Текст книги "Панфилыч и Данилыч"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
4
Или взять трофейную часть. Таковой у жадного скопидома Ухалова не было вовсе. Были часы золотые – раз, второе – шерстяное одеяло. Из-за одеяла он и не простудился ни разу от самой Польши. Так что зря посмеивались над ним в магазине товарищи, ничего смешного в этом одеяле вовсе не было, одна только чистая шерсть толстая, и веса в нем мало. С грузом же трофеев идти до глупого глупо, не зная, что ждет тебя впереди.
С умом воевал Ухалов.
Как-то винтовки получали. Кто выбирал – чтобы ложа неоцарапанная, кто – чтобы воронение без пятен, кто номер счастливый, а Панфилыч зажал патрон в кулаке и пулей дула проверяет, сует, по рядам ходит. Посмеялись над ним: дескать, девочку ищешь?
«Девочку».
Потом он из этой «девочки» всем на удивление стрелял копытных в европейских лесах, где ему удалось побывать, на мясо.
Легче жилось на войне, если вспомнить, забот было меньше, живым остаться – одна забота.
Жить же, накопляя деньги, труднее, хлопотнее. Трофей – Панфилыч легко понимал – вещь дешевая, убьют – и нету тебя, и трофей тебе не надо. А вот до такого понимания жизни мирной не дошел, как будто умирать в ней не предстояло. Он знает, что про него по этому поводу говорят: «Ухалов-то? Богатый Ухалов, да у него и вся-то жизнь в деньги ушла…»
И все же!
5
Спина у Панфилыча успокоилась, и на рассвете, по темноте, побрав с собой собак, охотники своей обычной тропой поднялись сначала на перевал и по трем вершинам, по целику, обрезали медвежий след.
Выхода на перевал у медведя не было. Медведь мог еще низом пройти, вдоль Шунгулеша, и перебраться через реку на другую сторону.
Панфилыч взял собак и пошел с ними по следу, а Миша должен был сбегать вниз – посмотреть; нет ли там перехода через реку, и, если перехода нет, вернуться к напарнику на след.
Михаил сбегал, проверил.
Ну медведь, конечно, не свинья, и такую хорошую тайгу, как у Миши и Панфилыча, не бросит. Михаил и не ходил далеко по реке.
Нашел он Панфилыча сразу, тот сидел на валежнике, а собаки были привязаны на веревочках.
– Нету, однако, выхода. Похоже на то, что в нашей тайге лег, где-то тут. – Михаил сбросил на снег шапку и рукавицы, пар от него шел столбом, отвязал лыжи и сел рядом с Панфилычем на валежину.
– Шапку-то хоть одень, простудишься.
Напарники долго отдыхали, и Миша начал торопиться и торопить Панфилыча искать берлогу. Панфилыч усмехнулся тогда и сказал:
– Тут он. Эвон, набродил по сопке. Там и лег.
– Да вы что же, берлог нашли, что ли? Да не может быть! Чо же молчите! От те на! Я думаю, что он собак попривязал. И молчит сидит, и молчит! Но, зараза!
– Нашел да нашел. Так ить ночь уже. Вот и думаю-решаю, если взад-назад сходим, ноги вытянем, ночевать здесь морозно.
Из распадка километров десять было только до тропы, да по тропе еще идти, да ведь и к тропе – не по лыжне, по целине!
– Это вы решайте, Панфилыч. Как скажете, так и сделаем. Мне едино, что в лоб, что по лбу. Устали – ночуем, сейчас соорудю, живой – побежим дак…
Михаил уже чувствовал под лопатками холодок мандража. Медведь – это медведь, пять минут делов – полгода в больнице.
– Но пойдем. Спина, однако, дороже ног.
Михаил был очень доволен стариком. Он с удовольствием шел впереди, справедливо оставляя более слабому напарнику готовую лыжню. По тропе они пошли ходче, но все равно было уже темно, когда внизу под сопкой испуганно заржал, услышав охотников, Маек.
