Текст книги "Дверь в сказочный ад (СИ)"

Автор книги: Андрей Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Время бешено вращалось по кругу мертвой петли и постоянно возвращалось в исходную точку. Или же оно блуждало по лабиринту собственных координат, тщетно ища продолжение. Короче – свихнулось. Именно из-за этого моя агония так долго не могла разрешиться успокоительным забвением. Дышать стало почти невозможно. Не помню уж, что именно тогда я кричал: то ли кого-то проклинал, то ли звал на помощь, то ли молился наспех выдуманному божеству. Внезапно мой крик стих и перешел в хрипоту… На шее сомкнулись чьи-то челюсти. И тогда вселенная наконец канула в бездну…

Боль, капля за каплей, стекала в окружающее пространство, вместе с болью угасало и мое сознание. Смерть все же проявила свойственное ей милосердие и накрыла меня лекарственным саваном забвения…

Самое дикое и самое странное было то, что последними ощущениями являлись запахи: душистые запахи декоративных цветов.

Потом умерла даже сама темнота.

Глава третья

Я проснулся мокрый с ног до головы и, казалось, еще несколько минут продолжал слышать вокруг себя эти омерзительные хрюканья, ревы, рычания.

Все-таки проснулся…

Лишь на долю мгновения еще не прояснившийся потолок моей комнаты показался внутренностью подземного склепа, но тут же засиял торжественной белизной. Привычный интерьер спальни подействовал успокаивающе. Сердце билось так, точно по спине стучали молотком. Я пошевелил кончиками рук, ног… Слава Богу, все на месте. И тогда чувство глубокого облегчения наконец растормошило мое сознание, пробудило душу и обитающие в ней чувства. Благословенные небеса окатили меня сверху исцеляющей прохладой. Я даже улыбнулся от счастья. Хотелось дышать и дышать. Первые слова вырвались сами собой:

– И как я, дурень, мог еще сомневаться, что это простой сон?!

В дверь постучали, и снаружи донесся голос миссис Хофрайт:

– Мистер Айрлэнд, ваш завтрак готов. Может, сказать Франсуа, чтобы подал его прямо в спальню?

Я даже не пытался вникнуть в смысл сказанного… кажется, она меня о чем-то попросила. Но голос… голос моей экономки отождествлялся с голосом привычной повседневности – успокаивал так, как не смогла бы меня успокоить пафосная речь самого изысканного психолога. Я усердно мотнул головой, стряхивая с нее смердящие останки мучительного сна. Сердце перебесилось и стало биться в груди привычным ритмом. Каким блаженством было вновь почувствовать себя в спокойной будничной обстановке собственного замка! Сквозь шторы на окнах пробивались лучи жизнерадостного, никогда не унывающего солнца. Комната наполнялась пьянящей веселостью – близкой к лучезарному торжеству. Уж не помню, когда я последний раз испытывал такой вкус к жизни. И сама ценность бытия, ранее заплесневелого в хандре и обыденности, стала понятна только в контрасте с реальными ужасами смерти.

Может, мне начать писать мемуары по психологии?

– Мистер Айрлэнд, так как насчет завтрака?

Наконец я обрел способность не только слышать голоса, но и понимать их смысл. Аппетит обычно просыпался на полчаса позже моего собственного пробуждения. Я еще некоторое время побродил по верхнему этажу замка, как бы заново его для себя открывая. Моя экономка, снующая туда-сюда, всяким своим жестом нелепо пыталась мне угодить, мол: «обратите внимание, мистер Айрлэнд, с каким усердием я занимаюсь своими делами».

– Миссис Хофрайт, можно вас на пару слов?

– Конечно, – она резко остановилась и пыталась мне улыбнуться. Впрочем, ее улыбка выглядела так же нелепо, как и ее жесты.

– Уж не знаю, с чего начать…

– А вы начните с начала. Вас что-то беспокоит?

Все никак не могу отделаться от ощущения, что она не произносит, а, следуя своей дурной привычке, как бы слегка распевает слова. С моей экономкой сложно было вести беседу: такое чувство, словно ты говоришь, а она исполняет импровизированную оперу. Еще эти детские нотки в старческом голосе… Впрочем, выглядело это весьма забавно.

