Текст книги "Оборотный город. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Белянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 54 страниц)

– А я вам не очень помешаю? – ангельским голоском пропела Маргарита Афанасьевна, не чинясь отодвигая меня в сторону.

– Иловайский… мать твою! – мигом забурел мой смущённый дядя. – Не мог предупредить заранее, а? Сижу тут расхристанный, как поп опосля крестин у городового…

– Па-пень-ка-а-а! – И губернатор Воронцов был во фронт атакован рыдающей дочерью, которая в душевном порыве едва не сбила родителя со стула.

Я быстренько помог дядюшке накинуть мундир, протёр рукавом ордена и тихо откланялся:

– Без меня управитесь?

– Уйди с глаз моих, трещотка сарацинская!

– Только со спасённой невестой уж будьте поласковее. У ней чувствительность повышенная, чуть что, в обморок на пол кидается. Видать, малахольная…

– Изыди, говорю!

– А в остальном ничего. Тверда, упряма, не застенчива. По всему селу в одной нижней рубашке прошлась, и ничего, не покраснела, стыда ни в одном глазу…

– Пошёл вон, Иловайский! – наконец сорвался дядя, топая ногами, и вот теперь я точно мог уйти с чувством выполненного долга.

Уже на выходе со двора слегка попридержал рыжего ординарца:

– Погоды стоят тёплые, а?

– Тебе чего, генералов племянничек? – сразу напрягся он, но у меня на тот момент ничего такого не было, просто светлое состояние души.

– Погоды, говорю, тёплые! Как дома-то, что из родной станицы пишут?

– Ничё не пишут. Жена неграмотная.

– Да я знаю.

– А чё ж спросил?

– Так, для поддержания разговору. Ты Прохора не видел?

– В церкви он, – отмахнулся дядин казак. – Свечи по тебе ставит. Говорил, что собственными глазами видел, как ты в болоте утоп.

– Ну было дело… так, чуток, – засобирался я. – Пойду, утешу старика…

– Да его уже половина полка утешила, за такое дело каждый рад был стопочкой проставиться. А ты опять живой…

– Сам удивляюсь. – Дальше болтать смысла не было, без того знаю, как меня все здесь любят. И не то чтоб злые али из зависти, хлопцы у нас хорошие, просто традиция такая: раз ты генеральская родня, значит, огребай за двоих, не гордись перед людьми чужими эполетами.

В станицах-то ещё покруче будет. Это ты на войне там есаул, войсковой старшина, батька-атаман, а в мирной жизни разок со стариками на завалинке не поздоровкаешься – всё, обид аж до Рождества не забудут, а бабки их ещё и выскажут со слезами, с укором за высокомерие. В миру все равны, все одной семьёй живём, одним воздухом дышим, по одной земле ходим. Посему, раз ты начальство, дак с тебя и спрос больший. Мне этот спрос с первого дня пребывания в полку аукается. Если б не Прохор…

Я добрался до небольшого сельского майдана перед церковью и осторожно, из-за угла, оглядел прилегающую территорию. Так и есть, у входа, привычно сцепившись языками, стояли две печально знакомые старушки. Те самые, что чуть не ухайдакали меня в прошлый раз.

И что делать? Ждать своего же денщика тут, пока он там, может, перед иконами на коленях слезами горючими умывается? Через ограду лезть, так риск шаровары порвать, а напрямую в храм божий идти – верная смерть!

Старушки тоже на минутку прекратили разговор, одна прислушиваясь, другая принюхиваясь. Зуб даю, они таких, как я, за версту чуют, на сажень под землёй видят и уж точно на дух не переносят. Может, из пистолета в воздух пальнуть, они отвлекутся, а я и прошмыгну? Ага, как наивная мышь между двух опытных кошек-крысодавок с религиозным креном на оба полушария? Причём не только мозговых, прости меня господи…

– Дяденька, а ты чего здесь прячешься?

– Ой, – сказал я, вернувшись на землю после полуторасаженного прыжка вверх по вертикали. – Девочка, тебе никогда не говорили, что подкрадываться нехорошо? Я ж из-за тебя заикой мог остаться…

– Зайкой?!

– Заикой.

– Зайкой, зайкой, – убеждённо захлопала в ладоши шестилетняя кроха с короткой косичкой, в простеньком сарафане и с носом-пуговкой. – Ты – зайка!