Низко кланяясь от дымного жара, расходившегося под черным потолком зимовья, Панфилыч макал в чай кусок рафинада размером с грушу, отгрызал намокший, ослабший угол крепкими зубами.
Михаил, напившись чаю без сахару – иначе вкус не разберешь и не напьешься, – лежал на боку, вытянув босые ноги к печке.
За печкой на стене парили портянки, куртки, штаны, ичиги.
– На всех хватит, – улыбается Михаил.
Разговор идет о тарашетцах-горлопанах.
– Вот так и говорили, которы теперь голым задом на морозе. А ты наживал, чтобы раскидываться? Эх, охламоны!
– Сотня плашек, ково там, ерунду буровите, мы и не почувствуем.
– Дурак ты, Михаил. У тебя под боком ловить будут. Из-за чего я за эту тайгу держался? Она вроде улова, сюда все стекается с каких площадей агромадных! Она вроде горлышка у бутылки, понимаешь, нет? А теперь собаками будут шариться, плашник ихний по нашей границе стоять будет. Эхма! Куда только у тебя мысли повернуты? Не жалко ему. Ихняя тайга была у нас – как мешок, мимо нас ни одна зверь не ходила из нее. А теперь они и своих зверей поймают, и наших, если наши пойдут туда, к Шунгулешу.
– Тут ее и с той-то стороны вон сколько, аж до Предела, и за Пределом не пусто. Чего мелочиться? Много ли надо для жизни? Всех зверей не поймаешь, всех денег не заработаешь.
– Мне эта тайга просто так досталась? Как путешественнику? Сколь мы с Поляковым тягались!
– Она до Полякова князевская была, – резко сказал Михаил.
6
Панфилыч замолчал, сахар положил в кружку.
Айсберг намок, раскис.
– С Князя началась моя охота. Я с ним сезон отходил, учился соболя понимать. Наградил меня Кирша, что правда – то правда. Всю семью одел, обул. Мать-старуха на руках, тесть с тещей доживали, царство им, как говорится, небесное. Тайги у Князя было как моря. Тут меня в пекарню взяли. Сам понимаешь, продуктовая работа – свиней стал откармливать, то да се. А я уже соболей понимал и белочил, но оставил тайгу. Зиму прожил на пекарне, лето. Вижу – воровать надо, не проживешь. Годы тяжелые были. Мука, сам знаешь, сколь за нее дадут. Тут Поляков ко мне и подсыпается: давай вместе охотиться собоя. Он хорошо жил, Поляков-то, собака. Предлагает в пай мотоцикл.
Куда деваться, думал я, думал…
Князь-то, правда, обиделся на меня, что я его бросил, а мне тяжело было еще ходить-то сильно, привычки еще не было, ранения открывались. А тут богатый мужик в напарники набивается. Ладно, согласился: Поляков, мол, покупай лошадь, если охотиться, мотоцикл нам пока что ни к чему. Ну, он понял, и лошадь купил, и мотоцикл предоставил. Не прогадал. Он же меня на мясную охоту звал-сманывал; на плашник свой, конечно, не позовет, дурак он, што ли! Это вот тебя я взял – дак я разве такой человек, а? Ну вот то-то, а люди скажут… Люди скажут, а что люди знают? Известно, что про меня говорят.
