Текст книги "Панфилыч и Данилыч"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Записка
гр. Ухалов или Михаил не доводи до греха и не переходи на эту сторону конной пути раз тайгу передали значить и плашник мой. А ты еще имел наглость и насторожить плашник и проверять ходишь еще.
Тиунов Сергей Семеныч
С такими бумажками, где матерщина на матерщине и про ишаков прямо сказано, можно много неприятности сделать. Дурак Тиунов, и не на того напал. Петра Панфилыча Ухалова ты бы не трогал. Зуб в земле отроет, а укусит в голову.
На улице раздался задорный чекот кедровки. Откуда прилетела сюда эта глупая любопытная птица! Уж, кажется, должны бы они кончиться, сколько их передавилось в плашках, сколько упало от тозовочных пуль. Нет же!
И еще прилетела прямо к зимовью!
Кедровка вертелась туда-сюда на высокой кедрушке, потом кокетливо, с пируэтами, спланировала на елку пониже и там, где по геометрически точным углам расходились молодые веточки-торчки, написалась – пестренькая, свеженькая, новенькая, дикая. Она вздорно чекотала, восхищенно вскрикивала и шипела. Сколько тянула она над сопками, и все была тайга-тайга, а вот дым из трубы, снег перетоптан, в щепках, много всяких вещей выделяется на поляне, магнитно притягивая любопытство птичьего глаза.
Таежная веселиха, чекотуха, чекотунья.
Панфилыч посмотрел в окно на кедровку и спустил босые ноги с нар. С тозовкой подошел к двери и, мягко отворив ее, вышел на снег в сенцы. Через большие щели в дровянике он приложился по глупой птице, она же подергивалась на мушке и кричала от восторга, кричала, удивляясь, должно быть, что в такой доброй кедровой тайге, где так много висит по хмурым кедровым вершинам сиреневых сухих, легко шелушащихся шишек, располным-полных орехом, подсохшим и жирным, никто не отвечал ей: ни родные сестры-кедровки, ни двоюродные – кукши, ни троюродные – сойки, лазоревы перушки.
Она делала играющие кивки, приседала на тонких цепких ножках, булькошила горлышком и жеманно шипела в осмоленные перышки в углах клюва: ж-ш, ж-ш, ж-ш-ш-ш!
Выстрел уронил кедровку с дерева. Она полоумно закрутилась от боли и по странной дуге, сложившейся из прямой падения и судорожных толчков крыльев и хвоста, упала в снег, размягченный солнцем, и ушла туда полностью, только крыло чернело тонким изысканным штрихом пера.
Поджимая босые ноги, Панфилыч сердито вернулся в зимовье, поставил винтовку перед дверью на улице, а сам сел на нары.
«Плодущи, черти! Не бить, дак хоть плашки не сторожи!…»
Ему что-то вспомнилась елань, вспомнилась сорока на колу на сеновале. Детство, комары ночью, навозный дым, в котором спасались коровы от гнуса. Молодой отец, так и не состарившийся. Солдат верхом. Потом орудие какое-то. Опять сорока на колу…
А?! Овсы зеленые, мокрые, холодные-е… А!
Тихо было в тайге. Поднимался струистыми теплыми волнами прозрачный, текучий, как жидкое стекло, дым, и хотелось думать, что жизнь невинной глупой и смешной птицы осталась в лесу как-нибудь чудесно.
Может, из снега вместе с теплом, уходящим из остывающего тельца, поднимается такой же простым глазом не видимой струйкой тонкой, растворяется жиденькая птичья душа…
5
Панфилыч уверен, что есть звери вредные и есть полезные.
Те, которые ему непосредственно полезны, – те полезные.
А которые ему пользы не дают – те бесполезные.
Ну вот мышки, например, ими соболь питается, мышки полезные.
Дальше эту цепь Панфилыч, к сожалению, не развивает.
Кедровки вредные – едят кедровый орех! А что они его расселяют, этого он не знает, а как в плашки лезут – видел, мешают: покричит, повертится, потом спланирует, молча сунется и задавится!
