Текст книги "Избранные рассказы (СИ)"

Автор книги: Андрей Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

–Может и загостились, но я хотел бы.

–Жадный ты до жизни. – засмеялся Иван. -Впрочем, наверное, и я тоже. Сколько еще мы могли бы с тобой сделать, верно?

–Я на жизнь всегда жадный. Потому и жив остался. Не горюй, Ваня, вот выйду с госпиталя, и мы с тобой порадуемся жизни. А время оно всегда нашим будет. Не за тем мы с тобой воевали, чтобы временем нашим поступиться.

–Обязательно порадуемся.

Они могли бы болтать еще очень долго, но тут раздался голос медсестры.

–Посетители! Время закончилось. Прошу покинуть палаты.

–Ну, иди, Ваня, завтра увидимся. Ты ведь придешь?

–Конечно приду, старый ты хрыч. Куда ж я теперь от тебя денусь?

–Я буду ждать. Приходи, Ваня, со всей нашей разведроты мы с тобой, наверное, только и остались.

–Приду. Ты только не волнуйся. Ладно?

–Все будет хорошо.

Иван обнял Зинатуллу и вышел из палаты. Из его глаз снова потекли слезы, и снова он не стыдился этих слез. Он знал, что точно также плачет и Зинатулла. Этих слез нельзя стыдиться, они знак того, что лучшее в человеке не умирает с годами, что есть еще сердце, способное любить ***

Зинатуллу выписали через два дня. А до этого Иван каждый день приходил к нему, они подолгу разговаривали и так же подолгу молчали, вспоминая былые дни, погибших однополчан. Делились рассказами о близких, но при этом оба обходили стороной тему внука Ивана. После выписки Зинатулла уехал к себе в Казань, а Иван вернулся в свою деревню. Они каждый месяц писали друг другу письма. А через полгода Зинатулла умер от сердечного приступа. Иван умер почти сразу же после него, пережив Зинатуллу всего на одну неделю, и так не узнав о смерти своего друга.

***

Яркое солнце равнодушно светило на них сверху, как это было миллион лет до них, и как будет светить после. Яркий слепящий свет заливал улицы, на которых суетились военные и и гражданские лица. Суматоха и тревога читалась на их лицах, и лишь немногие старались сохранить невозмутимость.

На улице перед фотоателье стояли два молодых солдата. Фотоателье было открыто, но было видно, что и там идут сборы. Город готовился уйти, старался не оставить наступающему врагу даже щепки, пригодной для войны. Солдаты топтались у входа и явно не решались войти.

–Ну вот, и на передовую завтра.

–Не робей Ванька, чего нам бояться? Фрицев что ли? Так мы с тобой не в первый раз туда.

–Знаешь что, давай-ка мы с тобой все-таки на карточку снимемся? -Зачем оно?

–А на память. Мало ли что? А станем старыми, будет что вспомнить. Внукам своим покажем, какими мы были.

–Так закрыто ателье. Не работает. Видишь, люди вещи собирают. Что ты им скажешь? Карточку, мол, надо нам? А они тебе в ответ знаешь, что скажут? А скажут они тебе – спасибочки, дорогой товарищ, но приходите после войны.

–А мы уговорим.

И решившись, Иван берет Зинатуллу за руку и тащит его в фотоателье.

–Здравствуйте!

–Мир вашему дому.

–Мы закрыты, – ответил довольно недружелюбно молодой парень, который таскал коробки из зала в заднюю дверь.

–Послушай, парень, – сказал ему Иван. -Будь человеком, сними нас на карточку. Мы на фронт завтра.

–И что? Я в тылу тоже не задержусь. Да и некогда мне. Видишь, сколько еще упаковать надо? Послезавтра все это вывезти должны. Давайте идите, не мешайте.

Иван хотел уже пойти, но его задержал Зинатулла.

–Слушай, у тебя папа-мама есть? Есть. У нас тоже есть. А если завтра бой, если пуля – раз! – И нету? А так карточка домой придет. Какой-никакой, а память будет.

–Не накаркай.

–Каркает ворона, а мы с тобой, Ванька, орлы!

–Орлы! И еще какие! – засмеялся Иван. Засмеялся и парень.

–Будь ты человеком, а? Посмотри, какие люди тебя просят, а ты застыл, словно мулла на молитве, ничего слышать не хочешь.

–Ну и хитрый же ты? татарин. Ну ладно, давайте, только быстро. Встаньте как вот тут.

