Текст книги "Панфилыч и Данилыч"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
2
– Что ж, Мишке у тебя хорошо живется.
– Как мы стали собой промышлять – на глазах переменился. Жить они стали – дай бог! Он сознает, как же. Пана его, жива была, через улицу здоровалась. Они мне как дети будто.
– Жалко парнягу. Молодые бабы – и помирают, а?
– Старых-то черт не берет, с молодыми тешится.
– Что ж он думает? Жениться надо – парень молодой. Хозяйство бросил, ни скота у него, ни огорода.
– Привык он к Пане-то, скучает, видно. Я, знаешь, не касаюсь. Молодежь. У них свое на уме. Но скучает за ней. Ночью разговаривает.
– Но, паря? Видится, стало быть. С ней, что ли, говорит-то?
– Может, видится, может, жарко натопили.
– Имя-то называл?
– Известно. Пана, мол, платок одень. Холодно, ветер.
– Это он ей говорил?
– Платок, мол, одень. Я, мол, сейчас встану, сам подою, корову, значит.
– Видится. Видится она ему. Уж ты гляди, жалей парня-то. Приглядывай, чего бы не нагрезил. Портнов-то, помнишь? С кладбища пришел, гости сели, а он в анбар, да и застрелился. С ночи там ружье спрятал. Жену тоже любил. Все специально и сделал, ни слезинки, спокойно, чтобы не следили за ним.
– Да уж что говорить! Мишку жалко. На похоронах мимо него в сенях прошел – не узнал. Стоит чей-то парень, а не Мишка Ельменев. За стол усадили, а он есть не может, не пьет, давится. Костюм новый залил вином, никого не узнает.
– Говорят, на кладбище сказал, мол, закапывайте и меня с ней. А?
– Врут. Стоял в сторонке. А тут поезд прошел, как даст сирену. Он и очнулся, на поезд поглядел, поглядел, потом подошел к могиле. Дайте, говорит, я ей помогу в последний раз.
– Зарывать то есть?
– Ну да, зарывать. А закапываться не хотел, врут люди. Сын ведь на руках, не закопаешься.
– Выправится. Женится еще. Все проходит, зима, лето…
– Нет, он на меня не обижается. Вы, говорит, со мной останетесь, Панфилыч, спина, дескать, кругла, рано вам на пенсию. Пенсия, мол, не пенсия, тайга, мол, по гроб ваша, и я этого не забываю.
– Справедливо. Сколь же крови тайга стоила, хоть Полякова взять, ломал с ним спину. А теперь – отдай за просто так? Несправедливо.
– Я тоже говорю, несправедливо.
– Значит, Миша предлагает выходить на пенсию и охотиться с ним? Позволяет, значит? Благородный парень. – Данилыч немного перегнул, голос его выдал.
– Как понимать «позволяет», а? – побагровел Панфилыч. – Мне – мою тайгу? Старый ты дурак! Я из него человека сделал, у него ковры дома-а!
Данилыч между тем залез под нары и вдоволь насмеялся там, елозя ватными штанами и телогрейкой по пыли. Достал оттуда грязный пузырек с деревянной струганой затычкой. Мутная вялая жидкость перекатывалась медленно на донышке. Стерли пыль – оказалось, что там плавала и божья коровка. Похоже было на осадок от постного масла.
– Есть маленько, – сказал Данилыч.
– Спасибо тебе, отлей-ка малость.
– Размазывать по бутылкам! Всю бери…
Бутылка с мурашиным спиртом стояла на столе среди чашек и зеленовато отсвечивала на солнце, проникавшем до самой жидкости через мутное окно и мутные жирные стенки самой посудины.
