Текст книги "Оборотный город. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Белянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)

– Мудрый, – поправили меня. – Когда человек нехорошей смертью на кладбище помер да непогребённым столько времени пролежал, ничего с него тронуть не смей, беду накличешь!

– А мы его тронули…

– Потому он и лежал неглубоко и поднялся по первому зову.

– Ничего, второй раз уже не встанет, – храбро начал я и осёкся. По правде ведь, что ни говори, а именно этот французский егерь сработал как сигнал для всех остальных. Один «страж» поднял на защиту всех откликнувшихся покойников! И теперь отряды вооружённой нежити идут защищать то непонятное сокровище, которое я хочу у них отнять.

– Оно и не им принадлежит, – безошибочно угадал мои мысли Вдовец. – Раз из России-матушки было украдено, так, по совести, в Россию должно и вернуться. А та… которую так любишь, тебя любит ли?

– Поцеловать обещала, если справлюсь.

– Поцелуй от сердца дорого стоит, – прикрыв глаза, словно бы пытаясь вспомнить что-то личное, протянул невольный отравитель своей жены. – Ты себе даже не представляешь, как дорого, за чистый поцелуй и жизнь отдать не жалко! Я-то знаю…

Я встал, козырнул и неожиданно для самого себя поклонился кабатчику в пояс, как старшему брату.

Хитромордые пьяницы, слушавшие нас навострив уши, тоже было привстали, в их мутных глазёнках тускло поблёскивал жёлтый огонёк охотников за сокровищами, но Вдовец резко хлопнул ладонью по столу:

– Всем сидеть и пить, сукины дети! А ты иди, Иловайский, докажи ей, пусть знает, пусть помнит о любви…

Я выскочил из его заведения, полный благостных помыслов, даже забыв заплатить за первую рюмку, и едва не влетел головой в необъятное брюхо чего-то ожидающего Павлушечки. Показного смирения в его свинячьих глазках больше не было, сразу видно, что томится здесь мужик не просто так. Особенно мне не понравилось, когда он стал похлопывать широким тесаком о ладонь с явно недобрыми намерениями.

Отступать было некуда, я взялся за нагайку. Так, первый шаг влево, хлёсткий взмах от бедра, и он лишится глаза, второй шаг вправо, уход с линии ответного удара, рубящий сверху по кумполу, и…

– Ты это, казаче, про друга-интеллигента, с которым нас познакомить обещал, не забудешь, а?

– Не забуду, – с едва заметным вздохом облегчения кивнул я. – Где тут ближайший выход наверх?

– Да тут же и есть, – довольно облизнулся мясник. – Сам Вдовец на землю с крыши лезет, так что могу подсадить. Ибо мне не в тягость, а оказать ответную услугу в обмен на обещание всегда приятно.

Я попристальнее вгляделся в сияющий небесной голубизной каменный потолок над низеньким двухэтажным особнячком кабатчика. Что-то было там неуловимо прозрачное и отблёскивающее мягким отражённым светом. Эх, где наша не пропадала…

Я позволил Павлушечке встать лицом к стене, упершись в неё руками и лбом, а сам, преодолевая естественную брезгливость и отвращение, влез этой туше на плечи, запрыгнул на голову и уже оттуда, уцепившись за качающийся карниз, выбрался на крытую старой черепицей крышу. Ага, вот оно. От разваленной печной трубы вертикально вверх уходила изящная стеклянная лестница. Довольно тонкая на вид, но если уж ширококостного Вдовца выдерживает, то должна быть надёжной…

– Увидите Моню и Шлёму, передайте, что я ищу их и вечером буду на кладбище! Хозяйке привет, бабе Фросе – спасибо за… Ну, она меня немножко на спине покатала, за это и спасибо. Вам тоже…

– О, пустяки, не стоит. Не забудешь, человече?

– Нет, – твёрдо пообещал я. – Непременно познакомлю. Кстати, его зовут Митрофан.

– Митрофанушка-а… – мечтательно протянул мясник, словно бы пробуя новое имя на вкус.