– Нет, я большой и страшный дядя-казак! – подумав, поправил я. – А ты чего тут одна бегаешь, без друзей-подружек?

– А я к бабушке иду, вон она, у церкви стоит.

– Это которая? Людоедка с кривым зубом, в красной юбке справа или душегубка в синей кофте слева, с клюкой и злобным взглядом?

– С кривыми зубами? А-а… это бабушкина подруга бабка Маня, а моя бабушка Пелагея Дормидонтовна. Она хорошая. Она не кусается, она пирожки печёт!

– Ну, видать, мы с ней не в то время и не в тот час встретились. Припекла она меня по кумполу сзади, так что…

– Что?

– Ничего, – опомнился я, ловя себя на том, что уже начинаю жаловаться дитяти на её же бабушку. – Иди давай, не задерживайся.

– А ты зайчик! – абсолютно не в тему хихикнула девчонка, цапнула меня за руку и потащила за собой. – Идём, не бойся!

– Я? Туда?! Ни за что, там твоя бабушка!

– Идём, со мной не тронет…

Я попробовал было выкрутиться, да поздно. Если кто уверен, что у детишек хватка слабая, так с какой стороны посмотреть. Такая кроха, быть может, подкову и не согнёт, но взяла меня за мизинец так ловко, что я и дёрнуться не рискнул – оставит без пальца! Стараясь идти ровнее, не ойкать и вообще всячески соблюдать врождённое казачье достоинство, я позволил милому ребёнку провести себя пять – десять шагов и поставить перед расстрельными взглядами двух саблезубых хищниц. Скромный, тихий, кроткий, аки агнец на заклании.

– Глянь-кась, до чего обнаглели казаки-то, малым детям проходу не дают!

– И не говори, Пелагеюшка, вона как ручонку её махонькую стиснул, видать, чё хочет… Совсем Бога не боятся!

Я вытаращил глаза от пяти копеек до царского рубля, язык онемел от таких наездов, но оно и к лучшему, чего дитя донским матом пугать. А этих старых дур я щас просто пристрелю, умрут мученицами, а их родня мне, поди, ещё и спасибо скажет. Может, даже хлебушка дадут в дорогу до каторги Сахалинской…

– А я ить его сразу признала. Энто тот злодей, что на отца Силуяна в прошлый раз напасть хотел! В церковь лез без почтения, сапоги не чищены, глянцу нет, разит перегаром, как из поганой бочки!

– Точно! Это ж ему мы тогда вежливое замечание сделали, а он, невежа, к пожилым людям задницей обернулся, да и обхамил нас ни за что перед всем народом…

– Что ж вы врёте-то, бабушки?! Устыдились бы, – не сдержавшись, взвыл я. – Как можно такие речи при малом ребёнке вести?

– От опять к внучке твоей вяжется, – нехорошо улыбнулась старушка в красной юбке. – Так ить и держит её, так и не отпускает, как ему щас покажу… Я ему щас по лукошку так пну! Я ж за твою Настьку любого охальника порву не глядя! А не порву всего, дак оторву, что оторвётся… Бей его, Пелагеюшка-а!

– Не троньте моего зайчика! – неожиданно сдвинула бровки кроха, и веснушки на её мордахе грозно покраснели.

– Настенька, дитятко, внученька, ты чегой-то? – нежно запела бабка Пелагея, быстро пряча за спину железный кастет. – Иди себе домой. Это злой дядька, он тебя плохому научит…

– Он хороший!

– Настька, не спорь со старшими, – только и успели хором сказать две бабульки, как малышка босой ногой пнула одну под коленку, а когда та согнулась, натянула ей на глаза платок. Вторая грымза попробовала дать ей подзатыльник, но отшибла пальцы об вовремя подставленный мною эфес кабардинской шашки. Там рукоять из буйволиного рога, твёрдая…

– Зайчик, ты меня спас. – Вновь разулыбавшаяся Настенька прыгнула мне на руки, щёлкнула по носу и чмокнула в щёку. – Завтра придёшь ещё поиграть?

– Как получится, служба же, – честно ответил я, спустил ребёнка на землю и рванул в церковь, пока дорога была свободна, а оба цербера женского пола дюже заняты.

Храм божий встретил душеумиротворяющей тишиной, благостью и прохладой. Сорвав папаху на пороге, я успел широко перекреститься и только тогда тихо пошёл к стоящему опустив голову у иконы Казанской Божьей Матери Прохору. Он даже не обернулся…

– Где тебя носило, твоё благородие? Я весь лес обошёл, тебя не нашёл, чуть с ума не сошёл от тоски да обиды, а ты скучал хоть для вида?

