интернациональный полет которого дал жизнь сигаретам «Союз-Апполон»? Нет нужды объяснять, что результатом глубокого социально-психологического анализа таких проблем, как, к примеру, мотивация советского человека, выезжающего за рубеж, были выводы о том, что им руководит не желание поднакупить побольше шмоток, а чувство гордости за свою Родину и желание быть ее достойным. В общем, подпитка идеологией окрыляла социально-психологическую мысль, позволяя ей далеко уноситься от реальности и гордо взмывать над ней.