Текст книги "Дверь в сказочный ад (СИ)"

Автор книги: Андрей Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Андрей Викторович Попов
Дверь в сказочный ад

«Какой-то недоучка-бог

Создал безумный, глупый мир.

Создал, увы, какой уж смог,

Где ноют звуки мертвых лир,

Где светит свет потухших звезд,

Там в ночь окрашен неба стан.

Там вместо рек – потоки слез,

И крови – целый океан…»

Глава первая

За окном моей комнаты все смешалось в сумбурную беспроглядную серость: разъяренный на все стороны света ветер, дорожная пыль, поднятая им чуть ли не до облаков, мириады болезненно пожелтевших листьев – кружились хаотичным фейерверком своей предсмертной агонии. За этой пестрой амальгамой привычной осенней непогоды проглядывались, словно сквозь туман, призрачные очертания внешнего мира: едва заметные контуры каких-то строений, деревья, похожие на собственные тени, наш старый деревянный флигель, то исчезающий, то вновь возникающий среди наваждений вечернего полумрака. Природа неистовствовала. Природа медленно сходила с ума. Природа бесилась, как выпущенный на волю демон – расшатывая основания земли и ломая фундамент едва устойчивого небосвода. Встревоженная силами зла и отчаяния, она не знала, в какую сторону выплеснуть переполнявшую ее ярость.

С улицы доносился не прекращающийся ни на секунду вой агонизирующей стихии. Сравнить его с воем мифического чудовища было бы слишком обыденно, узнать в нем отголоски когда-либо да грядущего конца света – архаично или, по крайней мере, старомодно. Но этот вой мне определенно напоминал томительный скрежет расстроенных по всем ладам музыкальных инструментов, играющих диссонанс вселенского безумия. Не превзойденная еще ни кем по своей бессмысленности какофония шума, свиста, треска сломанных сучьев и почти звериного рева дополнялась периодическим скрипом несмазанной ставни, бьющейся о стену. Словно кто-то снаружи стучал в наш замок, ища в нем укрытие.

Подобного рода апокалипсические ураганы раза два в году налетали на это поместье, как посланники смерти, круша все, что способно быть сокрушенным, мешая краски и образы в единый беспроглядный муляж, так что невозможно было понять: где верх, где низ, и каким словом все это называется. Миссис Хофрайт пыталась меня уверить, что ураган является гневом святого Франциска, монастырь которого находился милях в шестидесяти от Менлаувера. Я там, кстати, ни разу так и не побывал, хотя еще до всего Случившегося неоднократно вдохновлял себя к этому паломничеству. Воодушевленный, впрочем, не религиозным наитием, а скорее традиционной для моих лет хандрой, которую лечат не иначе, как путешествиями и новыми впечатлениями.

Но сейчас я оставлю в покое Франциска и других святых. Пускай они продолжают упиваться (или убиваться) безграничной скукой вечного блаженства в своем запредельном, трансцендентном не только нашей вселенной, но и фантазии всякого здравого прагматика, мире. Пусть будут счастливы и поменьше суют свой нос в дела смертных людей. Нет никакого желания развивать никем так и не понятую теологическую тему, тем более после всего, что произошло, я накормлен мистикой до тошноты. А беснующаяся стихия за окном привлекла мое внимание совсем по другой причине.

Она была зеркалом моей собственной души. То, что творилось там, во внешнем мире, как отражение вселенной в капельке росы, происходило в мире внутреннем, сугубо личном, сокрытом этой дряхлеющей телесной оболочкой: и тот же ревущий ветер, и те же стоны, крики, скрежеты, болезненные вопли – словом, полнейший душевный мрак. Я чувствовал ЭТО в самом себе, и порой находясь под влиянием какого-то детского солипсизма, я всерьез думал, что происходящее снаружи – лишь следствие моей личной депрессии. Ни святой Франциск, ни пьяное разгневанное божество, и даже ни закономерное развитие атмосферных фронтов стали причиной урагана, напавшего на Менлаувер, а…

Впрочем, не хочу писать глупости, их и так уже написано с избытком, не говоря уж об их количестве в повседневной жизни.