– Миссис Хофрайт, сегодня ночью меня посетил дурной сон. Вы случайно не слышали… криков из моей спальни? – и тут я задумался: почему именно ей именно об этом я рассказываю?

В первую очередь, как и ожидалось, она поинтересовалась моим здоровьем. Я вяло махнул рукой, а потом выложил ей все от начала до конца. Мысли немного путались, слова заплетались в собственном языке, поэтому рассказ получился изжеванным, обрывочным, но не лишенным смыслового содержания. Последняя реплика получилась лучше всех предыдущих: «такого кошмара и такого бреда не было во всей моей жизни». Слушая все это, миссис Хофрайт ни разу не изменилась в лице и ни разу не отвела от меня своего взгляда, в котором я уловил чуть заметную… апатию, что ли? Я практически не сомневался в том, что сейчас она начнет попрекать меня вчерашним инцидентом: «Я же говорила вам, мистер Айрлэнд! Я же вас предупреждала! Нельзя было открывать ту проклятую дверь!».

Но ошибся. Произнесла она совсем другое:

– Может, хотите чего-нибудь выпить?

– Чего?

– Я имею в виду, что вам нужно просто-напросто успокоиться. Помню мою покойную матушку, Царство ей… тоже часто преследовали кошмары. Она даже боялась по вечерам ложиться спать. Ни заговоры, ни травы, ни снотворное – ничего не помогало.

– П-правда?

– Правда. В Англии тогда уже было мало католических монастырей, пришло время протестантов и безбожников, но мой отец все же умудрился найти какого-то старца-отшельника, и только по его молитвам она избавилась от дьявольского наваждения. Давно это было, я тогда еще в девках бегала.

Я пытался нарисовать в своей фантазии, как выглядела миссис Хофрайт в молодости, и перед мысленным взором явилась глупого вида девчонка с белокурыми косичками в пестром платье с ярко-красными цветами (странно: почему именно красными?), потом подумал, что действительно – пропустить через себя рюмку скотча сейчас самое время. Мое радужное утреннее настроение куда-то улетучилось, и какие-то ворчливые, угрюмые мысли, одна за другой, стали лезть в голову.

Старый чулан… не хотелось даже о нем вспоминать, но мой рассудок усердно рисовал его контуры где-то среди извилин мозга, как бы подсказывая, что между вчерашним посещением этой невзрачной каморки и ночными кошмарами существует некая связь. Назовем ее беспричинно-следственной, так как разложить ее в ясной мозаике человеческой логики не представлялось возможным. И в душе я произнес символ веры здравомыслящего прагматика:

«Я не верую ни в какие сверхъестественные силы.

Я не верую ни в бога, ни в дьявола, ни в белую или черную магию.

Я не верую ни в какие чудеса, если они не имеют научного обоснования.

Чаю торжество человеческого разума над средневековыми предрассудками!».

Почти что помолился. Чуть было не сказал «аминь». На данную минуту я твердо знал одно: никогда в жизни я больше не сунусь в этот провонявшийся чулан. И удерживало меня самое банальное человеческое чувство: страх. Страх перед тем, чего не существует. Вот вам и беспричинно-следственная связь.

– Миссис Хофрайт, будьте любезны, скажите Груму, чтобы он приколотил назад тот замок, который я по своей глупости так усердно вчера срывал… И пусть эта проклятая дверь будет заперта до скончания века, во всяком случае – до конца моих дней.

Она услужливо кивнула и незаметно ретировалась, оставив меня наедине с немногословной тишиной. За окнами ветер гонял разноцветную листву. Серые тучи привычной осенней непогоды свисали с неба лицами разгневанных богов. В этих лицах не было ничего человеческого. Ничего конкретного. Ничего стабильного. Они менялись каждую минуту, то гневаясь, то улыбаясь, то впадая в апатию. И вот-вот готовы были зарыдать обильным ливнем, чтобы оросить грешную землю слезами непонятного нам отчаяния. Сомневаюсь, что это будут слезы покаяния. Боги уже давно раскаялись, что создали людей. И те слезы библейским потопом пролиты уже много веков назад.