Что кедровки рассаживают кедр, Панфилыч узнает, почитывая на пенсии охотничий журнал, а пока что в своем личном опыте находит он опору и обоснование действовать на мир так, как надо для пользы.
6
Сорока-то, а! Сидела на колу сорока, а он подкрался с рассверленным из винтовки дробовиком тяжеленным, через стайку выцелил, в щель так же стрелил и обмер! Сорока соскользнула и улетела низом, молча, а огненный пыж описал дугу и упал под кол, на котором сидела сорока, в сеновал.
Долгие томительные секунды – в пот бросило Петьку!
Сухая жаркая осень. Сухое, порохом, сено. Сейчас ахнет, пыхнет, поднимется, вспучится крыша сеновала! Что будет?
Нельзя стрелять ни сороку, ни ворону – беда будет, говорил отец!
Богородицу зашептал, половину прошептал – не пыхнуло, вторую половину не стал читать, успокоился, теперь не сгорит.
Не сгорело. Но сорок и ворон больше не стрелял Панфилыч, до старости!
Вот отчего вспомнилось – через дровяник стрелил, в щелку.
С детства ведь осталось, ты смотри! Многое с детства осталось.
Сахар вот любит. По куску отец выдавал и по прянику, мусолили дети. Сахар раньше вкуснее был, слаще. Сколь его переел, а такого сладкого больше не было. Скоромный считался у матери. В пост не давала.
Эх-ха, ха! Глупость человеческая, от бедности постились, боговеры!
Глава шестнадцатая
РАЗГОВОРЫ НОЧЬЮ I. ЕСТЬ ЛИ ЧИСТЫЕ?
1
Рюкзак был тяжелый. Михаил не поленился, тащил от дальней избушки кусок шеины, губу и вырезку от бычка, филейных кусков пару, жира две горсти, тащил также полста белок с тушками, не рюкзак был, а мешок цемента.
По неотвязным просьбам заповедника промхоз согласился заготовить четыреста белок в тушках, решено было платить вдвое, и Панфилыч Ухалов добился того, что половину этой выгодной задачи возложили на него и Мишу Ельменева. Много – мало, а двести рублей чистоганом лишних урвал. Вот эти-то белки и нагибали спину Михаила.
Но шел он нескучно.
2
База Подземного дышала теплом. Нахожено было лошадью, людьми, собаками, значит, приволокся Данилыч. Самого хозяина не было. (Данилыч в это самое время собирал себе за шиворот снег с кусточков и молоденьких елочек, проверял петли.)
Михаил остановился, снял рюкзак, достал кусок мороженого мяса, килограмма на четыре, внес в барак и положил в миску на столе.
Приятная будет неожиданность Данилычу, пусть сосед радуется.
Три круга дали очень хорошую добычу, и Михаил предвкушал удовольствие, с которым он поразит напарника.
Утром еще он, на ходу, можно сказать, сбросив на полчаса рюкзак, поймал соболька: собаки перехватили рядом с тропой.
Гордые собаки весело бежали впереди по утоптанной тропе, следов тут уже не попадалось – прямой отрезок до зимовья. Но в ельнике возилась подземновская кобыла, а где-то недалеко были подземновские собаки, так что Саян и Байкал свернули в сторону, сначала к кобыле, потом услышали чужих собак и на махах убежали в лес драться.
Покричал на них Михаил, ну да ладно. Догнали хозяина Саян и Байкал уже возле зимовья. Вид у них был хулиганистый.
3
Панфилыч стоял возле зимовья, закутанный и завязанный платками. Он, заметно было, ждал Михаила. Готова была и жратва.
Михаил вывалил мясо-сохатину, вынул соболиные шкурки и остамевшего подстывшего соболька сегодняшнего, разложил на нарах, белок, лежавших внизу, отнес в сени на полку.
Панфилыч следил за всем этим как-то равнодушно, даже не посмотрел как следует на соболей, а все поглядывал в окно.
Михаил разобрал соболей: пять снятых шкурок были светлые, сегодняшний потемнее был соболек, но сильно кровил и выглядел помято и рвано.