– Похоже на объяснение в любви, – поддел я, хотя прекрасно понимал, о чём он.

– Да что ж скрывать, люблю я тебя, дурака, нахалёнка, неслуха генеральского, – усмехнулся он, крепко обнимая меня за плечи. – Знал, что вернёшься, а всё одно сердце горюнилось. Дело хоть сделал?

– А то! Возвернул Маргариту Афанасьевну в отеческие объятия в лучшем виде, целой и невредимой. И обошлось оно мне всего-то в восемь копеек мелочью…

– Недорого нынче выкуп за губернаторских дочек берут, – качая бородой, признал старина Прохор. – А у меня до тебя другая задачка имеется. Вона глянь-ка, что я в конюшне, у твоего жеребца в яслях, нашёл. Да еле отобрал, кусается же, как собака какая! Вот суну его в конуру жить, будет знать…

Я принял из рук денщика аккуратненький, чуть пожёванный с краю, сложенный вчетверо лист бумаги, развернул. Там было всего одно предложение, но у меня похолодела спина.

– «Меняем голову твоей дочки на голову Иловайского»!

Всё. Вот именно так, прямым текстом, ни больше ни меньше. Подписи внизу не было. Но, поскольку само послание оказалось не писанным от руки, а отпечатанным волшебным способом, я сразу вспомнил, как Катенька делала мне карту. Нажала кнопочку на чудо-ящике, он пожужжал да готовый лист и выплюнул. Стало быть, опять учёные крысы головы подняли, а может, и мазохист Жарковский свои интриги строит. После того как он объединился с хромой ведьмой Фифи, обычные покушения на мою особу уступили место изощрённым попыткам не только меня убить да съесть, но ещё и облить грязью моё честное имя и всех донских казаков в придачу!

– Что скажешь, характерник?

– Зарвались они, Прохор. Эта цидулька – последняя капля, нет больше на них моих нервов и нет им моего прощения, – тихо ответил я, глядя ему в глаза. – Больше не буду от них бегать, пусть теперь сами прячутся. Погутарь с казаками, мне надо десяток хлопцев покрепче на дозорный отряд. Дядю я на себя беру. Пора покончить с этой нечистой шушерой.

– А как думаешь, нешто правда… про дочку-то?

– Правда, – уверенно буркнул я, вспомнив веснушчатую Настеньку. – Не дай бог, ежели они из-за меня хоть что ребёнку сделают. Не помилую.

Прохор протянул руку, крепко сжимая мою ладонь. Случись что, мы б и до этого дня друг за друга жизнь положили без сомнений, и не потому, что традиция такая. А ныне, узнав, что кто-то там поставил на одну доску пропавшее дитя и жизнь его же воспитанника, мой денщик вообще осатанел. Внешне оно, может, снаружи-то, и не так заметно, какой огонь в груди полыхает, но раздули-то угли напрасно, нельзя так с казаками, нельзя…

Из церкви вышли спокойно. Двух старушек у ограды уже не было. И хорошо, уж больно мы были не в настроении. Первым это ощутил неугомонный дед, пытавшийся доплюнуть в нас из-за забора.

– Казаки оне… Ходют тут и ходют, а может, уже всю Расею турки захватили или кавказцы какие?! Может, мне на той неделе татарин Ахмедка «исямисе, бабай!» не сказал? Али сказал, да негромко… Казаки оне… Нет чтоб порядок навести, нагайкой его отходить, мусульманина, за эдакую непочтительность, а то понаехали тут! И энти ещё… казаки оне… а?!

– Бэ! – жёстко рыкнул Прохор, взметнувшись к забору и поймав старика за бороду. – Ежели ещё раз, старый ты хрен, одно тока слово о казаках вякнешь, я тебя при всём народе шашкой обрею, бороду в штаны засуну и скажу, что так и было! Понял меня?!

– Понял. Чё не понять-то. Убивать будете?

– Нет. Дай бог тебе здоровья, дедушка, ещё сто лет не кашлять!

