Текст книги "Панфилыч и Данилыч"
Автор книги: Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
2
Данилыч слушал со вниманием, переспрашивал, по лыже пальцами водил следом за корявым пальцем Панфилыча и этим оказывал уважение приятелю. Панфилыч тоже расчувствовался от своей щедрости и доброты, хотел даже под конец и о крепи рассказать, но не рассказал. А увидев, что Данилыч ждет уже шестой чайник на шкуру конскую лить, все еще прежним коробом лежавшую на полу, совсем расчувствовался и завеселел:
– Да рази так кто мочит? Давай посудину поболе, счас мы ее!
Нашлась большая бочка на улице, из нее выколотили лед, проверили, снова накидали льду, снегу, и воды налили, набросали туда раскаленных камней (камнями этими были привалены бортики печки в бараке, чтобы не рассыпалась земляная подушка под печкой), спустили в теплую воду, уминая поленом, шкуру. Под печкой, в перегоревшей ржаво-бурой земле, обнаружились протертые мышиные ходы.
Довольные быстрой живой работой, старики подзаморились и опять сели за чай. Появилось угощение – домашние шаньги, ватрушки с вывалившимся заледеневшим творогом и капустный пирог. Данилыч, менее осторожный и выдержанный, расчувствовался, пустился по излюбленной дорожке коммерческих рассуждений, стал прикидывать – что надо покупать, что продавать и что может при торговой сметке получиться из предполагаемых операций в смысле роста личного благосостояния. Панфилыч же тем временем остыл от своего и без того неполного благодушия, незаметно для приятеля опять посмурнел и, прервав излияния Данилыча на полуслове, вдруг рассказал сказку:
– Вот мужик один, серый, пошел на базар молоко продавать. Видит, на меже заяц лежит. Вылинял уже, уши торчат. Мужик его скрал, вот-вот за уши схватит. Сам думает: га… вот поймаю зайца, отнесу на базар, продам. Зайца, значит, продам, курицу куплю. Ага… Курей у него не было, до того бедный, серый… Пройдет время, курица яиц даст. Понесу все на базар, продам, опять же – поросенка куплю. И так дальше соображает. Потом, значит, поле куплю, конем пахать буду, а жеребенок бегать будет. Жеребенок, значит, бегать будет, а сынишка на него кататься полезет, я ему крикну: «Эй, сынок! Спинку не поломай!» Жеребенку то ись не поломай спинку. Крикнул так-то, а заяц – скок да и побежал. Он за зайцем и молоко опрокинул: на базар-то молоко нес… Во, паря, разбогател!…
– Это, значит, как понимать?… Намек мне делашь? Мне?!
– А то кому же бы еще? – артистично оглянулся Панфилыч.
– Это где же я за зайцем гонялся?
– Тут не про зайца.
– Я разве гонялся, а?…
– Я тебе про то, допустим, что вот ты все воображаешь!… – Руки у Панфилыча сами ходили по столу на пальцах. – Торговый ты работник! Торгаш. Коммерсан! Здесь куплю – там продам? Всего-то сообразишь – принять на дешевых весах, а сдать на дорогих! Это, паря, ума не надо много. Понял теперь, про что я?
– От зависти говоришь, чего не понять! Сыны мои тебе покоя не дают! Семье моей завидуешь! Глаза тебе колет!
– Вот ты обижаешься, ничего не помнишь!
– От зависти все! Сколько тебя знаю, все злом дышишь. Но, паря, но!
– Ково нокаш? Не запряг, не нокай!
– Съем я тебя!
– Ты-то меня? Да я тя!
– Но, Петра, я тебе яму рою! Вот уж вырою!
– Видно, я тебя закопаю, а не ты меня! С лица-то ты серый!
– Ты меня закопаешь?!
– И щуку ишо на поминках поем! Во как!
Глава двенадцатая
ЗА ЧАЕМ III. ДУША-МАЛЯВКА
1
Старики слегка подзадохнулись от волнения и неожиданно замолчали, глядя друг на друга.
И на дворе вовремя заварилась собачья драка. Данилыч, со всей злобой на заносчивого Панфилыча, выскочил усмирять дравшихся кобелей.
