Текст книги "Панфилыч и Данилыч"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
Глава вторая
ДОМОЙ
1
Отошел январь, а к февралю соболь совсем перестал поступать из плашек; стояли морозы, шли снега, да и повыловили его из всей окружности, шубки всего этого населения лежали в мешке. В плашки, утонувшие в снегу в уровень, стали попадаться даже зайцы, два уже задавилось. Зато живее забегали белки, начался у них гон. Панфилыч был убежден, что на будущий год белки будет много. Михаил не соглашался с этим – много взяли здесь нынче.
– А вот посмотришь. Помет дала поздний – это раз!
– Все равно, выдавили мы ее.
– Не беда, правда, что выдавили, ну а соседний-то массив. Да ее давить – больше будет. Ну на будущий-то год… – Тут Панфилыч осекся.
Будущего года не было, у него не было.
2
В первые дни февраля охотники закрыли все плашки, чтобы оставить белку на развод. Дурная она сейчас, широко бегает. Некоторые браконьеры ловят и весеннюю, передерживают и сдают с первой добычей и перевыполняют план четвертого квартала. Не бог весть какая пенка, а и ее снимут.
В последней плашке, к которой подошел Панфилыч, лежали, братски обнявшись, две сплющенные летяги, два лемурчика, два лупоглазика; слетели, сели, увидели приманку, горяченькие, мягонькие, с цепкими коготками, сердечко по-птичьи колотится, как моторчик. Любопытные, таинственные, сумеречные зверушки.
Одна тронула приманку, рухнула плаха, да и придавила обеих.
Не понравилось Панфилычу; обнялись как-то летяжки, силой неведомой их друг к другу притиснуло, головки накосяк сплющило, глаза вылезли, что-то было пугающее в их последнем смерзшемся объятии.
Можно было бы летяги на приманку, а незачем, кончилась охота.
Панфилыч с тяжелым сердцем вынул летяг и спустил плашку.
Все.
За зиму от тарашетцев знаку никакого не было, только два раза пересекали ухаловскую тайгу чьи-то чужие следы, но к плашкам не подходили, а просто с собакой пронизали участок, да и то, можно предположить, по незнанию местности.
Занастило после солнечных дней, после оттепелей. Самое бы время сходить за лосями, их теперь – только след найти. На лыжах сейчас куда хочешь иди, не провалишься, а лосям – хана. Смысла только нет: не вывезти лося отсюда, а ближе к деревне можно попасться.
Отношения у напарников не налаживались, они и не поминали про случай, а в глаза друг другу не глядели. Михаил переживал больше Панфилыча и сердился на себя за это, на свою слабую душу. Другой на его месте заел бы виноватого, а он сам мучился.
Не как прежде, по-стариковски вопросительно пробормотал однажды Панфилыч, что пора бы вроде собираться, сидеть нечего, промысел закрывается скоро, пустое время настает. Михаил сразу согласился, как и привык всегда соглашаться. Они обошли плашки, позакрывали и двинулись из тайги. По подсчетам, даже округленным, средний план они перевыполнили ровно в два раза. То есть надобность в приписке Панфилычу ельменевской добычи отпала, разговора на эту тему больше не было, да и вообще разговоров было мало, больше слушали приемник. Но и радио пришло к концу – сели батарейки.
Михаил от нечего делать соорудил понягу здоровую и нагрузился как лошадь, а старый рваный рюкзак оставил на балке.
Под большими тюками, обносившиеся, исхудалые охотники, сопровождаемые собаками, тоже исхудавшими, двинулись в муторный длинный глубокоснежный путь по окостеневшей, заваленной снегом по самые крыши тайге.
Собаки сначала бежали впереди, но участок проторенной тропы быстро кончился, и собакам пришлось пристроиться сзади, так что получалась цепочка: Михаил, Панфилыч, Саян, Байкал, Удар.
Зимовье, припертое колом, выстыло за десять часов, а к тому времени, как охотники заночевали на самом хребте, температура зимовья в Теплой пади была на три градуса выше, чем снаружи, – 37 по Цельсию, и ничего не было удивительного, что поллитровая банка с чаем – Панфилыч чай студил, да забыл о нем, – давно уже лопнула.