Я вспомнил о мисс Элене. Сегодня необходимо обязательно с ней увидеться. Уже находясь в своем походном камзоле, я, сам не знаю зачем, заглянул в гостиную. Наверное, хотел бросить надменный, уничтожающий взгляд на своих мучителей – взгляд собственного превосходства. Еще раз убедиться и утешить себя тем, что они – лишь мертвые краски на мертвых полотнах, слегка отпугивающие, но не способные ни на что большее.

Не получилось… ни надменного взгляда, ни ощущения собственного торжества. Может быть, то и другое испытывали они, но не я. Сердце, вспомнив о чем-то нехорошем, сжалось в комок, ноги дрогнули и подкосились. Я вынужден был опустить глаза.

Внешне не произошло абсолютно ничего: портреты висели на своих местах – те же угрюмые краски и те же мертвые полотна. Шесть пар ничего не выражающих звериных глаз смотрели сквозь меня в окаменелую пустоту стен. В них не наблюдалось ни отблеска чего-то живого. И вдруг я понял причину своего замешательства. Портреты здесь совершенно ни при чем. Настоящие звери из моего кошмара, живые и все еще разъяренные, засели у меня в памяти, притаились, но увидев собственные изображения, внезапно заворошились, стали скрежетать зубами, отчаянно выть, царапая когтями душу. Но по сути своей они являлись лишь бесплотными страхами, и вскоре успокоились.

Я подошел ближе к портретам и принялся водить перед ними рукой. Безумие, обитающее в любом человеке, ожидало какой-то реакции, рассудок только усмехался над моими несуразными действиями. Разумеется, ничего не произошло. Картины оставались картинами – неумелыми творениями человеческих рук – застывшими, неподвижными, с обломанными стрелками времени. Как мне хотелось разорвать их в клочья и выбросить в прожорливый камин. Прямо сейчас! Сию минуту! Увы, то глупое обещание, данное графу Каллистро, и еще более глупое завещание основателя Менлаувера связывали меня по рукам. До сего момента я всегда был верен собственному слову – это моя маленькая сугубо личная религия, унаследованная от отца. К тому же… не хотелось себе признаваться, но и обманывать себя было бессмысленным занятием. Кажется, я всерьез их побаивался. Даже невинным прикосновением пальцев опасался… потревожить их неживой сон, что ли? Не могу подобрать удачную формулировку ТОГО, перед чем у меня возникал этот неосознанный страх. Атавистическое суеверие, мрачное и удушливое, невесть откуда проникло захолустья моей души и обитало там, совершенно не завися от доводов рассудка. Существовало само по себе, или – само в себе.

В какой-то момент осмелевшего безумия я уже занес свою карающую руку над портретами, но именно в этот момент испытал примерно то же, что испытывает глубоко религиозный человек, если замахивается на иконы. Я еще раз прочитал свой «символ веры», и рука опустилась…

Кстати, а что если попросту завесить их тряпками? И завещание будет сохранено, и эти звериные морды не будут больше отравлять мой взор. Кажется, неплохая идея. Во всяком случае, не последняя в мире идей.

Я три раза позвонил в колокольчик. Дворецкий явился немедленно, как всегда – в своей идеально отглаженной ливрее. Добавим сюда: с идеально ухоженным лицом и идеально преданным взглядом. Встал по стойке «смирно», и мне очередной раз показалось, что это не человек, а ходячий по замку манекен. Непробиваемая никакими чувствами холодная мимика и услужливый, тысячи раз отрепетированный поклон были его такими же неотъемлемыми атрибутами, как свет для солнечного дня и тьма для безлунной ночи.

– Голбинс, будьте любезны, скажите, у нас есть какие-нибудь ткани… или старые шторы… Короче, надо бы накрыть эти шедевры живописи, мне на них тошно смотреть.

– Будет исполнено, сэр, – дворецкий соображал быстрее, чем я успевал закончить свою фразу.