Опять Гавлет катал Бурхало. Бурхало был внизу, вывертывался и выползал из-под рыжего приблуды, и вся шерсть на искусанном загривке у него была исслюнявлена и розовела от крови. Гавлет, оседлав Бурхало, ловко удерживался на его боках прибылыми когтистыми пальцами и уже наглотался, набил себе полную пасть черной шерсти с загривка старого кобеля. Правду, видно, говорят, что прибылые шестые пальцы на передних лапах у выродков есть верный признак драчливого и вздорного характера.
Виновница драки, квадратная, клубочком, с пушистыми штанишками Шапка, нервно, восторженно и всепонимающе вертелась в стороне.
– Ах, твою мать! – кричал Данилыч, ловя палкой худые пыльные бока Гавлета в кобелиной свалке. – Ах, твою мать!
С помощью хозяйских сапог и палки Бурхало вывернулся, но трусливый старик не воспользовался минутой превосходства и не отмстил Гавлету. Избитый Гавлет отбежал к елкам в глубокий снег, куда Данилыч за ним не погнался, скалил там свои розово-пенные клыки, смотрел на хозяина непримиримо и смело.
Данилыч визгливо, по-бабьи вскрикивая, объяснял Гавлету, что он из него в конце концов сделает, и грозил палкой. Бурхало вертелся у хозяина под ногами, зализывался. Данилыч пнул и Бурхало, стыдобушку, вернулся в барак успокоенный, выстреленный. От пего и парок шел, как от стреляного ружья. Бурхало влез за ним.
– Подсунули, черти!
– Всегда ты свору приведешь, – примиряюще усмехнулся Панфилыч.
– Бросили мне городские. Думаю, ладно… Пожалел собаку. Рукавички, сам знашь, всегда успеются. Кормил его, падлу. А он жрет и не толстеет, не видно на нем, сколь я в него вбил. Вдруг, думаю…
– Вдруг знашь чо бывает? Кто бы хорошую собаку бросил? Уж если бросили – шкура бегает, а не собака.
– Правильно, говоришь, Петра. Я тоже понимаю, а все ж, думаю, вдруг. Жалко опять же. Дай, думаю, свожу. Бурхало-то старается, белку ищет или чего, за глухарем там побежать. А этот сядет на тропе и сидит – ждет, пока вернутся. В снег не сунется. Шапка и та следом за Бурхалом тянется: кровь-то, она себя оказывает. Пустой кобель. Стрелишь, он и скрылся, под пихтой сидит. Или уж выстрела боится, или вовсе не понимает еще.
Данилычу, если по фактам, продали за тройку непонятную рыжую собаку городские бичи. Собака Данилычу понравилась. Он вообразил себе, что это, возможно, промысловая собака, краденая. Украли и продают. Назвали собаку как-то смешно: Гамлет ли, Гавлет ли? Данилыч, пока держал его во дворе на веревочке, все подыскивал имя: Полкан, Музгар, Соболька, Черныш (иногда рыжая собака больше Черныш, чем черная), Саян, Байкал, Верный, Рваный, Когтя, Жулик! Ни на какие клички рыжий не отзывался, пришлось вернуться к изначальному – Гавлету. От смысла «гавкать». Во дворе рыжий пес был смиренный, а на дороге стал на Бурхало наваливаться, как замелькала впереди штанишками Шапка.
– Подсунули, черти, еще и денег просили. Тройку просили бичи. Не дал. Нет, говорю, не дам. За собаку дам, а за это не дам.
– Дурачков все ищешь, Ефим.
– Домой отведу – и на крюк. Рукавички сделаю.
– Гавлет и есть Гавлет.
– У-у! Тварина, лежит! Я бы на твоем месте, да с хозяином! То-то смотришь, гад!
Бурхало, стыдясь своей старческой немощи, глубоко забился под нары и ворочался там, зализывая раны.
– Может, Шапка с Бурхалом хороших щенков дадут?
– Не подступится твой Бурхало. Это сейчас видать, от кого щенки будут.
– Проследим. Чуть что у нее намякиваться будет, мы Бурхало уполномочим. В стайку запрем.
– Не любит она твоего старого. Вон, к рыжему под елку побежала.
2
Шапка действительно ушла к рыжему разбойнику городскому, и они катались в снегу под елками, радуясь молодой своей жизни.
– Ах, сволочь! Любов нашла!