Сейчас, впрочем, стало немного легче. Еще несколько дней назад душевная прострация достигала такого апогея, что я в буквальном смысле не видел дневного света. Тогда не то, что писать – размышлять о чем-либо было непомерной тяжестью.

Вот передо мной лежит открытый на первой странице дневник. Холодный свет настенного бра, падая на него, обнажает для взора мои длинные, сотканные корявым почерком строки, похожие на какие-то древнехалдейские письмена. Неподалеку стоит потревоженная пером чернильница, которой не касались как минимум полгода. Но вот вопрос: зачем все это? Для кого или для чего я взялся писать? Попытка уйти от душевного конфликта в мир романтической прозы? А может, надеясь, что боль, подобно желчи, выйдет через чернила наружу? Я хотел ответить самому себе – для чего? – и не мог. Возможно, кто-нибудь в отдаленном или обозреваемом будущем прочтет этот, запылившийся уже, дневник, покачает головой, не исключено даже – проникнется мимолетным чувством некого сострадания, если поверит хотя бы десятой части прочитанного. Возможно и большее: когда-то мои записи, принятые за удачную фантасмагорию, превратятся в книгу на забаву беспечной публике. Но опять тот же вопрос: для чего? Какой в том смысл?

Несколько раз меня атаковали серьезные побуждения разорвать в клочья эту первую страницу, и на том закончить свою бессмысленную творческую карьеру. И несколько раз меня что-то останавливало. Немного позже я понял, что именно. Это было, как ни странно, альтруистическое чувство заботы о будущих владельцах Менлаувера. Поверьте на слово. К тому же, кроме слов больше ничего в наличии не имеется. Граф Рэвиль перед своим самоубийством оставил ошеломленному свету лишь коротенькую записку, полную бурлящих эмоций, крикливых возгласов, но совершенно лишенную того, что называют смыслом и содержанием. Впрочем, он, как и я, писал в приступе отчаяния, когда правая рука не знает, что делает левая, и ни та, ни другая не соображают – чего же от них требует рассудок. И ему это простительно.

Я же, да благословят меня живущие в небесах боги или обитающие под землей демоны, поставил себе целью описать всю историю полностью, и именно такой, какой она выглядела в моих собственных глазах. Ярко запечатленная в памяти, она теперь должна быть запечатлена на бумаге. Во всяком случае так подсказывала живущая где-то внутри совесть. О ее (т. е. совести) существовании я вспоминал только в те мгновенья, когда она что-нибудь настойчиво мне подсказывала. Бывает такое?

Не знаю и, кажется, не желаю знать, сколько людей всерьез воспримут мною сказанное, мною изложенное, мною выстраданное, да и найдутся ли такие люди вообще. На дворе, если мне не изменяет память, конец девятнадцатого века, как считают многие: века просвещения, торжества научной мысли и окончательной победы над древними предрассудками. Похвально и достойно аплодисментов. Но это тот общественный менталитет, на лучезарном фоне которого моя мрачная исповедь будет выглядеть некой черной феерией из такого же мрачного средневековья. Весь казус заключается в том, что это одновременно и правда и заблуждение. Простите меня, если мои мысли будут где-то путаться, образуя явную несуразицу. Да впрочем, все то, что происходило со мной в течение… (затрудняюсь дать точный промежуток времени) несуразицей и являлось. Неосознанной. Непонятой. Неосмысленной.