Я по копытным и по медведю смолоду был удачный, но тут ходить не мог, мясо таскать не мог, а с мотоциклом – рай небесный. Начинаем мы козовать по полям-перелескам возле Талды, прямо между деревнями. У Полякова вся документация налажена, без задержки, бьем-сдаем! Он в конторе вертится-оборачивается. Мы и сдавали, и сами ели, половину чистым весом продавали, одну козу запишем – пять убьем. Тогда мясо против теперешнего много важнее было, ни крупы там, ни тушенок никаких. Голод, в общем. Болтушку еще сколь хлебали. Вот мы и встали у самого выгодного дела. Он на мотоцикле туда-сюда, я по мелкосопочнику хожу, по полям, где подъехать можно, постреливаю. Он приезжает, перевезет меня на другое место, мясо заберет. Коз найдем, пока он возит мясо, я стадо выхлещу. Повоевали до зимы, ему в тайгу надо, а я опять не у дел. Ондатру половил маленько, тьфу, ничего не стоила. Если бы на нее такая цена как теперь – ох и денег было бы! Тыщами сдавали… ондатроловы которые.
– Коз раньше много было.
– Не то слово, как грязи! Но в тридцать шестое, не забуду. Поехал я к немцу сани отдавать. Немец у нас в соседней деревне свой был, ну, наш, крестьянин, но немец натуральный, урожденный. Поехал, как сейчас помню, утром. Сани у него брал большие, на подвозе зарабатывал. Поехал это, винтовку взял, правда. Тогда строгости начались страшенные с оружием. Запрятал в сено, в ноги, думаю – на обратном пути перелесками верхом поеду, никто не увидит, козенку зашибить. Еду, не гляжу. Вроде козенки дорогу перелетели. Дай, думаю, проверю. Пошел за ними. Они в кустиках пасутся. Стрелил. Они стоят, одна упала. Еще стрелял, еще одна упала. Остальные девять на махах пошли. Хорошо, думаю, вот и с мясом. Оттащил парочку эту в сани, с дороги лошадь свел, за кустами посвежевал. Глянул – что за волшебство: те же девять штук обратно идут по-над краем. Далеко, а сошек я не взял. Стрелил наудачу, одна кувырнулась, остальные встали. Стрелил – еще упала. Четыре, стало быть. Ну, теперь, думаю, уйдут. А они круг дали – опять вернулись! Все одиннадцать взял, до одной! Они по кустам как потерянные ходили, пока я их не выхлестал. Стреляю и думаю себе: сошки надо быстренько сладить, только за топор – они опять появляются, круг дадут. Стаскал я их в сани, глазам не верю. Дай, думаю, посмотрю, что за приточа такая? А они, оказывается, от тетеревей!
– Как это?
– Тетерева в снегу по всем кустам лежали, сотни две!
– Я уж столь тетеревов и не видал.
– А то и поболе! Видно, как в снегу лежали. Что твое минное поле! Как дернут из-под снега, козы и повернут на меня! Я тетеревей-то видел – разлетаются, но не подумал, что они мне коз держат. Ну, досидел я до ночи в кустах, печенку жевал, потемну домой вернулся. Мои все ужаснулись, как я коз начал в амбар кидать. Утром сани отвез, уж винтовку с собой не брал – от греха. Во сколь козы было. Я счастливый на копытных, ты ведь знаешь…
– Что не отнимешь – то не отнимешь.