– Спасибо на добром слове, казачки…

Мой денщик разжал пальцы, и скандальный старичок рухнул с забора к себе во двор, старательно пересчитывая уцелевшие волосики в поредевшей от страха бороде. В иной раз за такой поступок нас бы все бабы на селе сатрапами да нагаечниками пообзывали, а тут нет. Возможные свидетели притихли, как болтливые куры при виде коршуна в небе, и даже носу не высунули. Хотя, возможно, этот взбалмошный дед не одних нас доставал, так что получил по полной за выслугу лет по бдительному сидению на заборе…

У дядиных ворот разделились. Прохор пошёл казаков-добровольцев вербовать, а я турнулся к нашему высшему начальству. Рыжий ординарец заступил было мне дорогу, но сам же и отшатнулся в сторону.

– Ты чего, хорунжий? Да иди, иди, кто тебя трогает…

Вот на тот момент ещё б он меня только тронул! Нервы звенели натянутыми струнами, играть на них без прямого риска для жизни я бы не посоветовал никому. Даже родному дяде!

– Иловайский? Чего без доклада? – лихорадочно пряча бутылку за спину, обернулся мой героический родственник, подпрыгивая у подоконника, как блудливый кот, пойманный в марте. – Выйди-ка и войди, как полагается!

– Нет.

– Что? Ты с кем говоришь, хорунжий?! Да я…

– Знаю, слышал, помню, но только попробуйте, – без особых угроз предупредил я, кладя руку на шашку. – Выслушайте меня. Мне помощь нужна.

– Ишь каков… – выгнул бровь дядюшка, теперь уже демонстративно, не стыдясь, наливая себе хрустальную стопочку. – Ну давай, грубиян, говори, чего хочешь? Денег не дам.

– Денег не надо. Надо десяток казаков под моё начало. Дочка Прохорова нашлась.

– Да ты что?!

– И нашли её очень нехорошие люди. Требуют за ребёнка мою голову.

Василий Дмитриевич молча поставил невыпитую стопку на тот же подоконник и серьёзно задумался. Не помочь он мне не мог, как не мог и подставить своих подчинённых на непонятную войну с нечистью за два дня до выхода полка по государеву приказу.

– Прохор знает?

– Да.

– Видел её?

– Нет.

– Откуда ж ты уверен, что не враньё сие, с целью вас в засаду заманить да и грохнуть залпом?

– Думаю, они так и планируют. Мы придём, нас убьют. Но девочка жива. Это я знаю.

– Да откуда ж?

– Отсюда! – Я ударил кулаком по сердцу.

Дядя вновь отвернулся к окну. Помолчал. Выпил-таки водку и покосился на меня:

– Будешь?

– В присутствии высшего по чину я себе не позволяю.

– Понял. – Он налил до краёв. – Пей. Приказываю.

– Приказа ослушаться не смею. – Я опрокинул стопку, поморщился, занюхал рукавом и сипло спросил: – Поможете?

– Куда я денусь… Ох, Илюшка, подвёл ты мою седую голову под женский монастырь. Давай уже, добивай, чего осталось! Так и напишу государю императору, дескать, казачий полк Иловайского-двенадцатого не смог вовремя выдвинуться на польскую границу, ибо был занят, спасая дочку денщика моего племянника! Повоюйте без нас, мы шибко заняты, но подтянемся… Может быть…

– Примерно так, – подтвердил я.

– Ну и пёс с тобой, – легко согласился дядя-генерал. – И впрямь, дался же мне энтот император… Может, он сам накосячил в той Польше, а нам за ним разгребай? Надоело. Нехай других верноподданных пошлёт, у него небось и своих кавалергардов полно, все мастера на балах плясать да по Манежным площадям солдат будоражить. Всё! Пусть идут служить Отечеству! А мы…

– Дядя, успокойтесь.

– А мы всем полком за дочкой Прохора. Её ж мой племяш сердцем почуял! А он не хухры-мухры, не хухер-мухер, не ху…

– Дядя, вам хватит!

– Отдай бутылку, изверг! – обиделся он, чуть не пуская слезу. – Я, может, сейчас себя Прометеем греческим ощущаю, а ты мою печень клюёшь без жалости! Чего встал как пень по весне на молодую берёзу?! Иди давай! Поднимай казаков на святое дело! И чтоб к завтраму дочку своего денщика мне вот тут живую, здоровую, без единой царапинки представил! Вопросы, хорунжий?!

– Никак нет, ваше сиятельство, – вытянувшись во фрунт, отрапортовал я. – Разрешите исполнять?