– Не хуже людей. Только они не по фигуре, а по запаху. Вон, у Гохи Полозова из Талды в Ямы, к кокоревскому Собольке, сучонка убежала. Пятьдесят километров по тракту. Вместе белковали на Нерке, они ведь двоюродные братья.
– Полозов-то с Кокоревым? Они на сестрах женаты просто.
– Ну, или свояки, не знаю. Кто их знает. С белковья вернулись и – раз, сучонка у Полозова пропадает. Пропадает она, а он думал, паря, украли. Запил, значит, все ладом. Ценная собачка была. Пустовка у нее началась, кругом кобелей! Все ворота обрызгали, стаями носятся по Талде. Она же никого не подпускает, а ему уже в счет будущих щенков бутылки ставят… Она, значит, ночью отвертывает цепку – и тягу. Через месяц это Кокорев приезжает, в Талду то есть. Встречает Полозова – чего же ты, мол, за собачкой не едешь? Тот и обомлел, разиня рот. Оказывается, она, сучонка-то, живет в Ямах. Соболька у Кокорева под крыльцом на цепе сидел, остерегался тот: гоньба же, дворовые лабазники дерутся. Он, значит, под крыльцо-то глянул – вроде вошкается кто-то там… Шуганул. Выскакивает. Полозовская сучонка. Пальма вроде ее звали…
– Пальма, Пальма…
– Он ее тоже на цепку посадил. Вот, значит, свыклись на белковье, она к нему и дала пятьдесят километров.
– Бывает.
– Это еще не все. Ты смотри, какая собака умная выходит. Полозов-то как раз и увольняется из Талды со станции. Он, оказывается, год уже как в Ямы собирался, его жена там склады принимала! Понял ты, какая далекая вещь? Продает он свой домишко, и оказывается у него в Ямах пятистенок. На углу, где дорога лесовозная в сопку поворачивает. Крыша еще такая, острая, шиферная? Ну, дом, где Пылин-то умер! Он последние дома все такие ставил: крыша острая обязательно. Перенял где-то. Это и есть последний дом его.
– Но?
– Вот они его и купили. Люди, значит, только еще обговорили, а собачка уже на новом местожительстве.
Панфилыч замолчал. В знак полного примирения придвинул чайник с края печки на середину и, покряхтывая, чтоб показать, как у него болит поясница, встал на четвереньки, начал ворошить щепкой в золе, вздувать огонь, подкладывая, умело и экономно, валявшиеся вокруг печки стружки от растопки.
Огонь потанцевал, покачал змеиными головками, помелькал, разгорелся недоверчиво, окрепнув, охватил щепочки, вздулся над полешками, загудел; накалилась вершина печки, запел, попыхивая, чайник, задрожал, закипел, булькая и поплевывая на скользкую мягкую жесть ртутно-живыми слитками кипятка.
3
Панфилычу хотелось бы поговорить о медведе, которого он собирался искать, дождавшись Михаила, но с Данилычем об этом говорить – сглазить. Жадный человек!
– Ох-хо-хошеньки! Спина-то не разгибается совсем. Проверку хотел сделать, нагибнулся, а она, эвон, гли-ка, паря, не пушшат!
Данилычу стало ясно, к чему клонит приятель, но он промолчал про мурашиный спирт, ожидая, пока гордый Панфилыч ладом не попросит.
– А у меня-то, прошлый год, слышал?
– Недостача, что ли? – съязвил Панфилыч, сердясь на молодо гнувшегося над бочкой Данилыча, не предлагавшего мурашиный спирт.
Данилыч отминал поленом шкуру, по частям вытягивая ее из бочки и отжимая через борт, но тут остановился и повернулся блестевшей потом лысиной:
– У меня недостач не бывает. Ошибки случаются. А недостач нету. Я про собак опять.
– Ну дак что?