Вот и замечательно, надеюсь, они вполне удовлетворят друг друга и хоть на какое-то время оставят меня в покое. Я смело поставил ногу на первую прозрачную ступень, помахал рукой всему городу и храбро полез вверх. Карабкаться пришлось не очень долго, на высоте трёх моих ростов я мягко коснулся папахой потолка, пошарил, поискал и, нащупав ручку люка, потянул к себе крышку. А ещё через минуту уже вылезал на свет божий из неглубокой ямины в кустах близ просёлочной дороги. Люк сразу захлопнулся сам собой, видимо, вследствие сработавшей магии. Может, там, конечно, и другой секрет, как открыть его сверху, я не знал, да и сейчас мою голову занимали совершенно другие цели. Вы никогда не догадаетесь какие…

В первую очередь мне жутко хотелось выспаться! Но сначала пришлось топать чёрт-те куда и забирать своего коня с кладбища. Араб честно дожидался меня, пощипывая меж могил сочную травку, время от времени поднимая голову, прядая ушами и настороженно озираясь по сторонам. Быстро учится мальчик, помнит, как в прошлый раз на этом же кладбище его поймали страшные незнакомые нелюди и силой увели под землю. А там его гарантированно бы съели, если бы не добрая девушка Катя и моё своевременное появление в нужном месте в нужный час…

Верный конь бросился ко мне навстречу, ткнулся храпом в щёку, осторожно обнюхал меня и, убедившись, что всё в порядке, радостно сделал свечку, упоённо молотя передними копытами воздух. Я с улыбкой тряхнул чубом, потрепал друга по шее и как-то не сразу обратил внимание на следы подсохшей крови у него на заднем левом копыте…

– Это ещё что такое?!

Араб непонимающе замер, скосил взгляд и попытался «незаметно» вытереть копыта о траву. Потом качнул умной мордой и молча сопроводил меня к тому месту, где я складировал под кустик седло и уздечку.

– Чумчара… – сплюнул я.

В сторонке валялся тощий труп характерной внешности, его череп был проломлен одним ударом аристократического копыта моего игривого коня. Значит, эта нечисть всё ещё помнит меня и упорно идёт по следу…

– Спасибо, дружище. Тебя никто не осудит, ты защищал добро хозяина и честно дрался только тем, что отпустила тебе мать-природа. Давай оттащим эту падаль вон в тот овражек, остальное довершат волки или его же собратья-трупоеды…

Избавившись от тела, я вытер руки берёзовыми листьями, заседлал коня, и он мягким шагом, медленно повёз меня обратно в село, куда мы вернулись аккурат после обеда. Точного времени не помню. Увы… Потому что спал прямо в седле, обняв шею жеребца и невинно сопя, как котёнок…

Плавная поступь араба убаюкивала, а чьи-то голоса, пробивавшиеся сквозь сон, собственно этим самым сном и казались…

– Бабы, глянь-кась, чего творится-а! Картина масленая-а, казачка убитого конь с поля боя до хаты везё-от!

– Так сплюнь, дура, может, он ещё и не убитый, а так… чуток выпимши?

– Кой выпимши-и?! Выпимших жёны на горбу тащут, а энтого конь! Убиты-ый! Ой, война-а, стерва война-а, за что ж таких молоденьких прибирае-эшь?!

– Да живой он, живой. Смотри, баба глупая, дышит! Не дышит? Дышит? Нет, не дышит? Да дышит же! Тока чё ж тогда перегаром не несёт? Видать, и впрямь преставился…

– А крови-то не видать. Значит, сердце прихватило. Всё из-за вас, бабы! Довели казачка воздержанием…

– Дед, уж чья бы корова мычала, а твоя жевала мочало. – Чьи-то сильные руки уверенно приняли меня с седла и куда-то понесли. – Разойдись, честной народ, нянька лялечку несёт! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю! С краю тётки злые, девки крепостные, так и щиплют за бока, возбуждают казака, волокут до спаленки, а нам бы тока баиньки-и…

…Проснулся я уже ближе у вечеру на душистом сене, заботливо укрытый лошадиной попоной. Старый Прохор сидел во дворе на моём седле и чистил ружьецо, напевая:

 
Не ходи, лебёдушка, небом мимо гнёздышка.
Стань женой казачьею, верною, горячею-у…
 