– Пошёл вон, Иловайский, – с чувством попросил мой горячо любимый дядя и отхлебнул из горла.

Я развернулся на каблуках, выходя вон и едва не сбив дверью любопытствующего ординарца.

– Эй, хорунжий! А правда, что у Прохора дочка нашлась?

– Правда.

– Ну ты энто, дело такое, семейное… Короче, ежели что, ты меня первым пиши в добровольцы! Небось не подведу.

– Добро, – пообещал я, пожимая ему руку.

Во дворе уже ждал мой денщик, с ним рядом топтались десяток хлопцев из простых казаков и приказных. Все при оружии, глаза горят, папахи сбиты на затылок, хоть сейчас на коней да в бой!

– Там, в лагере, весь полк баламутится, – шёпотом доложил мне Прохор. – Говорят, ежели и их не возьмём, старики бунт поднимут! У нас ведь первое дело за товарища голову положить, а ты сказал – только десяток добровольцев…

– Эй, станичники, слушай мою команду! – громко проорал я, привлекая всеобщее внимание. – Седлать коней, выходим через полчаса! Прохор, моего араба пусть тоже подготовят.

– Он не твой, твоё благородие.

– Мой.

– Ни фига, он его превосходительства.

– Сиятельства.

– Да мне без разницы, – взорвался старый казак. – Тока энтот жеребец Василия Дмитревича, ясно тебе?

– Ясно, – не стал спорить я. – Оседлаешь?

– Легко!

– А я как же? – обиженно кинулся ко мне рыжий ординарец. – Ты это, хорунжий, ежели что не так было, прости да забудь. Тут мы ж… все… раз такое дело…

– Ты дядюшку охраняй, – помрачнев, попросил я, чувствуя, как странная печаль ядовитой змеёй обвивается вкруг сердца. – Сбереги его, а? У меня дороже Василия Дмитревича никого нет. Он мне отца заменил, ему маменька мою жизнь доверила…

– Езжай, характерник, – серьёзно кивнул рыжий. – Пригляжу, чего уж там…

Меньше чем через полчаса я мчался вперёд на белом жеребце, и вслед за мной, со свистом и гиканьем, неслись молодые казаки. При пиках, при саблях, при заряженных пистолетах, полные готовности отдать свою жизнь за-ради братской чести и воинской доблести. Кто это там говорил, будто бы я напрочь лишён честолюбия воинского? Ошибаетесь, дядя дорогой, не всё в нашей родне так просто, но и недаром мы – Иловайские…

– Спешиться, братцы! – приказал я, как только мы влетели на старое кладбище. – Коней привязать, а самим нас здесь ждать во всеоружии! Чуете?

– Чуем, хорунжий!

– И не спать никому! А случись, подойдёт какой чужой человек, так гнать вежливо.

– А не поймёт? – уточнил кто-то.

– Да пристрели к ёлкиной матери, – охотно разрешил Прохор, спрыгивая с седла. – Ну что ж, мы идём, хлопчик?

Я кивнул, проверяя пистолеты, шашку и засапожный нож. Мало ли когда что пригодится, но всё должно быть в справе. Я потрепал по холке верного араба. Не привязывая его, а, как всегда, разрешив остаться вольным. Только шагнул к заветной могиле, как… она открылась! Все десять казачков мигом схватились за пистолеты…

– Не стрелять, мамкины дети! – взвыл я, грудью защищая двух обескураженно выползающих упырей.

– Илюха, прости… – первым покаялся Шлёма. – А тока ты нам сам обещал вечером аудиенцию у Василия Дмитревича. Ну мы и попёрлися…

– Личины хоть накиньте, дурни пришибленные, – шёпотом попросил я. – И могилу назад не прикрывайте!

Моня радостно закивал, и мгновением позже наши казаки узрели двух солидных купцов, в жилетках и сапогах гармошкою, при партикулярно-модном платье плюс моднявые картузики набекрень.

– Вот теперь другое дело, – выдохнул я. – Что ж, братцы, отпустим купцов Монина и Шлёмина до нашего генералу о поставках ржаных сухарей напрямую договориться?

– Всем жителям Дона оптовая скидка, – поддержали упыри, и хлопцы доверчиво грянули «любо!».

– А теперь бегом отсюда, – тихо посоветовал я. – Дядюшка у себя один, водку глушит, настроение соответственное. То есть вполне может взять вас (при личинах!) в похоронную команду для Польского похода, а может и нагайкой отходить в зависимости от настроения. Рискнёте?