4
Данилыч сбился с начатого было рассказа про то, что у него приблудная собака утащила оковалок мяса из склада в прошлом году, в Задуваеве было дело, и попер вдруг, сам себе удивляясь, другую историю:
– На верхнюю базу заехал, где Махнов-малой сейчас охотится. Орехи проверить… Хлопотная жизнь ведь у меня, голова трещит, про все думавши. Вот, заехал, значит, орехи проверить и вижу – вроде орехи таскает собака. Мешки рваные, следы собачьи. А она, оказывается, в складе и пряталась за кулями, двери там не было, бичи сняли и растопили на костер. Моя собака кинулась и задавила. Зараз перехватила горло… – Данилыч продолжал начатое вранье, и тоскливо металась его мысль тем временем, придумывая выход, какая же могла быть у него собака, которая перехватила бы горло приблудной нищенке, и потому рассказ затягивал за счет междометий и пауз. – У Махнова она, оказывается, все плашки проверила… Белки, соболя – все попортила. Повытаскивала, пороняла… Перелетовала, значит, мышей ела, около бродила… На осень-зиму осталась, чего делать? Давай орехи жрать. Чем не житье!…
5
Панфилыч не верил, но одобрительными взглядами и мелкими кивками, прислушиваясь, загонял приятеля в тупик и помалкивал.
Данилыч, делая вид, что увлечен голубковой шкурой, все-таки нашел наиболее правдивый конец рассказу:
– Рукавицы все же сделал. Шоферам в чайной продал. Неприятные они мне были.
Наступила длительная, тяжелая для Данилыча пауза. Панфилыч сидел молча и чувствовал, как на маленьком крючке малявкой вертится душа Данилыча, – веревочку Панфилыч наматывал на палец и подтягивал, подтягивал.
– Что-то не слыхал я от Махнова. Что-то не слыхал я, чтобы у Махнова по плашнику собака ходила в прошлом годе. Видел я их нынче осенью – и Махнова-малого, и Зуйка, напарника его. Но чего не слыхал, того не слыхал. Это у тебя новость!
– Я и то думаю, что ошибаюсь. Однако не прошлым годом было, а запрошлым чуть ли? Костя в техникум поступал.
– Дак он у тебя не запрошлым поступал, а третьим годом, неуж забыл?
– Правильно! А позапрошлым годом это и случилось. Верно, худая память.
– Позапрошлым-то? Это и Махнова-малого на Верхнем не было. Поливанов там охотился, старичок.
– Вот, он самый! Я чай к нему пить заезжал. Вот он-то и жаловался на приблуду эту. Вот, вот!
– Опять неславно выходит. Значит, так. Полозов мне рассказывал. Это уж правда. У него на участке жила собака, он ее все застигнуть не мог. Так это лет пять тому было. У него собака была, Карнаухий. Он и задавил. Гоха мне все рассказывал. Обснимывать даже не стал шкуру. Больная собака была. Шерость у ней клочками! А ты – рукавички, и продал шоферам?! Эх ты!
– Врет Гошка! – всколыхнулся Данилыч, с чувством кидая полено в бочку.
– Какая же у тебя собака была? Уж не Бурхало только. – Панфилыч отпустил крючок с малявкой, побаловаться.
– Кто же говорит! Не Бурхало. Кобель-то у меня был. Такой здоровый, ну помнишь? Ты, однако, видал его? Под самострел попал! Во, паря, жалко, дак уж жалко! Я с ним осень всего и проходил, он и попал под самострел! Не помнишь? Очень замечательная попалась собака. Масти, я тебе скажу… пожалуй, что весь бусый, а ушки…
– Врун старый! Ушки! Торговый работник, крохобор! Козел ты, страмец!
– А ты не страми, не страми! Разобраться надо сначала! Гоха врет – веришь. А мне – нет! Зло на меня держишь?
– Гоха правду рассказать не сумеет, не токмо что врать. Он те лишний раз языком-то не пошевелит.
– Ну, это разберемся в течение жизни. Это вот я увижу Гошку. Я его увижу… Я его спрошу, я спрошу! Я узнаю, чья это собака задавила, его или моя!
Данилыч побежал на улицу, потер там руки снегом, сходив шага на три в глубину за чистеньким, вернулся и налил себе и Панфилычу чаю.
– Давай-ка еще по кружечке. Посласти. Настоялся, дна-то не видать, – прощающим, но и победным тоном шел на мировую и Панфилыч.
Старики обжигались чаем, и опять зло у них улегалось, проходило, остывало.
6
– Вот у меня был случай действительный! С Поляковым еще охотились. Росомаха к нам пришла. Будто из-за Нерки, оттуда, через Лавренов вверх это, вроде от заповедника. Пришла ладно, следы видим. Соболей начала таскать по кругам, белок. Ох горячий! Вот правда, как ты говоришь, как у плашки ее след – ищи в окружности. Обожрется, стервозная, – половинку спрячет. А что половинка? Бросать?