– Помыть надо будет казака!
Панфилыч ничего не сказал, сходил чашку сполоснул в углу за печкой.
Когда Михаил поел, закурил и довольно разлегся на нарах, Панфилыч хмыкнул.
– Кто это приходил? – спросил Михаил без любопытства.
– Вон на столе. Читай, тебя касается.
– В кожанке, что ли? Видел я с сопки, вроде блестит плечами. Думал, думал, что блестит у человека? Наверное, кожанка. Из тарашетских, значит. Сапоги-то новые – в Тарашетском давали всем рыбакам-охотникам. Схимичили где-то сотню пар. Вот это да! Оскорблениев-то!
– Заразный, гад!
– Это по ряшке надо, – весело сказал Михаил. – Вот выйду на круга денька через два, махну к ним. Здорово, мужики, – и сразу по ряшке, Тиунову-то! Я ему дам ишака! Чаю сначала попью, отдохну, чтобы бежать легче, а потом по ряшке дам – и ходу. Он с ними сейчас, наверное?
Михаил нащупал у себя в волосах катышек смолы и вырезал его ножом с пучком волос вместе и бросил в печку. Настроение у него не испортилось, он снова окинул взглядом добычу и засмеялся:
– На добро вино заработали! Там солярка-то кончилась, светло-коптилофикация закрылась, не забыть надо пару литров оттащить. С лучиной, как первобытный, пушнину драл.
– По ряшке – это он легко отделается. Нет, мы его за горло возьмем. Покажу ему ишаков. Я его с костями есть буду. Акта о передаче тайги мы не видели. Пусть он лежит в конторе, мы ничего не знаем, этот сезон наш. Тайгу передавали – это карта, а пушнина – товар, деньги. Тут тихо, уголовное дело. Пусть-ка возьмут. По ряшке. Он с ошибки начал это дело, ряшкой не расплатится. Записки эти у него теперь как крюк в гузке.
– Длинное дело. По ряшке смазал, и хорошо. Пусть с битой рожей по нашему плашнику и лазит. Обязательно дам по ряшке.
– Не вздумай. Всю мне игру испортишь. Они тебя же и отдуют компанией, и ты же будешь виноватый.
– Ельменева, Панфилыч, никто не бил. Запомни.
– Судом!
– Вам бы прокурором работать или следователем.
– Нельзя. Я бы всех посадил. Один вдоль зоны погуливал бы, сплошной бы лагерь был.
– Всех не посадишь. Меня вот, например, за что?
– Чистых нету, Михаил. Кто хитрее – тот и чище. А чистых нету.
– Ну ладно, пусть так. А вот за что бы меня?
– Нашел бы и на тебя строчку. Ну, вот, ларек перед армией кто разворотил и два ящика коньяку уволок и конфет шоколадных? Я все знаю. Думаешь, Панфилыч не знает? Я все знаю! – Панфилыч радостно засмеялся своей шутке.
– Не-ка! Неправда! – Михаил тоже засмеялся, он лежал на нарах и пускал дым в потолок.
– Не должно быть ошибки.
– Не-ка! Неправда! Я бы сказал, кто это сделал, да ни к чему.
– Все-таки ты там был. Можешь и не доверять, но был. Есть люди, которые покажут.
– Зря, Панфилыч. Угостить меня угощали.
– Во-от! Угощали, стало быть? И это годится для дела.
– Парни, которые это делали, в лес оттащили, за линию, закопали, шалашик построили, бегали туда пьянствовать. Все равно в армию надо было идти. Военком дознался, ну, замял это дело – рекрута. Я был сбоку припека. У меня, Панфилыч, сказать не хвалясь, на совести черных пятен нету. Пить – хулиганил маленько, дрался маленько. После армии Пану обижал, это было. А уголовного ничего нету.
– Пану ты зря обижал. Она вся была на виду.
– Глупый был, молодой. Кабы знатье… – Михаил так спокойно говорил, что можно было подумать, будто Пана жива, сидит в Нижнеталдинске и ждет, когда мужик ее вернется из тайги. И голос у него был обычный.