– Нам терять нечего, – переглянулись мои патриоты. – Мы ить не ради себя стараемся, а ради родины! Не позволим панам на Россию-матушку лапку задирать! Ну и подкормимся опять же, чё такого-то…

Когда благородные «купцы» пешим ходом растаяли в надвигающемся вечере, мы с моим денщиком, поднапрягшись, распахнули могилу пошире. Я не знаю, чего он ожидал от этого похода, но мне было кристально ясно: Катенька должна знать, кто и как подкинул письмо в стойло моего коня и каким боком всё это упирается в разборки со мной. Если кто и сможет помочь нам найти потерявшегося ребёнка, так только она…

– Что ж, братцы, на этом месте и разделимся. Пятеро со мной под землю пойдут, пятеро здесь, с Прохором. Пошли, что ли, перекрестясь?

– Да ради бога, – охотно перекрестились все, а те, кому предстояло идти со мной, – дважды.

– Ты уж там… понежнее, – предупредил меня мой денщик. – Нам-то здесь что курорт чешский: лежи да загорай под луной…

– Ага, – охваченный нехорошим предчувствием, кивнул я. – Вы, главное дело, пистолеты под рукой держите.

– Зачем?

– Чтоб не обгореть.

– Стало быть, жарко будет. – Он приобнял меня за плечи. – Отобьёмся, не впервой. Ты мне дитя верни, твоё благородие.

Я стиснул зубы и отвернулся, поскольку, увы, ничего определённого сказать ему не мог. Если вот такую кроху, как горячая Настенька у церкви, враги наши в Оборотный завели, то шансов у ребёнка немного. Убьют они её, по-любому убьют, даже если я сам к Павлушечке головой на мясную колоду лягу. Получается, зря мы с ними миндальничали, не биться с нечистью надо, а хоронить. Крест осиновый в грудь, могилу поглубже, солью присыпать и камушком придавить – и надёжно, и красиво! Моня со Шлёмой жаловались, что на кладбище давно никого не хоронят? Сегодня же исправим сие досадное недоразумение…

Я прошёл в могилу первым, за мной пятеро казаков из молодых, необстрелянных. Но все при оружии и полны решимости, всем же интересно, куда и к какой красной девке я шастаю…

– Держаться за моей спиной. С глупыми вопросами не приставать, руками ничего не трогать. С местными жителями в разговоры не вступать. На голых баб не пялиться.

– Ух ты, так там ещё и голые бабы будут? – мигом оживились хлопцы. – А ещё чего интересного присоветуешь?

– Будут предлагать выпить – не соглашайтесь, – вспомнил я, вот только сейчас, наверное, понимая, на что и куда веду ребят.

Да, сердце упорно твердило, что поступаю я правильно, что шесть сабель лучше одной, что нужны они мне будут и без них пропаду, но… Та же стальная логика, насмешливо прогибаясь под грузом реальности, тонко нашептывала: а все ли казачки вернутся домой из города, полного нечисти, пьяной от праздника и безмерного алкоголя, вечно голодной до тёплой человечины и в любой момент готовой накинуть на свои клыкастые морды самые милые и трогательные личины?

– Тьфу, а вот что я обо всём этом всё время думаю? – сам у себя неожиданно спросил я, остановившись и создавая пробку на винтовой лестнице. – Если этим гогочущим жеребцам всё пофиг и всё устраивает, мне-то с какого от морозу париться?! Эй, шире шаг, не отставай, братцы! Гулять так гулять!

– Любо! – дружно гаркнуло пять глоток у меня за спиной, а уже минут через пять мы выходили к волшебной арке, за которой незамутнённому взору виделись прекрасные шпили и башни Оборотного города.

Хлопцы пошли заметно бодрее: любопытство – извечное качество казака, исторически бросающее нас во все тяжкие… То в Персидский поход за зипунами со Стенькой Разиным, то в Сибирь-матушку за Ермаком, то Крым воевать, то Кавказ, то Среднюю Азию. Оно и далеко, и опасно, но дюже интересно. Потому нас царь-батюшка без приключений и не оставляет, знает, что мы себе на заднее место ещё повеселее найдём, вот и спешит с отеческой заботой от войны до войны…

– Глянь-кась, братцы, красота-то какая! И впрямь чудеса чудесные! Везде золото да жемчуга! А вон та крыша вся в алмазах, аж глазам больно. Ох, недаром, недаром наш характерник сюда что ни день сигает… В хорошем месте кралю себе завёл, Иловайский!