Иван и Зинатулла встали возле стенки. Парень достал уже упакованную камеру, установил ее на треногу, вставил пластину и сделал фото.

–Подождите несколько минут, сейчас все будет готово. Можете покурить, если хотите. выходят на улицу.

–Иван и Зинатулла вышли на улицу. Иван быстро и ловко скрутил козью ножку, прикурил, и блаженно улыбнулся.

–А ведь и правда, кто знает, что завтра будет?

–Что будет, то и будет. Не думай, Ванька, о завтрашнем дне. Фрица бить будем. До самого его Берлина погоним.

–Пока что он нас гонит. Но дай Бог, и мы его шуганем так, что он только в своей Германии опомнится.

–А я что говорю? Вот если бы сейчас еще выспаться всласть!

–Выспимся. По всем признакам видать, что фриц выдохся малость. Ему тоже зализать раны надо.

–Ничего, это задаток только, наваляем сколько надо.

–Наваляем, это точно. Злости у меня на семерых хватит. А потом домой. Эх, Зинатулла, знал бы ты, как руки по работе стосковались!

–Ничего, Ваня, закончим войну и все к своим местам вернемся, я в совхоз, к коням, а ты в деревню свою.

–Если осталась она, эта деревня. Может немец сжег ее, как сотни других. Я, брат, в город какой-нибудь уеду. Поступлю на завод. Буду, скажем, токарем. Или кузнецом.

–Станешь, Ваня, обязательно станешь. Главное – до Победы дожить.

–А это уже, как ты говоришь? Кысмет? Да? Вот пусть он нас и доведет до конца.

–А ты не сомневайся. Мы эту нечисть с тобой переживем. Она в земле сгниет. А мы с тобой внуков нянчить будем.

–Согласен, ничего против такого не имею. А, вот и фотограф!

В этот момент в дверях показался фотограф. В руках он держал готовую, еще слегка влажную фотографию.

–Готово. Забирайте.

–Ну-ка, давай, посмотрим, что вышло.

–Только осторожно, она еще мокрая. И вы уж извините. У меня только одна карточка вышла. Все упаковано и искать бумагу долго было бы. Приходите после войны. Я вам сколько угодно карточек сделаю.

–Придем. Ты только сохрани ту штуку, с которой карточку сделал. Обязательно сохрани. А мы непременно за ней вернемся.

–Дай-то Бог хотя бы половине вернуться. Уж больно война страшная.

–Вернемся. Пока на земле эта нечисть бродит – мы с Ванькой временно бессмертные. Верно, Ваня?

Иван ничего не ответил, только утвердительно кивнул головой и бережно взял в руки еще влажную фотографию, и они оба стадли смотреть на нее. Два солдата. Два друга. Они еще не знали, что совсем скоро, благодаря им в своодке от Совинформбюро появится скупая строчка: "На Бобруйском направлении наши части уничтожили до 35 тяжёлых танков и 2 батальонов пехоты противника. Все попытки противника на этом направлении форсировать реку Днепр отбиты с большими для него потерями". Но до этого еще оставался целый месяц...

Три секунды

Памяти Натальи Качуевской

После остановки в Смоленске, сидевшая во втором пассажирском отделении плацкартного вагона компания уже была навеселе. Нет, они не буянили, не хамили, не хватали проходивших по проходу вагона девушек за руки, в общем, вели себя довольно прилично. Естественно, говорили громко, а в поезде порой именно так и получается под стук колес, но никто из сидевших в соседних проемах не делал им замечаний и, – о чудо! – даже не пытались втихомолку указать на это проводнице.

Время от времени слышалось веселое бульканье, затем звучал короткий тост и снова начинались веселые разговоры. Говорили обо всем, начиная от последнего концерта Пугачевой и Галкина, и заканчивая – естественно! – разговорами о политике. Постепенно разговор свернул на тему разных курьёзов, время от времени случавшихся с попутчиками. И как часто бывает, курьезы стали уступать место случаям мистическим и таинственным. Молчавший до той поры Валерий, тоже решил внести свою лепту, рассказав, как прошлым летом он в таком же состоянии на спор попытался перелететь на мотоцикле через речку, во время ремонта моста. И когда мотоцикл оторвался от одного края полуразобранного моста, он вдруг с ужасом осознал, что скорости не хватает, и что через три секунды он рухнет в реку. А там наступит ничто. Не будет ни друзей, ни работы, вообще ничего. И за те три секунды, пока он падал в реку, он вспомнил и то, что не успел взять деньги под расчет, не успел купить себе новый костюм, не успел досыта нагуляться с девчатами, что так и не побывает в Египте. К счастью, мотоцикл все-таки перелетел мост, и Валерий долго пытался прикурить, но так и не смог, из-за бившей его крупной дрожи.