Рядом с ним на перевёрнутом чурбачке стояла миска, накрытая чистой тряпицей, наверняка незаслуженный ужин. Видно, что мой денщик дуется, но заботиться обо мне не перестанет никогда. Мы, донцы, такие. В чём-то каждый приходится роднёй другому, даже если из разных станиц. Да что станиц, в любое казачье войско приезжай, примут как своего, кровь-то на всех одна, красная…

Прохор, конечно, обижен за то, что я улизнул один и не взял его с собой на подмогу, хотя на пару могли бы достичь ещё больших результатов. Ведь в этот раз я шёл по винтовой лестнице через могилу, значит, уж он-то там никак бы не застрял. А побывать ещё разок в Оборотном городе ему, как видно, очень и очень хочется.

Да и кто бы удержался? В отличие от меня людям, не обладающим истинным зрением, всё там видится волшебной сказкой. И город дивный, и дома прекрасные, и люди красивые, и атмосфера чудесная, и все вокруг так тебя любят, что буквально бросаются на шею обниматься! Но я-то знаю, с какой целью…

– Выспался, ваше благородие? – не оборачиваясь, поприветствовал меня Прохор. – Садись давай, каша уже остыла вся. Ешь да рассказывай, как там твоя…

– Она не моя, – лишний раз напомнил я, берясь за ложку.

– Ага, как же, – хитро усмехнулся в усы мой денщик. – То-то, гляжу, глаза у тебя горят, как у кота на Масленицу! Помирились небось?

– Ну-у… где-то как-то на определённых условиях…

Подробнее сообщать о том, на каких конкретно договорённостях мы сошлись, было пока рискованно. Сначала стоило доложить обо всём моему генеральствующему дядюшке, дабы заручиться его начальственным советом и согласием, а уж потом… Но Прохор смотрел на меня так умильно и доверчиво, что я и не заметил, как выложил ему всё!

Гром грянул ровно через четверть секунды после сверкнувшей под его кустистыми бровями молнии! Я опустил голову и прижал уши не хуже моего арабского жеребца, в робкой надежде, что гроза прошумит здесь и не накроет весь полк, потому что люди-то ни в чём не виноваты…

– Да как только смеет эта нечисть французская на нашу родную нечистую силу свою гнойную пасть разевать?! Да мы ж энтих лягушатников от Москвы до Парижа и в хвост и в гриву гнали, как мух навозных, а ныне они опять в нашу сторонушку кривые зубки показывают! Вот я сей же час полусотню казачков подниму, да мы их одной лавой так пометём, что и на том свете от наших пик не прочешутся! А ну пошли к Василию Дмитриевичу…

Я не рискнул спорить, когда мой денщик в таком эмоциональном состоянии. Ну его в болото, тут вякать себе дороже, попадёшь ещё под горячую руку да схлопочешь по шеям за отсутствие видимости должного патриотизма. Мне, соответственно, и доесть толком не дали, а сгребли едва ли не за шиворот и волоком потащили к дяде.

Сельские жители, встречавшиеся нам по пути, с пустыми расспросами и гадательными предложениями разумно не встревали. Два суровых казака, при оружии, бегущих куда-то по жутко важному, считай государственному, делу, как правило, редко вызывают мысль задержать их на чашечку чая, поболтать о том о сём на досуге. Поэтому мы добрались до генеральского двора сопровождаемые одной-единственной фразой престарелой бабушки-одуванчика, сто лет не встававшей с завалинки:

– Эх, красиво бегут казаки-и… Эх, где мои шестнадцать лет, так чёрта лысого они б от меня убежали! Куды тока девки смотрят?!

Рыжий ординарец сидел с трубочкой на крылечке и наше появление отметил сочувственным пусканием колечек из-под опущенных усов. По одному выражению его простецкого лица, полного грусти, разочарования, скуки и здорового жизненного фатализма, становилось ясно – мы безбожно опоздали!

И можно даже было не спрашивать о виновнике нашего поражения: за углом дома горделиво стояла неновая коляска длинноволосого сельского учителя, уже порядком доставшего нас за последнее время. Практически в эту же минуту и сам господин Чудасов появился на пороге, сияющий и презрительный ко всему миру, его руки торжествующе сжимали старую французскую карту, а за спиной тяжело встали два судейских пристава.