– Вот бригадой пошли по плану мясо выполнять. Кинули нам лицензии – это уж не так давно было, – выручайте, мол, мужики. Недалеко ушли, за Талдой в сопки. Заночевали в избушке, давай сговариваться, кто как пойдет и с кем, чтобы не постреляться. Ну, крик, гам, каждый свое успоряет: тот хорошо места знает, а другой и еще лучше! Я говорю: один, мол, пойду, ну вас всех. Я плохо еще ходил – раз, второе – веры нету: как много народу с ружьями, берегчись надо, пуля – дура. Поляков с нами был. Говорит: пускай мол, Петро один идет, у него, мол, удача такая. Пошел я по кромкам – они больше по кромкам лежат. Вижу – встали сохатые. Если, думаю, они меня поняли, уйдут, и далеко уйдут – я за ними не ухромаю. Стрелять надо. Стрелил. Подошел – бык, повернуть невозможно. Кое-как кишки повытаскивал сбоку, замучился. Черный такой сохач. Пошел дальше – изюбря стрелил через падь – на восток. Подошел – десятерик, десять отростей на рогах. Повытаскивал из него кишки. Пошел дальше, на юг поворачиваю, склоном иду, ветер удобный. Снега было четверти полторы – ноябрь месяц. Смотрю, вроде мои знакомые сохатые выходят наверху. Трах, трах, трах! Трех и положил. Один все ж таки встает – плохо я ему попал – и пошел. Отпалил я по подранку, свалить-то свалил последним патроном, а патронов больше нету! Искал, искал, все карманы обшарил, стою голый, с пустым ружьем. Прихожу это в избушку, голову повесил, говорю: так и так, мол, патронов нету. «Стрелок, мол! Ну, стрелок!» – мужики-то на меня. Стал разуваться, и что ты думаешь? Патрон-то из портянки выкатыватца! Ах, чтоб ты пропал! Я его за голяшку потерял! Спать ложимся, опять сговариваются: ты так пойдешь, я так, от тебя пойдет на меня, от меня, на тебя, ветер так! Я молчу, смеюсь про себя. Потом, уж полегли, я говорю: ладно, мол, поспать завтра разрешаю. Как так? Отпромышляли, мол. Брось! Чего бросать, план я ваш выполнил на сто пятьдесят процентов, теперь вывозить надо, лошадей берите, показывать буду, что где лежит. Что ж ты, мол, печенки-то не принес? А посмеяться над вами хотел – охотнички! Поляков послушал – знает меня, – правду, мол, говорит Петро. Характер у него такой, посмеяться любит. Молодой-то я тоже был веселый…
– Рукам сделано!
– Во, Поляков-то, видя мою удачу, говорит: пойдем, мол, говорит Петро. Характер у него такой, посмеяться приглашал, а в князевскую, вот в эту нашу! Приходим к Князеву. Много, мол, тайги у тебя, Князь. Нам бы маленько уступил. Ладно, говорит, Князь-то. Видит, конечно, волки те еще пришли. Тайги у меня много, говорит, берите, только по-честному. За плашник и за две избушки просит с нас три тысячи. Я молодой был еще – деньги шевелились после зверовой охоты – за карман, замашки-то фронтовые. Поляков на меня цыкнул. Нет, мол, у нас бумага, давай даром, пожалеешь. Князь, понятно, затресся. Пугать меня, Князя!
На меня тогда Князь-то посмотрел! Глаза – как зимняя вода. Истинно, Миша, вот моя вина. Он же меня из пролуби вытащил, а я отдышался – и его же беру за горло. Эх-ха-ха! Никогда не делай так, Миша, счастья не будет. Век я этого Полякова не простил, что он так дело повел. Ну и за Поляковым, конечно, правда. Всем хорошо тоже не бывает и не будет. Кто сгребет, тот и уведет, как говорится. Верно – нет? А, Михаил?
Панфилыч тихонько посмеялся над слабохарактерным молодым напарником. Михаил же промолчал и затянулся густым дымом.
– На Шамановском доживает, живой ли, умер ли… Поляков сразу второй дом построил, старшей дочери, Таисии, – сказал Панфилыч.
– Вы же ему и строили дом-то, – напомнил Михаил, чтобы дать почувствовать, что слушает старика.
– Я же построил, а он меня же и обманул. Но ему тоже расчет пришел. Митрий мне помогал, мы тогда с Митрием наладились собоя охотиться.
– Ну, Поляков – понятно, а что вы с братом-то не поделили, ясное море?
– Несамостоятельный человек. Одни бабы в голове.
– Брат зато.
– Поляков-то меня чуть не положил. Тоже вот так, с медведем. Медведь у нас здесь ходил. Мы заехали, помню, сено подкосить, плашник разнести. Это где болото, возле той избушки. Там у нас солонец был еще, бросил я его потом, далеко выдергивать мясо.