Муравей для лекарства берется самый ранний, весенний, майский мураш. Муравьев живьем запаривают, собрав в мешок, выжимают из запарки весь сок и этим так называемым «спиртом» натираются от ревматических болей и многих других попутных болезней. Считается, что помогает. Промысел этот строго запрещен. Данилыч же делает мурашиный спирт давно, научился от тестя. У него даже давилка есть специальная, руками давить – вся кожа слезет. Тесть натирался этим спиртом и ложился в тепло, назавтра вставал, выпивал на радостях чекушку, простуживался, болтаясь по избе, по сеням и стайкам, распустив рубаху и открыв напаренную поясницу, снова охал и снова залегал, и тянулось это долгие его стариковские годы, так что муравьи вокруг Задуваева сильно поубавились, не принеся своими, страшно сказать, сколько миллионными смертями ощутимой пользы человечеству.
– Лечись, Петро, – сказал Данилыч, не очень-то веря в лекарство, простоявшее на морозе два года.
– Ты до седьмого досидишь?
– Не знаю, может, раньше управлюсь… Товар, сам понимаешь, товар.
– Это правильно, – нехотя согласился в благодарность за мурашиный спирт Панфилыч. – Заходи, чайку попьем… Досидишь, дак уж мяса тебе дам. Братан должен подойти, мясо домой повезет, на твою долю добудем.
– Спасибочки.
Поскрипев на обледенелом крыльце, Ухалов ушел в темный от сильного солнечного света лес. Кочковатая тропа была скользкой, занастившейся. Собаки Данилыча побежали было за ним следом, но от ельника вернулись. Шапка вякала молодо, трусливо, любопытно, играючи. Гавлет же, пес дворовый, не шутя проводил гостя до воображаемой границы охраняемой для хозяина территории.
Глава четырнадцатая
УЧЕТ
Данилыч вернулся в барак, достал из мешка кусок мороженой говядины, отлепил примерзшую газету и бросил мясо в кастрюлю, залив из чайника кипятком. В воде плавали чаинки, но идти на ключ за водой не хотелось, чаинки же снимутся с пеной.
Мясную пену Данилыч не любил, его даже, признаться, тошнило от мясной пены, уж очень желудок у него разборчивый, незнамо отчего вдруг заболит, заболит – и натощак, и поевши. Он всегда и сам снимал пену, и жену научил, он твердо верил, что пена мясная для здоровья очень вредная.
Подкочегарив печку, он оделся и с удовольствием пошел отпирать склад.
Заскрипели, бороздя наметанный по щелям снег, двери.
Данилыч окинул взглядом свой подотчет, свой товар, свои владения.
В светлом квадрате двери, закрывая собой нестерпимо яркое солнце, холодный свет сияющего снега, черную, голубую, зеленую островерхую стену ельника, закрывая собой светло-коричневую и пятнистую березу, развесившую стеклянно замерзшие паутинно-тонкие кудри; дыша мерзлым мышасто-пыльным запахом склада, наслаждаясь чувством условного хотя бы, но владения товаром, застыл на длительную счастливую, переполненную изысканным наслаждением секунду Ефим Данилыч Подземный.
Тушенка – здесь.
Сахар – один куль начатый, другой нетронутый – здесь.
Сливки – здесь.
Мука – и та и другая – здесь.
Сухари – восемь брезентовых кулей – здесь. Один мешок погрызенный, верно.
Мелочей – три фанерных ящика: сода, спички, поплавки, фитили к лампам давно забытых систем, крючки, подковы, банка халвы, гвозди, полиэтиленовые мешочки, бывшие в употреблении, ученические ручки, гнилые ремни, пули, бумажные носки, пистоны, женские резинки – круглые и плоские, пряжки от плащей, нитки, бруски, клещи – большие и двое маленьких, молотки без рукояток, шурупы пятидесятимиллиметровые, пуговицы, баночки с ружейным маслом, отвертки – набор, штепселя и вилки, медвежьи когти и россыпи мышиного дерьма, шуршавшие по фанерным донышкам, – все на месте!
Чай!
Ящик чая отсутствовал!
С чая надо было начинать!
«Та-а-ак! Кто был последний?»