Он спустился с крыльца, не удостоив никого и взглядом, попытался пройти мимо нас, намеренно задев меня плечом, но ушибся и сбился с шага. Тем не менее выровнялся, сунул карту под мышку и, насмешливо качая головой в такт собственным победным мыслям, вышел за ворота. Чуть позже крепкая крестьянская лошадка повезла его вдоль забора вместе с приставами на доклад к губернатору и получению от его сиятельства более широкого круга полномочий. Ладно, ладно, сочтёмся…

Мы оценили поднятые им клубы пыли, не забыв потом сплюнуть через левое плечо и перекреститься, а я решительно направился к дяде. Мне было что ему сказать…

– Иловайский? Заходи, шельмец, – беззлобно приветствовал меня седой казачий генерал, философски разглядывающий на просвет ополовиненный мутноватый штоф зелёного стекла с тиснёными царскими орлами. – Выпить не предлагаю, молод ещё, а вот закусью угощу. Хочешь пряников или фиников сушёных?

– Дядя, я по делу.

– Да ты сядь, не чинись, чего уж там. В жизни всякое бывает, не всегда нам дано отличать победу от поражения, а Господь… он горделивых смирением поучает. Ты пряник чего не берёшь?

– Дядя, всё не так. Мы ещё можем утереть рыло этому…

– Карту я ему отдал, – весело откликнулся мой родственник. – Да и пёс с ним! Пущай ищет, пущай хоть всё кладбище перероет, мне-то что с того? А ничего! Поскольку меня по-любому к ответу потребуют – ежели эта хмырина с фалдами ничего не найдёт, так по судам за неверную карту затаскает! Он же, подлец, по всем газетам столичным раструбил, что клад ищет, тот самый, что и генерал Иловайский 12-й отыскать не смог! Позор мне, Илюшка, на старости лет, позор всему тихому Дону… Пряник возьми, говорю!

– Да вы бы хоть закусывали, а? Вот уже едва четверть плещется…

– А ты на старших голос не повышай! Ты доложи, где тебя нелёгкая носила, что я до такой срамотищи дошёл – штафирке штатской своими руками тайну заветную вручил! И вот ещё… Пряник возьмёшь или нет?

– Дядя! – У меня внутри уже тоже начинало закипать, кровь-то одна, одна порода и норов. – Хватит пить, корить себя и сдавать позиции до боя! Этот придурок с литературным закосом под набекренившегося Байрона из шестой палаты ничего не найдёт, кроме шумных неприятностей на своё приключенческое место. Я был внизу, в Оборотном городе, у Катерины и…

– И как она? – сразу вскинулся дядюшка. – Ты мне энту хрень про клад да карты забудь, плюнь и разотри! Ты, главное, скажи, как она? Помирились? Поцеловались? И пряник этот долбаный сей же час возьми, чтоб тебя-а!!!

Я прыгнул вперёд и практически сцепился с ним в борьбе за круглый тульский пряник из наших несвежих полковых запасов. Он пытался меня им накормить, а я выбросить эту липкую каменную дрянь куда подальше. Минут десять мы пыхтя сражались с ним за это злополучное печево, пока от него не осталась горсть сухих грязных крошек, и только после этого успокоились…

Сели рядышком на оттоманке, плечом к плечу, и я со всеми подробностями поведал всю свою сегодняшнюю эпопею. Ей-богу, правда, всё-всё, начиная от жалоб на глобальный недосып до робкой надежды на поцелуй любимой девушки, в том случае если я спасу её, сокровище, Оборотный город и до кучи целый мир.

А собственно, почему нет? Ведь после того как французы займут поселение нашей нечисти и истребят их, мы все получим действующий военный лагерь иноземной нежити. И если с нашими хоть как-то можно договориться, потому что им здесь жить и у некоторых временами просыпается совесть, то скелетам-бонапартистам свойственна лишь лютая ненависть ко всему русскому! Ещё бы, их здесь убили, не похоронили, забыли и бросили. Что они устроят потом всем тем, кто остался сверху? Начнутся тайные вылазки, резня, пожары, месть…