– Да, и проследите, чтобы Грум повесил назад тот чертов замок. Пусть чулан остается запертым на веки веков, если вы уж так убеждены в необходимости этого… спектакля. Я сам готов принять вашу веру и согласиться с тем, что там обитает как минимум дюжина костлявых привидений, троица оборотней, недожженная на костре ведьма и старый чахоточный вурдалак в придачу. Более того, вчера я их видел собственными глазами.

Маска на лице дворецкого даже не дрогнула.

– Понятно, сэр.

Честное слово, после этой реплики мне захотелось его ущипнуть, дабы убедиться, что передо мной живой человек, а не заводная кукла с пластмассовым лицом, которая постоянно повторяет одни и те же заученные фразы. С миссис Хофрайт общение доставляло куда больше удовольствия – живая, эмоциональная, временами экспансивная она с большой охотой беседовала на различные темы, дай ей только намек. Впрочем, если вдуматься – тоже кукла, и тоже заводная. Мы с ней порой по полчаса проводили в мире несуществующих вещей и идей – то есть за простой болтовней, обсуждая то, что уже давно обсудили до нас, и критикуя все хоть мало-мальски поддаваемое критике. Для слуг более низшего ранга такие фривольности были недопустимы, да и вряд ли выходцы из глухих деревень могли представлять для меня интерес в качестве собеседников. Короче, в замке я жил практически в одиночестве. Собственные думы, переживания, да редкое общение с миссис Хофрайт – вот перечень всех моих компаньонов.

Через некоторое время я, оседлав Винда, уже несся вместе с ним сквозь зеленый туман Тамасских лесов. Солнце уже давно поднялось над своими владениями и посылало миру, словно милостыню, тепло и свет. Деревья проснулись, стряхнули с ветвей черную пыль ночи и принялись о чем-то перешептываться, подстрекаемые неугомонным ветром. Путь к замку барона Стинвенга с каждым разом казался все короче. Сам барон, кстати сказать – несносный болтун, вышел мне навстречу и вместо приветствия принялся в деталях рассказывать про свою недавнюю охоту.

– …азарт, мистер Айрлэнд, был сравним лишь с тем, когда преследуешь врага на войне или бегущую от тебя деревенскую девку, чтобы испробовать на прочность ее невинность. На редкость умный медведь попался!..

Следующие десять минут, пока барон крутился рядом, пришлось терпеливо выслушивать целую охотничью сагу про «умного медведя» и отчаянного охотника. Я уже знал, что пока он не расскажет все до последнего слова, не умолкнет. Сюжет банален: умный медведь вилял и запутывал следы, а опытный охотник его настойчиво преследовал. Пропуская скуку данного повествования приведу лишь последнюю его фразу:

– …палец сам дернул курок и, вы не поверите – прямо в пасть! С такого большого расстояния! Медведь был уверен, что уже находится на безопасной дистанции и лишь единственный раз обернулся издевательски посмотреть на меня. Шанс вообще попасть в него был ничтожным. И – прямо в пасть! Представляете? Сейчас покажу его шкуру.

Я постоянно кивал, хотя в данный момент мне было плевать на всех медведей, если не сказать большего – на всех охотников, к которым я и сам себя отношу. Барон на старость лет слегка располнел и вряд ли уже бегал по лесам с той прытью, что в молодости. Он провел меня в гостиную, где мы почти утонули в мягких, как перина, креслах. Гостиная Стинвенгов, разумеется, выглядела куда скромнее моей. Эта же мысль касалась и самого замка, который уже давно скучал по капитальному ремонту. Короче, жили они весьма скромно.

Наконец к нашему обществу присоединилась сама мисс Элена. Моя лесная фея сегодня выглядела необычно по-домашнему. Мы обменялись многозначными взглядами, непонятными даже для нас самих. Она улыбнулась, и я улыбнулся в ответ.

– Мой батюшка наверняка утомил вас своими разговорами.

Тут только я понял, что в мире звуков нет ничего приятнее, чем слышать ее голос.

– Что вы, мисс Элена, барон отличный рассказчик!