Чифиристы проклятые! Легко пугающийся Данилыч сразу вспотел. Самый дорогой товар! Сколько его было?
Данилыч на ослабших ногах присел на ледяной куль муки.
Так!
Он быстро вскочил и стал отдирать фанерные крышки на всех ящиках. Крышки были легко наживлены.
Нету! Нету! Нету!
Вот он, чай!
Старая голова, сам же и перекладывал, сам же и позабыл. Вот что значит не записать операцию.
Корябая фанеру ногтем, Данилыч прикинул, сколько пачек в глубину и сколько в ряду. Множа ряды на количество пачек в глубину, он успокоился. Вышло все правильно. Все на месте.
Но условный подсчет не доставлял того удовлетворения, что натуральный. Может быть, умножение есть правильное действие, но своими руками, методом сложения, спокойнее. Данилыч перевернул легкий ящик и высыпал чайные пачки на пустые орешные кули, переложил обратно ряд в ряд в ящик.
Девяносто семь пачек, семь безрядных, нестроевых.
Посмотрел в учетик волнуясь, как смотрит школьник ответ на только что с трудом решенную задачу. Все сошлось. Так и есть, как было и как держал в уме, как значилось в учетике – девяносто пачек.
Семь было лишних, заработанных.
В учетик левую, торгашескую, коммерческую продукцию Данилыч не заносил – из осторожности.
Мешки в углу – крапивные, нетронутые – это свои, которые в обороте не бывали. Резерв главного командования. Новехонькие – пятьдесят штук.
Сбруя экспедиционная, доставшаяся по случаю, по дешевке. Ее давно надо было вывезти и продать в хорошем месте. Хотя бы на конюшню свиносовхоза. Сбруя новая, считай. Особенно на вид: масло, а не кожа, хоть, по правде сказать, ломкая уже. Договориться с Кешкой Косым, на пару, списать, новую взять за нее, вот ту – продать!
Два ящика с капканами. Лом. Найти человека, чтобы отремонтировал, тоже полезная операция.
Ичиги, две пары, новехонькие. Бичам продать, это надо придержать в уме на подходящий случай. Проходным бичам продать, свои могут и побить, ичигам десять километров прожить – расползутся.
Валенки – семь пар с половиной, подшитые, правда. Их в экспедиции-то списывали раза два! На часах стоять, для сторожей…
Эх, экспедиция, экспедиция!
Завхоз Ханаматов мог бы вообще всю экспедицию продать, будь у Панфилыча рука полегче, будь он посмелее, поразворотливее, сообрази он вовремя появиться. Пока робко принюхивался Ефим Данилыч Подземный, подбирался, отскакивал, напуганный, все сплыло дымом из глаз, видением, сном растаяло.
Ведь все толковое, в том числе северную спецодежду – цены ей нету! – отвез Ханаматов в город на вездеходе. За ночь реализовал.
И по пути-то к нему же, к Данилычу, заехал в Задуваево, чай пить.
– Есть у тебя в подотчете две тысячи? – пьяно спросил Ханаматов.
Данилыч вспотел и отрекся от полутора тысяч, помалкивавших в щели между бревнами коровьей стайки.
– Нету!
– Жить надо с деньгами, счастье можно упустить, – засмеялся Ханаматов и уехал.
Большой мужик!
Чего же только не было в этом вездеходе!
Поил он Ханаматова, поил, а дальше валенок подшитых и трижды списанной прогнившей сбруи не пошел. А такие деятели, как Василь Прокопыч Ханаматов, редко встречаются.
«Добрые люди воровали, а ты где был? Так-то и проспишь все царствие небесное», – слышались или сами собой говорились отцовским голосом стариковские вещие слова.
В молодости удалым ямщиком был Подземный Первый, кормился Сибирским трактом. Темный слух есть, что с кошевочниками гулял.
А кошевочники-то? Просто сказать – разбойники!