Но и сразу же поднимать казаков «по коням!», ведя их в лобовую атаку на недобитых монстров, тоже нельзя, судя по тому французскому егерю, убить захватчиков будет непросто. Они же уже давно мёртвые, их хоть саблей руби, хоть из ружья стреляй – всё без толку! Можно, наверное, из пушки, но у нас к полку артиллерия не приписана. Да и забодаешься на каждого скелета по ядру прямой наводкой тратить. Так что всё не просто…

– Вот что, Иловайский, – решительно хлопнул меня по спине дядюшка. – Нечего нам с бесовщиной богопротивной гламурные церемонии разводить. Мы казаки, наше дело бить врага, а не миндальничать. Но, с другой стороны, зазря донцов под сабли французские посылать не стану, мне за каждого в станице перед бабами да стариками ответ держать. В общем, сделаем так, пущай захватят лягушатники твой Оборотный город…

– Как это? – не сразу понял я.

– А так. – Старый генерал сдвинул брови и пригрозил мне пальцем: – Ты уж не о нечисти ли беспокоиться изволишь? Может, и впрямь стоило тебя Святейшему синоду препоручить, дабы они тебе мозги, чтением исковерканные, вправили, а? Не хочешь? Значит, слушай сюда, пусть уж лучше одна нечисть другую изведёт, чем мы в их разборки своими эполетами полезем. А как всё утрясётся, мы тайком через трубу твою али через могилу пластунов с мешками пороха спустим да фитильной искрой так французов тряхнём, что ни от одного скелетика и пыли белой не останется! В единый мах избавим землю Русскую и от своей, и от их нежити! Дело богоугодное…

– Но Катенька ни за что не согласится. Её же с работы попрут, и вообще…

– А зачем красной девке с такими грудями на работе пропадать? За косу её да под венец! Не женское это дело – за нечистой силой научные записи вести, пущай уж в хате управляется, за хозяйством следит, детишек растит – в том её бабское счастье! Хочешь, сию же минуту за ней иди да забирай зазнобу сердешную из плена подземного к нам наверх, в светлый мир…

– Она не пойдёт.

– Так ты понастаивай! Казак ты у меня али кто?!

Я медленно встал с оттоманки, закрутил усы и вскинул правую бровь, с одновременным нахмуриванием левой и грозно раздуваемыми ноздрями.

– Орёл! – восхищённо признал дядя. – Весь в меня! Давай уж веди сюда Катерину энту, я сам вам родительское благословение выдам за батьку твоего, брата моего покойного, а ей посажёным отцом буду…

– Значит, сидим, ждём, покуда французы Оборотный город вырежут, Хозяйку силой в невесты заберём, а когда враг победу праздновать будет, и подавно всё взорвём к чёртовой матери! Казачьи жизни сбережём, это факт. А Моня и Шлёма… отец Григорий, бабка Фрося, Вдовец да тот же Павлушечка – это же… нелюди! Не люди, да?! Их-то чего жалеть? Они ведь нас не жалеют, верно?

– Верно, да ты к чему клонишь, Иловайский? – Дядюшкино породистое лицо недоумённо вытянулось. – Ты мне тут на совесть не дави, я ж не святой, всепрощением не отличаюсь. Я те своей рукой, по-отечески, без Святейшего синода ума-разума так всыплю, мало не покажется!

– У вас по-иному и не бывает, либо кнутом, либо в приказном порядке…

– Да ты что, собачий сын? – опомнившись, привстал мой дядя. – Ты против кого идёшь? Против Бога, против веры православной, против чести казачьей?!

– Ради чести, – поправил я. – И ради той, которую люблю больше жизни…

– Ах ты… Под арест щенка!

На вопль генеральской души в горницу мигом влетел рыжий ординарец. Стал на пороге, распахнув дверь, поднял на меня строгий взгляд и демонстративно положил ладонь на рукоять тульского пистолета за поясом:

– Не балуй, хорунжий, а то ить…

Больше он ничего сказать не успел, так как тяжёлый кулак моего денщика беззвучно опустился на его макушку. Ординарец рухнул без стона. Дожили, свои своих бьют. Стыд-то какой…

– А ты иди себе, ваше благородие, – тепло посоветовал мне Прохор, заботливо оттаскивая обмякшее тело в уголок. – Тебе ещё на кладбище бежать надо, сокровище заветное добыть, поэтишке губернаторскому нос утереть, любимую оборонить, город подземный под защиту поставить. А уж мы с Василием Дмитриевичем здесь и без тебя по-свойски побеседуем…

– Иловайский, в последний раз предупреждаю, – изумлённо качая головой, начал мой дядя. – По… по…

– Пошёл вон! – любезно продолжил за него мой старый денщик, и угадайте, кого я предпочёл послушаться. Едва ли не кубарем слетел с крыльца, на ходу поймал сбежавшую папаху и опрометью кинулся на конюшню. Там, запыхавшись, но деловито достал из стойла араба припрятанное оружие, совершенно необходимое для сегодняшнего дела.