–Вот скажи, отец, – обратился Виталий к старику, который зашел в Смоленске.

–Скажи, разве так возможно, за три секунды обо всем подумать?

–Да как тебе сказать, юноша, – неожиданно чистым голосом ответил старик.

–За три секунды много может прийти в голову, вот только о том ли ты думал в эти секунды?

–Как это о том, или не о том? – возмутился Валерий. –Что бы ты понимал.

–Может и не понимаю я вас, нынешних. Я тебе, сынок, да и вам тоже, историю одну расскажу. Налейте и мне что ли, если не жалко.

–Держи, дед, – сказал один из попутчиков и протянул старику наполовину полный стакан красного вина.

–Спасибо, – с достоинством сказал старик, но пить не стал, отставил стакан в сторону и начал рассказ.

–Случилось это в первые дни августа сорок первого года. Я тогда молодой был, моложе вас, настоящий желторотик. На фронт попал как и многие тогда, добровольцем. А что тогда это было, знаете? Это, милые мои, дали вам сапоги, галифе, гимнастерку, дали винтовку, показали, как ее заряжать и ать-два, на фронт. Мы тогда войну представляли как в кино: ура, ура, все в атаку, и бьем врага так, что он не успевает отступать. А на деле, сынки, война она не такая, не дай вам Бог такое увидеть.

Так вот, попал я на фронт буквально через неделю, как раз сюда, под Смоленск. Бои тогда тут шли страшные, много народу полегло. А раненых еще больше было. Меня тоже тогда ранило в первый раз, аккурат в первом бою. И что обидно мне было, поднялись в атаку, ни одного фрица не убил, а меня пулей в ногу на вылет. Само собой, после боя в медсанбат. А там раненых, и все почти тяжелые. Стоны, кровь, жара, пыль. Пить хочется, аж зубы сводит. И ходит между нами медичка-сестричка. Красивая, скажу я вам! Я потом узнал, что она студенткой была, на актрису училась. Наташа ее звали.

И вот проходит она мимо нас, и невольно замолкаешь, про боль забываешь. А она, словно и не видит ничего, только раз-раз, и перевязка готова. Все в руках ладится. К полудню часть раненых увезли. Остались только я да, с человек двадцать еще, кто легко, а кто тяжело раненый. Командование обещало к вечеру всех вывести.

И вдруг, где-то недалеко слышится немецкая речь, веселая, наглая, хохочут некоторые. И идут они, сволочи, прямо на наш блиндаж. А у нас ни у кого не то что винтовки, ножа паршивого нет. Только один автомат висит на ремне. И пока мы только пытались осознать, что все это значит и что делать, Наташа мгновенно схватила этот автомат, набросила на себя подсумок и быстро-быстро по траншее, на эти голоса.

И почти сразу же поднялась стрельба. Бог ты мой, мама ты моя дорогая, что я тогда чувствовал! Хоть и неопытный был, но понимал, что силы слишком не равны, одна девушка против десятка, а то и двух. И словно в подтверждение, автомат Наташи замолчал.

–Убили, гады, – произнес кто-то со злостью, и заплакал, не стыдясь своих слёз.

И вдруг – взрыв гранаты. А вслед за ним, почти сразу же, раздалось такое дружное, такое родное "Ура!" А еще через десять минут внесли Наташу. Она была жива, глаза её были широко открыты, но казалось, что она была уже где-то далеко. Как оказалось, когда у нее закончились патроны, она просто подпустила немцев ближе, и когда они окружили её, Наташа выдернула чеку и бросила гранату прямо им под ноги.

Вот и смекай, сынок, о чем она думала в те долгие три секунды. О не потраченных денежках? Или о Египте твоём? А может, о Родине, о маме и муже? О нерожденных детях? Не знаешь? Вот и я не знаю. И никто никогда не узнает. Наташа умерла, так и не доехав до медсанбата. И к счастью ли, нет ли, но она так и не узнала о том, что её муж тоже погиб, буквально за день до её смерти. Это мы уже из письма узнали, через месяц.