Девушка из богатого дома за ворота вышла, пробирается, да вдруг – ах! – вихрем налетели кошевочники, в санки подхватили, не стало купеческой дочери! Ох да ах, пока люди погоню снарядят, а и след простыл!
Или подрядятся седока везти – глаз-рентген, – не поопасся денежный человек, поминай как звали. Бойкий тракт.
Лошадей держал отец таких, каких львов и тигров теперь в зоосадах не держат! Мясо сырое кони ели!
Эх, да что говорить! С испугу, видно, мать Ефимку родила, не иначе!
Солярки, правда, две бочки осталось. Спасибо Ханаматову, что на землю не вылил. Одну бочку солярки Ухалов себе укатил – солярку на растопку, а из бочки со временем печка будет. Да не жалко Данилычу – солярку не попрешь из тайги в деревню. Вот сено сначала было жалко…
Панфилыч его как пищуха перетаскал от базы к себе в зимовье. Потом оказалось, что сено нехорошее, что-то в нем было такое, конь не кушал. Посмеялся Данилыч над Панфилычем. Саранча у него была тогда, у Панфилыча-то Ухалова.
А вот в торговле-то, в прямой-то специальности, и такую промашку допустил!
Широкий человек Василь Ханаматов; как понял, что потный, испуганный размахом мужик будет у него каждую рукавичку, каждый валенок отдельно покупать, – затосковал, изматерил Данилыча и прервал торговую операцию.
Даром! Даром оставил в складу кучу старья, да еще на прощанье спирту флягу выставил!
А Данилыч? По зернышку, по зернышку…
Вездеход вещей – ума можно решиться!
Сварит голова у Данилыча, если мышь ящик прогрызет – целые печенья отдельно, поломанные отдельно, крошку в сахар, вот и реализовал.
Отсталые все методы. Ведь как надо было? Привезти в экспедицию мяса туш пять, спирту, денег – всю родову обойти, с книжек поснимать, поджаться, в долги влезть, сделать оборот!
Не торгаш ты, Ефим Данилыч Подземный, не торгаш! Не быть тебе черпалой, так и сдохнешь на подхвате.
Загоревал Данилыч, наскучило ему его кротовое хозяйство, закрыл склад.
Суп ел со скучной физиономией, вытирал пот рукавом.
Колотисся, колотисся, а Ханаматов – раз – и в дамках! Утешало, что Ханаматов сильно пьющий человек, любые капиталы пропьет, нутро глупое, здоровое. А уж он-то, Данилыч, малым оборотом – а в семью!
Рюмочку в красный день календаря. Только, а более ни-ни. Разве на чужаку.
Трое детей не в счет, списанные дети. Костя – одна надежда! Кончает торговый техникум, скоро приедет. Магазин в Задуваеве освобождается, может, его примет?… Ну про Костю ни слова, чтобы не как Петра рассказывал: «Сынок, спинку не поломай!» Ни слова.
По зернышку дак по зернышку. Мы – Подземные, нам много не надо, мы люди серенькие. Ничего, сереньких видать меньше… Они, серенькие, и того…
Суп бхлаготворно подействовал на Данилыча. Он даже в лес пошел. Свернул с тропы, вытянул ботфорты – вот и пригодились длинные голенища, – поставил на заячьем ходу пяток петель. Всегда в запас возит с собой отожженные петли. Детская стыдная забава; не дай бог, Панфилыч углядит за этим делом.
По зернышку, мать вашу об угол!
Медные, медные деньги делал Ефим Данилыч. Орехи принимать на тяжелых весах, сдавать на легких, пушнину пересдать в соседний район: две-три сотни белок – там цены выше, с северной надбавкой, но это опасно, потому – редко, грибы, ягоды. Усушка, утруска, бой, мышиное яденье…
Собаки пришли следом: Бурхало и Шапка. Гавлет виновато и опасливо маячил за деревьями. Собак Данилыч прогнал, покидал в них легкими сучьями.