Итак, дедова сабля при мне, значит, ещё два турецких пистолета, заряженных серебром, пластунский бебут, три солёных воблёшки (для Кати) и Прохорову плеть за голенище. Как вернусь, надо и в свою нагайку пулю вшить, а то вечно чужое таскаю…

Большего арсенала взять было попросту негде. Ладно, бог даст, и так справлюсь. Засада заключалась в том, что моя бедная голова была полностью забита проблемами Оборотного города, а в результате я не обращал внимания на самые явные и очевидные вещи. Например, что, когда я возвращался от дяди, никто во всём селе не попытался меня остановить, приставая с гаданиями и предсказаниями. А ведь, по идее, должны были…

Да я и сам должен был призадуматься: куда весь честной народ подевался? Вечера сейчас летние, длинные, обычно по улицам полсела гуляет, а тут никого. И если бы заметил это вовремя, то не стоял бы потом как последний дурак на окраине кладбища, с вытаращенными глазами наблюдая за творящимся на закате столпотворением…

Вы не поверите, упоённый неожиданной властью, господин Чудасов командовал двумя приставами, которые в свою очередь гоняли взад-вперёд полтора десятка местных крестьян с лопатами и заступами, беззастенчиво устраивая раскопы там и тут. А где-то тишком копали и сами сельчане: поиск мифического французского клада срывал людям крышу с хаты, заставляя идти против собственной совести.

Кстати, а вон и она, в смысле совесть, спешит в лице здешнего батюшки и дьячка. Кажется, сегодня кое-кому действительно придётся туго, наша Православная церковь кладбищенских разорений не поощряет. Я тихо отошёл в сумрак за ближайшее дерево, едва не наступив сапогом на серые пальцы притаившегося упыря…

– Хорунжий, чтоб тя об потолок копчиком! Смотри, куды прёшь?! Как дома по паркету, блин…

– Моня? Шлёма? Я вас искал!

– Да знаем, знаем, мясник предупредил уже. – Шлёма цыкнул на меня, пытаясь поглубже зарыться в невысокую траву. – Тю на тебя! Ведь не дай бог, кто услышит, затопчут всем селом при батюшкином благословении! Чё надо-то?

– Со мной в лес пойдёте? Вдовец по-другому прочитал карту, и, кажется, теперь я знаю, где искать.

Упыри быстро переглянулись и едва ли не в один голос уточнили:

– А нам-то с того какая выгода?

– Честно говоря, никакой.

– Чё, совсем никакой, да?

– Ну, может быть, потом когда-нибудь Хозяйка назовёт вас героями и даже на день-другой запомнит ваши имена. А так, увы…

– Круто, – слегка приобалдев, согласились Моня и Шлёма. – Уж ежели сама Хозяйка нас запомнит, так за такую честь и костьми лечь не жалко. А в казаки нас произведут?

– Только если посмертно, – честно перекрестился я, потому как праздничное зачисление упырей в состав Всевеликого войска Донского мог бы представить себе лишь в страшном сне. И это при том, что мы в принципе записываем всех иногородних братьев по боевому духу. У нас в казаках и чечены служат, и татары, и грузины, и калмыки, и буряты, и немцы, и ещё бог весть кто, даже евреи попадаются. Но упыри и вурдалаки… всё одно покуда перебор. Не будем искушать судьбу…

Моня и Шлёма церемонно пожали друг дружке когтистые лапы и, словно две здоровущие змеи, заскользили впереди меня, двигаясь в строго указанном направлении. Народ начинал запаливать костры, готовясь по начальственному указанию к ночным работам, а грозный старенький батюшка, растолкав полицейских чинов, уже вовсю обличал Митрофана Чудасова, стоя на его же коляске:

– Что за непотребство безумное творите ноне, православные? Токма Господь наш Вседержитель сподобен мёртвых из могил поднять в судный час, в день суда Страшного! Не вам, не вам, а едино Богу нашему Иисусу Христу покой усопших тревожить…

– Вы бы, святой отец, не мешали государственному делу, – попытался значимо возвестить наставник губернаторских дочек, но не на того напал. Седовласый поп тоже оказался не соломенной породы.