Зря я это сказал. Как только барон услышал лестный о себе отзыв, так еще пуще прежнего принялся демонстрировать свое ораторское искусство, нам даже слово не давал вставить.

– Увы, мистер Айрлэнд, увы! Мир вокруг нас развращается не по дням, а по часам: безверие, крайняя бездуховность и повсеместная распущенность. Помню свою молодость – не то было! Совсем не то! Перед старшими в семье у нас трепетали, как перед святыми угодниками. Попробуй я своему отцу скажи какое-нибудь слово поперек… страшно вообразить, что бы там было. А сейчас?.. Наша провинция еще, слава Богу, держится на святых законах древности, а в городах уже творится всякий произвол. У меня теперь одна забота – выдать Элену за добропорядочного честного человека, который смог бы ее оградить от этого обезумевшего века. Я слышал… – он почему-то перешел на шепот: – что некоторые прозорливцы говорят, будто двадцатый век окажется еще более жестоким и распущенным. Последние времена, мистер Айрлэнд! Последние времена!

Я напряженно вслушивался в слова барона и не мог понять, к чему он клонит: к извечной угрозе последних времен или… Интересно, отношусь ли я, по его мнению, к нашему деградирующему социуму? Насколько помню, мое поведение в его обществе не давало повода для подобных заключений. Мисс Элена несколько смутилась и попыталась смягчить тон беседы:

– Наш батюшка излишне впечатлителен, мистер Айрлэнд. Нет ни одного поколения, которое не восхищалось бы своими предками и не осуждало бы потомков. Мир, конечно, грешен, но и в нем осталось еще немного доброты и святости, просто нужно суметь это заметить.

– Дочь моя! – возгласил барон тоном, которым строгий отец обращается к маленькой неразумной девчонке. – Если ты имела счастье воспитываться в обстановке доброты и святости, то благодари за эту заботу своего отца. Когда ты начнешь выезжать в свет, особенно в безбожный Манчестер, то поверь мне, там увидишь совсем другую жизнь.

Наступила неопределенная пауза, и я почувствовал, что пора вставить какое-нибудь умиротворяющее слово.

– Мне кажется, что во всяком веке и во всяком обществе силы света как-то уживаются с силами тьмы, правда – с обманом, святость – с моральным упадком. Это как извечная борьба двух противоположностей, двигатель диалектического процесса развития… Короче, надо быть реалистом и воспринимать жизнь такой, какой она перед нами нарисована. Если мы начнем создавать в своем воображении несуществующие идеалы, то от этой жизни будем терпеть постоянные разочарования.

Где-то в соседнем зале пробили настенные часы, и это придало мне больше уверенности в своей правоте.

– Ваши слова не лишены смысла, мистер Айрлэнд. Надо быть реалистом и смириться, что не все в мире устроено так, как хотелось бы лично тебе.

Барон еще много чего-то говорил, а мы с мисс Эленой, пропуская большую часть его слов мимо ушей, частенько обменивались выразительными взглядами, общаясь между собой на языке мимики. Потом барон вдруг вспомнив, что у него какие-то дела (а скорее, осознав наконец свое излишество в нашем обществе), пробурчал ненужные извинения и удалился.

Первую минуту сидели молча. На эту священную тишину посягало лишь слабое потрескивание дров, переваривающихся в чреве камина, да еще монотонное постукивание настенных часов. Впрочем, нет… эти звуки не могут нарушать тишины, они ее просто дополняют, делают приятной и немного более ощутимой.

– Вы проголодались, Майкл? – спросила она, вероятно, не зная, как иначе начать разговор.

– Нет спасибо. Сегодня на улице ужасная осенняя непогода, и в честь такого события я бы с удовольствием пригласил вас на прогулку. Внутри замка все как-то… окаменело. Никогда не чувствовал себя свободным даже в самых просторных комнатах. Итак, вы согласны?

