Текст книги "Панфилыч и Данилыч"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
2
Через год-другой, после того как Данилыч принял участок, промхоз взял обвальный урожай орехов, и в тайге лежало больше ста тонн мелкими партиями в ожидании транспорта.
Сторожами Данилыч, как всегда, оформил родню. Та из Задуваевой не выезжала даже – один Данилыч мотался по участку.
Панфилыч же, тоже как всегда, был на промысле и как раз ночевал на тот случай в одной из дальних избушек, а по пути у него был орешный штабель, у самой дороги, доступный. Утром он пошел на круг и никаких следов не видел, а потом далеко внизу, в пади, услышал, будто машина поревывает, буксует.
Панфилыч, конечно, подумал, что это Данилыч приехал по орехи. Сделал крюк – спустился в падь узнать новости и договориться, чтобы Данилыч заодно забросил бы в Нижнеталдинск машиной мясо.
Подошел Панфилыч к орешному штабелю и видит (близко-то еще не успел подойти) – два мужика и одна баба, незнакомые, орех уже погрузили, завязили машину в снег и сидят, чай греют. Номер машины – АГ 48-59.
Панфилычу картина эта очень не понравилась, он записал номерок, оглядел публику повнимательнее – и взад пятки от греха. Кража происходит, слепому ясно.
Только на следующий день вернулся Панфилыч на свою базу. Пришлось ему обежать тайники дальних избушек – было там десяток шкурок оставлено, как бы не набрели воришки. Вернулся на базу, видит – дым над зимовьем, думал, что брат Митька, потому что Миша Ельменев в это время был в Нижнеталдинске, Пана у него умирала уже, и он бегал к ней через хребты, покою ему не было.
В зимовье Панфилыча сидел Данилыч с растерянным лицом. Ограбили, говорит, меня, Петра, обокрали, по миру пустили, три тонны ореха нет!
Панфилыч, не показывая вида, снимает лыжи. Давай, говорит, чай пить, рассказывай, может, и помогу, раскинувши умом. В чем дело?
Залетал Данилыч по зимовью, чай варит, охает, жалуется, домашнюю закуску на стол ставит, с собой привез.
– А ты кому сторожевое жалованье платил?
– Недостатки, Петра, недостатки. Вот кабы ты согласился, за одно твое согласие, без всякой ответственности, тебя бы сторожем оформил, в месяц шестьдесят целковых, а?
– Уж не мне ли перед тобой отчет держать? Материальную ответственность? Мне твои копейки – раз чихнуть! Но ты должен сознавать! Шевелил бы своих, если они у тебя деньги государственные получают! У твоей бабы зад какой? Во!
– Моя живет за человеком, оттого и добреет! А твоя стареет из-за тебя!
– Мою жизнь не трогай, не у меня орехи украли. Могла бы твоя Домна и в тайгу съездить, если деньги получает. Не разорваться же тебе! Если мужа жалеет! – засмеялся Панфилыч.
– Ты свою в тайгу много таскаешь?
– Ты меня с собой не равняй, знай свое место! Я семью обеспечиваю, не тебе в пример, а чужого, промежду прочим, сроду в карман не положил, так ай нет?… Так ай нет? Ну, отвечай, так ай нет?
Много чего сказал бы Данилыч и насчет семьи, и насчет чужого в карман положить, тут у него были точные данные про Панфилыча и даже кое-какие свидетели, на случай чего. Но ведь не у Панфилыча орехи сперли!
Данилычу обиду глотать надо было. Он и проглотил.
Усмирив приятеля, Панфилыч сжалился. Все-таки он сидел в собственном зимовье, пил чай с сахаром, а давний соперник стоял перед ним униженный, и лысина у него блестела от пота, и глаза были растерянные, собачьи, да и воров-то надо отваживать, а то понравится им орехи воровать, они и по зимовьям пройдутся, за пушниной.
Помолчал, помолчал Панфилыч, а когда Данилыч с жалобными причитаниями налил и себе кружку чаю, Панфилыч сказал:
– Ну, тебе-то, Ефимка, чаевать нечего, однако. Как ты думаешь? Становись на тропу и беги лошадью в Нижнеталдинск.
– Чо ж бегать-то?! Горю не поможешь, бегай не бегай.
– Твои обидчики, – вот они у меня.
Записал Данилыч номерок, выслушал описание, губы искривились:
– Ну, Петра, век не забуду, спасибо!