– Там и сейчас зверь бывает. Теленка-то я там стрел.
– Вот, на солонцах дело было. Медведь ночью набродил. Слышали мы его. А кобыла у нас была ходучая. Утром я пошел за кобылой, Саранча была. Я ведь за все в ответе перед Поляковым: дрова, кормежка, чашки, ложки. Кобыла ушла – опять же я виноват. А Поляков говорит: по следу посмотрю, куда медведь пошел. Где-нибудь поближе в россыпя если, можно и добыть скрадом. Кобыла зашла в край болота, в кустики. От мошки легла в голубичник и давай кататься. За то, что ходучая, я ей узду к путам привязывал. Каталась она каталась, да так закрутилась, встать не может. Лежит, волчья сыть! Давай я ее распутывать. Дергается, мошки же было много, я был в сетке коричневой, гимнастерка у меня была старая, немецкая, коричневая тоже, суконная. А он-то шел медвежьим следом, и видится ему: на болоте медведь кобылу дерзает! Он трусливый был, Поляков. Побоялся сблизи, давай подале отходить, где здоровый лес. Не будь трус – конец бы мне, и все. Резнул бы он меня, и вся недолга. Заскочил он за листвяжку, а я услышал как-то. Обернулся, а он целит меня наместо зверя, стрелять будет! Я его спрашиваю: «Ты чего же это мудришь там, а? Чего же ты, сука, мудришь? В кого же ты, спрашиваю, целисся?» Помертвел мой Поляков, ружье из рук выпустил. «Ах, говорю, подлец ты, подлец, а?»
– Видно, еще не смерть.
– Мы с ним много медведя добывали, каждый сезон, считай. Но он трус правильный, надо сказать. Я ведь ему жизнь спас. Вот он теперь враг мой, а спасал его. С медведем надо на пару. С напарником, чтобы, значит, спевшись. Знаешь если, что напарник не подведет. Правильно я говорю?
– Иначе лучше не ходить.
– Вот ты молодой, а смелый. Всем я говорю, мол, Миша Ельменев молодой, а смелый!
– Завтра посмотрим. Смелый. Как рыкнет, так не знай, что со мной сделается. Я их каждый раз боюсь.
– Я, думаешь, не боюсь? Каждый смерти боится. Я их всю жизнь боюсь и всю жизнь бью. Вот если страха человек не превозмогнет, вот с ним тогда не знай что и происходит. Рассудка нет, а что-то совсем другое вместо человека делается. Будто и не человек совсем. Над Поляковым-то я посмеялся.
– Круг-то сосны?
– Но, но! На Старых берлогах было. Там завсегда медведи ложатся. Вот где мы обрезали сегодня, в этих-то вершинках, там и нашли берлог. Сосна, а возле нее колода. Число-то помню, двадцать второе октября, а год забыл. Собаки лают. Подходим – берлог. Он копал, медведь-то, под колоду, а из-под колоды под сосну. Большая нора, корни ему, видно, помешали, и он сделал поворот. Я говорю: руби, мол, затычь. Он боится. Карабин, знаю, доверять ему нельзя. Даю ему тозовку с четырьмя патронами. Сам возле дыры стал. Ну, говорю, стреляй в щель под ногами, авось достанешь, а я его ударю под тобой прямо. Стрелил он раз, стрелил другой, потом как фыкнет пыль оттуда! Проверили когда – обе пульки застряли в ем, близко лежал, об кости расплющились. Она выскочила да за Поляковым! Промазал я сразу же. Он круг сосны. Она обратно, ему встречь. Он к другой сосне, с топором, тозовку бросил. Передернул я, в лопатку. Вот что собаки делали, окромя как он за них запинался, не помню. Мелькануло в глазах. Он стоит, белый, слова сказать не может. Обмочился! Вот тебе и возрастной мужик, и охотник тоже!… Осень затяжная была, белка еще не спелая, зеленая была в ту осень. Тепло-о!