Она сделала вид, что задумалась над моим предложением. Просто поразительно: ей шло любое выражение лица – и гнев, и улыбка, и печаль, равно как и эта лирическая задумчивость. Уже не оставалось никаких сомнений, что и она, и ее отец, да что там говорить – вся прислуга в этом замке уже давно знали о моей сердечной болезни. Нужно родиться и быть последним идиотом, чтобы думать, будто я приезжаю сюда ради праздной болтовни с бароном Стинвенгом. Долгое время я нелепо пытался скрывать свои чувства, но мои непокорные жесты и взгляды, которые не заметил бы только слепой, обо всем говорили без слов. Мисс Элена вздохнула и поглядела в окно.

– Так говорите, ужасная осенняя погода?

– Просто отвратительная! Посудите сами: стал бы я вас приглашать на прогулку ясным солнечным днем? Это же банально.

Она улыбнулась и пафосно произнесла:

– Сударь, в таком случае я согласна!

…Мы ехали рядом, не чувствуя ни вспотевших тел наших лошадей, ни присутствия леса, ни навязчивого запаха осени. Только близость друг друга – больше ничего…

– Вы что-то сегодня чересчур задумчивы, Майкл, – ее голос вернул меня в собственное тело. – У вас какие-то проблемы?

– Да… то есть, нет… не знаю, – только после того, как я произнес эту несуразицу, до меня медленно дошло, о чем она вообще спросила. Ответ вырвался наружу прежде, чем стал понятен смысл вопроса.

– Так да или нет?

Темно-рыжая молния метнулась между двух соседних сосен. Ветви вздрогнули, отвлекая наше внимание в зеленую пустоту леса. Белка с расфуфыренным хвостом за несколько коротких мгновений оказалась уже на недосягаемой высоте: сидела, выставив в нашу сторону свои нахальные, не ведающие о стыде и скромности, глазенки, с маленькой шишкой, зажатой передними лапами. Сначала хотела швырнуть ее в чей-нибудь лоб, потом смиловалась, принялась торопливо грызть и плеваться скорлупой. Мы у нее вызвали интереса не более, чем она у нас.

Проехали мимо.

И ко мне вернулась прежняя проблема: как начать разговор? Какой смысл оттягивать то, что рано или поздно все равно придется сказать? Наше знакомство и так уже слишком затянулось, чтобы оставаться просто знакомством. Как всегда в подобных ситуациях, я опасался наговорить какую-нибудь краснобайскую бессмыслицу. Затем я повернул голову в ее сторону, неосознанно прося немой подсказки. Она посмотрела мне прямо в глаза. В те мгновения, когда наши взгляды встречались, словно незримые скрещенные мечи чувственного поединка, я вообще переставал что-либо соображать.

Из-под ее капора, обрамленного алой лентой, развивались позолоченные локоны, небрежно падающие на лицо и плечи. Даже в этой небрежности отпечаталась неповторимая прелесть. Мне пришлось лишний раз убедиться, что ей шла любая одежда, любая прическа, любые жесты. Она была великолепна во всем.

– Скажите, Элена, а вам когда-нибудь приходилось по-настоящему влюбляться? – простейший вопрос. И сколько же пришлось думать над его изобретением!

– А вы?

– Что – я?

– Вы любили когда-нибудь по-настоящему?

Вот еще проблема. Сказать «нет» – значит, обмануть, сказать «да» – она воспримет это в прошедшем времени, и мое теперешнее объяснение превратиться в ее глазах как очередное амурное похождение. После секундного колебания, ответ выглядел следующим образом:

– Я пытаюсь разобраться в собственных чувствах, но многое не могу там понять.

– То же самое хотела сказать и я вам.

Мы опять крутились вокруг да около, не решаясь каждый говорить то, о чем думал на самом деле. Женщине это простительно, но моя робость не имела никаких оправданий. Наши лошади, предоставленные сами себе, увозили нас во все большую глушь молчаливого соснового царства.

– Я люблю вас, мисс Элена… и теперь пришло время задать вопрос, который решит все: могу ли я рассчитывать на взаимность с вашей стороны?