Панфилыч про себя удивился даже, но промолчал. Заполошный парень – сам смеется, а другой коснись до места, не заржавеет. Пулю в башку можно получить. Крайний человек, по шерсти из него можно веревки вить, а против – лучше не пробовать.
– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, Вот как. Бобыль, я теперь, понял? Тиунову-то я по ряшке дам. Как увижу, так – вместо здравствуй! Ни за что ни про что такие оскорбления – ишак. Понял ты? Кто там грешил сначала, Кулик или Тиунов Сережка? – Михаил потянул на себя телогрейку.
– Оба грешили, – сказал Панфилыч. Ты вот сначала собак накорми. Спать разлягавашся. Сам мясо приташшил, сам и вари. Шеинку положь, люблю шеинку сохатиную.
– Это правильно! – вскочил Михаил. – Я там Подземному кусок занес, на стол бросил в миску. Удивится, однако.
– Ну и ладно. А где его черти носят?
– Не знаю, вижу – приехал, а самого нету. По штабелям, наверное, пошел, дак кобыла его в ельнике.
– Придет – и шарится, шарится. Ково шарится?!
4
А на улице уже было темно.
Михаил развел под треногой костер, нагрел и намешал месиво для собак, поставил студить.
Собаки сели вокруг тазика и ждали команды.
Ельник на правой стороне, к Шунгулешу, потемнел. Смерзшаяся корка подплавленного за день снега проблескивала, отливала сиренью – смешивались синий ночной цвет и опитки жидко-розового заката. Над черными остриями елей вставали звездочки, помаргивали в космической стуже. Там было холоднее, чем голому в тайге.
Удар сунулся в тазик, но его настиг окрик:
– Отзынь! Кому сказал!
Удар отполз. Ельменевские же собаки и не трогались с места – профессора, ученые, дисциплину понимают.
Михаил попробовал рукой месиво и барственно скомандовал:
– Приступай, Саян, Удар, Байкал!
Псы не смели драться у пищи, даже коситься им запрещалось друг на друга – можно было схлопотать пинок. Удар, впрочем, потихоньку поваркивал. Михаил и сам недолюбливал Удара за некоторую нечестность характера, но все-таки справедливости не нарушал.
Михаил вернулся в зимовье и заметил, что продрог. Он сел к печке и вспомнил, что к нему в плашку попалось вчера два поползня. Панфилыч тоже сказал, что у него попало две синицы зараз, а потом уж спросил:
– След хозяйский стрел, нет ли?
– Стрел, – вспомнил Михаил. Он все вспоминал, вспоминал, а тут записки подвернулись тиуновские, медведя-то и забыл. – Здоровый, два ичига становятся!
– Можно завтра пойти.
Михаил закурил. Панфилыч навел густого чаю со сгущенкой. Михаил еще покурил, а потом сказал:
– Митрий вот где? За однем-то двумя конями и вывезти. Интересный медведь. Тяжелый должен быть.
– Если идем, надо спать ложится, чего торчать-то…
– Спать дак спать, – согласился Михаил.
Он подтянул дверь плотнее, насовал полную печку поленьев и скакнул, как мальчик, на пары.
– Что радикулит покажет… Вроде отпускает, а вроде опять же нет.
По голосу Панфилыча было неясно, пройдет у него утром радикулит или не пройдет. Видно, не решил еще.
Михаил пробурчал как бы про себя:
– Я сбегаю гляну. Вдруг да лег где-нибудь недалеко, на наше счастье.
– Разгибатца буду – поищем, а не буду – пойдешь на круга. Заломат – возись с тобой. Я осяду, кто тебя поташшит? Вот уж спина пройдет если – придется мне еще раз медвежью смерть попытать. Уж сколь я ее пытал.
Панфилыч дунул на лампу, В темноте запахло соляркой.
Печка из угла, разгораясь, кидала отсветы.
Михаил в армии привык закрывать глаза, ложась спать. Мыслей о жене не было, наверное потому, что близко дышал Панфилыч.