– Пробросаешься! Половинка да половинка – вот тебе и шапка. Правильно…
– Но дак как же, жалко ить. Бродишь, бродишь, а она везде вперед тебя побывала. Аж зло берет. Хитрый же, гад! Никакого с этой хитрой дракониной сладу нету. Вот после войны, лет шесть, была у меня росомаха. Та просто человечная, прошла сквозь тайгу, все посрывала, что нашла в плашках, капканах, порвала и ушла, так и не вернулась. А эта пристроилась на хорошее житье! Правда, у нас подкормка тот год была, мы, не соврать, не то шесть, не то семь зверей наваляли, по падям разбросали. Ловилось, правда, хорошо. Вот ей и понравилось. Зимует, значит, у нас. Давай мы с Поляковым мастерить. Лабаз у нас был с изюбрятиной, сочинили самострелы. Под лабаз тозовку поставили, на шнурке, а возле дальней избушки – ружье. За кость потянула – готово! Здоровая была. Я их в жизни семь штук и сдал. Редкая зверь. Но дешевая.
– Эх, опасно это, самострелы! Говорят вам, говорят, лекции читают, правила пишут, а вы все свое! Нельзя, Петра! Мне бы – пускай круг полон соболей растащит, не поставлю самострел. Человек попадет – подумать страшно.
– Не ходи на чужие лабаза. Ну, да мы на человека-то записки оставляли, на подходах.
Панфилыч на этих словах медленно веками прикрыл забегавшие глаза. Несусветная же ложь! Это вот, к примеру, если бы он у белоголового старика, которому через Митрия продает утаенные соболиные шкурки, квитанции бы получал или в ведомости бы расписывался!
Данилыч же, уличив приятеля на вранье, покачал головой и, не в пример, промолчал. Вот, мол, цени, ты врешь – я тебе не мешаю. Ведь уж как попался Панфилыч! Всему можно поверить, но только не в записки на самострелах. Можно бы и кольнуть, да только Ухалова лишний раз кольнуть – подумать надо. Злопамятный мужик, кусается. Данилыч и зашел с другого боку:
– Говорил я тебе, нет ли? Оттягали тарашетцы замайскую тайгу. Бумаги пришли из облисполкома. Выспорили, выхлюздили, можно сказать!
Данилыч поворошил золу в печке и поднялся с колен, отряхивал подмокшие в борьбе с голубковой шкурой ватные штаны, к которым теперь все прилипало.
Последовало долгое молчание.
– К тому все дело шло.
– Твой круг туда попадает.
– Мне не жалко.
Панфилыч сдержался, но шея у него надулась, пошла малиновыми пятнами. Крепкая еще шея, сразу не согнешь.
– Тебе и вправду ничего, вишь ты, – уже забыв про подкавыку, про свое изначальное стремление поддразнить Панфилыча, сказал Данилыч. – А мне, паря, хужее. Тебе там сто плашек потерять, а у меня, может, вся жизнь меняется. Может, переезжать надо будет. У меня с этих кедрачей завсегда план был. Во как.
Данилыч не мог долго печалиться, как не мог бы воровать по-крупному. Задумался – и прошло. Утешало его на скорую руку, что хоть несет он сам большой урон, но и Панфилычу тоже плохо. Если самому на спину лесина упала, то доволен, что Панфилыча хоть веткой хлестнуло.
Есть вот сильно крепкие люди, а укол в армии поставят – они и падают. А иной слабый – до ста уколов примет, и ничего ему, потому что слабый!
Вот и Панфилыч. Сильно переживать будет, тяжелый человек. Панфилыч сто рублей найдет на полу – не возвеселится, рубль потеряет – заболеет. Форменная это болезнь, вот и все!
Глава тринадцатая
МУРАШИНЫЙ СПИРТ
1
– Выспорили дак выспорили, – голос у Панфилыча дрогнул. – Это их теперь набежит в наши тихие тайги!…
Панфилыч громко, на весь барак, хрупнул зубом и не заметил, что Данилыч от этого звука съежился.
– Хуже слышал, Петра. Говорят, что в этом сезоне они уже там охотников своих завезли с той-то стороны!
– Не может этого быть.