3
Панфилыч совсем не спал в эту ночь, задремывал, сидя на корточках спиной к огню, просыпался, а когда захотел развернуться – охнул и не смог, и так на карачках и ползал от огня к лежбищу из пихтовых лап, замерзал на этой постели и снова сползал в нестерпимый, но однобокий жар утонувшего в снегу костра.
Утром шли медленнее, чем вчера. Михаил нес часть ухаловского груза. До князевских избушек дошли где-то к часу ночи. Избушки самого Князева, разумеется, давно уже окончательно сгнили, стояли здесь уже третьи или вторые, во всяком случае, избушки, но звались упорно князевскими.
Отночевали славно. Остался последний переход, до Сибирского тракта.
На полдень донесся первый волнообразный звук сирены электровоза с магистрали. Электровоз, давая эту сирену, проносился где-то на подъеме с поворотом, над нижнеталдинским кладбищем.
Михаила всколыхнул этот звук через тупую усталость, давно он его не слышал, в тайге-то, но неизвестно, легче от этого или тяжелее.
Часто теперь доносился звук сирены, магистраль ведь под большой нагрузкой. К вечеру стало видно огоньки фар проносившихся внизу, в долине, лесовозов. В темноте уже вышли на лесовозную дорогу, и пришлось снять лыжи и тащить их на себе. Ноги отвыкли ходить по дороге.
На шоссе им сразу повезло. В Нижнеталдинск почти порожняком ехал знакомый, бывший потребсоюзовский шофер. В потребсоюзе все шоферы переработали: как попадали в затруднение, так туда, до хорошего места перебиться. Он сначала проехал, потом остановился, и охотники, неловко подпрыгивая, побежали к нему, качаясь под тюками.
Пашков едва помещался в узком пространстве между спинкой и рулем. Он закурил, привалив руль огромным брюхом, расстегнутым до майки, сытый, горячий, веселый. Охотники покидали груз и собак в кузов, где лежали два подозрительных мешка килограммов по пятьдесят. В кабине уселись с трудом. Пашков сказал, что везет в Нижнеталдинск брату корову. Вез он ее, странное дело, ночью почему-то. Пашков много говорил, шутил, смеялся.
Панфилыч задремал, не прислушивался к разговору, его охватило бензиновым теплом, и он мутно подумал, погружаясь в дрему от слабости и изношенности, что врет Толстый; известно, какая корова, рога лопатой. Не успел он это додумать, как фары уперлись в его палисадник.
Михаил расталкивал напарника, что-то говорил, чему-то смеялся вместе с шофером, Панфилыч неодобрительно помахал рукой на их веселье. Михаил уже в это время был в кузове, сбросил груз, лыжи, Удара.
Панфилыч понуро и молча оглядывался, ноги едва держали вареное осевшее грузное тело старика. Михаил уже снова был рядом, что-то говорил, стучал в наглухо заложенные ворота ухаловского дома.
Откликнулась с крыльца Марковна, заохала, загремела заложкой:
– Ты, отец, чо ли?
Панфилыч, ни слова не говоря, прошел мимо Марковны, поднялся на крыльцо, равнодушно посмотрел на сидевшую на половике под столом дочь, прошел в кухню и обессиленно опустился на стул. Калерочка подобралась к отцу, что-то залопотала радостное, на большом лице карлицы блуждала пугающая улыбка.
Марковна возилась в сенях с вещами. В голове у Панфилыча стоял какой-то глухой неразборчивый шум, заурчала машина, ушла, замолкла, а шум остался.
Михаил к теще не поехал. С тестем можно было бы посидеть, но к теще не хотелось. Пашков завез его прямо в промерзшую до льда на углах избу. Пашков был компанейский мужик, когда у него были хороши дела. Сейчас были хороши, он вез браконьерского лося, и следов за ним не было. Он достал бутылку и поставил на стол. Тут они и выпили, в холоде, закусив настроганной ножом мороженой сохатиной, посыпанной солью и перцем.
– Так и живешь, значитца!
– Так и живу, а чо мне? – ответил Михаил. – Сын в интернате да у тещи.
Толстый Пашков уехал.
Михаил натаскал дров, затопил печку и лег спать в одежде и в ичигах, собрав на себя все одеяла, не для кого было раздеваться.
4
На следующий день с обеда стали заходить знакомые и соседи.