Угу, подумал я, узрев бдительно поднимающегося из-за арки беса с длинноствольным кремнёвым ружьём английского образца. Длина от мушки до приклада в два тех же беса, если одного другому на голову поставить. Однако если этот гад пальнёт с упора, как из-за баррикады, то мало не покажется. Чтоб на таком плёвом расстоянии по цельной группе из шести казаков промазать – это редкостным талантом обладать надобно…

– Сс-стой, стр-лять буду!

Казаки замерли, недоумённо косясь на меня. Бес высунул пятачок и пригляделся.

– Иловай-ск… кий, ты, чё ли?

– Я.

– А пщему вас п-пя… шестеро?

– Чего?

– Пщему вас п-пя… шестеро? – послушно повторил он, и до меня дошло. Праздник-то продолжается! Охранник на арке уже настолько никакой, что беседовать с ним лучше нос к носу и без закуски – ещё одна рюмка, и трындец…

– Идём, молчим, качаемся, – шёпотом попросил я.

Хлопцы кивнули. Не первый день замужем, уж пьяных-то как-нибудь изобразят.

– Ну и… ик! ик! и как я те стрелять… буду, когда тебя многа? – страдальчески поднял на меня очи, полные неземной скорби, маленький офицерчик в мундирчике драгунского полка его высочества и сбитой на левое ухо каске с конским хвостиком. – Я ж по… в вас… по всем и не пр… ик!.. целюсь?!

– Извиняй, служивый. – Утешающе похлопав беса по плечу, я всё-таки от греха отобрал у него ружьё. – Пить меньше надо, тогда б хоть двоилось, куда так-то уж нахрюкиваться…

– Ви-но-ват… ить праздн… ик! Праздн… ик! же… Так-то я и не пью, пщти…

– Оно заметно.

– Начальству не сд-вай, а? Я больш… не буду…

– Тебе больше и не надо. Не боись, драгун, своих не сдаём. – Я проследил, чтоб хлопцы отошли подальше. – Держи ружьё, не упади. Вслед не стреляй, я тебе в дуло песку и щебня набил.

– Псиба!

– За что?

– За то, что перду-пер-дил, псиба! – попробовал козырнуть он, дважды поднося ладонь к каске и дважды промахиваясь.

Я широко улыбнулся, отвесил ему дружеского щелбана в медный лоб и кинулся догонять своих.

– Иловайский, стой! – абсолютно трезво раздалось за моей спиной. Вот сволочь! Я подчёркнуто медленно обернулся, ничему их жизнь не учит, а ведь предупредил же… – Думал, чё я тя… те… в спину п… льну? Хи-хи, – кокетливо приплясывая, прокричал маленький бесёнок. – А я и не… а тебе са-лю-тую!!! – И нажал-таки на курок, дубина.

Выстрел грянул в потолок, наши пригнулись, ствол, естественно, порвало в голландский воротник. Бедного беса-охранника выкрасило пороховой сажей до эфиопской типажности, а потом ещё и обсыпало мелом и мелкими камушками. Отсалютовал, Аника-воин…

– Здорово ж-же?! – Драгун выплюнул изо рта кусочек щебня. – П-повторить?

– Не надо, никаких ружей на эту солдатню не напасёшься, – со вздохом объяснил я чуток изумлённым хлопцам. – Не обращайте внимания, психи среди нас – это суровая реальность наших дней.

– А те, которые бабы без одёжки, тоже на голову ушибленные? – изумлённо протянул кто-то, тыча пальцем вверх.

Все повернули головы: прямо на наших глазах три голые ведьмы на помельях не поделили бутылку и единым комком врезались в башню с часами. Рухнули вниз, хряпнулись о мостовую, раздавили бутыль в брызги и, счастливо хохоча, пешим строем поползли к ближайшему кабачку за другой поллитрой.

Понятно, что подобных картин маслом и темперой наши казачки у себя по станицам не видели. Ну то есть и у нас порой по праздникам попадья голого дьяка поганой метлой гоняла, а тётки-жалмерки забористый самогон пили кружками, да и в баньку с заезжими купчиками ходили. И нагайкой не накажешь – таким бабам только в радость при всём кругу на площади зад бесстыжий заголить. Так, по чести-совести, они ж не из-за беспутства какого али из-за денег, а в тоске да нехватке законной мужской ласки. В Оборотном-то всё иначе…

Мы вот едва выдвинулись кривой дорожкой распрекрасного для простого взгляда Оборотного города, как были с трёх сторон окружены доброжелательно нетрезвыми жителями. При виде нас пьяный не пьяный, умный не умный, молодой не молодой, но в единый миг сориентировались все! Хором!