И с этими словами старик встал, и молча, не чокаясь ни с кем, не говоря ни единого слова, выпил. Выпили и остальные, также не чокаясь. И потом, до следующей станции, никто из них так и не сказал ни слова.

Вечер встречи

Веселая музыка летит через зал, побуждая к танцам. Сыпается конфетти, забавными молниями распрямлялись ленты серпантина, усеивая пол разноцветной мозаикой, которая, в свою очередь, разметывается на части ногами танцующих пар. Выпускной вечер, что может быть счастливее этого, после десяти лет учебы? И совершенно не хочется думать о том, что скоро надо держать экзамены в институт, а кому-то просто идти трудиться слесарем или токарем, продавщицей мороженого или кондуктором. К чему эти банальные мысли в день великого счастья, когда вокруг мелькают счастливые веселые пары бывших, – да, уже бывших! – одноклассников, когда учителя с затаенной грустью глядят на нас, вдруг вставших за один день взрослыми. И, похоже, никто из них не верит всерьез, что я, например, уже не Сашка или Санька, а вполне себе взрослый мужчина, Александр Иванович Ковалев, почти 18 лет от роду, а со мной в паре кружится не Настя, а Анастасия Николаевна Портнова, будущая актриса советского кино. Ну, во всяком случае, это она так считает, что она будущая актриса. А по мне так себе, ничего особенного, хотя в школьном театре мы все на нее засматривались. Но после спектаклей, тайком куря на задворках школы, мы все соглашались, что новой Орловой из нее точно не выйдет.

А взять, например, вон того, рыжего и курносым парня. Это вам уже не Петька, а Петр Всеволодович Леонтьев, почти что студент, так как ни для кого не секрет, что папа Петьки, ах, прошу прощения, Петра Всеволодовича, потратил изрядное количество трудов и нервов, дабы наставить наследника на путь истинный. Что греха таить, труды налицо, уже в шестом классе Петька заслуженно носил прозвище «профессор». Вот и сейчас он наверняка рассказывает своей партнерше по вальсу очередную заумность, а та слушает его с неподдельным восхищением, слегка раскрыв в почтительном удивлении рот. Ну и пусть. Завидовать я ему не собираюсь. У меня свои дороги в жизни, и не менее почетные. Но о них не сегодня. Сегодня у нас на это времени нет. Я о каждом из них могу рассказывать долго. О почти всех сорока, с которыми… Впрочем, нет! Я совсем забыл про нашего Подлипалу. Разумеется, в жизни он совсем не Подлипала, а Кузнецов Иван. Но почему-то, с самых первых лет школьной жизни, мы его невзлюбили. Уж больно он любил ябедничать, и к учителям липнуть. По правде говоря, наябедничал он всего один раз, когда мы ему в первом классе чернил в ранец налили. Ну и за то, что наябедничал, получил хорошее мужское внушение, от чего, как я полагаю, в его голове наступило некоторое просветление. И хотя после того случая он никому не жаловался, мы его почему-то сразу невзлюбили и окрестили подлипалой. Так он и проучился с нами всю школу, ни с кем не разговаривая, только с учителями. А нам-то что? У нас были свои компании и у нас не было никакого желания водить с ним дружбу. А сегодня мы вообще с ним расстанемся. Дай Бог, навсегда.