3
Поймали воров аж в области, а машина оказалась из соседнего района. Шофер был не виноват – его наняли, и он не разбирался, чей товар. Виновата во всем была эта женщина – Тамарка. Она по Шунгулешу-то сколько болталась на орехах с мужиками, запомнила все ходы-выходы и привела машину прямо куда надо. Долго она маячила на шунгулешских горизонтах, наловчилась с мужиков деньги брать, в дупло куда-то прятала. Трое мужиков нижнеталдинских от нее заболели сразу, и Тиунов в их числе, предатель-то. Убежал от разъярившейся жены и от детей в Тарашетский госпромхоз. Бросил семью, подлец.
Судья спрашивает у ее соучастников: – Как же так получается, она одна виновата? Ведь пятьдесят-то кулей орехов вы сдавали на свое имя?… Ага! Она вас попросила, значит. Попросила… Ну, так не будьте такими добренькими. Вас в следующий раз попросят из любезности банк ограбить, вы тоже поможете бедной женщине? Получите-ка за любезность по пятерке.
Орехи-то были уже на балансе промхоза, а это уж другой цвет и срок, чем если бы они личного орешника обокрали. Ну, и Томку тоже спрятали. Вот какие бабы попадаются. Болезнь, которой она наградила своих любовников, оказалась нестрашной, как сначала слух прошел. Но Тиунов от стыда забежал и теперь злобствует в Тарашете. Знакомые тарашетцы говорили, что он угрожается: дескать, всю темноту шунгулешскую на белый свет выведу, восплачут они у меня горючими слезами, дайте только силы набрать.
Но такому человеку кто поверит? Болел дурной болезнью – раз, жену безногую бросил с детьми – два. Жена-то – вот кого жалко: поездом ей ноги отрезало, по огороду– мур-мур-мур – помидоры общипывает, лук пропалывает, из-за огуречной грядки ее и не видать совсем. Куда ей теперь без него, без предателя?
Глава десятая
ЗА ЧАЕМ I
1
Панфилыч проснулся хорошо. Глянул в окно – погода, и это было тоже хорошо, без намека на снег. Он вспомнил, что ночью приехал Ефим Данилыч Подземный, обвязал поясницу полотенцем, потеплее оделся и пошел с батожком в гости, со всем видом больного человека. Старичок да старичок.
Удар тоже было собрался, хвост уже калачом завернул, настроился, никак на подзыв не подходит, отбегает. Крикнул на него Панфилыч. От грозного голоса там и лег Удар, где стоял. Понимает, что значит такой голос, как убитый лег. Пришлось Панфилычу лезть за ним в глубокий снег под елки, тащить оттуда за лапу. Удар и встать-то боялся, так и ехал, зажмурившись от страха. Привязал Удара Панфилыч: попортят подземновские ухорезы ценную собаку.
2
Солнце уже стояло над ельником, кидало сине-розовый свет на тайгу, на болото, на сахарный снег.
Тропинка поскрипывала. Заметно было сильное против вчерашнего понижение температуры.
На ручье, на перекате – отчего ручей и звался Теплым или Талым – были незамерзающие полыньи, пробивались там роднички, висел парок. Перекат этот всю зиму будет пробиваться через наживляющийся ледок, будет наплывать вода, будет пучиться, желтеть, толстеть и расти ледяной бугор.
Панфилыч батожком поколотил лед по закрайкам, постоял, подумал.
Зима, зима, зима!
Оттого, что в густом и низком ельнике ворочалась спутанная Данилычева кобыла – она к тому же бурая была, – Панфилыч остро вспомнил, что медведь стоит под вопросом, и жалко – пропадет, по всей видимости, ведь Панфилыч на его бы месте, на месте медведя-то, ох как уходил бы из этой тайги…
А славно бы, кабы оборудовался медведь где-нибудь недалеко, мало ли хороших мест в той, к примеру, пади, которая так и называется – Старые берлоги, оборудовался бы, да и лег бы, и ждал бы своего часа, когда Панфилыч с Михаилом придут за его салом, желчью, мясом и шкурой.
Долго нету Михаила; может, улов хороший? А отчего же, должен быть хороший, отчего же!
3
Ефим Данилыч Подземный пил чай в жарко натопленном бараке.
С лица бледный, серый – заботы обступили, – дерганый весь, нервенный.