Только теперь я стал понимать и уважать философов-эмпириков, возводящих в ранг постулата утверждение, что мир вокруг познается не иначе, как чувственным путем. Умозаключения и мудреная гносеология – вторичны и гораздо более второстепенны. Математические формулы – холодны и безжизненны. Только личный опыт – вот единственный путь, что ведет к настоящему Познанию. Я в этом глубоко убежден в той же степени, как и глубоко в это верую. Можно тысячи раз слышать о существовании огромной кувалды с большим железным набалдашником, много читать о ней в книгах, но лишь тогда, когда тебя огреют ей по энному месту, ты ясно убедишься в РЕАЛЬНОСТИ ее существования. Простите за грубость…

Все, хватит бредить, пора заняться делом. За окнами уже совсем стемнело. Казалось, этот взбесившийся ветер задул солнечный шарик за горизонт, потушив на нем огонь. Он же не давал разгореться на полную яркость ночным старожилам – звездам. Мир снаружи погрузился в первозданный мрак и хаос. Стихия по-прежнему агонизирующее выла, как множество диких…

Звери!!

Одно это слово, произнесенное ли, подуманное ли или же краем уха услышанное продолжает вызывать дрожь во всем теле. К своей болезни я пока еще не придумал подходящего названия. Ничего, придумают за меня…

«Завыть бы по-волчьи сейчас на луну, да ночью ненастной луны не найду». Кстати, не мои слова. Этот афоризм я заимствовал у одного отчаявшегося монаха, у которого что-то никак не клеилось с подвигами.

И все-таки нужно взять перо, еще раз потревожить скучающую чернильницу и возобновить писанину, слушая, как наконечник пера скрипит по бумаге – приятный, должен сказать, звук. У всякой истории есть где-то свое начало и, вероятно, будет конец. Что же касается моих приключений, то их конец достаточно ясен и уже давно предрешен. А вот отыскать начало…

Пожалуй, им является сам факт покупки Менлаувера… давным-давно… приблизительно вечность тому назад…

* * *

Вы когда-нибудь наблюдали, как солнце встает не из-за горизонта, не из-за далеких горных вершин, не из глубин дремлющего океана, а поднимается из-за стен древнего замка, зажигая золотым блеском купола его башен, пробуждая сонливые глазницы окон и брызгая во все стороны фонтаном играющего света? Довольно внушительное зрелище! Кажется, что солнце хранилось в самом замке, как в темнице, и затем выпущено на свободу. Оно подобно невесомому шарику поднимается все выше и выше к породившим его небесам. Именно таким предстал мне Менлаувер в ту минуту, когда я увидел его впервые в жизни: облаченным радужным нимбом рассвета, коронованный утренней зарей, могущественным и великолепным в своем могуществе.

Проселочная дорога перестала наконец вилять меж топких болот и стала прямой как стрела, указывая путь аккурат к парадным воротам.

– Эй, Мэт! – окликнул я кучера. – Тормози-ка сам и притормози лошадей!

На дорогу выскочил какой-то оборванец (честное слово, было бы спокойней, если б ее перебежала черная кошка!) и с нахальной непосредственностью принялся рассматривать мой кабриолет, широко раскрыв при этом рот. Мэтью, мой доблестный кучер, уже собирался рявкнуть на него, чтоб не загораживал путь, но я остановил его жестом руки. Все мои жесты он знал наизусть и выполнял беспрекословно.

– Послушай… любезный, – обратился я к оборванцу. – Ты не в курсе, граф Каллистро, владелец этого замка, у себя?

Прежде, чем снизойти до ответа, нищий бродяга с непоколебимым нахальством осмотрел меня с ног до головы этак… критически-оценивающе, слегка притормозил взор на моих сапогах, словно желая обменять их на свои грязные истоптанные башмаки. Я все еще ожидал, что он сейчас снимет свою мятую шляпу и сделает хотя бы легкий кивок в знак обитающего в здешних местах приличия, но оборванец резко и произнес:

– Граф Каллистро здесь! Он стоит перед вами.

Я почему-то перевел взгляд на своего кучера, вероятно, ища у него подсказки, как вести себя в подобных казусных ситуациях. Его и без того продолговатое лицо вытянулось до формы овоща и не изрекло ни единой реплики.

– П-прости… – изо всех сил я еще старался быть вежливым. – Не понял.