Панфилыч был неразговорчив, бутылку не ставил, устало молчал и хмуро говорил уходившим без понятия гостям: бывай, бывай!
Вечером пришел Михаил, в «москвичке» с каракулевым воротником, в каракулевой шапке, в новой синей рубашке под дорогим костюмом, отмытый, выбритый, постриженный, в облаке одеколона.
Напарники посидели над пушниной, почистили, пообтряхивали, порасчесывали. Марковна позашивала кое-где.
Панфилыч понемногу пришел в себя от усталости, но был по-прежнему хмур. Сдавать решили на следующий день. Добыто было много, что называется, за глаза. Столько Панфилыч не приносил в контору с шестьдесят второго года, а уж тогда была у него удача. Видно, напоследки улыбнулось ему охотничье счастье. Михаил же никогда столько не имел.
Связка в одиннадцать соболей так и лежала связанная.
Панфилыч вынул ее из мешка, медленно потянулся за ножом, медленно разрезал бечевку, разбросал соболей по цветам. Михаил и глаз не поднял. Так и смешались роковые соболя с товарищескими, будто ничего и не было.
Панфилыч наметанным глазом оценил соболей, раскладывая их на кучки, и посчитал деньги в уме. Сумма получилась крупная.
Михаил пошутил: что, дескать, получить бы эти деньги разом, а не ждать, пока дадут вторую половину после пушбазы. Панфилыч на это промолчал.
Марковна помнила Митрия – должен бы был приехать, да и за медведя отчитаться. Но Митрий не пришел, душа у него послабже, чем у старшего брата.
Из новостей, которые принес Михаил, было две заметные: одна про то, что где-то на речке Золотоноше два бича напали на охотника и хотели ограбить, а он отбился и одного бича застрелил, а другого два дня выводил из тайги со связанными руками, поморозил и кормил с ложечки. Охотник был золотоношенский, но из каких-то приезжих, по фамилии Сухарев, и вот теперь неизвестно, что будет. Милиция еще не вернулась с места преступления, а оба героя сидят в милиции – и виноватый, и пострадавший; а черт его знает, может, он на них напал, а не они на него.
– Напал, дак не вел бы свидетеля.
– Кто его знает, что у него на уме. Порядок такой в милиции. Преступление надо расследовать.
– Пропал у мужика сезон.
– Спасибо, живой вернулся. Ну, бичи, ну, бичи, занаглели.
Марковна угощала – нажарила, напекла. Панфилыч ел мало, Михаил – повеселее, но водку не трогали ни тот, ни другой.
Вторая история, новости о которой принес Михаил, началась года два тому назад.
Глава третья
БАЛЛАДА ПРО ИРИНУ ПОДШИВАЛОВУ И СЕРЕЖУ ПЫЛИНА
1
Ирка эта проработала приемщицей в Шунгулешском коопзверопромхозе года три, а до этого работала в области на Центральной пушбазе товароведом – техникум кончила; и вдруг приехала в Нижнеталдинск и оформилась приемщицей.
Черноволосая, яркая, навешает на себя побрякушек, бус, стекляшек, но и сама ничего, ноги там, грудь – все, в общем, как говорится, в порядке. А смотрит как-то избочась, будто из-за дуги глядит, косится.
Вот именно, с глазами у нее незадача была, один глазок подгулял.
Характер тоже замечается неровный, то наскандалит, завьется, то месяц тихая ходит, как монашка, в землю потупится, платком закутается, бежит из конторы, снежок поскрипывает.
Издали посмотреть – не девка, сказочка.
А у нее все мысли, как оказалось впоследствии, на одном вертелись, на том, что косенькая она.
Сначала-то ее не понимали у нас. Знали про нее мало. Потом стали понимать, ведь ничего не укроешь в маленьком коллективе. На пушбазу наши ездят, там о ней узнали кое-что, да и у нас она себя показала. Гордая была, вот уж точно.
Бабы ее невзлюбили, женщины то есть наши промхозовские, проходу ей не давали: гордая, и все. Бабы ведь как, за мужиков боятся своих. Да и вообще не мода у нас так одеваться, стекляшками увешиваться, ну и прочее, дескать, если с большим дефектом, то мужчине, значит, доступнее. Такое подозрение.