Лысина потная, так бы и кокнул батожком.
Одет Данилыч в ватные штаны, в резиновые новые сапоги с раструбами, все себе вредности этой надоставали; то есть, как понимал Панфилыч, приятель его был одет не по-людски: ни для тайги, ни для зимы, в частности.
Так, подумал Панфилыч, и ехал, поди, верхом-то в резинках.
Эх-ха-а, глупость человеческая, кругом она!
Но, разумеется, какой спрос с торгового работника, как с издевкой называл Данилыча Панфилыч и как без тени улыбки и с чувством тайного превосходства называл себя сам Данилыч.
Торговый работник – хрен собачий! А если ты торговый работник, дак чего же ты мостишься и упромыслить чего-нибудь по дороге? И еще хуже думал про приятеля Панфилыч, что не прочь Данилыч и по чужим плашкам пройтись! Хоть за Данилычем ни одного подобного поступка сроду не числилось, Панфилыч так считал про себя за верняк, и не без удовольствия. Ведь можно так сделать? А раз можно и не поймают, значит, сделает этот крохобор!
Не любил Панфилыч Данилыча!
А кого он любил?
Да никого не любил. Себя разве уважал и собой гордился? Да и то – больше на людях, для авторитета, а если глянет на себя в зеркало, то и себя не любит. Это, мол, кто еще тут вылупился? Смотрит из отражающего обломка какая-то красная морда, и морда эта, пожалуй, не родня тому Петру Панфилычу Ухалову, какого он из себя ставил и в уме воображал: «Ухалов-то Петр Панфилыч? Молодец мужик! Себе на уме, как же! У него голова на плечах, не тыква! Он во как, да во как, нам, сиромахам, не чета!…»
Тьфу ты, какая блажь в голову взойдет!
– Чай да сахар, Ефимушка!
– Спасибо, да здорово! Да садись-ка ко столу! Горяченького на-ка!
– Как хозяйство? – спросил Панфилыч, присаживаясь с покряхтыванием поближе к печке и разхматывая с поясницы шерстяной платок, полотенце, вынимая из-под телогрейки потершийся кусок собачьей шкурки.
– Он и не приходил, пол-ты! – Речь идет о малом Махнове, молодом охотнике, которому по его просьбе Данилыч оставил в сенях незаперто кучу добра: два мешка сухарей, тридцать банок тушенки свиной, тридцать – сливок и пять килограммов масла. – Знает, что товар лежит открыто, и не пришел. Следа нету даже заходного. Как вышел в Нижнеталдинск, так и не заходил обратно.
– Теперь, пока праздники не отойдут, не вернется.
– Не знаю, как с товаром и быть, зайдет кто, возьмет. Не наши, тарашетские уташшат.
– Он после бани, он пусть и царапается. Твое дело сторона, деньги он тебе, надо думать, оплатил?
– Оплатить-то оплатил, да ведь жалко, молодой парень.
4
Махнов-малой был отделенным сыном старого Махнова, от какой-то то ли первой, то ли второй, но не третьей н не четвертой жены. Последние жены были бы слишком молодыми для взрослого парня матерями.
Перебежал он из отцовского промхоза на эту сторону, с матерью и братишкой живут, теперь напрягается, мечтает отцу доказать что-то. А охотник хороший, выучка у него махновская, но ни грабительства, ни хитрованства махновского у него нету. Все напротив отца – видно, в мать пошел.
Дали ему неудобную тайгу, маленькую, а он еще приятеля взял. Веселые ребята, молодые. Зуек с ними на пару. Видно, не сладко было со стариком Махновым: жох, папаня-то, даже семилетку доучить не дал, с малолетства и начал эксплуатировать. Да ведь кого – родную кровь!…
Встречал Панфилыч осенью младшего этого Махнова, вежливый мальчишечка. Плашник они кололи, ставили. Да так умело у них это – зимовья рубят, тропы ладят, плашки разносят. Плашки Махнов ставил отцовские, у того известные плашки, махновские-то: широкие, длинные, глубокие; труда не жалел, зато в работе они лучше. Соболя – и того всего покрывает, ино хвост не видать, сохраняют лучше от птицы, от мыша. Но тяжело их растаскивать, такие-то плахи, по путику, из-за этого, кто поленивее, делают плашки маленькие, на арапа.
Чего же им не быть веселым да молодым, все время на отца обижаться, что ли? Радуются на свободе, не наше стариковское дело – норная жизнь, у этих по– новому.