– Прокляну, как антихриста! Чтоб во вверенном мне епархией участке никакого богопротивного злодейства не было! Мне земная власть не указ, токмо Божьего суда убоюся, грешный… А вы чего встали, аки дети неразумные? Сей же час бросили копание да и пошли у меня по домам, покуда кадилом вдоль хребта не поспособствовал!

– Эй, эй, вы чего?! Полиция, что он себе тут позволяет, поставьте его на место!

Ага, как же, разбежались… Да чтоб скромные губернские урядники хоть голос посмели повысить на церковное лицо? Их же потом с хлебного места попрут не глядя! Оба слуги закона смиренно опустили очи долу, и близко не подходя к разгневанному батюшке…

– Отанафемствую всех без разбору! Епитимьями обложу, а то и вовсе отлучу от окормления церковного! Марш домой, говорю тебе, Стёпка, Гришка, Фома, Иван, Иван, Иван, Андрюха, братья Афонины, Прокл, Фёдор, Никита и Кузьма! Вы ить меня не первый день знаете, шельмы египетские…

– Да что же здесь такое творится?! Я же заплатил по двугривенному, я же… – пытался возмущаться Митрофан Чудасов, но честное трудовое крестьянство, истово крестясь, клало у его ног монетки и безропотно возвращалось в засыпающее село.

Что бы там ни планировалось нашей конкурирующей организацией, с одним стареньким священником не смог справиться никто. Ещё бы, за ним слово Божие! Даже казаки, сходясь на круг, могут глотки драть до посинения, а то и на кулачки пойдут за «правду и вольности». Но если станичный батюшка встанет и уйдёт – всё, круг неправомочен! Собирай всех заново, уговаривай простить дураков, в таких случаях и сам станичный атаман в ножки батюшке поклониться не побрезгует, потому что нет над нами власти выше, чем Господень суд! А пред ним все мы сиры и наги…

Задумался о вечном и как-то подзабыл о делах насущных, а в них промедление тоже было смерти подобно. Тихо, тихо, прячась за деревьями, я обошёл слева по тропиночке всё кладбище, успешно перехватив Моню и Шлёму на лесной опушке в непосредственной близости от воображаемой линии «трёх крестов». Пока народ с факелами и фонарями шумно покидал растревоженный погост, мы присели в кустах, быстро обговаривая общий план действий.

– От этого края идём в лес, держимся на расстоянии двух шагов друг от друга. Боевая задача – найти древний дуб с большим дуплом, скорее всего искомый нами клад находится именно там.

– Ох и шебутной ты, хорунжий, – привычно заворчал Шлёма. – Вот тока по деревьям мы те на ночь глядя не лазили. Тут дубов-то, поди, немерено, по всем шмонать – так вороны спросонья заклюют!

– Поймай одну, ощипли да съешь, другие небось уж не тронут, – со знанием дела посоветовал Моня, и я его поддержал:

– Старых дубов всегда немного, да и уходить далеко нам без надобности. Положим, лес за несколько лет разросся, поэтому пойдём не с самой опушки. Вот примерно отсюда. Помните, что на карте было изображено три креста в рядочек? Думаю, это значит девять саженей в глубь леса, по три на каждую символическую «могилу». Французы шли зимой, на кладбище земля промёрзлая, много не нароешь, а на окраине леса в каком-нибудь дупле вполне можно что-то спрятать. В конце концов, возможностей у них было немного…

– Это тебе Вдовец напел?

– Да, а что? Найдём клад, и я вам…

– Того толстячка подгонишь, которого Павлушечке обещал? – язвительно подковырнул Шлёма, и Моня, не удержавшись, дал ему подзатыльник:

– Плюнь на него, Иловайский, я подержу, чтоб не рыпался! А Митрофана этого мы видели: пухлый да рыхлый, на нас всех хватит.