Все было ясно-понятно, а жалость скрывалась, пряталась…
Панфилыч ворочался, подкладывал под спину, укутывался; ему все казалось, что где-то внизу поддувает сквозняком, через мышиные ходы-норки.
Глава семнадцатая
РАЗГОВОРЫ НОЧЬЮ II. МЕДВЕДИ И МЕДВЕЖАТА
1
Медвежью смерть Панфилыч уважал, но страху у него перед медведями никогда не было. Вообще мало было на свете таких вещей, которых бы Панфилыч боялся. Нельзя сказать, чтобы он особенно любил добывать медведей раньше, когда медведь не давал такой выгоды, как теперь. Панфилыч предпочел бы поймать трех трудовых соболей, чем рисковать с медведем. В пятидесятом году ведь как вышло – половина сезона накрылась…
Медведь попался злой, хитрющий. После выстрела скрылся в кустах, крови на следу зверя не было, или, может, Панфилыч не поискал как следует кровь сгоряча-то…
Полякова не было тогда на участке, он по кляузным делам выходил на неделю в контору. Мороз стоял сильный, снегу было еще мало, как раз для удобной охоты.
Панфилыч в эти кусты и пошел за медведем, потом и ельничек с колодником начался. Известно, что медведи со зла, бывает, делают засаду на охотника – обходят свой след и ложатся сбоку.
Панфилыч где-нибудь метров через триста взял бы тоже меры предосторожности, но тут думал, что медведь пошел не раненый – крови-то не нашел, – и никак не ожидал засады так скоро.
Метров через сто пятьдесят…
На этих-то ста пятидесяти метрах Панфилыч и бежал изо всех сил: выскочить на чистое и издалека стрелить убегающего медведя. И не успел он рук поднять, как медведь сбил его с ног.
Панфилыч сразу пришел в себя, мгновенно, и увидел, что здоровый медведь в пяти шагах смотрит ему в глаза.
Ружье лежало рядом, и ремень был на локте, запутавшись.
Панфилыч даже не успел сообразить, что зверь ждет от него только движения. Он потянулся рукой по ремню, стараясь двигать руку незаметно, ползком.
Медведь скакнул, как лошадь, и ударил по руке, потом два-три раза куснул придавленную передней лапой переломанную руку человека.
Кричал ли он или сразу потерял сознание от непереносимой боли – Панфилыч не помнит. Когда он второй раз очнулся, медведя не было.
До зимовья, где стояла лошадь, Панфилыч за один раз добраться не смог, ночевал в летнем балагане, лежа чуть не на головешках на костре. Рука распухла, отзывалась горячими толчками, казалась очень большой, как ни шевельнись, все ее задевает. На другой день поскользнулся и упал прямо на нее, потерял сознание.
Так и брел, белый свет в глазах смеркался.
Лошадь – тогда Майка еще не было, а была кобылка по имени Саранча – стояла голодная. Правой рукой и зубами запряг лошадь, забрал пушнину, завалился в санки, а было это, на счастье, в князевских избушках, где они тогда охотились с Поляковым, там и дорожка пролегала санная.
Так он и вез себя вместо двухсот килограммов парного медвежьего мяса.
Коня понужал жердиной, лежа; рука горела, пальцы же, когда он разматывал руку посмотреть, были белые, желтовато-прокуренные.
Одна была мысль: а ну как падет Саранча?! А с чего бы ей пасть?
Приехал живой, свалился прямо возле больницы, его без очереди к врачу пустили, потом забегали, заохали. Уж потом и Марковна прилетела – кто-то сбегал, сказал.
Поляков прибежал:
– Чо же ты, Петра, рыскуешь?