Нашел еще следок, приспособил две петельки, одну сверху подвесил, другую сбоку насторожил.
Вернулся. Вот и обновился интерес к жизни. Завтра дождаться, пойти проверить, в одной-то уж точно будет зайчишка.
Самоуничижение Данилыча Подземного – процесс глубоко скрытый, редко проявляется, и только наедине с самим собой.
– Толку-то с тебя! Добры люди мешкам тащут, а ты за щекой принесешь и хвасташь! – попрекнет, бывало, Домна.
– Глупая-а! Кто я тебе? Простой охотник? По лесам за зверями? У меня люди! Я торговый работник, вот и запомни!
На Домну такие доводы действовали, она успокаивалась, стихала.
Глава пятнадцатая
ЗАПИСКИ
1
Эту ночь Панфилыч опять ночевал один на один с неотступными заботами, к которым прибавились теперь еще и мысли о тарашетцах; с Ударом, спавшим в зимовье; с Майком за бревенчатой стеной, слышно переступавшим с ноги на ногу, всхрапывавшим, ворочавшимся в тесном закуте; с мурашиным спиртом на пояснице.
Мурашиный спирт если и вел свою целебную работу, то незаметно, и Панфилыч подумывал, что спирт этот уже состарился, может, перемерз, и силы чудесные его оставили. Чтобы не простудить поясницу – черт его знает, а может, и оказал спирт такое действие, что выходить после него нельзя, – Панфилыч остался с утра в зимовье поджидать Михаила.
К Данилычу не пошел, а сидел в тепле и перебирал, раскладывал по кряжам, цветам и дефектам соболиные шкурки, местами подчищал, сдирая ногтем жир на огузках, подправляя неподсохшие на правилках.
Культурный вид пушнины – первое дело. Цвет соболя не изменишь. Есть чудаки – подкрашивают, но это глупость смешная: какой подфартил, а уж вид – дело рук охотника. Есть такие раззявы, им все равно: комком кинут – принимай! Посадка, чистота мездры, какой-нибудь катышек смолевой в соболином пуху – и шкурка теряет пять процентов!
Ведь куда проще, спиртом смочить и гребешком расчесать. Минута – а сохранил себе трояк.
2
Вот чем занимался Панфилыч, когда услышал, что посыпались в дровянике полешки, Удар рвался на цепи и давился от злости. Сначала Панфилыч подумал, что Подземный тащит сушить колохватовские лыжи, накинул одеяло на пушнину и вышел глянуть из-за угла – не показывая голову – в щель.
По тропе переходил ручей какой-то незнакомый человек в кожанке – кожа блеснула на солнце, – с двустволкой, с собакой, понуро бежавшей сзади.
Панфилыч метнулся в зимовье, сгреб пушнину в мешок, сунул под свои нары. «Длинное ружье», место которому обычно было в тайге в тайнике, сунул под Михайловы нары: эта винтовка прекрасных свойств – с пулеметным стволом – за Панфилычем нигде не числилась (самодельная), а числился за ним древний карабин, многие годы уже клавший кувыркавшиеся в полете пули плашмя и на шаг мимо на ста метрах.
Для большей конспирации он даже налил себе чаю. Ждать от базы человека всегда неприятно, в ту сторону избушка не имела окна – дверями и окном зимовье было настроено навстречу солнцу, на юго-восток, к плавно и медленно, волна за волной, вершина за вершиной поднимавшимся на водораздел сопкам. В хорошие дни отчетливо был виден из окна хребет Предел, три его похожие на облака головы.
3
Здороваться парень начал еще перед закрытой дверью.
Был он малоусый, в летчицкой, легковатой для такой поры куртке-кожанке на свитер, в болотных сапогах. Назвался сыном тарашетского Анатолия Тяжелого. И действительно, обличьем был тяжеловский, хоть никого из тяжеловских Панфилыч и не видел лет двадцать-тридцать, но вспомнил.