Живет холостая, квартирка отдельная, у Пылиных снимала зимовье во дворе, на угол-то выходит окошками. Домик маленький, занавесочки веселенькие повесила, огонек горит. Песни, гости. Козе понятно, живет девушка.
Старый друг ее приезжал из города, с женой, говорят, разошелся, увозить Ирку хотел, выгнала она его, нахвасталась бабам: вот, мол, смотрите, косенькая, а вот таких мужиков кидаю как хочу.
Бабы приговор выносят – гулящая, и все. Для наших женщин – это смертный враг.
А она песни поет, окошко моет, выставится с окна, ноги до взводьев открыты, белые: смотрите, дескать, мужики, я хорошая, даром что глазок подгулял.
Ну, жизнь у нее не сладкая была, ведь и на базе работа тяжелая, и начинала она не с цветного меха, а снизу откуда-нибудь, из мехсырьевого, с овчин каких-нибудь, с собак да кошек, потом уж дошла до высоты познания цветной пушнины, соболей там и лисиц. Трудная работа, нездоровая, меховая пыль вредная, румянец от нее появляется, закал такой, или, наоборот, зелень. Потряси-ка пушнину с утра до вечера. Ну а у нас ей вольготнее было, свежий воздух, летом – полная свобода, запирай приемочную, на речку гуляй.
Ну вот.
Запрошлым летом она и уезжает вдруг, вроде в отпуск. Пылинская старуха – старухи, они ведь что, от нечего делать во все щелочки подглядят, – пылинская старуха, значит, и говорит, это потом выясняется, дескать, поехала девка в отпуск в Одессу, дак ты зачем, голубица, платок пуховый с собой берешь, если то есть лето на дворе? Я, говорит, старуха-то пылинская, заглянула – вроде нехорошо квартеру оставляет красавица…
Пылина, понятно, смотрела, чтобы у нее панцирную кровать квартирантка не похитила или тумбочку там фанерную. Обшарила все старуха, но новости донесла лишь до колодца.
Официально все идет своим путем.
Получает вдруг наша контора сообщение, да!
Так и так, ваш работник задержана прямо на одесском рынке с соболиной торговлей!
Во как, паря, уголовная история по всем швам!
Чо же она утворяет, Ирка-то! Вышла в Одессе на базар и начала с рук соболиными шкурками торговать. Забирают ее, приводят в гостиницу, а у нее в чемодане соболя, не только в сумке.
Судили ее здесь.
Спрашивается – как ты насмелилась украсти государственный монопольный товар? Как ты исхитрилась глаза отвести и пятьдесят шкурок соболиных взять себе и чтобы отчеты сдаточных ведомостей с квитанциями тика в тику? Это же ни один человек не сможет! А я вам скажу, украсть соболей в промхозе – трудная штука, с умом если, если то есть не ломать решетки, не разбирать стены, не убивать сторожей. И вот, девчонка, можно сказать, перед нашими-то зубрами делает такое дело!
Объяснила она: первый год думала, ловчилась, на второй и третий придумала, сделала перебирковку, туда, сюда, сумела.
Ладно, понимаем. Но, значит, ты сразу имела в мыслях, как приехала к нам из города, – воровать?
Имела, отвечает, решилась украсти соболей, потому и приехала в промхоз. Всю правду говорит на себя.
Почему же ты на Центральной базе не украла?
Нету возможности!
Оно и действительно, на пушбазе не украдешь. То есть был, говорят, случай, украл один студент техникумовский, практикант, горностаев сорок штук, ну и попался. Он, глупый, понес их сдавать тут же прямо. Там его спрашивают, где, мол, таких горностайчиков отловили? Да вот, мол, в области, рядом, мол, и отловили. Выписывает ему приемщик квитанцию, дает немного денег, а больше нету, говорит, на грех касса пустая, утречком забегайте, получите остальные. Студент приходит, а его ждет милиционер! Забрали, спрашивают – ты зачем горностаев с пушбазы украл? Да вот, интересно показалось, неужели не украду, не сумею? Суметь-то сумел. Два года условно дали, мальчишка, глупый. Как приемщик-то понял, что они ворованные? Да как не понять, он с виду весь белый, горностай, а специалисту видно, что это, допустим, местный, этот алтайский, этот еще откуда-нибудь. Тот горностай был якутский, мальчишка пачку самого хорошего выбрал и понес. Наш-то помельче и качеством не тот. Видно, смотрел, смотрел на охрану, дай, думает, украду, обведу их всех! Мальчишество, и больше ничего.