– Гляньте, что происходит, а? – почти в единодушном порыве выдохнула толпа. – Иловайский совесть поимел! Аж пятерых казачков, молодых да ладных, нам на праздник привёл! Налетай, пока Павлушечка не прознал да свою долю грязным пузом не придавил!

Хлопцы изумлённо уставились на меня.

– Чё надобно-то от нас добрым людям? – толкнул меня в бок толстяк Антошка.

Что я ему мог сказать? Что не добрым и не людям, а нужен ты сам по себе, чисто в физической номинации, на развес. Они ж не видят, что под личинами красивыми злобные морды скалятся и слюна на клыках пеной шипит. Однако делать со всем этим что-то надо…

– Эй, а драться не традиция? Нарушаем, граждане, – строго напомнил я, закрывая своих.

– Дык праздник же, может, просто погуляем? – ровно ответили мне две пышнотелые красотки, демонстративно облизывая губы. А уж когда они потянулись да подмигнули нашим казачкам, я понял, что парней никаким моим авторитетом не удержишь.

– А и то верно. – Я сорвал папаху, хлопнув ею об землю. – Отвались во все стороны, малахольные, казаки гулять будут! До Хозяйкиного дворца с песнями пойдём, а там уж…

– Чего там? – У ближайших кровососов загорелись глаза.

– А там уж… – с намёком пояснил я.

Слава те господи, они меня правильно поняли, хоть я-то, хитромордый, и совсем не то имел в виду. Да и хлопцы, надо признать, что-то почуяли, подсобрались, положили руки на сабли.

– Выручайте, братцы, – шёпотом взмолился я. – Дайте им чё-нибудь развесёлое, не то до крепости не дойдём. Там устоимся и отмашемся.

– Добро, – переглянулись наши, а Антон скромненько уточнил:

– А похабное можно?

– Самое то!

Кучерявый Антошка откашлялся и хорошо поставленным церковным баритоном начал:

 
Косил сено старичок,
Косил сено старичок,
Ко-осил сено старичок…
 
 
Хрен повесил на сучок! —
 

хором грянули остальные.

Нечисть вытаращила бельма бесстыжие, раззявила рты поганые, развесила уши волосатые, а наши слаженным хором, не гадая и не парясь, распевным многоголосьем продолжали незатейливую историю из сельской жизни, уже на третьей строфе обозначая интригу:

 
Буйный ветер поднялся,
Хрен с сучка оторвалси!
 

Я пошёл мелким дроботом, с донским подволакиванием ноги, прямо на обалдевшую троицу вурдалаков, присвистывая и напирая. Те невольно расступились…

– Неслабо жгут казачки, – завистливо взвыл кто-то двугорбый с длинными когтями, сглатывая подступивший к горлу ком. – Как жалостливо разводют, а?!

 
Распушился, полетел.
Распушился, полетел.
Ра-аспушился, полетел
И…
 
 
Упал, куды хотел! —
 

вслед за нами, не задумываясь, подхватила толпа, после чего акт творческого братания, покорения, примирения (обозначьте как угодно) был свершён!

Ох, с какой радостью отплясывали вокруг нас записные кровососы, выделывая замысловатые коленца и отбивая копытцами да каблуками ритм! Ах, в каком экстазе кружились над головами счастливо визжащие ведьмочки, блистая виртуозностью полёта на метле и всем, чем можно было блеснуть из-под юбки! Ух, как грозно, густо, могуче, слаженно подпевали нам мелкие бесы-охранники, в едином душевном порыве заворачивая ситуацию:

 
На-абежала её мать,
Стала его отымать!
 

Вот она, мощная объединяющая созидательность народной песни. Простой сюжет, глагольная рифма, пошленькая история мелких человеческих страстей, бытовой, по сути дела, конфликт с неразрешимостью на чиновно-судебном уровне, а как цепляет, как цепляет, господа! Мы стали своими в доску, нас любили, обожали, пытались поить и звали в гости. За стол, а не на стол, прошу заметить.