2
Рисковать Петр Панфилыч Ухалов умел! Кругловатый, неуклюжий на первый взгляд человек. Спрятанные глазки, толстоватые щеки, коротковатые руки и ноги, но только сверкнут глаза, только пальцы нетерпеливо шевельнутся – будто пробегут, – ого! Здесь риску много, в этих глазах, некрасивого, неброского, но выверенного – молниеносного грубого риска, удачливого, опасного! Так нельзя себе представить в перевалистой походке медведя способности к тем двадцати смертельным прыжкам, которыми догоняет он рванувшегося во весь опор самой природой предназначенного к бегу длинноногого лося; той ловкости, с которой, избегая острых рогов, ломает медведь гордую, сильную его шею.
3
Вот Махнов-старый тоже был на войне, и не сказать что слабый человек, но в одно и то же время рядом с нахальной смелостью психа в нем – истерика, бабья распущенность какая-то рядом с ловкостью, вялость рядом с выносливостью.
Вот теперь сменивши четырех жен, накопивши денег, растерявши сыновей, ставших врагами ему, гордясь своей удачливостью в тайге, своей славой первого охотника, а и то по пьянке заплачет, как вспомнит войну, плен, как били его конвойные и заставили съесть таз яблочного повидла.
Махнов случайно оказался в складе; увидел повидло, кинулся – голодный же, – тут и поймали его за этим делом. Долго били Махнова немцы. Весело развлекались, а потом под автоматом заставили съесть таз этого повидла.
Он как вспомнит теперь, аж корчит его всего, ногтями бы изорвал, деснами бы зажевал, гадов! Ан нет! Да еще за этот же плен пострадал потом от своих.
Он бы учителем был, как до войны, но ушел в тайгу от людей.
Панфилыч смотрит на Махнова сверху вниз, хоть и славы у него махновской охотничьей нету.
А почему?
Потому что он сам немцев-то бил, как косулей. Махнов же после плена и не видал их в глаза, а что воевал до этого, не считается – не отомстил!
Панфилыч иногда рассказывает о войне. Чаще о том, как в него стреляли, да не убили, бомбили, да недобомбили, как сам убивал – реже. Раз подфартило, уложил трех немцев из шедшей в контратаку цепи. Батальон был прижат минометным и артиллерийским огнем. Ухалов как лежал лицом в снег, так и лежал, только подтряхивало; поднял голову, когда огонь передвинулся назад, а их, снарядами и минами недобитых, шли добивать контратакой. Бывший батальон отвечал огнем одного пулемета, и показалось Ухалову – да почти так и было – что, кроме одного этого пулемета да его самого, больше никого от батальона не осталось.
Сзади землю дергало взрывами, да и не добежишь до леса – пехота немецкая идет из кустиков, застрелят сразу.
За кустиками мелькали немцы, много, но прямо на Панфилыча шли три сгорбленные фигуры, падавшие время от времени. Они огибали болото, чтобы не попасть под пулемет.
Ухалов подпустил их на хороший выстрел и убил – сначала одного, потом второго. Третий упал в снег и стрелял в сторону Панфилыча дуром из автомата. Ухалов, лежа на боку за кочкой, вставил в винтовку два патрона и стал ждать, пропадать было все равно – много немцев, где пулемет работал, опять мины стали рваться.
Третий из шедших на него немцев чернел в снегу, плохо ему было возле убитых товарищей. А Панфилычу и еще хуже: стреляют вразброд с нашей стороны, кто остался, да где-то далеко, рядом никого нету. Пулемет молчит.
И тут из-за леса выстрелы пушечные. Оглянулся Панфилыч, а из-за леса – откуда была произведена наша атака до этого – появились два танка, идут по гривке, по кустикам, тоже огибают и вбок время от времени бахают.
Были, наверное, и другие танки, но Панфилыч не видел.
Немцы по всему болоту стали откатываться в свои кустики, а который лежал против Ухалова, боялся встать – видел, что Ухалов сделал с двумя его товарищами. Но наши танки уже обогнули болото гривкой, уже стреляли по кустам, и немец вскочил и побежал, вспахивая снег. Он петлял, падал, запинался за кочки, потом поднял руки и встал. Деваться ему было некуда. Выцелил Ухалов в голову, лицо видно было. Немец завертелся в снегу. А не ходи в чужие тайги, на фиг потом руки поднимать.