– Я и есть граф Каллистро! – выпалил оборванец, да еще с такой твердой интонацией, что будь я слеп, ни на секунду не усомнился бы, что голос принадлежит настоящему графу. – Если у вас какие-то вопросы, разрешаю их изложить. Можно в письменном виде. Правда я читать не умею, ну ничего, научусь.

Его подбородок был с гордостью поднят вверх, мятая шляпа с двумя огромными дырками являлась идеальным дополнением слипшимся, покрывшимся чуть ли не плесенью волосам. На грязной дерюге, подстать декоративной вышивке, зияла дюжина небрежных заплаток. Но чтобы это чучело хоть мало-мальски приобретало человеческий облик, внизу дерюги торчали две почерневшие человеческие ноги в башмаках, которые, наверное, истаптывали уже не одно столетие. Тут прорезался голос у моего кучера:

– Мистер Айрлэнд, позвольте я отхлестаю этого урода плеткой, чтоб знал, как вести себя с господами.

– Мэт, не спеши… Здесь что-то не так, – и тут я, неожиданно для себя самого продолжая эту глупую ролевую игру, вежливо обратился к «графу»: – Простите, сэр, а можно узнать, ваши подданные сейчас в замке?

Оборванец не торопился с ответом, грязной пятерней почесал свой подбородок и… тут случилось совсем уж непредвиденное. Он вдруг резко сорвался с места принялся кружить около кабриолета, прыгая и восклицая:

– И-и-е-хо-хо!! И-и-я-ха-ха!! Я царь людей и царь зверей! И-и-е-хо-хо!!

Так он прыгал и скакал, пока один из башмаков не слетел с ноги, скрывшись в кустах. Туда же метнулся и его обладатель. Больше мы его не увидели. Мэтью, по природе своей падкий на юмор, сейчас даже не улыбнулся. Наоборот: тревожно покачал головой и произнес в мою сторону:

– Мистер Айрлэнд, вам не кажется, что мы попали в какой-то дурдом?

Я ничего не ответил, лишь лениво махнул рукой в знак того, что следует продолжать движение. Странно, но настроение Мэта тотчас передалось и мне. Внутри засела невразумительная тревога, и я уже наблюдал приближающийся замок без былого восторга. Хотя утро стояло ясное, солнечное и во всех отношениях добродушное. Со всех сторон замок был окружен высокой монолитной стеной. Построенный еще в средние века, он был неплохо приспособлен для длительных осад. Сколько же этих осад случилось в его реальной истории – возможно, удастся узнать из архивных записей, если таковые существуют. Когда мы подъехали совсем близко, то замок превратился в настоящую крепость, нависшую над жалким человеческим взором. И тогда только в мою душу пришло некое успокоение от сознания правильно сделанного выбора: несомненно, вложенные деньги стоили того, что за ими оплачено. Я громко назвал свое имя и дежурный привратник с помощью лебедки поднял массивную железную дверь, сделанную в виде решетки. Ну, самое настоящее средневековье!

Скажу честно: если бы сейчас, за воротами, я увидел еще одного пляшущего оборванца, который стал бы утверждать, что он управляющий поместьем, заодно царь зверей и людей и всех обитающих на планете насекомых, я тут же развернулся и поехал бы прочь. Но, к счастью, привратник был вполне прилично одет, даже слегка нам улыбался. От этой улыбки даже мой угрюмый кучер Мэтью слегка подобрел.

– Мэт, подожди меня в кабриолете, думаю, я ненадолго.

Оказавшись во дворе, я принялся было разглядывать внутренний антураж своего будущего владения, но так и не успел ничего осмыслить из увиденного: ко мне тут же подбежал дворецкий в привычной для нашего времени праздничной ливрее, представился каким-то скучным именем, которое я даже не пытался запомнить, и респектабельно сообщил:

– Господин граф уже с раннего утра ждет вас, мистер Айрлэнд. Прошу вас, следуйте за мной.

Сказав эту наверняка уже тысячу раз произносимую формулу обращения к гостям, он учтиво поклонился и повел меня сквозь запутанный лабиринт каменных коридоров к апартаментам графа Каллистро, потомка древнего английского рода Ланкастеров.