Впрочем, что-то я слишком о нем заболтался. Тоже мне, нашел тему. У меня так бывает, начну рассказывать, и несет меня. Наша Петровна, училка по литературе, всегда мне говорила, что талант у меня есть, что мне писать надо. А я сомневаюсь, одно дело сочинение написать. И совсем другое дело, написать, как, например, Островский писал, про Павку Корчагина. У меня так точно никогда не получится. Поэтому, я вам лучше о нашем классе и празднике расскажу. Так-то мы обычные ребята, с обычной средней школы. Но для меня они все – самые лучшие. Даже жалко, честно говоря, что учеба закончилась. Я бы не прочь с ними еще годик поучиться. Только вы им об этом не говорите, а то еще, чего доброго, засмеют. Скажут: «эх, ты, Сашка, нашел чего жалеть. Да и не пристало комсомольцу быть сентиментальным.» А я вовсе не сентиментальный. Просто расставаться жалко. Ведь когда теперь вместе соберемся? Кто мы будем тогда? Конечно, есть вечера встречи одноклассников, кто бы мог подумать, что мы будем приходить сюда, в эти школьные стены, не как ученики, а как взрослые, состоявшиеся в жизни люди. Кто-то из нас поседеет и полысеет, обрастет солидным брюшком, а кто-то просто пришлет письмецо, мол, братцы, приехать не могу, выполняю заветы Родины на ударной стройке. Да-а, вот такие мысли в моей голове, хотя надо бы повеселиться от души. Благо, завтра воскресенье, никуда спешить не надо. Пойду, вот, приглашу Наташку на вальс. Вы тут не скучайте без меня, лучше посмотрите на нас. Какие мы веселые, молодые, задорные. Ну, все, я пошел. *** Обычно, город Н. летними вечерами был тих и спокоен. Медленно струилась под облаками речка, светились, как и всегда, фонари на улицах, закатное солнце окрашивало последними лучами дома и деревья, словно бы окутывая на ночь. Но в этот вечер, на улице Ломоносова, было весело и шумно. Еще бы! Собрались ученики выпуска сорок первого года. Двадцать лет прошло с того памятного для всех дня, когда сразу же после выпускного бала мы отправились штурмовать военкоматы, чтобы нас отправили на фронт. Как сейчас помню этот день, когда мы стояли на улице, а из репродуктора Молотов буквально оглушил нас известием о начале войны. До сих пор в моей памяти хранятся, словно на фотоснимке, разом повзрослевшие и посуровевшие лица моих друзей. Я и сейчас вижу их и слышу их голоса. Много ли нас осталось в живых? Смотрю на собравшихся, и не верится, что это мы, только ставшие на двадцать лет старше.

–Сашка, ты что ли? Здорово! – хлопает меня по спине кто-то. я оборачиваюсь и вижу Петьку Леонтьева. -Петька! Черт, вымахал-то как! – ору я в ответ и, в свою очередь, хлопаю его по спине.

–А что нам, – самодовольно отвечает Петька и с явным удовольствием проводит рукой по груди кителя. На кителе, как и положено бравому офицеру, несколько орденских колодок, и пара нашивок за ранения. -Не стал, значит, профессором, – говорю я и смеюсь чему-то.

–Не стал, – притворно вздыхает Петька. -Война, брат, все на свои места поставила. Я еще что-то хочу сказать, но тут нас подхватывает стайка девушек и ведет нас к большому длинному столу. Я с трудом узнаю в этих веселых лицах черты школьных подруг. Таня Иванова, Наташка Белоглазова, боже мой, как же я по вам соскучился! Мы наливаем в рюмки, чокаемся и выпиваем за встречу, за долгожданную встречу школьных друзей. Водка горячим ручейком п скатывается вниз и хмель слегка ударяет в головы. Мы начинаем дружно говорить. Перебиваем друг друга, снова спрашиваем и отвечаем. Двадцать лет, из которых четыре года сожрала война, будь она проклята.

Наконец, шум потихоньку стихает, и мы начинаем говорить спокойнее, вспоминая себя, рассказывая о других. Постепенно от живых разговор переходит на не вернувшихся с той страшной войны. Петька первым подходит к стенду с фотографиями. Мы невольно замолкаем и один за другим присоединяемся к нему. Со стенда на нас, живых, глядят глаза тех, кто не вернулся, кто ушел для того, чтобы жили другие. Настя, которая так и не стала артисткой кино, Серега, когда-то гроза всей школы, а в тяжелом сорок втором геройски погибший в Севастополе. Я смотрю на них, и на глаза невольно наворачиваются слезы. Я украдкой вытираю их и вижу, что и остальные смахивают слезы. Стыдиться этих слез нельзя и я понимаю, как мне не хватает тех, не пришедших с войны. -Сашка, – слышу я за своей спиной голос и оборачиваюсь. Танька! Все такая же красивая и ничуть не постаревшая. Та самая Танька, в которую я был когда-то влюблен, и из-за которой я когда-то подрался с Колькой Ищенко.

–Таня, – говоря я и не знаю, что сказать дальше. Вместо левой руки у нее пустой рукав, и я невольно отвожу глаза. -Это ничего, Саша, – понимает она, -Я уже привыкла. Хорошо, что жива осталась.