Ну а Ирка держала эту черную мысль неотступно.
Бабы рады: преступница изобличена и перед народным судом. Праздник у них, ахают, возмущаются.
Ладно, судья спрашивает, зачем вам так много денег надо было? Если вы теперь за них на столько лет свободы лишаетесь?
Заплакала наша гордая Ирина, пальчики на обгородочке ломает, молчит. Судья налегает, видит, раскололась девка, заплакала, настаивает: объясните смысл ваших поступков! Мы все вам добра желаем, советские же люди!
И вот что оказывается. За ней ходить-то ходили, любовь крутили, а жениться не разбегались, а она замуж хотела, чтобы семья там, дети. И пало ей на ум, вычитала где-то в журнале, что есть высокие доктора в Москве, которые ее глаз излечат. Космическая операция, и все! Вообразила она себе и уперлась на этом. Что надо? А деньги! Она увольняется с пушбазы. Правда, ей там друг один помогал правильно жить, мальчишка там был у нее, десятиклассник, стаж зарабатывал, красавец, говорят. Они в любовь играли, а как до ребеночка дошло – мама мальчишки прибегает, панику сеет в рядах, позорит Ирину, сыночка спасает. Увольняется она и с одной мыслью едет к нам, у нас место было, ей известно через наших сдатчиков. И ведь продумала всю механику, любила мечту, и на самом последнем отрезке – осечка!
У нее был такой план: продать соболей, сразу в Москву, к самому лучшему специалисту – муж горняк, дескать, вот вам деньги, еще хотите – найдем, делайте мне глаза! Ведь и придумала, что и муж горняк, кольцо купила обручальное! Сочинила все это у себя в уме. Да. И хотела вернуться ведь. Нет, что вы, никогда бы ни одной копеечки. Я в жизни чужого пальцем не тронула! Мне бы только операцию сделать.
Замуж ей хотелось.
А он-то и так бы на ней женился!
Кто, кто! Сережка-то Пылин! Сказал я, у них она в зимовье жила. Он из города приезжает, в городе как раз был, а тут сообщение, дескать, вот, Ирку поймали в Одессе. Мать, пылинская-то старуха, на Сережку. Варначку, мол, хотел в дом привести! Я ли тебе не говорила, я ли тебя не упрашивала, а ты дурак-дурак! На Сереже лица нету.
Суд-то осенью уже был. Он после суда сразу мотанул в тайгу и до весны там сидел, переживал. Главное – далась ей эта косина, он ее и так любил до смерти, а она же его и мучила. То обнадежит, то откажет, из горячего в студеное. Пришел он туда к ней, под стражу-то, она и говорит: Сережа, ты ли, мол? Я думала, кто другой. Зачем ты пришел ко мне? Позориться? Я, говорит Сережа-то, я, мол, пришел. Чо же ты не путем исделала? Я бы разве тебя такую не взял, говорит, не просил тебя на коленях замуж, разве я, говорит, тебя, душа моя, не любил? Разве я, говорит, не натаскал бы тебе соболей из лесу?
Заплакали оба; она говорит, не знала, мол, не думала, что ты меня так любишь, очень, мол, надеялась, вернусь из Москвы – и глаза красивые у меня. Скажу тебе: ну, Сережа, теперь не отвертисся, пошли в загс! Любила она его, а которые у нас крутились возле нее, ничего им не выдавалось. Она сразу врезавшись в Сережу была. Ну и парень-то! Разбойник, одним словом, кудри там, рост, сложение, скромный, как девушка. Красивее-то и не было у нас парней.
Запил Сережа Пылин и от запоя убежал в лес.
2
А Ирку повезли, вместо космического кабинета.