Казалось, у меня даже перестало биться сердце – или от крайнего волнения, или опасаясь своим стуком потревожить ее размышления. Ей достаточно было сказать всего два слова, чтобы жирными чертами перечеркнуть все мои чаяния и надежды. И двух слов было достаточно, чтобы наоборот – сделать меня самым счастливым человеком в Англии. Она продолжала молчать, будто думала о чем-то совершенно отстраненном. Вечнозадумчивые сосны скучающе-медленно проплывали по обе стороны мироздания. Небо, изрезанное на тысячи осколков их размашистыми ветками, все еще свисало над нами. Не исчезло. Не погасло. Не было проглочено черной пастью наступающих сумерек. Ветер постепенно выдувал с него лазурную голубизну – соскабливал с его полотна неустойчивые вечерние краски, обнажая первозданную серость и пустоту.

– К сожалению, Майкл… – ее голос заставил меня вздрогнуть, – я не могу вам сейчас ничего сказать. Такие решения не принимаются в течение одной минуты. Мне надо подумать.

– Я понимаю, Элена, и не тороплю вас с решением.

Прошло не более пяти минут, как она уже весело смеялась и болтала о всеразличных пустяках, словно ничего не произошло. У меня невольно сложилось впечатление (дай бог ошибочное), что она вообще не приняла мое признание за что-то серьезное. Я пытался имитировать собственную беззаботность и, подыгрывая ей, украсил наш разговор парою свежих шуток, заготовленных специально для этой прогулки. Наше бутафорное веселье практически было не отличить от подлинника. Далее все произошло само собой. Один из тех редких случаев, когда действия опережают и мысли, и чувства, и даже тайные желания. Наши лошади находились так близко, что почти касались друг друга. Я немного привстал, обхватил ее за талию, прижал к себе, сомкнул наши губы в продолжительном поцелуе и медленно впитывал пьянящее тепло ее тела. Мир исчез лишь на короткое мгновение, затем вновь обрел присущие ему краски и шумы.

Она кинула в мою сторону ошеломленный взгляд, слегка покраснела и, глубоко вздохнув, произнесла:

– Мне пора домой, Майкл. Наша прогулка сегодня слишком затянулась.

Какое-то время мы ехали в абсолютном молчании, вслушиваясь в полифонию лесной рапсодии. Ветер филировал протяжными звуками, порой заглушая их, порой раздувая до громогласной арии. Лес жил в собственной гармонии, что-то напевал слушавшим его небесам. Где-то вдалеке птицы разучивали партии собственных голосов, чтобы завтра, едва взойдет солнце, приветствовать его хвалебным гимном. Тихо раскачивались кроны деревьев, и сверху, подобно сухому дождю, лились шумы и шорохи. Лес издавал целый калейдоскоп звуков, лишь изредка замирал в тишине. И это его молчание выглядело ярким, насыщенным, пышным.

– Вы на меня не сердитесь? – спросил я.

О как непредсказуемы эти женщины! Она повернула голову в мою сторону, вдруг резко рассмеялась и сказала:

– Нет! Вы еще не заслужили, чтобы на вас сердиться, – и слегка пришпорила Принца.

Потом мы расстались.

Остаток дня был пронизан тихой внутренней эйфорией, при которой вне зависимости от времени года вдруг наступает весна, вне зависимости от времени суток душу посещает утро. Сейчас, когда я вычерчиваю наконечником пера иероглифы собственной исповеди, замысловатые руны моего откровения – откровения, предназначенного прежде всего для девственной памяти бумажных листов, исповедь бесчувственной пустоте, молитву оглохшему и ослепшему божеству, – слова путаются под рукой, мысли, как рой насекомых, копошатся в голове, рождая эти корявые строки. Ни те, ни другие не способны передать холодным листам бумаги и тени тех чувств, которые мне довелось испытать. И вы, неведомые мои читатели, если вообще существуете, если не являетесь той призрачной пустотой, которой я исповедуюсь, как слабое отражение реальности, прошедшее через множество зеркал, сейчас пытаетесь прочесть и уразуметь мои помыслы, давно канувшие в Лету. Для вас это прошлое, для меня настоящее, для Вечности – несуществующее и вздорное.