– А… – я остановился в нерешительности, – вы уверены, что граф именно у себя в кабинете, а не гуляет сейчас где-нибудь… например, поблизости в лесу?

Я был так сильно сбит с толку утренним инцидентом, что вопрос вырвался как-то сам собой. И тотчас мне стало стыдно за собственную глупость. Дворецкий остановился, лишь на секунду задумался и чуть заметно пожал плечами.

– Минуту назад был у себя. Пройдемте.

Прежде чем попасть в покои настоящего графа, пришлось миновать целую анфиладу роскошно убранных комнат и один огромный зал с гигантскими зеркалами, в которых успели промелькнуть минимум десяток моих отражений: и я на мгновение вообразил себя вездесущим. Манящая неизвестность, дорогая мебель, яркие, кричащие красками гобелены постоянно отвлекали мой взор, и в какой-то момент я вдруг подумал, что цена за поместье со стороны Каллистро явно занижена. С чего бы? Вместо ожидаемого внутреннего удовлетворения вновь пронеслась тень едва уловимой тревоги. Где-то в воздухе, что ли…

Может, старческая усталость от самого бытия и, как следствие, пренебрежительное отношение к материальному эквиваленту этого бытия сделали графа несколько равнодушным к деньгам? Почему-то эта глупая версия тогда мне показалась достаточно убедительной. И я, идиот, помню, еще порадовался в душе, что удалось заключить столь выгодную сделку, да еще с кем – с представителем бывшей королевской династии! Вот поистине самозабвенная радость идиота, сравнимая лишь с радостью непутевой мышки, учуявшей запах того самого бесплатного сыра!

Наконец я имел счастье увидеть графа. Слово счастье пишу без кавычек, так как в то время в моей голове никаких кавычек не существовало. Восприятие окружающих вещей было как у наивного ребенка: как слышится, так и пишется, как видится, так и разумеется.

Короче, граф… Он находился в объятиях вздутого роскошного креста и на мое появление отреагировал лишь легким поворотом головы. Одет был довольно скромно: сероватого цвета сюртук, кажется, из велюра, того же покроя штаны – без приторной пестроты и ярких тонов, что любили средневековые сюзерены. Его взгляд был утомлен и холоден – точно остывшим от старости и ко всему равнодушен. Исхудалое лицо уже успело покрыться темной паутиной морщин. Глубоко впалые глаза вряд ли кому могли показаться красивыми. Честное слово, если бы я случайно встретил этого господина на улице, ни за что не присудил бы ему графский титул. Наконец он поднялся и чуть заметно кивнул головой: этак, снисходительно…

– Не люблю пышную церемониальность знакомства, – голос его скрипел, вяло и приглушенно: ленивая игра смычка на расстроенных струнах человеческой речи. – Поэтому, мистер Айрлэнд, перейдем непосредственно к делу, довольствуясь тем, что мы заочно уже достаточно много знаем друг о друге.

Я кивнул в знак полнейшего согласия. Меня в данную минуту интересовала только сделка, а не персоналии с их трогательной родословной историей. Позже мне показалось, что в разговоре с его стороны чувствуется плохо скрываемое пренебрежение, что вполне логично и законно. Будь я сам именитым дворянином, наверное, беседовал бы еще более хлестким тоном с проходимцем-промышленником, выходцем чуть ли не из люмпенов, нажившим свои капиталы лишь на благосклонности непредсказуемой никем Фортуны.