Младший-то братишка за ним в тайгу, говорят, бежит, плачет! Старший же поймает его, отлупит и домой отводит. Учись, оглобля, учись! Младший хоть старшего и перерос уже, а морденка-то детская. Старший ему обещается: вот школу кончишь – возьму в тайгу. Ну, подерутся – мать разнимет. Все же ходит в школу, старшего-то боится.
Мать у них больно безответная, забитая женщина. Махнов, говорят, ее выгнал ни за что. Просто-таки придрался, и все!
Был у них корреспондент, спрашивает: как вы добились таких результатов, что сдаете за пятерых охотников? Но тот давай рассказывать, величается, хвастает – я так, да я так, ум природный у меня, смекалка и прочее! А что же ему – трое работников-то! Пишут если все на одного Махнова!
Потом корреспондент спрашивает жену: вы, мол, чем занимаетесь, когда в тайге с мужем? Создаете ему условия, домашность ведете?
Она и отвечает: плашник-то, дескать, на мне с сыном! Полторы-то тысячи плашек!
Правда вся и вышла, ну, корреспондент не сильно понял, что это значит…
Опять писали, хвалили Махнова!
А Махнов на жену и взъелся: сказала бы, мол, что по домашности, с детьми, чай варишь, кашу! Так и заел, пришлось ей уйти, и сыновья с ней. Он их голыми пустил, так, платит какую-то мелочь.
Махнов, известное дело!
5
Старики пили чай, рассказывали друг другу новости, но не просто, а как бы все время в шашки играли: я тебя съем, а ты меня нет!
Потом, когда успокоились, шерсть на загривках полегла, разговорились и попроще. Теплый чай в животах угревал, расслаблял.
Данилыча интересовали орехи, оставшиеся в тайге. Панфилыч его успокоил: все на месте, кое-где мышки прогрызли, там теперь кедровки пользуются, с полмешка растащили; мимо ехал, веток нарубил, бросил, но кедровки, конечно, и ветки растащат.
Панфилыча же интересовало положение директора: кого поставят на место Колобова, который сейчас под судом и следствием? Поставить могли Балая-охотоведа, это было бы ни к чему, совсем плохо, или Любимого, или Михайлова.
Любимый был человек чистый. Не то слово – чистый чистых нет, как считал Панфилыч, а есть гладкие, то есть взять его не за что, уцепить. Не было на нем ни одного ухаловского крючка. Вот Михайлов – другое дело, с ним и на охоту ездили, козовали, хорошо бы его в директора…
Первое – поддает, второе – есть на него крючки. Такой человек, с подмоченным прошлым, Панфилычу удобен, можно попользоваться. Сначала дать, потом взять. Или еще как…
7
Данилыч рассказывал, что, по слухам, Колобов кое-как распутывается, но еще не совсем распутался с соболями. Есть слух, что перейдет в чайную заведующим. Но уж что не посадят – это точно. Не для себя пользовался человек, для промхоза рискнул.
Данилыч рассказывал, а сам поглядывал на Панфилыча: уж не Панфилыч ли был загонщиком в облаве на директора Колобова? Вполне могло быть, хоть директор и дружил с Ухаловым и даже на чай к нему заходил. У Панфилыча нет приятелей. Заложит – раз плюнуть, если дело верное.
Одиннадцать директоров сменилось на охотничьем веку Петра Панфилыча Ухалова. Всяких он перевидал, были и с гонором, были и добрые, были умные и глупые, хитрые и простоватые. Всех пережил.
Нечего скрывать, темнее охотников нету в сельском хозяйстве людей. Отсталая отрасль, доисторическая специальность. Часто к охотнику так и относятся: глядишь, нет-нет да и прижмут по темноте. Но ошибется тот, кто всех охотников под одну гребенку стрижет. Неосторожно это.
Взять Панфилыча. Не только осекаются на нем подобные попытки, попервости, может быть, и удававшиеся, но и сам он для директора не хуже медвежьего капкана. Да и удобное время, когда директор уходит или его уходят, – много мутной воды, отчего бы не схлестнуться с директором, если есть хороший булыжник? Что теряет охотник и что – директор?
Охотник, как правило, ничего не теряет, а директор – все.