– А медвежата у вас были, помните? Я на машине еще работал тогда.
– Были. Если завтра медведица меня задавит, знать буду, что за них. Медвежий год был. Когда возле конюшни-то лег, помнишь? Ну дак вот, медведицу ту мы убили на покосе на глазах прямо у колхозников. Взял я двух медвежат, большенькие уже. Директор говорит; хорошо, мол, тебе за них заплотят, из звероцентра приедут, ты корми. Ну, докормил я их до осени, зооцентровские не едут! Жрут же они дай бог, трех поросят цельных можно бы выкормить. Смотрю, как они добро мое харчат, зло берет. Сначала-то у меня собаки их хотели задавить. Жулик был, зверовой кобель, не хуже твоего Алтая. Отдул я Жулика, можно сказать, изуродовал цепочкой за медвежонка, чтобы, значит, не трогал. Он и обиделся.
– Обиделся?
– Но! Обиделся, не глядит. Медвежонок цепку открутил и ушел в лес. Жулик даже не пошевелился.
Назло, мол, тебе, Панфилыч. Один, значит, остался медвежонок. Злой был. Шел я вечером как-то мимо стайки и забыл по пьяному уму, что там медвежонок-то у меня. Он и выскочи! С ног сбил меня, коленку искусал, костюм хороший порвал. Рассердился я на него по-страшному, за ножом сбегал. Жулика отвязал, сел на чурбачок и уськаю, уськаю. Жулик посмотрел, посмотрел, делать нечего, ну службу справлять, задавил медвежонка. На меня тоже азарт напал, помогаю прирезать. Так мы, значит, с Жуликом в стайке и поохотились. Жена выбежала, ругается. Калерочка на крыльцо выползла, тоже плачет. Визг бабий стоит, а мы охотимся, а мы геройствуем с Жуликом!
Жулик их совсем не боялся, дак и разорвал его медведь. Проходной был, не какой-нибудь сонный из берлоги. Весь требух его на лапу взял. Вот, значит, судьба у него такая, у Жулика.
7
– Медведь-то ушел? – спросил после долгого молчания Михаил.
– Какой медведь? – опомнился Панфилыч, углубившийся по колее воспоминаний в длинную жизнь и заплутавшийся там.
– Жулика-то порвал.
– Тот-то? Ушел… Жарко что-то.
– У меня вчера зуб кольнуло, ну, думаю, на стенку полезу, а он раз – и замолк, зараза!
– Жарко, говорю, дверь открой.
– Пожалуйста! – Михаил босиком добежал до двери и толкнул ее ногой. – Однако снег будет? – сказал он, подышав на пороге морозным воздухом.
– Теперь пусть идет, знаем, где он лежит. Двери-то закрывай! – недовольно пробурчал Панфилыч, ему поддуло, и он опять осердился.
Он все снова и снова возвращался мыслями в прожитую жизнь, шел там от главы к главе: как вернулся с фронта, как работал в пекарне, как родилась Калерочка, как охотился с Киршей Князевым, как продал Князева, как потом с Поляковым…
Все-то ему вспомнилось худыми сторонами, потери и убытки вспомнились, а хорошего ничего не припомнилось.
Вспомнилась война, что-то было в эти четыре года, кроме страданий вокруг, кроме страха. Было. Другому бы хватило гордости и достоинства на две жизни, а как-то испохабилось, изогнулось, ушло куда-то вбок, сам собой перекис, как, бывает, вино, незаткнутое, в тепле превращается в уксус. Всего добился, чего хотел, а не радуется, только считает, считает.
Досчитать бы до той точки, где радоваться, а нету точки.
– Что же, война есть война! – сам себе вдруг сказал Панфилыч. – Четыре года в квартире не ночевал, вот как!
– Теперь больше не с кем воевать, – откликнулся Михаил и выключил транзистор, – всех повоевали.