– Так вот, – продолжал граф, уже совершенно не глядя в мою сторону. – Могу вам обещать, что даже при самом небрежном и бестолковом правлении Менлаувер будет приносить дохода как минимум десять тысяч в год. А при умелом ведении дела эта цифра может оказаться в полтора-два раза выше. Посмотрите мои документы и убедитесь. Они хранятся у дворецкого… Но это потом. А сейчас, мистер Айрлэнд, считаю своей обязанностью лично показать вам этот замок и познакомить с прислугой. В настоящее время их штат состоит из шестнадцати человек. Уже через несколько дней вы будете вправе сократить или дополнить это число, или же уволите всех и наберете себе новых слуг: как вам заблагорассудится…

Я слушал его молча, с напускной покорностью, играя роль услужливого покупателя, ни в чем не переча и якобы во всем соглашаясь. Молчание способно имитировать любое душевное состояние. Иногда его старческие рассуждения меня просто забавляли, но многое из его высказываний я вынужден пропустить, дабы не утомить этим ни себя, ни будущих читателей моих строк. Кабинет Каллистро был расположен окном прямо на восток, и утреннее солнце всем своим естеством проникло внутрь, зацепившись лучами за белоснежную тюль, отчего та долго сверкала и искрилась, пока в природную живопись не вползла тень далекого зловредного облака.

– Сэр, а вы случайно не знаете, что за оборванец разгуливает неподалеку от замка? – я решил несколько разрядить чересчур официальный тон нашей беседы. – Вы не поверите, но он представился вашим именем. Здесь что, так шутят?

– Моим именем? – Каллистро протянул было к себе руку с сигарой, но та так и повисла в воздухе.

– Да, еще сказал, что он царь всех зверей и всех людей. Я, разумеется, ценю экзотику…

И тут впервые раздался его громогласный хохот – ничем не отличимый от хохота маленького ребенка. Граф плюхнулся обратно в кресло, сигара выскользнула из пальцев и скрылась из виду. Тут же придя в себя, Каллистро скороговоркой поспешил объяснить ситуацию:

– Не обращайте внимания, это Чарли, местный юродивый, – из него вырвалось еще несколько смешков, после чего граф заговорил с былой серьезностью: – Он сошел с ума еще в девятилетнем возрасте, когда на его глазах убили отца и мать. С тех пор ходит в грязных рубищах, представляется прохожим то графом, то герцогом, но чаще каким-нибудь английским королем, причем, умершим еще несколько веков назад. Каждую Пасху он регулярно ходит в храмы и там уже перевоплощается не меньше, чем в Иисуса Христа. Кстати, он хорошо поет. Стоит ему кинуть несколько монет и услышишь целую балладу. Уж будьте к нему снисходительны… мистер… Айрлэнд.

На последних двух словах граф резко сменил интонацию, и снова я до неприязни в душе почувствовал некое пренебрежение к самому себе. Следующие полчаса он водил меня по замку, показывая множество комнат и будуаров, начиненных самой изысканной меблировкой, в тонкостях которой я, сказать откровенно, не очень-то разбирался. Стены были одеты в расписные турецкие ковры и знакомые каждому англичанину гобелены. Почти вся прислуга располагалась на нижнем этаже, и когда мы туда спустились, мне довелось увидеть десятка полтора незнакомых лиц. Премилое общество. Морды и мордашки. Первый термин относится к мужчинам, второй (соответственно) к женщинам, среди которых нашлась парочка вполне смазливых.

Особенно мое внимание привлекла детская комната, в которой сидела маленькая девчушка Лули и играла в куклы. Все бы ничего, да вот только кукол было такое огромное количество, что из них можно собрать целую роту, не меньше. Каллистро объяснил мне, что Лули является внучкой здешней экономки, миссис Хофрайт, и может играть в свои куклы с утра до вечера, не переставая. Граф назвал имена всех слуг, но запомнить с первого раза какому имени какой облик соответствует было выше моих сил. Впрочем, меня откровенно позабавило их раболепное поведение перед новым хозяином: все без исключения отвешивали мне излишне низкие поклоны, явно переигрывая свою роль, или же… Становилось даже неловко. Что за театральные архаизмы? Определенно одно: за стенами этого замка каким-то чудом сохранился дух и быт романтического средневековья, еще не испорченный разнузданными нравами девятнадцатого века.

Граф Каллистро, о существовании которого я по нелепой растерянности временами начинал забывать, привел меня в чувство своим вопросом:

– Итак, мистер Айрлэнд, вас устраивает цена за поместье?