Парень что-то вертелся, подхалимничал, скромно пил чай, сдвинув кружку на самый уголок, без сахару, – руку нужно было тянуть через стол, а он робел, – с одной сгущенкой; выбежал наглядно бить свою собаку, которая сразу же свалила с полки в сенях слипшийся комок мороженых беличьих тушек.
Собака была дурная, тигровой масти – полосы были чуть заметны, но были, – голая, с выпиравшим углами остовом, с крупной, вроде чемодана, головой. Кто-то постарался, подмешал сибирским собакам договой крои– улучшил породу. Бедная доходяга, когда отняли у нее белок, выкопала где-то в снегу тушку соболя и начала его мусолить. Она рвала эту тушку против окна, наступая когтистой огромной лапой, развязанно слабой в пальцах, гнущейся. Оторвав кусок и проглотив, собака пугливо оглядывалась, готовая отскочить, вихляя огромным несуразным телом, отбегала в сторону – ждала, что пнут или поленом кинут.
Удар просился в драку, рычал на чужака.
– В уборную, извиняюсь, с собачкой ходишь?
– Прожора, дна нету! – Парню было стыдно за собаку.
– С такими собаками ваши хороший план возьмут!
Соседи пришли, нечего сказать! Панфилыч давил в себе ненависть и внутренне от этого еще больше разгорался на парнишку, который пришел соседствовать, знакомиться.
Но не то еще ожидало Панфилыча!
Парень предусмотрительно поторопился – сам взял чайник с печки и налил себе чаю, когда Панфилыч сделал только намек на гостеприимное движение к чайнику. Что-то мучило паренька, и он явно забегал вперед.
– Тиунов у вас заведует участком-то?
– Сергей Семеныч.
– Но-но, голова-а!
– Я от него записки принес. Велели на плашник наколоть, да я подумал – прямо сходить лучше.
Записки были сложены в восемь раз.
Панфилыч взял с окна очки, медленно натянул их, загибая оглобельки, и стал разбирать против света каракули Тиунова.
Он ни слова не сказал, прочитал, и сложил записки снова в восемь раз, и спрятал в карман, и пуговицу на кармане застегнул, потом снял очки и положил их на окно, и руки сложил на толстых коленях.
Парень не выдержал гнетущего молчания:
– Выходит, значит, получается… Тайга вроде ваша была, а теперь наша. Значит, чтобы по-соседски. Я просил Сергея Семеныча – выражениев поменьше, он сначала такие записки написал, сердитые…
Панфилыч ждал, пока парень кончит пить чай, а потом спросил добреньким голосом:
– Чай попил ли?
– Попил. Спасибочки.
– Катись теперь отцедова.
– Как так?
– А как умеешь. Напарник, видишь, шибко сердитый у меня. Греха бы не было. Тиунову, заразному сифилитику, скажи, пусть не попадается, с головой съем. Если ворохнете что на наших путиках – сам знашь, что быват за это дело.
– Да я, Петр Панфилыч! Рази я бы позволил, например?
– Ты ба еще… – усмехнулся Панфилыч.
4
Парень долго уходил по тропе, откуда пришел, за ним бежала понурая собака. Потом они скрылись в ельнике.
Идти парню до своего зимовья было километров сорок, и вполне возможно, придется ночевать ему – ночь застанет на середине, – но Панфилычу и этого было мало, и он даже подумывал, не сходить ли проверить, чтобы не заночевал тарашетец у Данилыча – прогнать чужака.
Муторно стало Панфилычу, руки у него дрожали, когда он снова достал записки и снова начал их изучать, стоя у окна.
Записка
Михаил или ты Панфилыч давай не будем скандалить и не вздумай касаться к плашнику который на нашей стороне Находится через конную дорогу Если еще сунешься я вас буду как собственных ишаков…
Тиунов Сергей Семеныч