Да… в тот вечер я, пожалуй, последний раз познал чувство человеческого счастья, не ведая, что оно прощается со мной. От того, наверное, так неистовы были его ласки. Прежде, чем навеки погаснуть, оно напоследок вспыхнуло ярчайшим пламенем – вырвалось из тайников моей души, непонятное, не поддающееся осмыслению.

 
«Безумство веселья средь хмури и тьмы…
Наверное, то не постигнут умы – —
Устройство нетленной души человека,
Непознанный клад парадоксов и тайн,
Сокрытых от нашего бренного века:
Всех чувств разнобразье и мыслей окрайн…»
 

Лирика в данном случае являлась не просто набором зарифмованных фраз, а харизматическим состоянием духа, что для моего вечно встревоженного духа являлось скорее случайной акциденцией, чем привычным свойством. Я жил эхом прошлого, призраком настоящего и миражом будущего. Помпезность моих слов для человека, свободного от душевных расстройств, наверняка покажется приторной и вызовет лишь снисходительную улыбку. Что ж, улыбка – так улыбка. Вреда от нее еще никому не было.

Помнится еще, в тот вечер дворецкий, как и подобает образцовому слуге, представил мне месячный отчет о доходах Менлаувера и уверял, что дела идут сравнительно неплохо. Я даже не глянул на скучные бумаги, но тут, кое о чем вспомнив, спросил его:

– Послушайте, любезный, вы исполнили мое утреннее поручение?

– Завешать портреты зверей?

– Да.

– Конечно, сэр. Загляните в гостиную и сами убедитесь.

Я так и сделал. Все, как и ожидалось: на портреты наброшены пестрые гипюровые занавески, по художественному достоинству ничуть не менее ценные. Думаю, барон Маклин, дух которого, как утверждают многие, до сих пор витает в стенах замка, не слишком рассердится на меня за эту вольность.

Остаток вечера я просидел в своем кабинете, погруженный в чтение объемного исторического романа, что являлось скорее привычкой, чем естественным влечением к книгам. Страсть к чтению мне в общем-то была неведома. Белые листы бумаги с нанесенными на них мертвыми символами жизни – холодными строчками чьих-то идей – создавали в моем воображении такой же холодный безжизненный мир, реальность которого я не способен был ощущать и, как следствие, не способен был сопереживать героям романов, чему подвержены настоящие библиофилы. Если сказать еще откровенней, то эти несколько страниц, прочитанные на ночь, заменяли обыкновенное снотворное. Уже очень скоро в голову ударил приятный туман, веки стали слипаться, пыль дневных хлопот улеглась, осталось лишь одно желание: погрузиться в мягкую перину и забыться до утра. Темно-синий вечер капля за каплей медленно истек, и за окнами осталась лишь чернота беззвучной ночи.

Я погасил свет, после чего то ли мне уже приснилось, то ли на самом деле слышал, как погребальным звоном исходит бой от настенных часов – траурный и торжественный одновременно, хороня день и воскрешая ко сну (не к жизни) бедную красками ночь. Не помню уж, сколько длилось мое забвение, прежде чем я понял, что продолжаю бодрствовать. Моя спальня, казавшаяся уже сном, выглядела слишком четкой для простой иллюзии. Кровать. Перина. Посеревшие стены. И скучная ясность ума. Я лежал… несколько встревоженный. Но чем?

Шорох, доносившийся с нижних этажей… не он ли причина?..

Вот он опять повторился! Словно кто-то слонялся по коридору, нелепо натыкаясь на преграды. Невнятная для слуха возня становилась все боле ощутимой и менее отдаленной… Каждая клеточка моего тела сжалась в маленький комочек. Замерла. Я с негодованием гнал от себя безумные мысли, продолжая просто лежать. И слушать.

Нет, это уже не шорох – какой-то грохот беспечного растяпы. И рука, повинуясь не столь приказу ума, сколь естественному рефлексу, несколько раз дернула за шнурок, а в спальне дворецкого в тот же миг зазвонил колокольчик. Насколько я смог изучить своего слугу, он должен был явиться минимум через пару минут.