– Вы не зарывайтесь так уж, – тихо воздохнул я. – Чёрт с вами, запишусь на денёк в фуражиры для мясной лавки, но, кроме Чудасова, я вам никого не обещал. А теперь за дело!

Мы хлопнулись кончиками пальцев и двинулись вперёд. Благо луна и звёзды в редком лесу давали достаточно света и блуждать на ощупь не пришлось.

Первый «чёс» не дал ничего, попадались только ели да сосны, и в них ни одного приличного дупла. Кроме разве что маленького беличьего, но туда и кулак не просунешь, не то что французский клад. Во второй раз уже были и дубы, аж три штуки, но ни одного с дуплом. Печально, согласен, но отрицательный результат тоже результат, как ни крути.

На третий нам повезло, Моня вышел на поляну к здоровущему дубу шириной в пять моих обхватов, и на высоте человеческого роста или чуть выше чернело большое дупло, заросшее паутиной с застрявшими в ней сухими листьями. У меня ёкнуло сердце. Если мне действительно дарован хоть какой-то талант характерника, то вот сейчас он буквально вопиял о себе в полную мощь! Причём очень странно, в двух местах одновременно, в груди и в левой пятке. К чему бы это, а?

– Моня, лезь на дерево – и в дупло! – взвыл я, как только осознал неизбежное. – Быстрее, здесь чумчары!

– Где ж им быть, коли они на тебя нюхом наведены, – пробурчал Шлёма, а добрый Моня, видимо комплексовавший из-за провалившейся попытки меня укусить, быстро влез мне на плечи, запрыгнул на толстый сук, уцепился за ветку, подтянулся, сунул лапу в дупло и… едва ли не с грохотом вылетел обратно!

– Ну ты ваще мозги портупеей притупил, хорунжий! – почему-то обвинил меня Шлёма. – Ты чего творишь? Ты зачем корефана моего на верную смерть послал, он же извинился…

Мы оба бросились к распростёртому у корней дуба бледному упырю, пытаясь хоть как-то привести его в чувство. Бесполезно… Он, конечно, дышал, но слабо, еле-еле, а его правая рука была обожжена практически до волдырей! Господи боже, так что же там такое?!

– Слышь, Иловайский, я, может, чё не въехал, но давай ты сам туда лезь. Мне ещё пожить охота пока. Мы те на такие трюки не подписывались…

– Живи, только не ной, – огрызнулся я. – Хоть целых две минуты живи, мне жалко, что ли?!

– В каком смысле… две минуты? – Шлёма мигом сбавил тон, но поздно: привлечённые нашим спором, к дубу спешно подтягивались тощие сгорбленные фигуры.

– Держи! – Я сунул во вспотевшие лапы упыря казачий бебут. – Подкинь меня!

Он послушно наклонился, я влез к нему на спину и одним прыжком добрался до дупла. Ухватился за край, едва не упав вместе с отвалившимся куском дубовой коры, и, мысленно перекрестившись, храбро сунул руку внутрь.

Гром не грянул, капкан не сработал, никто не откусил мне пальцы, и жидкое пламя не сожгло ладонь. Я, осторожно пошарив там-сям, быстро нащупал небольшой плоский предмет, завёрнутый несколько раз в драную тряпку. Больше всего это было похоже на книгу, но тяжелее, хотя кто, собственно, дал бы мне время рассматривать…

– Хорунжий, выручай, убиваю-ут! – истерично заорал Шлёма, прикрывая всё ещё не пришедшего в себя друга и яростно махая кривым клинком. Шестеро чумчар, шипя, как гуси-лебеди, брали его в кольцо. Выбора у меня не было, клад найден, теперь его надо любыми способами доставить к дяде! А сколько и чьих жизней за это придётся положить, уже непринципиально. Цель оправдывает средства. Ну, почти всегда…

Я сунул свёрток за пазуху и быстро разрядил по врагу оба ствола. Двое чумчар рухнули, чтоб не встать уже никогда. Оставшиеся четверо подняли на меня сияющие неземной злобой глаза и в единодушном порыве взвыли:

– Будь ты проклят, Иловайский!