Лицо такого человека, как Панфилыч, не дрогнет, напрасно Данилыч кидает косяки – не с его неглубоким умом тут шарить. Хитрости Данилыча мелкого свойства, и в ту стратегию, которая легко рождалась в уме Панфилыча, Данилыч простираться не мог.
7
У Данилыча утром были кое-какие дела, и он поджидал, когда Панфилыч попьет чаю и уйдет, но видя, что гость уходить не собирается – даже угрелся у печки и полешки подкидывает, – Данилыч, несколько стыдясь, достал свою заботу из-под нар: огромные, оставшиеся после великана Колохватова голицы. На этих голицах великан Колохватов собирал половую шишку. Пришел ночью из Золотоноши, отворил дверь в избу, набитую бичами, молча осмотрел. Не понравились ему бичи, кипятившие чифир, закрыл дверь и заночевал возле зимовья в наскоро собранном балагане. Да так в балагане всю весну и отжил. Посмотреть на него, дак он вроде и разговаривать не умеет, Колохватов-то великан, только песни поет. Тут же на немалых весенних морозах сделал лыжи-голицы, привязал их к ногам и стал собирать шишку и носить к своему балагану – чистить, веять и сдавать. Балаган его бичи обходили, как берлогу. Шумных, говорливых людей не любил Колохват, не любил, чтобы мимо него много ходили. Собака однажды сунулась в его миску с распаренными сухарями и тушенкой, с молниеносной быстротой мелькнула из балагана рука огромная, схватила собаку за лапу, бросила далеко в снег. Тушенку же Колохват прокипятил снова на костерке, снова поставил на пень, остудил и съел. Стали опасаться балагана и собаки. В ночь, получив от Данилыча квиток на принятый орех, Колохват и ушел, оставив ненужные ему уже лыжи.
Помявшись еще немного, Данилыч снова полез под нары и достал ссохшуюся, искореженную лошадиную шкуру. Шкуру мыши чудом не поели.
Данилыч хотел обтянуть колохватовские голицы лошадиной шкурой вместо сохатиного или изюбрового камаса, каким обычно пользовались здешние охотники. Он и казеину привез с собой, и гвоздиков. Камасные лыжи нужны были Данилычу в соображении шемякинского участка, пустовавшего в этом сезоне.
– Узнаешь?
– Голубок, что ли? – усмехнулся остроглазый Панфилыч.
– Мозговой отдал. На, говорит, обдери камасья на лыжи.
Камасами же называют шкуру с ног от копыта вверх до той поры, где у зверя вместо скользкой упругой щетины начинают расти длинные некрепкие и потому непригодные для скольжения по снегу волосы; щетина, направленная по ходу лыжи, помогает удержаться от соскальзывания назад при подъемах.
– Уж ты все пальто с лошади и снял!
– Дак мало камасьев с одной лошади на лыжи. Вот, думаю, где не хватит, шкурой обтянуть прочей, – оправдывался, вроде и усмехаясь, Данилыч.
– Но дак! Камас не камас, напяливай, сколь требоватся! Если не поперек хода, пойдет – лучше не надо!
– Вот и я думаю, лошадиный камас же, говорят, самый лучший.
8
Панфилыч от души веселился, глядя на Данилыча. Ведь до чего жадность человеческая доходит! Шкуры с падали и той не упустит. Надо камасов – попросил бы, дали бы ему на пару-то лыж, дак нет. Чужая лошадь пала – хоть шкуру взять.
Голицы были топорные. Топором наскоро и делал их Колохватов. Данилыч, сам ничего путем не умевший делать, их подобрал. Если голицы эти еще обтянуть камасом, то на них паровоз ставить надо – человек их не уволокет, если он не Колохват.
Все эти рассуждения веселили Панфилыча, он все подливал и подливал себе чаю.
– Натягивай все, натягивай! Камаса, брюхо, спину! Натягивай, абы не против ходу лыже-то! Тяни, однако и накосяк пойдет! – похохатывал Панфилыч.
– Я и то мерекаю, – подхихикивал Данилыч, – не все ли равно, мне много не ходить. Так, по малости.
Глава одиннадцатая
ЗА ЧАЕМ II . СКАЗКА
1
Возле Данилыча вертелся, пожимая лапу, Бурхало, оставлял кровяные пятна среди подплывавших ледяных оследьев резиновых сапог Данилыча. Лапу кобель порвал, пока шел из деревни на базу. Порезался где-то на заструге, и потом на снегу через пять-десять шагов оставалась собачья кровь. Подхрамывал кобель, ложился, зализывал рану, а перед мордой нагонявшей лошади вскакивал и бежал на трех, придерживая больную лапу. Данилыч надеялся, что в тепле рана скорее зарастет.