Вот про это была вторая новость животрепещущего детективно-судебного характера; такие-то новости, собственно, и считаются за новости, а все остальное – жизнь обычная, заурядная. Принес Михаил известие, что Ирина Подшивалова написала письмо в контору человеку, с которым она могла говорить, механику Мирохину Павлу Егорычу. Мирохин был парторгом к тому же. Павел, мол, Егорыч, пишет вам и всему нашему коллективу Ирина Подшивалова. Просит помощи доверием, чтобы промхоз написал бумагу, взял бы на поруки. Она себя хорошо показала в заключении, и ей предложили: если промхоз возьмет ее на поруки, сей же час отпустим тебя по просьбе коллектива. Сижу, пишет, с нехорошими женщинами, очень тоскую здесь, стараюсь заслужить прощение примерным трудом, но жизнь здесь плохая, помогите, и я оправдаю ваше доверие. Павел Егорыч туда-сюда, сначала по одному убеждал, агитировал, потом местком собрал: давайте, товарищи, поможем Подшиваловой, оступился человек!
Не тут-то было, все женщины против. Гордая была – вот и все. Хоть им кол на голове тешп. Да ведь Сережка-то Пылин! Нет и нет! Сережка, мол, себе порядочную найдет, перемелется, и ему же будет лучше.
– Ох, бабы, бабы, – вздохнула Марковна, – вот уж соперницы!
Все ей припомнили, с кем не поздоровалась, когда без очереди залезла, с кем поссорилась, что бусы носила, все припомнили. Павел Егорыч им грозится: сейчас, мол, вы рассуждаете из-за бабских мелочей, а совесть у вас есть? Вы семейные женщины, матери, невесты, а у нее никого нету! А вдруг с вами что-нибудь случится, а коллектив отвернется? Бабы его чуть не поцарапали. Он ведь безответный, Мирохин-то, добрый. Ждали Сережку Пылина, мол, попросит женщин, смилуются. А он все в тайге сидит сиднем, не вылазит. Решился парень!
– Так и не подписали? – спросил Панфилыч, заведомо качая головой.
– Не подписали. Гордая была, нас не уважала. Сережу Пылина пожалейте, женщины, Павел Егорыч обращается. Они ему: ты, мол, Сережу не жалей, ты Сережину мать пожалей, сыночку, дескать, любовь, а мать такую невестку не хочет, ей слезы. Ну и все, заклевали.
– Возьми-ка свининки, Миша, – Марковна подложила на тарелку Михаила мяса из жаровни, долила рюмку до краев, вздыхая о судьбе Ирины Подшиваловой и Сережи Пылина. У нее и слеза пробежала по мягкой дряблой щеке. Любила Марковна, чтоб Миша Ельменев приходил в гости, любила угостить его вкусным, посидеть вместе за столом, любуясь на отдаленное подобие воображаемой семьи.
– Гришу-то повидал, нет ли? – спросила Марковна.
– Сбор у них какой-то математический. Говорит – завтра приходи, батя. Шустрый он по математике да по физике. Я учился, всегда по математике списывал ответы, а он, говорят, институтские задачи решает. – Михаил похвастался и примолк, потому что сам-то не особенно верил, Гришка все-таки, если бы кто другой. – Отец, можно сказать, соскучал об ем, а он – завтра приходи, батя. Посидел я там, посидел, задачи решают, все неизвестные!
– Ох уж эта наука, все-то детство у них отымат, – согласно кивала Марковна.
– Мы все в лес за зайцами да рыбу глушить или по ягоды. Я ему говорю: мол, давай отпрошу тебя на несколько дней, из ружья постреляешь. Помню я-то, у нас любимое дело было казенку править – бегать от уроков, вот, думаю, самый раз сынишке улестить, а он говорит, что, мол, подготовка к этой математике, оркестр струнный, пьесу ставят, пляски там народные. Заводной, вертит там всякие дела. Завтра звал вечером, послезавтра вечером, а на воскресенье обещал домой прибежать.
– Совремённые дети, – сказал Панфилыч.
– Умок-то у них слабенький, разве можно тяжелые задачи заставлять решать? Как бы плохо не отразилось…
– Ну, там знают, – хмуро перебил Панфилыч Марковну и посмотрел на часы. Его тянуло в сон.
Михаил сразу же вскочил, попрощался и ушел.
В сенях Марковна шепнула, чтобы Михаил в воскресенье заходил бы с Гришей, настряпает домашнего. Михаилу неудобно было перед доброй старухой, кивнул головой для отвода глаз. Ничего-то, Марковна, ты не знаешь, подумал, ничего-то ты, бедная женщина, не знаешь про своего мужика.