Я сделал искусственную паузу перед ответом, желая убедить графа в том, что долго взвешивал свое решение, и коротко произнес:

– Вполне.

– Тогда осталась незначительная мелочь: заверить документы у нотариуса. Поверенный в моих делах отправится к нему немедленно, если у вас нет на то возражений.

Не хватало еще тормозить дело какими-то возражениями! Я тут же согласился, но вдруг заметил, что лицо графа покрылось зыбкой маской невнятных чувств. Казалось, он сильно о чем-то задумался. Он несколько раз кинул короткий взгляд в мою сторону, видимо, желая что-то сказать и в то же время не решаясь.

– Видите ли, мистер Айрлэнд, есть одна маленькая проблема… да впрочем, вся наша жизнь есть ни что иное, как нагромождение этих самых проблем…

Неплохое философское вступление, но я так и не понял, к чему он клонит.

– Этот замок, – продолжал граф, – имеет свои традиции, которые свято соблюдают все его владельцы на протяжении уже многих веков. Менлаувер чаще всего переходил по наследству от отца к сыну, но несколько раз был перепродаваем, меняя фамилию своих хозяев, и все… подчеркиваю – все без исключения с почтением относились к завещанию барона Маклина. Надеюсь, слышали о таком?

– Основатель замка. Говорят, он был ненормальным. – В этих словах я выложил все, что знал.

Граф опять задумался. В лучах утреннего света передо мной сверкнули два изумруда, и только теперь я сообразил, что это был цвет его глаз.

– Впрочем, называйте его как угодно, бог с ним. То, что он являлся странноватым чудаком, вполне вероятный факт, если учесть, что все мы таковыми являемся. Да ему это и простительно: ведь жил-то еще в тринадцатом веке и, согласно преданиям, всю жизнь увлекался магией, прослыв в свое время знаменитым колдуном… Во всяком случае, так гласит легенда.

– Уверен, что если бы он жил еще в тринадцатом веке до Рождества Христова и основал этот замок, то легенда несомненно приписала бы ему ранг падшего божества, сошедшего с небес или скинутого оттуда в междоусобице тамошних обитателей. А в летописи было бы написано следующее: «он создал Менлаувер лишь движением мысли, не пошевелив при этом ни единым перстом».

Совершенно игнорируя мою саркастическую реплику, граф Каллистро продолжал собственную мысль:

– Так вот, помимо всего прочего барон Маклин являлся неплохим художником и собственноручно написал несколько портретов, повесив их в гостиной. Перед своей смертью он категорически заклинал всех будущих владельцев замка, чтобы никто из них не посмел снимать его произведения со стены и не делать им никакого вреда. И уже более шестисот лет, сохраняя первозданные краски и тона, эти портреты находятся на том месте, где были увековечены первым хозяином этого замка. Лишь горничной изредка позволяется стирать с них пыль.

…он закончил? Или еще нет? Во всяком случае шла затяжная пауза. Он искоса пытался уловить мой взгляд, не выражающий абсолютно ничего. А мне хотелось от души рассмеяться, честное слово! И только высокое светское положение моего причудливого компаньона, именуемого графом, не позволяло поддаться этому душевному порыву.

– Да бог с ними, с этими портретами! Пусть висят. Мне-то какое дело? Было бы из чего делать проблему!

– Вы хотите на них взглянуть, мистер Айрлэнд?

Я устало передернул плечами.

– Да нет, не к спеху…

– Вы должны на них взглянуть. И только тогда примите окончательное решение, – в голосе графа появилась повелительная интонация. Два изумрудных камня на миг исчезли под веками и появились вновь, уставленные прямо в мою сторону.

– Ну хорошо, пойдемте.