– Как это не с кем? Найдутся. Говорят, в книжках написано, как двадцать пять лет проживут люди, непременно война получается.
– Сейчас не полезут, кнопочки боятся.
– Все боятся. А вот лежали мы в карантине в казарме и ждали, чтобы на фронт скорее. Лежим, гадаем, какой паек выпишут, на пять дней – на восток, японцев караулить, на десять дней – на запад. Прибегает этот, фамилию уже забыл, кричит: «На фронт, ребяты!» Повскакали, а уж паек дают, пошамали, и на фронт.
– Ну, а куда лучше хотелось?
– Даже не помню. Вообще-то записывались мы, подавали бумагу. Я на фронт просился. Чем сидеть, ждать да догонять – хуже нету. Тут уж, знаешь, всенародное дело. Отец говорил еще: или, мол, грудь в крестах, или голова в кустах. От дизентерии-то лучше, что ли, помереть? А там, махнувши рукой, душа не болит, что там да как там. Ну и молодой был, здоровый, вспомню, дак… Подходим, помню, под Москву. Полушубки у нас новенькие, отъелись, морды красные. Как песню дадим, ну все сразу: «О, паря, сибиряки идут! Вот уж эти сделают немца!» Правда, смотрели на нас все, сибиряки, мол, сибиряки! Ни курить у них, ни жрать нечего. Семером одно бревно волокут, отощали. Часть какая-то была, оборону строили. Мы им говорим: чо, мол, вы, ребяты, на нас так смотрите, те же русские люди! Не-е, говорят, вы сибиряки, у вас медведи по домам ходят! Потеха. Табак весь поразобрали. Мы им хотели бревна перетаскать, команда – отставить! Я бы один такое бревно шутя понес, а они всемером. Доходяги, жалко смотреть.
«Вставай, страна огромная!» – пошли.
Ужас это, когда тысяча человек идет сразу. Ну, кажется, давай кого хочешь – разорвем.
Вот ты заметь, по окопам, по землянкам, в люльке крючком спал, как последняя собака! Ну, в общем сказать, любые трудности, а на душе спокой!
– Вполне понимаю, – встрепенулся Михаил, – вот уж верно, воистину так! Это и на охоте так. Дома чего-нибудь напартачишь, накеросинишь, ну, думаешь, скорее в тайгу бы! Ну, не дай господь, не равняю, война там – и тайга.
– Подхоже. Встречали нас знаешь как? Плачут люди, родные, мол! А мы в валенках по грязи. Развезло, ростепель, скверная у них зима, надо сказать. Дож в январе! Это же что такое, на западе-то! Я примеривался, как у нас, валенки приберег. Ну, смеются надо мной.
– Климат другой. На востоке тоже, с океана как принесет среди зимы. Чирии у всех, кто из Сибири.
– Все я на войне сберег, только зад не сберег. С лейтенантом ехали, заблудились. Он велит – туда, я смущаюсь. Туда, сюда, мостичек! Первую-то пулю я услышал. Чик! Понял, что на засаду налетели. Мостик– то охранялся, а у нас догадочки нет, премся с ним. По мотоциклу чакнуло, я разворачиваюсь, на уход. Вторая тут мне и угадала повыше ляжки. Будто хребет перебило, я – раз, и вывалился из мотоцикла. Потом вижу, лейтенант-то мой плашмя лежит в кювете, головой крутит. Мы уже за кусточком, откатились. А они наобум лазаря поливают нас, как зайцев. Потом снова очнулся, смотрю, лейтенант меня в люльку запихивает, а у меня сапог будто болтается, ногу не чую. Лейтенант на мое место да по кювету, по кювету, мышом! Плохо немцы стреляют. Люльку всю избили, колеса повредили, а так все целое. Если бы я с ихнего места стрелял, метра бы не проехали. Это, значит, первое ранение.
– Молодец лейтенант.