– Завезли. Балай так и говорил, – заторопился Данилыч. – Передай, мол, Ефим Данилыч, чтобы конфликтов не было. Все, мол, ихняя взяла.
– Молчишь… – Панфилыч перевел на Данилыча тяжелый взгляд и больше ничего не добавил. В это слово он вложил все, что нужно было, чтобы привести слабую душу Данилыча Подземного в болезненное трепетание.
– Дак ведь тебе что, я ведь теряю… Переезжать придется мне-то. На другой участок. А ведь у меня семья, дом… Ты не переживай, Петра, – попросил Данилыч со страхом в голосе. – Что попусту переживать? Наше дело старое, годы-то!
– Однако писать надо. Охотники, мол, против. Рабочий самый класс. Передовики, а? Разве партия, правительство позволят? А?… – машинально сказал Панфилыч.
– Там тоже передовики есть. И тоже рабочий класс! Ихняя тайга, сам знаешь.
– Писать надо!
Лицо у Панфилыча отошло, краска слиняла, он даже потеплел, вроде пришел в себя.
Это удивило и обрадовало Данилыча, и он сразу посмелел:
– Тебя там побоялись!
– Побоятся.
– Это у нас ты – Ухалов Петр Панфилыч. А для них ты со всеми своими грамотами – плевок.
– Я плевок? – удивился Панфилыч.
– На примере говорю, простой охотник. Они вон с директором не посчитались, с районом! Замайские тайги мы же зажимали и мы же будем жаловаться?! Ты чо, угорел сегодня?
Отвлеченный производимыми в уме маневрами, Панфилыч пропустил без внимания дерзость с плевком.
– Старший-то у них знаешь кто? – Данилыч совсем развеселился.
– У тарашетских-то?
– Тиу-у-нов! Тиунов-предатель!
– Заразный! Всякую шваль собирают!
– Грозился, говорят, на тебя и на меня. Всех, говорит, шунгулешских с ихними хитростями так и так! Все про них расскажу. Мне предлагали, – соврал Данилыч, – нарыскивались. Переходи, мол, бери участок, знаем о тебе, слышали.
– Нужон ты им, как медвежье дерьмо.
– Стало быть, нужон, если подсылали, – смехом пропустил выражение Панфилыча Данилыч. – Только я не пошел. Надо будет – другой участок приму у нас. Вон, в Золотоношу переезжай и бери ее. Уж Костю дождусь. Их уже распределяют. Дождусь Костика, вместе и обсудим. Ихнее дело молодое, образованное. Если он в Задуваеве будет оставаться, придется мне опять в торговлю переходить, что ли? Нельзя, чтобы семья расползлась. Вишь как, тоже неславно. Данила-то, старший мой, где-то на морях, вроде вокруг света ходит. Бесполезно ждать-то его. Елена – старшая девка – уехавши, тоже дети там. Забыла нас с матерью. Я и внуков-то толком не видел. Привезла, повертелась – скучно. Уехала. Мария, вот взять, смирная баба, дак муж бросил, куда от нее денесся? Внучки. Но уж у меня есть надежда – Костик! Это, я тебе скажу, утешение всей родительской старости. Уж такой разумный, ну просто ласковый! Вот, думаю, первое время буду ему опыт передавать. Уж чему их учат в техникуме, не знаю, а торговлю надо изнутри понимать. Он, может, и ученый, а наше дело темное.
Данилыч мог до бесконечности долго рассуждать в таком роде, лишь бы не мешали ему, пусть не слушают.
– На меня, значит, грозился? Тиунов-то. Он заразный!
– На тебя и на меня. Соседями будем.
– Ладно. Уж больших зверей нам не достать, а с маленького шкурку снимем. Это я тебе точно говорю. Он у меня попадется. Да. Значит, чего я у тебя сижу? Пришел будто по делу, а сижу. У тебя, я помню, мурашиный спирт был. Отлил бы чуть. Разломило спину, перед Мишей неудобно. Он, считай, третий день по плашнику мотается, а я отлеживаюсь. Право слово, разламыват. Конечно, другой бы на моем месте с человека за такую тайгу два пая брал. А я не могу. Совесть.
И правда, три дня ходил Михаил на дальних кругах, но Панфилыч не все три дня лежал, два из них он охотился и добыл еще двух соболей, в лесу их прямо ободрал и положил в тайник, в дупло, где накопилось уже одиннадцать…