Миновав тяжелую габардиновую портьеру, мы оказались внутри гостиной, и я бросил испытывающий взгляд на стены, уже приготовив к делу свой острый язык циничного критика какого бы то ни было искусства. В ту же минуту язык мой налился свинцом и не желал даже пошевелиться. Я ожидал увидеть что угодно: откормленные физиономии английских королей, портрет самого Маклина, его любовниц, друзей-колдунов или подруг-ведьм, даже рисунки каменного века, но на самом деле увидел нечто сложновразумительное для ума и туговоспринимаемое для чувств. Какие-то секунды даже терзали сомнения: испугаться, рассмеяться или молча удивляться? Почему-то предпочел последний вариант. Увы, мое ленивое бездарное перо вряд ли окажется способным доходчиво передать ИСПЫТАННОЕ мною в первые мгновения. Постарайтесь сами поярче вообразить это в своей фантазии и, возможно, вам удастся пережить хотя бы долю чувства пережитого мной.

На первом из «портретов» была изображена… как бы пикантней выразиться… короче, крупным планом там находилась морда свиньи. Не подумайте только, что речь идет о неком человеке, опустившимся до скотского образа. Я имею в виду настоящую свинью, которая бегает в сарае, если мне не изменяет память, на четырех коротких ногах. Но здесь… глаза у нее, как у современной женщины, были обведены тушью, в ушах блестели золотые кулончики, а шею обрамлял белый гофрированный воротник. Свинья слегка улыбалась своей омерзительной поросячьей улыбкой, благодаря чему у нее во рту… (извиняюсь: в пасти) просматривалось несколько позолоченных зубов – надо полагать, вставленных.

Немного остыв от первого впечатления, второй портрет я уже разглядывал более равнодушно. Нарисованный там волк оделся (или был кем-то одет) в пунцового цвета пиджак, явно не под цвет его шерсти, со шляпой на голове и галстуком, аккуратно повязанным вокруг худой шеи. Казалось, его глаза – маленькие искрящиеся угольки – смотрят прямо мне в лицо. Уши несколько комично торчали из-под шляпы, будто волк к чему-то прислушивается. Я отвел несколько обескураженный взгляд, и он сам собой скользнул по третьему портрету, из которого в наш реальный мир смотрела морда бурого медведя. Этот был одет почти в королевское одеяние: платье из муаровой ткани, пышное и расшитое узорами всевозможных расцветок. Медведь почему-то был в очках. Как мне показалось, его лицо (что-то слово «морда» не очень-то сюда вписывается) выражало равнодушие, даже апатию.

Четвертым был портрет рыси в современном (странно!) смокинге и с цилиндром на голове. Вот только одно было сложно понять: то ли рысь, подобно счастливой свинье, улыбалась, радуясь жизни, то ли на кого-то скалилась, обнажив саблеподобные клыки. Возможно, и то, и другое для нее было однозначно.

Да-а… Всякая критика стыдливо смолкала. В тот момент у меня просто не находилось слов выразить собственное мнение.

На пятом по счету полотне был изображен бегемот с дымящейся во рту трубкой и в полосатой ночной пижаме. Автор так умело смог передать бегемоту умный задумчивый взгляд, что казалось, в его голове происходят сложные математические вычисления. А завершал этот экстравагантный вернисаж портрет какого-то плешивого кота. Бедняге, видать, не досталось приличного одеяния, и он довольствовался простой власяницей, которая небрежными лохмотьями свисала с его худых плеч. Кот, похоже, дремал с открытыми глазами, его старческие усы уныло свисали ниже подбородка.

Я так увлекся живописью легендарного Маклина, изучая тонкости его художественного стиля, что на время совершенно позабыл о присутствии графа Каллистро, а он уже несколько минут внимательно наблюдал за выражением моего лица. Оно оставалось беспристрастным, чего, конечно же, не скажешь о чувствах, под ним скрываемых. Первоначальное недоумение быстро сменилось подозрением в чьем-то бездарном розыгрыше.

– Вы уверены, граф, что эти… извините за выражение, «шедевры» висят здесь уже более шестисот лет и были собственноручно созданы основателем замка? – вопрос получился бесхитростным и очевидным. Думаю, любой на моем месте в первую очередь задал бы его.