–Хорошо, конечно, – соглашаюсь с ней я и веду ее к столу. Я наливаю в рюмки и кладу закуску в тарелочку. -А помнишь, – начинаю я, но тут она меня перебивает и говорит:

–Саш, а ты помнишь Кузнецова? -Этого Подлипалу-то? – презрительно говорю я и мысленно сплевываю.

–Нужен он нам сегодня. Небось, в тылу отсиделся, и теперь стыдно нам в глаза смотреть. -Так ты ничего не знаешь? – говорит Таня, ставит рюмку на стол и хватает меня за рукав.

–Ты правда ничего не знаешь? – говорит она и пытливо смотрит в мои глаза. -А что я должен знать? – недовольным тоном спрашиваю я и тоже ставлю рюмку на стол.

–Вот оно что, – протягивает Таня и отпускает меня. -Сядем, – предлагает она и мы садимся. Я молчу смотрю на нее и жду. Она явно нервничает, но я жду, зная по своему богатому журналистскому опыту, что нельзя в таких случаях торопить человека. Таня вздыхает и берет меня за руку.

–Мы с Тасей когда собирали фотографии наших ребят, зашли и к его маме. -К маме? – невольно перебиваю я ее. -А при чем тут его мама?

–Ты не перебивай, Саша. -Извини.

–Так вот. Мы попросили у нее фото Вани, он ведь погиб. В сорок втором, на Воронежском фронте. Он, как оказалось, на фронт попал раньше нас всех. Ты об этом разве не знал? -Нет, конечно, – отвечаю я и ощущаю, как в горле застыл комок.

–Не знал. И мы не знали. До прошлого месяца не знали, пока не стали фотографии собирать. Оказывается, он попросту сбежал на фронт, не дожидаясь, когда призовут. Воевал в пехоте, был награжден двумя орденами. А ты очень хорошо знаешь, как в сорок первом ордена давали. -Знаю, – отвечаю я, и снова ощущаю комок в горле.

–А в сорок втором, в июле, он был ранен и его отвели в санитарную часть. Их должны были отправить в тыл на следующий день. Все было тихо, и вдруг танки. И до двух рот пехоты. Все было так неожиданно, что не успели организовать оборону и один танк прорвался прямо к медсанбату. А там сплошь тяжело раненные и медсестры. Подмоги и защиты ждать было неоткуда. Еще секунды – и танк начнет давить гусеницами всех. Вот Ваня-то и бросился с гранатой под танк. Таня замолчала. Молчал и я, не зная, что сказать. Неожиданно Таня схватила меня за рукав и заговорила горячо и торопливо.

–Понимаешь, Саша, его мама не захотела дать нам его фотографию, сказала, что слишком хорошо помнит, как мы к нему относились. Вот потому-то и нет здесь его фото. Так что, на тебя одна надежда. -На меня? – удивляюсь я. -А я-то как могу помочь?

–А очень просто, – вдруг врезается в разговор голос Кати Шубиной. Оказывается, пока мы тут разговаривали, остальные потихоньку окружили нас и слушали, о чем мы тут беседуем. -Очень просто, – повторяет Катя. -Ты известный журналист-фронтовик, тебе и карты в руки. Ты сумеешь убедить его маму, что фотография нужна не нам даже, она нужна тем, кто будет после нас. Он же единственный, чье фото отсутствует на общем снимке нашего класса. И это несправедливо, что его нет там, где наши ребята.

–Да-да, – бормочу я и отворачиваюсь. Если бы они знали, что это я всему виной, ведь это я высказал Прилипале в тот выпускной вечер, что ябедам не место на общем фотоснимке. Передо мной вспыхивает тот вечер, я слышу свой голос, я вижу потемневшие от обиды глаза Вани, и пытаюсь отогнать это видение. Но оно не отпускает меня, и я тогда наливаю полный стакан водки и выпиваю залпом. Ребята удивленно смотрят на меня, а я просто не в силах объяснить, что со мной происходит. Я подхожу к окну и молча смотрю в окно. На улице уже темно, даже фонари не в силах разогнать тьму, но я все равно всматриваюсь в темноту, мне до боли хочется вернуть ту минуту, и от понимания безысходности я резко поворачиваюсь и говорю: -Давайте, ребята, выпьем, за него.

Все понимают, о ком я говорю. Мы молча наполняем рюмки и также молча, не чокаясь, пьем. Я понимаю, что каждый думает о Ване. Наверняка каждый корит себя, каждый думает, что был не прав с ним, но хуже всего мне. Простите меня, люди…