– Кровит?
– Со вчера.
– Выгони-ка его на мороз, она и подживет! – Панфилыч сказал это просто так, вместо того чтобы сказать: «Дурак ты, Данилыч, а не торговый работник!»
Данилыч же в суете принял высказывание Панфилыча за совет и, недолго думая, выгнал кобеля на улицу, где сразу же зарычал приблуда Гавлет, чувствовавший себя уже хозяином вокруг базы.
– Но вас! – крикнул Данилыч и вернулся с крыльца.
Панфилычу по душе пришлось глупое смирение Данилыча, и он, кряхтя, нагнулся, подтащил к себе тяжелую, как доска, лыжу, стал показывать пальцем, нравным тоном советовать: «Тут затянешь, тут гвоздочками прихватишь, за печку повесишь – за трое суток присохнет, не оторвешь!»
– Я завтра собирался на верхнюю базу слетать, глянуть, – встрепенулся Данилыч, – не ехать, что ли?
Привирал, конечно, Данилыч, собирался он петельки на зайцев поставить. Детская забава.
– Чо же, ехать надо, не лежать же возле них трое суток. Отволоки, ко мне поставь. Жалко, что ли! Только куда тебе такие оглобли, не знаю. Колохват-великан их таскал, дак ему хоть лесины неободраны подвязывай! Ты-то, однако, надсадисся! Ты вот подумал, кто на них ходить-то будет? Прете, что ни попало, не спросясь, а ума нету в руках! Вообще-то ладно, полову собирать и эти сгодятся, а уж на охоту – нет! Гордость все, гордость!… Вот ты гордый, а ты спросил у понимающих людей, как лыжи-то делаются? Глядишь, оно бы и того…
– Умны-то люди разве скажут? Надсмеяться – это завсегда мы готовы, если человек, например, не в курсе. Тебя взять, зимой снегу просить?
Голос у Данилыча был сокрушенный. Лицо печальное и потное. Шкура не намачивалась, и он изводил на нее уже пятый чайник быстро набегавшего на раскаленной печке кипятку.
– А ты не гордись, не гордись. Ты спроси, спроси… Однако камасьев не пожалел бы, добра такого. Гниют иной раз пачками. Уж для тебя-то, старого друга! Разве такая шкура нужна? Волос-то у нее плохой. Не видишь, не понимаешь? Посыплется… Перегорела она, видно, А елку бери кондовую, значит, с сухого места, тонкослойную. Колохватов-великан толстые лыжи сделал, значит, свою тушу возить. А они, верь слову, сломаются. Я сразу вижу, я сразу!… Слои у них, вишь, по пальцу. Елка быстро росла, непрочная. Без красного должно быть мясо. Без красного то ись оттенка. Белая нужна, ядреная. Красная крошится…
Глаза у Панфилыча бегали, взглядывали на слушавшего раскрыв рот Данилыча.
Хорошая, кажется, минута; все кажется – вот добро делает Панфилыч. А ведь и тут утаил, что хотел сказать! Что поделаешь, натура! Про крень хотел сказать, а не сказал! Жалко, что ли?… Вот болезнь у человека – никогда всю правду не скажет, всех секретов не раскроет.
Крень – это если елку взять наклоненную, при всех прочих качествах, в наклоненной крепости больше: жилочки все натянуты – особо хороша такая елка.
– Красную, значит, не надо… Колоть тоже надо умеючи. Плашку берешь не через всю чурку, а из четвертины. Разделил бревно на четвертины клиньями, а уж из четвертины колешь плашку. Середка в лыжу попадет – это уже не лыжа, середку, значит, срезай. Мои такие лыжи по восьми лет хаживали. Особо хороши были последние. Видел, желтенькие? Отходили… Маек, зараза, наступил. На копыто, конечно, не рассчитываешь. Новые пришлось делать. Главный секрет – из четвертины колоть. Истонить можно до листика, если правильно, по слоям, но под ногу, конечно, делаешь востолщение против всей тонины, сантиметра более. Тонишь, так она гибче… Парить надо тоже умеючи. Колохват вон, видишь, на костре грел, на скорую руку. Парить лучше.