– Сам погибай, товарища выручай, а как же. После я его не видел, попал в другую роту, тоже на мотоцикл. Вот там-то меня ранило осколками. На Висле уже. Полетели с самолета бомбы. Испугался чего-то, очумел. Все бегут; блиндаж как до поленницы, мотоцикл я бросил на дороге, кинулся в блиндаж, там места-то много еще было, вся наша команда попряталась. Сунулся я закрымши глаза. А тут, как на грех, Кочкарев, со мной ехал, вперед успел. Сам-то толстоватый такой мужик, автомат еще наперекосяк, во входе застрял. Я его тяну назад, чтобы повернулся, значит, боком и проскочил. А он ревет, в окосячку вцепился, ногам лягается, не дается. Тут-то меня и ударило! Кочкарев рядом падает. Значит, вот где шапка, сразу под шапку место вырвано из черепа, готов. Вот как бывало. Если бы он пролез, я бы как раз на его месте был, может, в мою-то голову и прилетел бы осколок. Точно с меня росту, ну, только в корпусе потолще был.
Месяц и двенадцать дней отлежал я на грани смерти. Потом еще три месяца в госпитале ошивался. В госпитале хорошо, ходячий же! Но, соображаю, как бы в свою часть обратно изловчиться. Давай к врачам ходить, надоедать. Так и убежал, все бросил, что в тумбочке было. Еду на попутной, вижу – глазам не верю – из нашей части ребята загорают! Я говорю: пусти, друг, сходить мне. Радый! Выскочил я к ним! Те все рады! А у них семь мотоциклов трофейных – все битые. Из семи собрали один. По двору катается. Потеряли нас в этом местечке, питания нету. Пошел я в лес, свинью убил. Позвал наших, притащили. Живем, лучше не надо, второй мотоцикл нашли в яме, сеном заваленный, реквизировали. Потом пришла за нами машина, отправились мы в часть. Старшина мне одежду выдал, все нормально, будто и в госпиталь не попадал.
Панфилыч медленно потянулся за папиросой, разобрало старика, если уж закурил. По временам он бросал взгляд на Михаила, но тот слушал и верил каждому слову. Кое-что и тут Панфилыч утаивает и путает, было у него нечисто и на войне, но и тогда и теперь он полагался на то, что война спишет все, война все и списала. Да и Михаилу ли судить старого солдата, какими мерками?
– Осколки выходили еще и после войны. Как открывается рана, так перекомиссия, вторую группу дают. Говорят: пошлем вас на какую-нибудь специализацию. Портным, например, хотите? В общем, предлагают с ножом к горлу, хочешь пенсию получать – тридцать рублей, – езжай учись. Или пенсию долой. А куда я поеду? У меня дом, семья голодная. Думали, думали с Марковной. Не поеду, шабаш.
Михаил как почувствовал, что снег пошел. Он натянул ичиги на босу ногу и вышел на улицу. Действительно, шел ровный медленный вялый снег.
– Эх, забрали бы все снега в город, а нам бы каждое утро пеленовочку. Сказал, что снег будет, так и есть!
– Подбрось-ка, что-то холодно.
Михаил быстро раскочегарил печку.
– Дак вы все время на мотоцикле, и на войне и дома, сколь знаю.
– Третий донашиваю. С год немеханизированный действовал, только по большой нужде с мотоцикла слезал.
– Мы хотели покупать, да Пана не велела. Боялась, что убьюсь. Теперь и не буду, раз она не хотела. Чтоб она там не беспокоилась.
Лицо у Михаила, склонившегося над раскаленной печкой, было даже веселое, не видно было, чтобы переживания какие-то тяжелые. Просто думает, мучается разгадать тайну. Разгадает и успокоится.
– Дурак и пешком убьется, а умный и на мотоцикле до пенсии доживет. До завтрака слетаю на мотике – ведерко грибов соберу. Правильно?
